Глава 21. Плен и гибель. Что такое Стреластр

назад, Глава 20. Внутри гор: http://www.proza.ru/2017/08/27/750


                «Вот и звезда упала, – заметил он, – и трава наклонились влево, и от ёлки осталась
                одна вершина, и теперь она плывёт рядом с лошадью... А интересно, – думал
                Ёжик, – если лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане?»
                И он стал медленно спускаться с горы, чтобы тоже попасть в туман и посмотреть,
                как там внутри.
                – Вот, – сказал Ёжик. – Ничего не видно. И даже лапы не видно. Лошадь! – позвал
                он. Но лошадь ничего не сказала.
                С.Г. Козлов, «Ёжик в тумане»


    Он опять посмотрел на серое тёмно-долинское утро и закрыл глаза. Конечно, это жалкое подобие света не могло сравниться с тем, что... И всё-таки это было утро. Он поставил хрустальный фонарь в небольшую нишу при входе в пещеру, видимо специально утроенную для этой цели, и присел на порожке. Шумящий поток уходящей вглубь горы реки орошал его левый бок мелкими брызгами, а правый приятно холодила отполированная временем матовая стена пещеры. Всё замерло снаружи, словно два огромных войска перед сражением ожидали времени, когда рассеется туман...
    Всё было удивительно, и странно, и необыкновенно.
    Он поднялся и шагнул из пещеры вниз, наружу. Справа должна была быть площадка, на которой Мирт с Каштаном...
    Но Бобрисэй не успел повернуться и посмотреть туда. Сверху на него упала густая сеть, липкими волокнами своими мгновенно охватившая каждый изгиб его тела. Он едва не задыхался.
    Кто-то подошёл к нему, толкнув его в бок лапой. Но не было слышно ни слова, ни звука... Потом ещё, ещё, и ещё один. Они просунули сквозь сеть два шеста, не глядя распоров их острыми концами Бобрисэю на спине шкуру, подняли сеть на свои плечи и так же в молчании, жутком, как всё вокруг, отправились в известный им путь...
    Бобрисэю в этой сети невозможно было увидеть, куда они движутся, перед его глазами прыгала и колыхалась сначала каменистая, потом влажная и чавкающая грязью тропа.
    Когда схватившие его прошли уже довольно долго, они остановились и, уложив шесты на заранее приготовленные козлы, отошли в стороны.
    Раздался шум огромных крыльев, и зловонный ветер прошёлся вокруг Бобрисэя. Огромные когтистые лапы вцепились в шесты, и сеть, болтаясь на них, поднялась в воздух. Теперь уже было видно, куда его несут. Это была местность далеко за Противоположными скалами, та, которую когда-то видел он с Ничкисой с меловой скалы возле Темницы перед входом в Лес...
    Они летели высоко над лесом, миновали уже и синеющие ущельями горы Противоположной стороны, поднимались выше, почти достигнув облаков, и вдруг резко нырнули вниз. Перед ними было глубокое ущелье, выходящее своей горловиной как раз в сторону Водопада и Темницы, и внутри него, на плоской серединной скале, стоял замок. Стены его венчали внушительные зубцы, на открытых башнях несла дозор крылатая стража, по первому зову готовая ринуться... С обеих сторон замковой скалы ниспадал вниз многоводный поток горной реки, с обеих же сторон ущелья к замку вели ажурные арочные мосты из крупного булыжника, бревенчатая середина которых в случае необходимости могла быть поднята к замку. Чуть ниже замковой скалы посреди поросшего изумрудной травой плато сияло озеро, в которую впадала, а затем вытекала река. Красота этого места могла бы быть названа несравненной, если бы не странная мрачность и чернота крепости, если бы не нестерпимое зловоние, нёсшееся оттуда и отравлявшее своими миазмами всё вокруг.
    Они грузно опустились на мощённой камнем площади внутри крепости.
