Мой первый, он же последний гонорар

      
       Мне 13. Рубеж  между  ЕЩЁ и УЖЕ. Я занят  серьёзным делом –  оформлением праздничной стенгазеты.  Дело не простое –  все заметки и рисунки я должен предварить  двухстрочными  рифмованными заголовками.
       Кому пришла в голову эта идея, не знаю, но думаю, что оказался крайним только потому, что был новичком, и в классе  решили проверить – чего я стою. 
Заметок два десятка, рисунков ещё больше, время – только воскресный вечер. Спешу. Стараюсь. Мне помогает  Чайковский: его чудесные “Размышления”, звучащие из репродуктора,  настраивают на поэтический лад. Размышляю. Творю.
      - Тише, вы, сороки. Чего растрещались? – это  голос бабушки, -  за версту слышно. Кто вас так рассмешил, что остановиться не можете?
      - В кино мы были, Мария Егоровна. ”Весёлые ребята” смотрели. А что, у Вас кто – то уже спит? Вроде бы ещё рано,- это голос тёти Ани.
      - Какое, спит. Внук, вон, целый день  работает: закрылся, что – то бормочет и пишет. Даже от ужина отказался; говорит, что некогда.
      - А мы решили  его навестить.  Сейчас  узнаем, чем наш племянник занят, - как всегда, весёлой скороговоркой заявила подруга тёти Ани Надежда Степановна.
      Невольно вслушиваясь в их разговор, я не хотел бы услышать голос их третьей подруги, которую они между собой называли Григорихой. Почему так? Не знаю. Бабушка  называла её иногда отставным фельдфебелем, а чаще пугалом с портфелем. Мы с бабушкой её не любили, а я её даже побаивался. Да  и  подруги её тоже побаивались. При ней они, обычно весёлые и шумливые, замолкали, как дети в классе при строгом учителе.
      Высокая, плотнотелая, одетая всегда только в чёрное. Неизменный берет надвинут на правую бровь и как – будто её придавливал. Казалось, что она, прищурившись, пытается, глядя на вас, разглядеть, что там у вас внутри. Левая рука всегда занята  “беломориной”, а правая, если в ней нет портфеля, энергично сопровождает каждое её слово, произнесённое густым низким голосом.
      Её лицо, навечно покинутое улыбкой, её немигающий взгляд заставляли меня робеть, и я старался не попадаться к ней на глаза. Но, если я не успевал сбежать или спрятаться, то становился её жертвой. А жертву она тотчас же начинала “воспитывать”, наставляя на путь истины (это её слова), голосом, не терпящим возражений; голосом, которым она привыкла командовать на зенитной батарее, где  во время войны была заместителем командира взвода.
      По её мнению,  молодёжь не понимает и не хочет понимать, какое счастье её ждёт в ближайшем будущем – счастье жить при коммунизме. Она считала, что эта молодёжь недостойна такого счастья. И, вообще, молодёжь надо вздрючить за уши, да повыше, и выбивать из неё лень и всякую там дурь до тех пор, пока она не поумнеет.  И мне всегда казалось, что она с меня и начнёт.
      Кажется, пронесло –  не пришла.
      - Племянник, ты, что поэтом что – ли стал? – это тётя Аня.
      - Почему? Нет, - испуганно и глупо воскликнул я.
      - Ну, как же нет? – Вот в центре газеты стихотворение, оно же твоё?
      - Нет, это Джамбул Джабаев,-торопливо назвал я,первое пришедшее на ум имя.
      - Ой, не слушайте вы его. Пишет, да всё тайком, чтобы я не видела. И тетрадь свою куда – то прячет, - сказала, смеясь,   моя мама – няня.
      И меня  стали убеждать, что я молодец, и стихи в газете  хорошие, и ими надо гордиться. Всё сводилось к тому, что будет  хорошо, если я познакомлю их со своими стихами и они, близкие мне люди, станут их первыми читателями.
