Толстой и Руссо. 1

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко



                А. Дивильковский


                ТОЛСТОЙ И РУССО

 
                1. ТОЛСТОЙ — УЧЕНИК РУССО


                (Стр. 59 — 67)

   59
   
   
   Нет сомнения, что настроения и идеи Толстого впервые почерпнуты им непосредственно и главным образом из живого родника идей и настроений Руссо. Факт этот легко обнаруживается как из сравнения всего духовного наследства обоих, так и из прямых показаний самого Толстого в разные эпохи его жизни. Достаточно привести письмо Толстого к учредителям Общества Ж.-Ж. Руссо в Женеве от 7-20 марта 1905 года*.

   Вот русский перевод этого документа:

   "С величайшим удовольствием я записываюсь в члены вашего общества. Шлю самые искренние мои пожелания успеха вашему делу. Руссо был моим учителем начиная с 15-летнего возраста. Руссо и Евангелие — два великих и благотворных влияния в моей жизни. Руссо не стареется. В самое последнее время мне случилось перечитать некоторые из его произведений, и я испытал то же чувство душевного подъема и восхищения, какое испытывал, читая их в ранней молодости. Благодарю вас за честь, которую вы мне делаете внесением меня в список членов вашего общества, и прошу принять уверение в моих лучших чувствах. Лев Толстой".
   

   15-летний возраст Толстого — это как раз эпоха его поступления в Казанский университет. Известно, что Толстой был далеко не прилежным студентом и к университетской науке относился весьма презрительно. У Руссо он мог


-----------

            *Подлинник, писанный по-французски, хранится в Женеве. Только подпись — руки Толстого; все остальное писано другим почерком.



   60


найти подкрепление для своего юношеского скептицизма по отношению к науке. Руссо твердил: "Науки и искусства испортили естественные, добрые качества человека и погубили его первобытное счастье". И Толстой, по следам Руссо, с этих пор начинает искать счастья — своего и общечеловеческого счастья — подальше от "наук и искусств", подальше от искусственной цивилизации, в естественном голосе человеческого сердца, в среде du peuple non cultiv;, на путях "природы".

   Правда, влиянию Руссо в душе Толстого противодействовали требования житейского благоразумия, затем преобладающие течения времени. Так, Толстой все же пытается держать экзамен на кандидата прав при Петербургском университете. Позднее, после Севастополя, он примыкает к "книжникам", "жрецам веры прогресса", как он выражается в "Исповеди", к писателям из "Современника". Но все это не находит твердой опоры в его душе: кандидатские экзамены он бросает на полудороге, от кружка "Современника" бежит, как Руссо бежал от энциклопедистов. Руссо вместе с Евангелием побеждает "соблазн мира".

   Теперь уже можно считать прочно установленным и тот факт, что взгляды Толстого, столь враждебные современной культуре, современному железному веку, веку машин и кровавого пота, веку огромных городов и бездушного полицейского гнета, стали им высказываться в литературе не только после пережитого им духовного кризиса, в эпоху, когда он уже давно перевалил за "середину жизненной дороги". Нет, те же взгляды, оставаясь сначала мало замеченными критикой, очень ярко отразились в его художественных произведениях, предшествующих "кризису".

   Внимательнее приглядываясь к творчеству Толстого, мы можем даже сказать, что с самого начала вдохновляющим и образующим моментом его художественной работы были эти именно, идущие вразрез с духом времени взгляды, унаследованные все от того же великого противника "прогресса" Руссо. Если, напр., в "Детстве", "Отрочестве" и "Юности" художественный материал черпается главным образом из личных и семейных воспоминаний, то столь же несомненно и то, что самая идея этого произведения навеяна не чем иным, как "Эмилем" Руссо. Совершенно подобно Эмилю, Николенька Иртеньев проходит ряд фазисов, из которых каждый последующий выше предыдущего в нравственном отношении и тем самым как бы его отрицает. Движущею силою и там и тут является свободное