    Крылатые стражники, нёсшие сеть, взмыли вверх, а он остался лежать внутри липкого комка прямо на площади. Никто как будто на него не обращал внимания. Мимо проходили какие-то лапы, побрякивающие когтями или ступающие мягко, один раз даже процокали копыта, но никто ничем не выразил того, что увидел лежащий на площади и едва шевелящийся комок.
    Наступил полдень, и жара здесь, на открытом месте, стала очень ощутимой. Кровь на распоротой шкуре запеклась, смешавшись с пылью площади. Его липкая тюрьма стала от жары сжиматься, уменьшая просвет между нитями и доступ воздуха, сжимая его упругой смертью... Наконец кто-то остановился возле него... И опять ни одного слова!
    Подошли ещё четыре пары огромных серых лап.
    – Кловы... – нечаянно прошептал Бобрисэй и тут же получил удар в бок.
    Его подняли и понесли куда-то вглубь. Там стало прохладнее, и он вздохнул свободнее. И опять удар в бок.
    Лязгнули дверные запоры. С визгом и скрипом отворилась дверь... Сеть с задыхающимся бобрёнком швырнули на пол. Снова визг дверных петель и грохот закрывающейся двери. Тишина... Прохлада...
    Но постепенно прохлада стала настоящим холодом, и Бобрисэй лежал внутри сети, не могущей его согреть, то мелко дрожа, то заходясь в содроганиях. Но даже дрожать свободно ему не удавалось – сеть от мороза сделалась непроходимой сталью. Дыхание его, судорожно выходящее из иссохшей и воспалённой гортани, тут же становилось паром, оседая на ней кристаллами инея. Прошла, кажется, вечность... Он стал забываться, это был смертельный сон...
    Опять скрип запоров, глухой топот огромных лап, опять поднимают, несут...
    Зловоние, и так бывшее изнурительным, стало просто обморочным.
    Его опять швырнули на пол. Но на этот раз сеть раскрылась. Однако он всё равно не мог вздохнуть свободно – выворачивающее зловоние перехватывало дыхание.
    Его вытряхнули из сети, и он безвольно кувырнулся по полу. Лапы не слушались его. И самым тяжким здесь было то, что по этой причине невозможно было зажать ими нос, чтобы хоть как-то скрыться от ужасающей вони.
    Однако, хотя он и не владел лапами и всё тело его, наверное, просто вопило от боли, как это бывает, когда вдруг пережмётся кровеносный сосуд и рука или нога на время немеет, несмотря на это, он успел осмотреться.
    Это был зал, обширный и величественный, с высокими и узкими сводчатыми окнами. Окон было много, однако это не придавало атмосфере свежести. Две из сторон этого зала были скошены, образуя собою полукруг, точнее, четверть круга, – видимо, этот зал был частью круглой башни или какого-то другого подобного помещения. Всё это четвертокружие состояло из окон и не очень широких переборок, вроде анфилады. Там, где окончание этого закругления соприкасалось с прямой стеной, был ход, не очень обширный, скорее напоминающий запасной или чёрный. У этой стены на возвышении, создаваемом несколькими белокаменными плитами, сложенными ступенчато, стоял трон из беловатого или бежевого мрамора, весь испещрённый самой ажурной и тонкой резьбой. Оставшаяся стена, также прямая, была у Бобрисэя за спиной, точнее, за плечом, а повернуться туда у него не было сил.
    В зале вместе с ним находилось несколько кловов и клиссов, занявших положение вдоль полукружия, у окон, ещё один выглядывал из чёрного хода. Что делалось у Бобрисэя за спиной, он не видел. Все они молчали, мрачно глядя на него, словно ожидая чего-то. И, как выяснилось, они действительно ждали.
    Содрогнулась, кажется, вся башня (если это была башня), где они находились, даже нет – вся крепость, как содрогается от ужаса человек, увидев нечто страшное и одновременно омерзительное.
