Забытый полковник

Он поступил в госпиталь на очередную порцию химиотерапии, являя собой остатки того, что  когда-то было человеком. Сейчас же Он больше походил на анатомическое пособие для будущих эскулапов и гиппократов.

Этому высохшему, как осенняя отпавшая от берёзки веточка, когда-то могучему и важному мужчине, принимавшему себе под суть такие же могучие и важные решения, влияя на судьбы своих офицеров и, возможно, и на гражданские судьбы, было около 70 лет. Может меньше, а может и больше: слишком уж сложно было определить, сколько прожил этот маленький тощий человечек, так пронзительно напоминая собой об узниках фашистских лагерей.

Конечно, три года назад я знала и Его имя, и фамилию и отчество из Его медкарты. Тогда я заканчивала первый курс обучения в медицинском колледже и проходила летнюю практику в одном из военных госпиталей. Некоторое время я помнила все три Его идентификации, но со временем моя память стёрла их из своего архива.

Но я до сих пор помню как Он выглядел. Волос на Нём почти не осталось, химиотерапия постепенно безжалостно вырывала их из его скальпа, обнажив сухую тонюсенькую кожицу на Его голове. Глаза, будучи когда-то цвета ясного неба, глаза, наверняка кружащие головы девушкам своей синевой, поблекли, но не потеряли своей красоты. Его глаза оставались умными, живыми и осмысленными. Порой выражение их менялось и они будто бы выражали недоумение, что их хозяин делает здесь, на больничной койке и почему Он вынужден постоянно чувствовать боль?

Его мозг так же оставался ясным и верным обладателю. Я обожала беседовать с Ним, когда имела возможность. Почему-то я боялась приходить к Нему разговаривать просто так. Возможно, во мне жил и до сих пор остаётся отечественный стереотип что “так не принято”.

Я много потеряла в результате своей глупой зашоренности; с Ним было так интересно беседовать, так было интересно слушать Его! Он рассказывал о своей службе, которой посвятил всю жизнь, выражаясь языком уже почти не оставшихся советских думающих гомосапиенсов, совершенно не гордясь тем, что делал, воспринимая свои дела как ежедневное выполнение своего долга перед Родиной.

А вот тело уже заведомо принадлежало Смерти; его хозяин, равно как и медицина, уже мало были надвластны над ним. Приходя ставить Ему уколы, я всякий раз морально готовила себя к тому, что мне придётся фактически проникать толстой, плохо заточенной на каком-то заводе иглой, не в живую мясную плоть, а в костяную. Было ощущение, будто бы я прокалывала полиэтиленовый пакетик и натыкалась на цемент. А это были Его кости.

Я никогда не видела, чтобы Его кто-то навещал. Скорее всего, никто, скорее всего мне хотелось бы заблуждаться в этом. Я точно помню, что у Него было двое детей.

В последний день своей летней практики я всё же смогла выразить мой маленький протест отечественному стереотипу и повела себя не так, “как все”. Вместо того, чтобы радностно помчать, сверкая пятками после того, как были подписаны мои документы, прочь из оплота горя и безнадёги, я до позднего вечера исправляла свои ошибки, прощаясь с каждым из своих пациентов.

Его палата была последняя, в которую я зашла. Я начала свой “обход” с конца. Он благодарил меня за мою человечность, но мне этого было недостаточно. Я хотела жадно впитать в себя Его прожитую жизнь, познать Его мудрость, понять, что Он думает, что чувствует, осознать степень Его физической боли, узнать, что Он думает про Ту сторону жизни…

Мы долго говорили, но Он, наверное, понял, что мне потом будет тяжело вращать по кругу Его мысли внутри своей души, поэтому Он настоял на том, чтобы я всё-таки ехала домой.

Я обняла Его хрустальную спину и мысленно взяла под козырёк.

Покойся с миром, Забытый Полковник. Надеюсь, Твоё потомство пошло в Тебя. И спасибо за мир над моей головой.