      А во мне в это время происходила  борьба  между  ЕЩЁ и УЖЕ.  УЖЕ  хотел  стихи показать, чтобы все убедились, что он взрослый и имеет своё “весомое” мнение, а ЕЩЁ -  это маленький мальчик, боялся, что прочитают и скажут, что не дозрел он ещё до своего мнения, а ещё хуже будет, если над ним просто посмеются. В конце концов, победило УЖЕ, и тетрадь я им дал.
      Пока они, иногда многозначительно переглядываясь, знакомились, так сказать, с моим творчеством, я, затаив дыхание, с чувством страха и надежды, ждал их решения и одновременно думал:- ”А, если бы пришла Григориха, я бы ни за что стихи не показал”.
      - Ну что сказать? - Cтихи нужные и полезные, и у меня идея: я хочу показать их одному человеку. Ты можешь дать их мне на пару дней? - сказала тётя Надя.
        Я так и не понял, стихи плохие или хорошие;главное,надо мной не смеялись.
        Я не выяснял, что значит полезные и нужные. Тёте Наде лучше знать, она же работает в редакции газеты  и не просто работает, а имеет  дома пишущую машинку.
        В то время это значило очень многое. Человек, имеющий дома машинку, состоял  на особом учёте в КГБ; макет шрифта машинки хранился там же и  доступ к машинке в доме был строго ограничен. Чтобы иметь в доме пишущую машинку, надо было получить разрешение. А чтобы получить такое разрешение надо было доказать свою благонадёжность и пройти процедуру оформления примерно такую же, как сейчас на разрешение иметь в домашнем хозяйстве автомат Калашникова.
        Прошло два дня, а тётя Надя не появлялась, и я стал волноваться: вдруг  мои стихи не понравились и он мою тетрадь  выбросит.
        На третий  день тревожных  ожиданий она встретила меня при выходе  со школьного двора.
        - Ну что, племянничек, приглашаю в гости.
        Племянником она стала называть после одного шутливого разговора между ней и моей родной тётей Аней в моём присутствии.
        - Аня, тебе не стыдно? У тебя целая обойма племянников и племянниц, а у меня, твоей лучшей подруги, нет, и не предвидится. Уступи хоть  одного.
        - Уступить не могу, а вот на правах приёмной тёти можешь стать вот хотя бы ему, если он не против.
        - Я за,- смеясь, закричал я, голосуя двумя руками.
        - Договорились,- тоже смеясь,  сказала Надежда Степановна.С этого момента я тебе хотя и приёмная, но тётя. А ты забудь, что приёмная.  Я для тебя  не Надежда Степановна, а тётя Надя.  Мы теперь с тобой родственники.
        Так  у меня ещё одной тётей стало больше, а у неё, наконец – то, появился племянник.
        Угостив меня чаем, она спросила, что я намерен делать со своими стихами.
        Я удивился и спросил: - А что с ними надо делать?
        - Может, ты и дальше будешь их прятать. А, может, захочешь их напечатать.
        - Я не знаю. Я ничего не думал, - растерянно сказал я.
        - Напрасно.  Думать всегда надо. Я показала твои стихи  знакомому поэту; они ему понравились, не все, правда, но в основном, он дал им хорошую  оценку. Он хочет попросить у тебя два стихотворения. Он их немного  отредактирует и напечатает  под своим именем и включит их в свой сборник, а гонорар отдаст тебе
        - А разве так можно? – спросил я,одновременно радостно думая о том, что мои стихи хоть под чужим именем будут напечатаны. Значит они чего – то стоят, и я молодец. А главное, конечно, я получу гонорар.
        - Конечно можно. Ты же под своим именем их напечатать не сможешь; никто такого поэта не знает и никто не поверит, что такие стихи написал  мальчик. Стихи просто пропадут. Ну, ты согласен?
        От волнения я ничего не мог сказать и лишь кивнул головой. Она вырвала из тетради  лист, где были стихи, заинтересовавшие поэта, а тетрадь вернула. Так я расстался со своими стихами, но помню несколько строк из них.