    За спиной Бобрисэя раздался приближающийся шум, словно катился с гор, как это было сколько-то дней назад на Изумрудной реке, грязевой вал. Распахнулись двери...
    В оставшейся нерассмотренной Бобрисэем стене были парадные двери, которые теперь распахнулись, и в них вошла Красомаха.
    Все присутствующие без слов и звуков опустились на одно колено и поцеловали пол. Это было неловко и трудно, и выглядело всё это нелепо. Бобрисэй поморщился, но, к счастью, этого никто не заметил.
    Красомаха прошла и, взойдя по трём белокаменным ступеням, села на трон. Тут же по обеим сторонам от неё стали два самых больших клова. Остальные остались на своих местах. И всё это происходило без единого слова или возгласа!
    Бобрисэй полустоял на четвереньках, опираясь на колени и локти, не имея сил подняться с земли, и исподлобья смотрел на Красомаху и на всё происходящее.
    В этот раз образ её не был зыбким и трудноуловимым и не стремился раствориться в пространстве. Наоборот, вся она словно звенела, так значимо и весомо здесь было её присутствие.
    – Послушай-ка, Бобриан-Добриан... – вдруг сказала она, и это было неожиданно. – Разговор у нас будет короткий. Я не люблю вот этого – уговаривать, там, нянчиться, убеждать, объяснять... умолять! – она оглядела окружающее её клово-клиссье, и те как по команде нестройно и некрасиво засмеялись смехом без всякого выражения. Видимо, это должно было означать, сколь нелепо даже самое предположение, что Красомаха Великая станет заниматься подобными вещами. – Я просто скажу тебе... что выбора у тебя нет.
    А Бобрисэй вдруг перестал дрожать. Он поднатужился и сел, едва не свалившись набок. Всё это было, пока она говорила. И тут он сказал, перебив её:
    – Зачем же тогда мне это сообщать? Из деликатности? Делайте, что...
    – Молчать! – крикнула она, ударив лапой по ручке кресла, и челюсти Бобрисэя свело, словно от зверски кислого недозрелого яблока. Она не сразу нашлась, видимо удивлённая его смелостью, и это позволило ему сказать несколько слов.
    Она удовлетворённо усмехнулась, видя, что он не может говорить.
    – Вот так-то... Да... О чём я говорила?.. Так вот, хотя у тебя и нет выбора, я тебе предлагаю выбор... Вот такая антиномия... – и сама засмеялась своему остроумию. Кловы и клиссы молчали – она ведь не посмотрела на них, что должно было быть сигналом к смеху. – Что я хочу сказать?.. – она откашлялась и как-то перевела дыхание. Это было даже странно. – Ты уже имел опыт добывания жемчуга... а также драгоценных камней и янтаря... Я знаю, тебя этому научили Непогод и Наречник, они теперь наказаны... – Бобрисэй заметил, что несколько клиссов, стоявших у окон, вздрогнули. – Мне нужно, чтобы ты продолжил эти изыскания, но... не ради того, о чём тебе говорили Наречник или Непогод... А ради меня и моей некрасоты! – эта фраза прозвучала как удар бича. Красомаха смотрела на него в упор, хотя и оставалась сидеть на троне, и глаза её сделались такими, какими они были в битве...
    – Но это ещё не всё, – сказала она, отведя взгляд в сторону и устремив его в окно, где сияли небеса и солнечный свет напоял все пространства чистотой и дыханием. – Я знаю, что Непогод говорил тебе, где есть... где есть... – она не могла этого произнести! Бобрисэй даже с изумлением посмотрел на неё, – где в горах есть... ручей... ист... сточник! – она закончила фразу с такой ненавистью, что Бобрисэй инстинктивно весь сжался. – Я знаю, ты понял меня... – она опять говорила расслабленно, играя своей силой, а Бобрисэй всё так же не мог разжать челюстей. – И я знаю, что ты попросишь времени на размышление... если я, конечно, позволю тебе говорить! – и она опять засмеялась, и теперь смех её был хриплым, переходящим в вой, а все её стражники так же молчали. – Но я не дам тебе этого времени! Ты ответишь мне сейчас и теперь. Говори же, малыш... – последние слова были сказаны на первый взгляд ласково, если только может быть ласковой подаваемая в мягком кусочке хлеба стальная игла.