   61


сердце юного человека, его ничем еще не искаженная прирожденная любовь к правде и внутреннему согласию с самим собой, ненависть ко всему условному, ложному. И так же сходно, в борьбе с наступающими со всех сторон силами предрассудков среды и века, оба героя успевают побеждать враждебные их природе силы, сбрасывают одну за другой линяющие, ставшие тесными шкурки слишком слепого, хотя и счастливого детства, слишком самодовольного, хотя и готового любить отрочества, слишком самонадеянной, хотя и восторженно стремящейся к добру юности. За это именно противопоставление естественных прав личности господству бессмысленных стадных "мнений" Руссо нередко получал название индивидуалиста, как и Толстой.

   Излюбленный Руссо "естественный человек", или "дикарь", всегда рисуется ему в виде свободного, одинокого Робинзона. Потому-то, между прочим, в своем "Эмиле" он так горячо рекомендует "Робинзона Крузо" в качестве единственной пригодной для детского чтения книги. Своего рода Робинзоном представляется и Иртеньев среди окружающего его светского общества, не развращенного, но косного. Еще более Робинзоном выглядит Оленин в "Казаках", чувствующий себя хорошо только в полузоологической среде кавказской станицы, — совершенно необитаемого острова с точки зрения "цивилизованных" дворян тогдашней России. Таковы и другие герои Толстого. Вспомним хотя бы смешную, одинокую фигуру Пьера Безухова среди блестящего, утонченно-культурного общества, наполняющего его залы на раутах. Он бродит в толпе, "словно по базару", никого не видя, никем не интересуясь.

   И специфический протест в духе Руссо несут с собой одинокие среди толпы герои Толстого. Они протестуют против забвения культурными верхними слоями русского общества, и еще в большей степени европейского (ср. "Люцерн"), исконной простоты жизни и нравов, так хорошо гармонировавшей с братским общением людей между собой. Они протестуют против унижения, в котором живет серый народ, тот народ, где именно только и сохранились во всей чарующей неприкосновенности и простота нравов, и незлобивость, и всегдашняя готовность к помощи ближнему (Платон Каратаев в "Войне и мире"). Протестуют против поклонения бездушным героям цивилизации, войны и разрушения (Толстой — в лице Наполеона), против пренебрежения к невидным, "серым" избранникам земледельческого народа (у Толстого — Кутузов)1


------------


             1 Конечно, Толстому чуждо стало впоследствии поклонение и простакам Кутузовым как служителям насилия; но идеал мудреца народного, глубоко проникшего в инстинктивную жизнь масс, и впоследствии носился перед ним (Будда, Конфуций).


   62


   Протестуют против вырождения современной культурной женщины, против превращения ее из вечного образа жены и матери в образ жрицы любви и красоты.
Протест "Анны Карениной" является прямым отголоском бичующей эту же сторону жизни "Новой Элоизы". Во второй половине своей литературной деятельности Толстой повторил с величайшим одушевлением религиозный протест Руссо, во имя свободного "культа сердца", против иссушения веры.

   Если, быть может, в этом периоде на Толстого влияло еще в большей степени Евангелие, то все же "Савойским викарием" Руссо отзывается та великая для верного христианина смелость, с какою наш новый евангелист отбрасывает всё догматическое, чудесное, в видах торжества чистого "культа сердца".
 
   Весь так называемый кризис в жизни Толстого, создавший из прежнего романиста — пророка и проповедника, можно рассматривать как момент, когда он собрал в один религиозный фокус все отдельные лучи своего протеста и выступил от имени Бога, взамен слишком малоавторитетного в его глазах искусства, этого возлюбленного детища цивилизации.

