Хранитель

Что-то навязчиво и монотонно звучало в  квартире. Звук был тихий и всемогущий. Никак  не давал сосредоточиться на очень важной мысли. Прислушаться и понять, что это, у Юрия Алексеевича никак не получалось. Звук, словно пугаясь его пристального внимания, почти исчезал, растворялся в мерном гудении холодильника, прятался в  невнятном шуршании квартиры. Мысль была какой-то простой и очень важной, и Юрий Алексеевич тихо свирепел, понимая, что она снова и снова ускользает от него. Как тень. Ускользнула.
Посидел еще немного на диване. Посмотрел на пустой лист. Лист. Кажется, он собирался что-то на нем написать…
Кап… Кап…Кап…Кап.. Кап…
Да. Конечно. Это вода из крана капает. На кухне. Эля уже сколько времени  просила починить.
Простая, правильная, удивительно важная мысль вернулась. Заполнила его собой. Принесла облегчение и изумление — как он раньше не понял? Две его дочери и Эля. Их нет уже сорок дней. Не будет никогда. Глупое слово “Никогда”. Итак же понятно … Нет – значит нет. Погибли в автокатастрофе, когда возвращались из санатория. Водитель встречного бензовоза не справился с управлением, и   малолитражку, за рулем которой была Эля, разнесло в мелкие куски. Ему, Юрию Алексеевичу, всегда казалось, что нужно было купить какую-то другую машину, не эту пластиковую мыльницу, но Эля смеялась и говорила : ” Твоей лягушонке нужна именно такая коробчонка!”   
Юрий Алексеевич  поднялся. Двинулся в кухню. Закатал на ходу рукава рубашки.
Возился недолго - вентиль, смеситель, прокладка, подмотка. Вентиль.
Всё. Теперь все дела здесь закончены. Боль, которая жила с ним уже сорок дней, не давала думать, спать, дышать,  уступила место спокойной уверенности. Его решение больше не жить – единственно верное. Лихорадочное нетерпение постепенно охватывало его, но Юрий Алексеевич всегда осаживал подобные чувства, ведь поспешишь - людей насмешишь. Он был всегда уверен - последовательность и логика - залог достижения цели. Сейчас, наконец, шок и сумбур схлынули, и  он знал, что делать дальше.
Вход на чердак открыт. Он немного удивился - сам когда-то настаивал, чтоб не было ни у кого без надобности выхода на крышу, и дворник навесил хороший замок на  крепкую старую дверь. Ключ был только у дворника. Юрий Алексеевич оставил не пригодившуюся монтировку у входа. Что ж, не придется ничего портить. Отлично. Никаких препятствий.
Он ожидал темноты и того особого, что бывает лишь ночью, ветра. Плотного или еле ощутимого - но свободного и безудержного. Юрий Алексеевич усилием воли пытался заставить себя выбросить из головы все, что было связано с Элей, воспоминания, мечты, ожидания... Выходило скверно. Высоты Эля боялась, но крыши тянули ее, как  магнитом. “Ночь – время крыш!” Она выползала на очередную неисследованную верхотуру, боясь встать в полный рост, тряслась, как осиновый лист, намертво прилипала к двери или слуховому окну – и улыбалась! Говорила Юрию Алексеевичу, что ночью ветер перестает осторожничать, и сметает с черепицы, листового железа и шифера всю ерунду, что надумали за день живущие в домах люди… Распускала волосы, говорила, что ей бы тоже вымести фунт ерундовинок… Наверное, это было в какой-то другой его жизни, потому что сейчас на этой загроможденной антеннами, проводами и каким-то непонятным ржавым хламом крыше ветра не было. Стояла теплая грязно-серая ночь. Полная плотных и полупрозрачных теней. Скучная и  душная. Ну и ладно - мелочи жизни, которая уже и не нужна.
 Невысокий парапет. В темнеющем сумраке внизу  не видно, что земля далеко. Нет, если быть точным - не так уж и далеко, пятый этаж – не бог весть какая высота. Не очень-то удобно на этот парапет забираться, но его ж не для этих целей делали, а скорее - для противоположных…
-Извините, я раньше пришел…
Юрий Алексеевич от неожиданности неуклюже свалился назад, за парапет.