    Челюсти Бобрисэя разжались.
    – Нет, – сказал он и отвернулся.
    Он всё так же сидел на полу. Лапы его понемногу отходили, и он уже мог ими немного шевелить.
    – Ха-ха-ха! – она рассмеялась ледяным смехом. – Тем лучше! Я наслажусь зрелищем... Я же говорила, что у тебя нет выбора, – сказала она, поднимаясь и сходя с трона.
    Она подошла к нему, остановившись в двух шагах. Шерсть на загривке у бобрёнка стала дыбом, алмазные резцы выступили наружу.
    – Ха-ха! – опять сказала она. – Глупыш! – и, обращаясь к охране: – Отведите его в камеру! В обычную, – с ещё более жуткой ласковостью пояснила Красомаха. – Мне надо, чтобы он завтра был в соку... А то ивы останутся голодными...
    И она улыбнулась своей улыбкой, от которой останавливалось сердце и шерсть становилась дыбом.
    – Эти ивы оплетают жертву... – она вкрадчиво говорила, прищурив глаза и наслаждаясь ужасом, производимым ею и её словами. – Они пьют её соки... Но не до конца... Потом камень, на котором оплетён преступник, подвешивается над рекой, и к трапезе приглашается Быра Страшная Докрокил... Он рвёт плоть жертвы мелкими кусочками, отпивает понемногу у него оставшуюся кровь... Пока не остаётся от нашего противника одно воспоминание! – с жутким ликованием закончила она.
    Бобрисэй дотерпел всё это до конца, и его лицо не выказало страха, хотя сам он и не мог двинуться с места.
    – Что ж. До завтра! Завтра мы увидимся с тобой... на спектакле! – и она с хохотом удалилась в те же двери, в которые и вошла.
    Некоторое время было слышно эхо... Когда оно растаяло в окружающем здесь всё и вся зловонии, кловы всё так же молча подошли к Бобрисэю и, схватив его за лапы, поволокли за собой. Они вышли из зала через боковую дверь, долго спускались по тёмным лестницам, шли по каким-то переходам... Наконец остановились возле какой-то известной им двери.
    Дверь была окована железом, грубыми кусками беспорядочно набросанным на её поверхности, но даже сквозь эти неуклюжие латы проступали древний её изящный рельеф и очертания. Отворилась она без скрипа, мягко. Его втолкнули внутрь помещения, и она вновь, так же беззвучно, затворилась. Лязгнули засовы и замки, и воцарилась тишина...
    Как ни странно, но здесь зловония совсем не было слышно, словно он попал в другой какой-то мир. Камера... её хотелось назвать комнатой – была светлой, большое стрельчатое окно навершало её пространство. Потолок был сводчатым, из его центра свисала на цепи кованая железная светильня, в которой в особо устроенных ажурных гнёздах помещалось несколько больших лампад. На простом и одновременно изящном столе красного дерева лежали трут и кресало, стояла свеча в латунном подсвечнике... Дальше стоял кувшин – Бобрисэй глотнул оттуда – вода, чистая! – в глиняной плошке – лепёшки... Овсяные – попробовал Бобрисэй. В уплощённой чаше голубоватого стекла какие-то сушёные... Чуть подвяленная осиновая кора! Он не удержался и сразу съел её всю. Стул с плетёной спинкой возле стола был прост и удобен. Он откинулся и долго сидел так, закрыв глаза...