   Он вступил в новый, высший для него фазис деятельности, отрицающий все предыдущие, низшие, подобно тому как вылупившаяся бабочка "отрицает" своим крылатым существом бескрылую, неподвижную форму куколки и ползучую форму гусеницы. Но ведь и гусеница, и куколка имеют свое объяснение, свою "конечную причину" в бабочке. Таково отношение Толстого-романиста к Толстому-пророку. Уже в своих ранних дневниках (5 марта 1855 г.) Толстой ставит себе целью "основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле". Мечтания, крайне сходные с мечтаниями Руссо.

   Итак, протест Толстого, как и его учителя, направлялся почти с равною силою в две стороны: сторону существовавших в данную эпоху крепостнических, по их сути, порядков и в сторону новой духовной культуры, "философии", как выражались во времена Руссо. "Порядки" они критиковали с точки зрения новых идей свободы, что все же роднило их


63


с "философами", а "философию" или "веру прогресса" (по Толстому) — с точки зрения "природы" или сердца человеческого, или "вечных истин", что в действительности совпадало в значительной мере с преданиями старины или с социальной почвой, возрастившей "порядки". Потому-то и учитель и ученик возбудили против себя непримиримую вражду с двух противоположных сторон. В этом отношении судьба обоих представляет довольно сходную картину. Деятельность Толстого, особенно во вторую половину его жизни, возмущала, как и деятельность Руссо, окружающую среду и, вызывая преследования властей предержащих, служила в то же время причиной жестоких размолвок с прогрессивной интеллигенцией.

   Напомним факты. Признанный всюду чуть ли не за первого писателя своего времени, Толстой не мог выпускать в свет многие из своих писаний иначе, как тайком и за границей, словно какие-то злоумышленные или порнографические произведения, спекулирующие на моральное вырождение или на похоть читателя. Так как сами враги Толстого не смеют обвинять его в чем-нибудь подобном, зная хорошо, что каждая строка писана им всегда с глубочайшим убеждением в благом действии его слов, то спрашивается, откуда же эти ревнивые запреты? Видно, и в самом деле бывает, как говорит Юлия в романе Руссо, что "красноречие добродетельного человека может повергнуть в ужас тиранию".

   В начале 90-х годов существовал проект заключения великого писателя в Суздаль-монастырь, которым встарь грозили патриархальные родители своим непослушным чадам и где господствующая церковь смиряла своих строптивых или дерзостно мыслящих служителей.

   Наконец, по свидетельству лица, близко стоявшего к Толстому, в эпоху его тяжкой болезни в Крыму, зимою 1901-1902 гг., обер-прокурором Победоносцевым, в ожидании близкой смерти страшного писателя, была подготовлена целая обстановка примирения последнего с официальною церковью. Друзьям пришлось противопоставить ей целую стратегию...

   Да впрочем — только ли в 1901 году?..

   Толстого защитил его исключительный, всемирный моральный авторитет. Оказалось, что не вовсе фантастична, в известных условиях, его теория "непротивления злу насилием". Он засел в своей Ясной Поляне, лишенной и тени каких-либо фортификаций и гарнизонов, не хуже иного средневекового барона в башне, на скале. Не так счастлив был в столкновениях с старым порядком учитель. Его сочинения печата-


   64


лись тоже большею частью тайком, украдкой, за границей — одни в Женеве, другие в Амстердаме и могли распространяться только благодаря тайному дружескому содействию "директора типографий" Мальзерба, "философа", запряженного в лямку главного цензора. Громкая слава, быстро доставшаяся Руссо, не предохранила его от грозы. Бастилия открыла перед ним свои врата сейчас по появлении "богохульного" "Эмиля" и потрясающего основы монархии "Общественного договора".

   Едва бежав от тюрьмы, Руссо-эмигрант в родной Женеве подвергается осуждению и спасается бегством. Книги его сжигаются в Париже, Женеве и Гааге рукою палача. Его не могли отлучить от господствовавшей во Франции церкви как протестанта, но архиепископ Парижский де Бомон издал пастырское послание, обличавшее и проклинавшее еретика. И потом началась для Руссо эпоха укрывательства под чужими именами в Невшателе, в Берне, в Англии, во Франции. Его мирная натура не выдержала, и разум, под конец, помутился.