        “В наших душах молодых
        Мудрость поколений.
        И живее всех живых
        С нами вождь наш Ленин”- строки из первого.
        И четыре строки из второго:-
        Мы видим цель, она прекрасна.
        Сквозь бури мы идём вперёд.
        И наши жертвы не напрасны.
        Нас к цели партия ведёт.
        Странно, конечно, и может быть, смешно, читать сейчас такие стихи тринадцатилетнего школьника, но время тогда было такое, и мы так думали и верили в светлые идеалы.
        В какой газете или сборнике были напечатаны мои или уже не мои стихи, не знаю, но главное событие случилось несколько дней спустя – тётя Надя вручила мне гонорар 47 рублей и целую горсть монет.
        Для меня это была колоссальная сумма. Судите сами: зарплата мамы, почтового работника была 70 рублей, а бабушка, работая на аптечном складе, вряд -ли получала больше.
        Возможно, вы не заметили, несколько абзацев выше я назвал маму мамой – няней. Так это по привычке.
        Дело в том, что младшая сестра моего отца  опекала, проще сказать, нянчила меня  с первых дней моей жизни. И первые слова, произнесённые мной,  были обращены к ней, к моей няне. Потом из-за отсутствия рядом родной матери, она заменила мне и её, так что стала для меня и мамой, и няней.  Со временем,  при переходе из ЕЩЁ в УЖЕ, вторая часть этого словосочетания ушла, мне не нужна стала няня,а мамой,самым родным мне человеком,она осталась на всю оставшуюся жизнь.
        “Разбогатев “, если вы ещё не забыли, на целых 47 рублей с копейками, я совершил первые в своей жизни самостоятельные покупки. Первым делом я купил маме большой красивый полушалок, точно такие были у героинь фильма “Кубанские казаки”.  Потом на рынке я выбрал два килограмма самых крупных и красивых лимонов для бабушки, она давно мечтала о чае с лимоном.
Последней покупкой была большая рыбина под названием копчёная горбуша, огромный чемодан которой брат нашего соседа привёз с Камчатки для продажи. И ещё осталась какая – то  сумма на карманные расходы.
        В этот день в доме был праздник – день рождения кормильца, так назвала меня бабушка, стараясь незаметно смахнуть счастливую слезу с ресниц.
        Какое – то время моя жизнь была заполнена надеждой, ожиданием и мечтами. Я надеялся, что написанные мной новые стихи понравятся тому, незнакомому мне поэту, ждал, что он обязательно у меня их попросит и мечтал о большом гонораре и новых покупках.
        Но проходили дни, недели, месяцы, прошёл год, но никто  к моим стихам интереса не проявлял. И я начал думать, что никакого поэта не было. Просто мои тёти решили оказать нам с мамой помощь и придумали такой оригинальный ход с гонораром. И правильно сделали: не оскорбили подачкой и дали мне повод почувствовать себя взрослым - потешили моё мальчишеское честолюбие.
        Со своими стихами я дружить перестал. Стало  скучно их не только писать, но и читать. Окончательно их судьба была решена после того, как с ними познакомилась моя любимая учительница Нила Александровна, пришедшая в нашу школу в прошлом году.
        Первого сентября она вошла своей степенной походкой в класс и,оглядев нас  добрым взглядом, воскликнула: - Боже мой! Вы ли это? Как повзрослели?! Уже не мальчики: у некоторых, вижу, усики пробиваются,- добавила она с улыбкой на лице, глядя на меня.
        - А девочки? – пискнула наша тихоня Ниночка – малышка, еле видимая из-за парты.
        -Что девочки? Девочки тоже, я вижу, не отстают. Ты – то вон смелее стала.  Молодец.