    Потом стал рассматривать дальше. Сзади него был деревянный топчан (очень даже прочный и совсем не шатается) с пухлым соломенным тюфяком... Усевшись на него, Бобрисэй увидел в углу, который был закрыт дверью, когда он заходил, – умывальник... Он не смог не улыбнуться – там даже висело чистое полотенце, лежали новые щётки... Лишь одно отличало всё это от обычной... нет, не обычной – чудесной комнаты, – в окне была решётка.
    Наступал вечер.
    Бобрисэй зажёг все лампады. Стекло их было разноцветным, мягких нерезких цветов, как бывает, когда оно едва подцвечено, и вся комната стала похожа на июльский луг...
    Да, странно всё это было... Плен, страдание, страшная встреча и потом – такая камера... А завтра – смерть... Смерть?
    Он придвинул стул к окну и выглянул на улицу. Солнце заходило где-то за его спиной, и только верхушки гор были окрашены в розовое... Его окно было с правого края крепости, и отсюда не было видно ничего, кроме прекрасных гор, ниже – поросших соснами и другим, более мелким лесом, а выше – кустистыми травами, усыпанными множеством мелких цветов... Не было видно ничего, кроме улыбающегося ясного озера, в которое втекал небурный поток, обнимающий крепость, а затем вытекал через зубчатый край его, ниспадая небольшим водопадом... Не было видно ничего, кроме огромного неба, на котором среди лёгких облачков, как улыбчатые глаза под бровями, стали открываться звёзды...
    Наступала ночь, и вот просыпались все звёзды, чтобы вновь беззвучным ликующим хором воспеть грядущее утро... Утро, в которое для него... Бобрисэй чуть помотал головой и снова стал смотреть в это небо. Они всегда любили с отцом смотреть на звёзды, и папа даже изобрёл небольшой бобровый телескоп... Мама тогда тихо усаживалась на камушке чуть позади них, чтобы не мешать им, а папа рассказывал о том, какой путь у каждой из звёзд...
    Бобрисэй увидел, как одна из звёзд, венчаясь сияющим радужным шлейфом, пронеслась по темнеющему небу...
    – Чайки, чайки и бурное небо... – прошептал он.
    Стул немного отодвинулся от его напора, и пальцы поползли по подоконнику, нащупав рельеф каких-то букв. Он слез, снова пододвинул стул и посмотрел, что там. На белокаменном подоконнике была выцарапана надпись:
    «Это замок, в котором видны падающие звёзды...»
    Рука (а может, и лапа) какого-то его предшественника, выводящая эти слова по-бобритански, была не слишком твёрдой... Кто это был? Бобрисэй снова посмотрел на ставшее уже совсем ночным небо. Ещё одна звезда плавно и грустно прошла, как лодочка по тихому ручью, и скрылась за горизонтом... А другая, ослепительно белая, похожая снежинку, мчалась, как юный Чакай навстречу ветру...
    И Бобриан прошептал ей вслед:
           Звезда, летящая стрелою,
           Ты подожди, мой бег – с тобой.
           Под вод текучею стопою,
           Над гор летящею толпой.
                Ведь путь так долог звёзд прекрасных,
                А мой так краток – на Восход
                Иду теперь, на страшный праздник
                Текущих к морю сонных вод.
           Но свет так близок...
    Он замолчал. В глазах его были слёзы. Долго и не отрываясь смотрел куда-то вдаль...
    Потом взобрался на подоконник, с трудом уместившись в небольшой нише.
    – Странно, – прошептал он, видимо, от внезапно пришедшей ему мысли. – А ведь Красомаха говорила на обычном нашем языке... И не по-бобритански, и не по... – он замолчал и задумался.
    Да... А теперь вот эта комната, прекрасная и лиричная, как и вид из окна...
    Вздохнул и, слегка мотнув головой, снова стал смотреть в окно, только уже теперь вниз. Его камера была очень высоко... Но, как вы помните, он летал и не с такой высоты... А там, внизу, среди изумрудной даже при лунном свете травы, тянулась к фиолетовой расщелине едва заметная тропка.
    Он попытался просунуть между толстыми прутьями голову. Нет. Не получилось.