   А между тем оба эти пугала "порядка" всегда заявляли себя решительными врагами революции. Более того: они оба, бок о бок с едкой критикой "порядка" успели на практике оказать самые серьезные услуги колеблющимся твердыням, в особенности религии. Конечно, они оспаривали притязания господствующей церкви на единоспасающую истину, но зато с новою, неожиданной силой укрепляли в массах религиозное чувство, т. е. необходимую предпосылку всякой религии. Ведь Руссо дал религии новую жизнь и силу в тот самый момент, когда она, казалось, окончательно обанкротилась теоретически в глазах каждого, кто претендовал на мало-мальское образование.

   Руссо вывел благочестие человеческое из дремучего леса абстракций и теорем в область непосредственного чувства, сердечной веры. А впоследствии один из учеников Руссо, Шлейермахер, с его "богословием чувства" противопоставил прежнему "обожествлению понятия" новый принцип: "pectusest, quodfacit theologicum"* и тем придал вере новый вид, гораздо более укрытый от стрел чисто рассудочной критики...

   За эту-то неожиданную услугу и возненавидел Руссо злейший враг церкви Вольтер, назвавший его Иудой, изменившим делу "философии", которая, по-видимому, уже готова была ecraser l'infame**.

   Таково и отношение Толстого к религии. Он поднимает религиозное чувство в нашей стране, где равнодушие к религии стало типичной чертой, при наличности
 
 
                *сундук богослова. (Пер. составителя)

                **раздавить печально известного. (Пер. составителя)


   65


множества суеверных и невежественных людей, готовых верить каким угодно чудесам спиритизма, чертям, колдунам и т. п. Он дает в наш скептический век замечательный личный пример глубокой непосредственной веры на почве "христианства, не как мистического учения, а как нового жизнепонимания". А между тем именно со стороны верующих Руссо и Толстой подверглись особо злобным преследованиям.

   Но не так все же удивительна непримиримая вражда к Руссо и Толстому со стороны ненавистников всякой новизны, как вражда к ним людей прогресса. Французские "философы" до того возненавидели Руссо за его измену "философии", что не разбирали средств в борьбе с ним. Обширным историческим материалом теперь доказано, что подозрительность Руссо по отношению к бывшим его друзьям не была только плодом его мании. Доказано, что энциклопедисты вызвали путем закулисного влияния указ парижского парламента против книг Руссо и даже "Mandement" архиепископа де Бомона*, а затем без устали преследовали Руссо в Англии, опираясь на Юма, Вальполя и других.

   В самое последнее время английская писательница Фредерика Макдональд** в результате многолетних и кропотливых архивных изысканий обнаружила целую сложную редакционную махинацию с мемуарами г-жи д'Эпинэ, направленную к опозорению памяти Руссо1. И почти целое столетие после этой махинации Гримма и Дидро многие верили легенде о лживости, неблагодарности, "моральном кретинизме", вредной софистике "хитрого злодея" Руссо, что не оставалось без влияния и на оценку его сочинений. И до сих пор, 130 лет спустя после смерти Руссо, не прекратилось озлобление против него иных "друзей прогресса".

   Не дальше как в 1907 г., академик Ж. Леметр с новою энергией предпринял поход на покойника, открыв курс публичных лекций с специальной целью уничтожения Руссо как духовного виновника всех "якобинских ужасов". Лекции вышли затем отдельной книгой и встретили сочувствие некоторых "культурных умов" нашего времени (статья Леона Додэ в "Libre Parole", 13 янв. 1907 г.).