        Задержавшись на теме возраста, проговорили почти весь урок. В конце урока, Нила Александровна, шутя, сказала: - Издавна замечено, что в вашем возрасте юношам хочется  писать, а девушкам стихи  читать. Как у вас с этим? Кто – то пишет?
        Весь класс дружно указал на меня – припомнили мне ту газету: классная и завуч, хваля меня,укоряли их в нерадивости и несерьёзном отношении к общественным поручениям. А кому нравится, особенно в детско - юношеском возрасте, когда при тебе кого - то хвалят, а тебя называют лентяем и бездельником?!
        - Так что? Это правда? Хорошо. Потом поговорим, - прервала она разговор на эту тему.
        После урока она спросила, могу ли я показать свои стихи.
        Разве я мог отказать любимой учительнице?! Но, заранее знал, что они ей не понравятся.
        - Молодец. Рифма у тебя везде правильная. Ритм и размеры ты не нарушаешь,- короткими фразами с длительными остановками сказала она,- но твои стихи, как бы тебе сказать, больны столбняком.
        Я не знал точно, что такое столбняк, но нам всем перед уходом на каникулы сделали от него прививки. Значит это что - то опасное и страшное. Из – за созвучия слов столбняк и столб я представил свои стихи стоящими вдоль дороги: грязные, подгнившие, висящие на проводах; с подпорками, чтобы не упасть; не листика на них, ни веточки. Они же не живые – они мёртвые…
        Мне захотелось срочно бежать домой и закрыть свой мавзолей.
        А она продолжала, - кроме того, такое ощущение, что хотя стихи и твои, но написаны они с чужого голоса, ты же совсем не такой.
        Придя домой, я не раздумывая, собрал все черновики, известную вам тетрадь и устроил из них небольшой костерок. И, хотя говорят, что рукописи не горят, мои сгорели, сгорели  ярким, радостным пламенем. И остались от них в моей памяти только те два фрагмента.
        На следующий день Нила Александровна, отложив Флоренского в сторону, предложила нам посвятит урок стихам. Это был необычный и чудесный урок. Затаив дыхание, мы слушали её тихий голос. У соседа по парте  глаза были “ на мокром месте”, девочки не убирала платочков от глаз, я и сам еле сдерживался, когда она читала нам стихотворение  незнакомого нам Беранже “ Нищая “. Сейчас по радио и телевидению часто звучит ставший очень популярным романс Алябьева “Нищая”. И когда я его слышу, невольно возвращаюсь в то далёкое прошлое, и знакомый комок подкатывает к горлу.
        Сделав небольшой перерыв, чтобы дать возможность нам успокоиться, она предложила просто поговорить, поделиться впечатлениями, отдохнуть, но мы все единогласно потребовали продолжения. И оно последовало. И полились стихи Есенина.

        Я потерялся сразу же, не дослушав до конца первое же стихотворение. В голове, как четыре звонких колокольчика, звенели четыре слова: - “Белогрудая берёзка“,“Тонкогубый ветерок”.
        Они звенели весело с переливами, и под этот звон в моей голове лихорадочно бились какие – то несуразные вопросы: - Как же так можно? Как же так?! А я? А я? 
        После этого урока я понял, что не всем дано быть поэтом, даже тем, кто умеет рифмовать.
        В тот же день я написал небольшое стихотворение – обращение к себе, постскриптум  которого стал последней точкой в моей детской “поэтической карьере”.
        “Друг мой, твой слог не лапидарен,
         Мысль тяжела, полёта нет,
         Пора понять, что ты бездарен,
         А это значит не поэт.
         Забрось тетрадь, забудь о рифмах,
         Живи и словом дорожи.
         Твоё призванье – логарифмы,
         Расчёты, схемы, чертежи.
         P.S.
         Прощай, Пегас, друг дорогой,
         Седлает пусть тебя другой”.
         Однако…
         Что значит это ОДНАКО я, может, расскажу позже, если у кого - либо появиться желание об этом узнать, а  у меня появится желание взяться за перо и снова сесть за письменный стол.