    Вздохнул и спустился назад в камеру. Посидел-посидел, да и стал доедать остальное, что было предложено на столе. Съев и выпив всё без остатка, улёгся на тюфяк, только не так, как диктовала форма топчана, а наоборот, чтобы быть лицом к окну. Звёзды были видны и отсюда.
    Со стороны крепостной площади не проникало сюда ни одного отблеска костра или светильника – это было незачем, ведь на страже стояли воссы и нлиифы... И только его лампады мягко излучали во тьме своё сияние. Да ещё звёзды... Но скоро масло в них должно было кончиться – они были заправлены на один раз.
    Он закрыл глаза. Долго лежал так, потом решительно, но тихо поднялся. Совершенно беззвучно взобрался на подоконник. Долго прислушивался к тишине за окном... Её не нарушал ни один звук. Это было даже странно.
    Он вздохнул несколько раз, как можно тише, – видимо, сильно билось сердце.
    И осторожно вонзил свои алмазные резцы в прут решётки. Конечно, никакой металл не смог бы сопротивляться натиску Бобрианских алмазных резцов. Но не каменные ивы.
    Алмаз плавно дошёл до середины прута и остановился. Бобрисэй попытался извлечь его оттуда, но и это не получалось. И вдруг раздался хруст.
    И бобрёнок со слезами скатился назад в камеру. Резец, боевой Бобрианский резец – сломался. Но всё равно он не издал ни звука, и только плечи его подрагивали, когда он плашмя лежал на топчане, удобство которого, наверное, теперь было ему уже не заметно.
    Когда так прошло уже довольно много времени, Бобрисэй вдруг поднял голову, опираясь на локти и зажимая рот лапой. Постукивание. Уже довольно долго раздавалось какое-то странное постукивание. Лёгкое, почти незаметное, но явно близкое. Лампады начали гаснуть одна за другой.
    Бобрисэй тихонько слез с топчана и подошёл к одной стене. Нет. Не здесь. К другой... Да!
    Но ничего не было понятно.
    И тут он тоже тихонечко стукнул в ответ, первую мелодию, что пришла в голову.
    Может быть, конечно, это только показалось, но в воздухе словно бы прозвучало – просто, как шелест, – слово «кувшин».
    Бобрисэй постоял, потом, подойдя к столу, взял его в лапы, повертел.  Погасла последняя лампада. Он нерасчётливо ими пользовался.
    Чиркнуло кресало и потянуло дымком. От трута он зажёг свечу. Ещё на малое время у него в камере будет свет. А завтра...
    Опять словно бы кто-то шепнул: «Кувшин».
    И тут... Он хлопнул себя по лбу. И, подойдя к стене, приставил кувшин донышком к ней.
    – Бобрисэй... – услышал он. – Ты слышишь меня?
    – Да... – неуверенно ответил он.
    – Жаль, что не могу тебя видеть... Вспомни, кто показал тебе Гнилые пещеры...
    – Непогод! – ахнул Бобрисэй. – Ты жив!
    – Тише... Да, я пока ещё жив... Конечно, до утра нам вряд ли помешают, но всё-таки... тише...
    – Непогод... скажи, а что с Наречником? – Бобрисэй уже улыбался, несмотря ни на что.
    – Он... последнее, что я слышал, это то, что он сидит в Вонючих болотах... – Непогод выговорил это с неохотой. Что ж, его можно понять – хоть он и Наречник, а всё-таки клисс, а чтобы клисса в Тёмной долине посадили в болото, это...
    – Сидит?! – ахнул Бобрисэй. – Так я же... – и прикусил губу, хотя прикусывать особенно было нечем.
    – Я знаю... – меланхолически сказал Непогод. – Я знаю про тебя... почти...
    – Скажи, – вдруг спросил Бобрисэй, – а грозу ты устроил?
    – Но ведь никто же непосредственно от неё не погиб! – Непогод неожиданно вспыхнул и оправдывался горячо, как от незаслуженного оскорбления.