Почему-то запыхался, пока вставал на ноги, и никак не мог найти подходящее матерное слово, одно, но точное – чтоб выкрикнуть и тот, кто помешал, просто был бы на месте испепелен… 
 В висках мерно нарастала  болезненная пульсация, а рот словно наполнился плотным несъедобным желе - ни сглотнуть, ни выплюнуть, ни дышать никакой возможности не было…   
В метре от него на парапете сидел парень. Его силуэт расплывался темным пятном, и виделся как нечто неправильное. Но разбираться и понимать ни желания, ни времени у Юрия Алексеевича не было.
-Знаете, давайте все же по очереди…- Ломающийся басок звучал неуверенно и просительно.- Я уже почти готов был, а тут Вы…
Юрий Алексеевич решал - сесть, свесив ноги в пустоту, а потом оттолкнуться и спрыгнуть, или встать в полный рост и сделать шаг. Потом  решил - вон, этот, сидит уж давно, стало быть, лучше встать и шагнуть. Чего тянуть-то.
-Это нечестно! Вы не можете раньше меня! Это просто непорядочно!
Сейчас, нужно просто встать в полный рост и сделать шаг. В голове пульсирует жар и боль, перед глазами все плывет. Его накрывает  волна  ужаса от осознания, что все это все-таки  происходит. Почему-то земля несется навстречу чересчур быстро и как- то не так. Должно было быть дольше! “Неправильно!” – подумалось ему в последний миг, потом удар о бетон вышиб весь воздух из груди.

-Послушайте, а куда дальше-то?- Юрий Алексеевич всегда неуютно чувствовал себя среди людей, но сейчас был даже рад, что оказался не один. Идущая рядом невысокая крепенькая старушка на ходу оглянулась – Молодой человек, не волнуйтесь Вы так, все же хорошо! Будьте рядом - я помогу…
Она поправила выбившуюся из куцей дульки прядку, и Юрий Алексеевич, начавший было отводить взгляд, как завороженный уставился вновь на спутницу. Ощущение, что то, что происходит, отличается всем от буквально минутного его прошлого, нарастало. Он с каким-то внутренним оцепенением понял, что бывал тут и раньше. Он не помнил, но знал, что идти нужно будет ровно столько, сколько ему понадобится на осознание  чего то очень важного . Словно услышав его мысль, старушка замедлила шаг. Люди обходили их справа и слева - ни толчеи, ни возмущений.
-Экий Вы… Непонятный… Дайте-ка разгляжу…
Она прищурилась– лучики морщинок , выцветшие брови, тоненькая, словно пергамент, полупрозрачная кожа. От нее веяло старостью, или нет, даже какой-то древностью - если бы не ясный, какой-то просветленный взгляд ярко-синих глаз.
-Ммм… Так Вы - ненадолго? Как я сразу не поняла, ну , конечно, конечно… Ни к чему  до конца проходить… Ну, спрашивайте.
Юрий Алексеевич молчал. Оглянувшись, вдруг понял, что идущие мимо него люди очень похожи между собой. Одеждой, напоминавшей тоги из белой мягкой невесомой ткани, отсутствием обуви. И еще выражением лиц. Было что-то, какая-то смесь ожидания чуда, покорности, смирения.  Словно маленькие дети, жаждущие подарков и знающие, что проказничали весь год. Они знают, что чудес не положено - но отчаянно верят и надеются.  Рядом с ним, тяжело ступая, прошла совсем молодая девушка. В оттянутом подоле она с трудом тащила два тяжелых камня- больших, каждый размером с арбуз. Юрий Алексеевич растерянно отступил на шаг, почему-то поняв, что не сможет ей помочь, оглянулся на свою пожилую спутницу. Ее взгляд словно потух, она тоже глядела вслед девушке с камнями. Потом, посмотрев себе под ноги, пробормотала :”Это не рожденные… Сама себе ношу взяла - ей еще долго идти… Посмотри, может, еще про кого узнать захочешь” Мимо проходили люди. Разного возраста, но стариков почти не было.  Один высокий  худой мальчишка-подросток волок  неудобно-круглый камень. Камень был гладкий, норовил выскользнуть и обрушиться на ноги идущему.  В темно-серой его тяжести высвечивалась из самой глубины искорка. Он его перехватывал поудобнее, замедляя шаг и прижимая его крепче к животу. 