   Толстой не был предметом такой пламенной ненависти для русских "философов", и многие из них, наоборот, глубоко ценили его, несмотря на идейное несогласие. Однако неоспорим хронический разрыв Толстого, до самого последнего

------------------------

    *Кристоф де Бомон дю Репер (1703–1781) – католический епископ Байонны (1741–1745), архиепископ Вьенна (1745–1746), архиепископ Парижа. В 1762 году осудил книгу «Эмиль» Ж. Ж. Руссо, как несовместимую с католической доктриной. Похоронен в Нотр-Дам-де-Пари. (Прим. составителя)
   
   **Macdonald Frederika. J. J. Rousseau. A new study in criticism. London, 1906.


   66


времени, со значительной частью русской интеллигенции, а заграничная, восторгаясь его художественным гением, в большинстве столь же холодна к его "разрушительным" идеям, как и к идеям Руссо. И здесь, как мне кажется, отчетливо обрисовывается та причина, которая в обоих случаях привела с собою раскол. Дело было не только в расхождении теоретических взглядов; ясно, напр., что деизм Вольтера весьма легко мог ужиться с деизмом Руссо, и сам Вольтер даже восторгался "Исповеданием веры савойского викария", которое-де нечаянно удалось написать "этому прохвосту Руссо".

   Да и новейшие противники Руссо — Леметр, Брюнетьер, Нуриссон— не могут не понимать, сколько наука и искусство обязаны "гениальному безумию" и ядовитым доктринам Руссо. Дело здесь в замкнутости, в тенденции "философов" смотреть на себя как на избранников культуры и, следовательно, презирать массу как profanum vulgus. Руссо же и Толстой проповедовали прежде всего широкую демократию; умственные привилегии им так же, если не более, были противны, как и привилегии сословные. Отсюда страстные выходки Руссо против "les beaux esprits", "les Holbachiens" и многочисленные нападки Толстого на "образование". "Образование, — говорит он, например, — это те формы знания, которые должны отличать человека от других" ("Так что же нам делать?"). Понятно, впрочем, что в России, при сравнительной демократичности ее интеллигенции, и разногласие последней с учеником Руссо не приняло боевых форм.

   На самом деле никакой "измены философии" со стороны учителя и ученика вовсе не было. Они, правда, горячо восставали против современной им цеховой или салонной науки и против искусства для забавы. Но как бы страстно они ни громили "науки и искусства", в действительности они не только ими занимались, но и оказали им самые существенные услуги. То самое "Рассуждение о происхождении и причинах неравенства между людьми", которое обвиняет науку во всех несчастьях людей, представляет первый в своем роде и гениальный эскиз чисто объективной истории цивилизации, откуда потом черпали широкой рукой и Гердер, и В. Гумбольдт, и социалист Сен-Симон, и Гегель, и историки права, хозяйства, философии, морали и верований. Педагогия сделала огромный шаг вперед и в "Эмиле", и в толстовских статьях о воспитании и образовании (общественном и школьном). Толстой, по отзыву компетентных критиков, внес


   67


новое слово в современную эстетику, особенно своим трактатом "Об искусстве". Нечего и говорить о собственных художественных созданиях автора "Новой Элоизы", а тем более автора "Войны и мира", "Власти тьмы", "Воскресения".

   Среди распавшихся на два лагеря верховных течений "общества" — течения властвующего и течения, стремящегося его сменить, — Руссо и Толстой не нашли своего лагеря; они стали в критическую позицию к тому и другому, невольно служа в то же время обоим. С другой стороны, они не успели выработать, в силу своего промежуточного положения, новой, вполне независимой, низовой позиции, хотя их произведения и содержат для нее богатейший материал.

   В этой неизбежной незаконченности, связанной с фазисом развития их родины, не дошедшей в полной сознательности социальных низов, — их несчастье; но также, может быть, отчасти и их сила.


                А. Дивильковский**


--------------------------

Из журнала:

Вестник Европы
Книга 6, июнь
Санкт-Петербург
1912

                Для цитирования:

Дивильковский А. Вестник Европы, Книга 6, июнь, СПб., 1912, С. 59—67.


                Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.