    Бобрисэй ничего на это не стал говорить. Некоторое время они молчали.
    – Бобрисэй, ты тут? – спросил наконец Непогод.
    – Да... – бобрёнок сидел с округлившимися глазами, и взгляд его был где-то далеко...
    – Я вот что хотел... тебе сказать, – Непогод говорил с некоторой горечью, но было слышно, что он старался её скрыть. – Ты... завтра тебя поведут...
    – Я знаю, – просто сказал Бобрисэй. – И?
    – Так вот... Ничего не бойся... Ты ещё споёшь весеннюю песнь...
    Неожиданное выражение у Непогода прозвучало так неуклюже, что Бобрисэй широко улыбнулся. У него не хватало одного зуба, верхнего.
    – Хорошо, – сказал он.
    – А как ты думаешь, – спросил ещё после паузы Бобрисэй. – Отчего мы оказались рядом? Неужели...
    – Да, – сказал Непогод. Голос его опять звучал устало. – Конечно, это не случайно... И тишина такая стоит – тоже... Думаю, они хотят услышать... что-нибудь... Вообще-то, здесь очень часто меняют камеры, и никогда не знаешь, с кем окажешься рядом... А потом, конечно, здесь очень много выбывающих...
    – А как ты узнал? – спросил Бобрисэй. Завтра и он тоже будет выбывшим...
    – Я услышал стихи... Ты пел...
    Это была правда.
    Они опять молчали, а ночь достигла середины.
    – Главное, ничего не бойся, всё минуется... – и всё-таки голос Непогода был невесёлым.
    – Скажи, Непогод, – спросил ещё Бобрисэй, словно хотел поговорить о чём-нибудь другом, – а что это вот на скале... ну... вот там, правее... такая, как лапа...
    – Ты заметил? Надо же... – Непогод наконец тоже улыбнулся. – Эта скала так и называется – Большая лапа. На ней – бобританская книжная азбука. Видишь? Сначала даётся слово, как оно пишется... А потом оно расшифровывается изображением того, что слово именует... Это для детей. Здесь ведь был когда-то детский сад. Точнее, детский лагерь...
    – Как же её не уничтожили? – глаза у Бобрисэя сверкали, это было заметно даже в темноте.
    – Да вот... не получилось...
    – Скажи, – Бобрисэй всё-таки спросил, – а почему ты ничего у меня не спрашиваешь, ну, где я был... Ты знаешь...
    – Не надо... – голос у Непогода был тот же, еле живой. – Это не нужно...
    А Бобрисэй не спросил почему.
    – Главное, – всё повторял ему несчастный изобретатель, – ничего не бойся... Слышишь – ничего... И Человек да сохранит тебя! Всё... – голос его слился с окружающей темнотой...

    Когда Бобрисэй открыл глаза, было уже утро.
    Точнее, далеко-далеко на Востоке, там, где за облаками виднелись другие горы, показалась заря. Там, где...
    По коридору глухо звучали шаги. Звякнули дверные запоры. Всё так же бесшумно отворилась дверь. На пороге стоял огромный клов, едва помещаясь в дверном проёме.
    – Съяват! – скомандовал он, и Бобрисэй встал.
    – Палы вадай! – сказал клов, входя в камеру. За ним стояли ещё двое.
    Бобрисэй протянул лапы.
    Ему надели на них колодку, тонкую и широкую каменную пластину, сразу охватившую его лапы плотным кольцом.
    – Гашай врепёд! – рявкнул клов, и Бобрисэй пошёл по коридору. Впереди с гнилушкой шёл один из сопровождавших кловов, сзади – другой. А огромный шёл рядом, время от времени подталкивая его в спину.
    Наконец они вышли во двор...
    Уже наступило утро.

дальше, Глава 22. Последующая предыдущей. Замок Ив и Битва: http://www.proza.ru/2017/08/29/265