-Они будут нести их, пока камень не истончится, пока не освободятся те, кому они родиться не дали …
  Сияние освещало каждого. У кого-то оно было ярче, у кого – то нежнее или совсем тусклое. Догадка, вроде бы не требующая подтверждения, изумила его своей невероятностью и вместе с тем - простотой и какой-то обыденностью.
-А…Я …Умер, да?
Ответа не последовало. Он глянул на старушку, встретил ее какой-то жалостливый взгляд. -Что тебе еще рассказать? А то мне уж скоро тоже пора…
-А почему все идут в одну сторону, а как же Ад и Рай? Или сперва Суд? Или дойти еще надо? И почему молодые все- ведь старики больше мрут… Ой… Простите…
Она задорно, по-девчоночьи,  рассмеялась. 
-Это ты верно подметил, мрут больше старики… Да только у Души свой возраст. Вот ты меня как сейчас видишь? Ну, приглядись!
 Черты лица - живые,  четкие, словно отретушированные. Сейчас  очень сложно было определить, старушка перед ним, или  женщина преклонного, но еще цветущего возраста.
-Ну, лет на  шестьдесят… Хотя нет, моложе… Или старше…
-Не гадай… Ушла в этот раз девчонкой маленькой совсем , да только тут не видно этого… Душа старая уже, не один круг прошла , пока до теперешнего высветлилась. Скоро уж, предпоследняя это моя Тропа, если Бог даст. Главное ж не сбиться… А вон у того, глянь – последняя. Высветлился. Уж и другим светит…
Он оглянулся. В глаза бросился высокий мужчина лет сорока, с безупречной осанкой. Мужчина стремительно  шагал, с каким-то невообразимым восторгом вглядываясь поверх голов во что –то далеко впереди и наверху. Не было в нем ни скованности, ни замешательства - он весь светился силой и жизнью. От него исходило и вправду мягкое, нежное сияние. Люди, шедшие до того не глядя по сторонам,  поворачивали к нему головы, улыбались. Он отвлекался от невидимой никому цели, сдерживал шаг, кивал, улыбался в ответ – вновь устремлялся вперед. Сейчас стало видно то, на что Юрий Алексеевич и не обратил поначалу никакого внимания. У всех  этих людей … они были словно  разной резкости. Некоторые лица были четкими, цветными, эмоциональными, яркими. Другие - будто свет, падающий на них, слегка приглушили, и от этого черты стали немного расплываться, подтаяли, и краски, словно акварельные, стали совсем нежными, почти неразличимыми.  А некоторые выглядели и вовсе, как оживший плотный туман.  Контур тела, абрис лица - все словно плыло и дрожало, как горячий воздух над плавящимся песком.  Будто живые привидения, потухшие, потемневшие, он брели вслед за  всеми.
-Что с ними?
-С ними? Да все в порядке с ними… Каждый своей дорогой идет…  Все ведь созданы- по образу и подобию… Да только живут все по разному. Вот шансов и дается – больше, чем один. Юная душа впервые свою жизнь, как из конструктора детальки,  собирает. Чего то боится, что-то наоборот- жаждет попробовать, узнать, постичь… Ей же, чтоб не тяготиться, нужно светлее стать, засиять, тогда она и подняться  сможет. А для этого нужно там, в Жизни, все выбранное себе - ПРОЖИТЬ. Так, что бы прожитое только легче и чище нас делало. Спутников себе выбирает – за кем пойдет или за собой поведет, поддержит или помощь примет, а кто и той самой сложностью и преодолением станет. Все мы друг для друга – учителя, проводники ,хранители, спутники… Вот родилась такая душа, ан нет, не справилась с какой-то из выбранных себе сложностей, выбор сделала не тот, грех это зовется. Возвращается сюда чуток потускневшей, отяжелевшей - значит, еще что-то нужно взять в следующую жизнь, чтоб смочь - и очиститься. Испытание осилить. От тьмы оторваться. Иные, бывает, каждый раз все темней и темней возвращаются, особенно если жизни себя лишат или чужую решат отобрать. Таким выбор совсем маленький  того, что в следующее рождение взять с собой можно. Тело их страдает от болезни какой неизлечимой, или столько тягот себе берут, с коими справиться только на пределе сил можно. Если снова не выходит вырасти над собой - такими возвращаются, почти невидимыми, тусклыми. И все равно и им шанс дается –все заново начать, прожить и шаг вперед сделать. Опять же, если кто из живущих молится за их души – тоже светом делится. Это ж тоже надо заработать, что б кто-то молился за тебя… Иные  так сотни жизней пробывают, малюсенькими шажками вперед движутся, да…
-А что с теми, которые так и не учатся?
-Да что… Всю Душу порастратят, а то, что осталось, тут на последней их Тропе само и развеивается - нет в них больше  Искры, и Души как таковой нет… Так что вот и выходит, тебе и Суд, и Ад- у каждого свой. А тут - нет ни того, ни другого… и нигде боле нет. Каждый все в себе и носит. Можно ж любого обмануть - кроме самого себя. А как другим светить начнешь - стало быть все, дошел. Каждому свое место рядом с НИМ…
Он вспомнил. Вспомнил крышу и то, зачем туда поднялся. Ссутулившись, молча развернулся и шагнул в сторону, куда текла людская река. Теперь он иначе смотрел на тех, кто его окружал, самому ему непонятная тяжесть разочарования за всех этих потухших, исчезающих, за самого себя навалилась на плечи. Он медлил, сам не понимая, почему, не мог двинуться вперед. Вернулся к терпеливо дождавшейся его  старушке.
-Хорошо, что вернулся. Ты ж не все еще узнал, да?
-А ОН вообще есть? Если люди сами себе и судьбу пишут, и судят себя, и наказывают - где ж ЕМУ во всем этом место? Это все просто сказка? Морковка сладкая, что б не так больно было раз за разом лбом стукаться?  И чего у всех руки пустые, а у меня бумажка эта рваная, сколько не выкидываю, снова в руках?!
- Так это твое в этот раз не дожитое, глянь, что там сверху написано? Поди глава следущая…
На пожелтевшей с одной стороны обгорелой бумажонке его почерком  крупными буквами было написано
                ХРАНИТЕЛЬ
Он поднял взгляд на старушку - и не увидел ничего, кроме  белой проклепанной поверхности в  метре от себя. Ощутил вдруг всю тяжесть своего тела, лежащего на носилках в движущейся машине. Веки тоже налились словно свинцом.
-Очухался? Давай-ка без лишних движений. Хотя да, двигаться не можешь, потерпи…Уже доехали.
 -Давай,  хранитель, помогай спасенного выгрузить и до приемного покоя докатить… Терь ты за него в ответе…- уставший мужской голос  был спокойным и даже безучастным.  Юрий Алексеевич, уже  проваливаясь в темноту, попытался понять, что же происходит, но силы кончались - ни открыть глаза, ни сказать что-либо не выходило. 
-Да говорю же, не знаю я его, случайно рядом оказался, когда он с парапета  обратно на крышу грохнулся. Видать, прыгнуть хотел, да  раньше его накрыло! Я просто скорую вызвал, думал, умер он… И все. Мне это, назад надо! – ломающийся басок. В груди Юрия Алексеевича захолодело - мальчишка  собирался возвращаться на чертову крышу! И он, Юрий Алексеевич, не мог ни остановить его, не помешать -  не получалось даже просто открыть глаз. “Не делай этого! Не делай этого! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!” Если бы он мог, схватил бы его, надавал  по загривку, тормошил бы, рассказал, объяснил, все что угодно – но он не мог…
Он почувствовал, что остался один, на каком-то сквозняке, обездвиженный, ослепший и онемевший. Время растягивалось в вечность, он ничего не чувствовал, кроме ужаса и безнадежности, что ничего не изменить и не помешать парню  совершить страшное. Хотелось провалиться в забытие - но не получалось. Он то мысленно орал этому пацану, что б остановился, то мучился вопросами без ответов: ”За что? Почему я? Почему сейчас?”  Потом наступило безразличие. Он не понимал, почему не умер. Зачем перед его внутренним взором то и дело всплывают незнакомые лица – четкие и слегка замутненные, люди, идущие мимо… Какая-то часть его сознания протестовала- то, что произошло, все эти беседы с непонятной старушкой о жизни и … о жизнях - все это не могло быть правдой. Сознание хотело укутаться в мягкое и спокойное объяснение, что это был лишь сумбур сна.  И  все же он понимал - не выйдет. Он помнил каждое слово, и теперь вспоминал весь разговор снова и снова. Ему не давало покоя то, что он жив и при этом ничего не может сделать, никак не мог понять, какой во всем этом смысл. Он представлял, что так и не увиденный им толком в жизни паренек проходит по Тропе, черты его лица расплываются, и контур души перестает быть четким. Юрий Алексеевич, не склонный в своей обычной - теперь уже прошлой - жизни  к самокопанию и терзаниям, скованный неподвижностью своего тела, с трудом балансировал  на грани здравого рассудка и сумасшествия. Спасительная мысль, затаившаяся где-то рядом, никак не проявляла себя. Что бы отвлечься, он вслушивался в звуки помещения, разграничив их для себя на фон и картинку, в которой тоже выделялось - главное и второстепенное. Главным сейчас был вердикт врача, состоящий из массы не понятных слов и назначений, но все они произнесены были спокойно и даже как то обнадеживали. Врач во время осмотра приподнял Юрию Алексеевичу веко - и тот увидел, наконец, и понял, что видит, просто веки поднять не в силах. Врач был рыж, молод и жизнерадостен. В конце осмотра он сказал Юрию Алексеевичу: ”Послушайте, Вы, главное,  успокойтесь. Скоро вернется и чувствительность, и способность двигаться.  Ваша задача сейчас - отдохнуть, прислушаться к своим ощущениям, и верить, что все будет хорошо. ” И Юрий Алексеевич уснул.
Пробуждение не было тяжелым. Он словно продолжил жить с той мысли, что была у него перед сном. Он слышал цоканье каблучков где-то далеко по коридору, тихое клацанье двери, как негромко переговариваются медсестры - слов не разобрать, лишь два разных голоса - один глубокий, с хрипотцой, у той, что сегодня дежурила, а второй мягкий, нежный, совсем юный. Вот оставшаяся прошла по коридору - наверное, у нее туфельки на мягкой подошве - он слышал лишь легкий шорох шагов. Тихий щелчок - погасила  лампу настольную, что горела на посту. Шорох перекладываемых бумаг, скрип стула. Потом он переключился на свою палату. Наверное, их было двое – он слышал дыхание своего соседа. Скорее всего, тот еще спал - каждый третий выдох заканчивался тоненьким присвистом. А потом Юрий Алексеевич услышал, как дышит сам. Как шумно и мощно в него врывается воздух, и как тихо и по чуть-чуть, с почти незаметными паузами,  выдыхается. Он представил, как расправляется грудь, живот на высоте каждого вдоха – и понял, что он и вправду это ощущает.
Раньше он никогда не задумывался, какое количество ощущений и звуков существует вокруг. Теперь его восхищало все, что означало жизнь. Там, внутри себя, он, наконец осознал и принял свою невозможную потерю. Прожил эту боль. Перестал бояться. И учился радоваться мелочам.
Наверное, проходили дни и ночи. Как и обещал врач, Юрий Алексеевич потихоньку  приходил в себя. Появлялась чувствительность, он уже мог открывать глаза и шевелить пальцами. Он очень ждал тот день, когда сможет сказать, как его  на самом деле зовут – кто-то окрестил его Прыгун, и все, даже врачи, так его и звали. Каждый день его начинался с того, что он вслушивался и всматривался в себя - что сегодня он сможет почувствовать еще. И радовался любым переменам.
В одно  из утр появился в его палате человек, которого он не ожидал уже никогда увидеть. Он узнал его только по голосу. Парнишка, лет шестнадцати, худой, угловатый. Коротко остриженные темные кудряшки, пирсинг в левой брови. Ломающийся неуверенный басок. Вошел. Помолчал. Поглядел по сторонам, в окно, на соседа. Потом уставился на Юрия Алексеевича. Шагнул, придвинул стул. Положил на одеяло пакет с апельсинами. И улыбнулся :“Здравствуйте… А я вот… пришел… Вы мне …ну… типа жизнь спасли… Потом уж как-то не получилось…”
А Юрий Алексеевич впервые понял, зачем Бог людям. Иногда очень нужно  кого-то поблагодарить  за то, что дается выбор и остается надежда.