Человек из завтра

К ночи разбушевался ветер. Над тайгой стоял гул раскачивающихся деревьев, наполненный треском ломающихся мелких ветвей, изредка перемежающейся глухими ударами падающих исполинов, ослабленных болезнями, а потому и не выдержавших напора стихии. Даже сюда, к подножью хребта, где притаилась моя охотничья избушка, залетали отдельные порывы стылого воздуха, закручивая дым костра то в одну, то в другую сторону. Сам же хребет гудел низко и грозно.

«Да не сладко тому, кто сегодня заночевал наверху», – подумал я, помешивая деревянной лопаткой варево для собак. Отблески костра выхватывали из обступившей меня темноты толстые стволы сосен и кедров, развалистые, изогнутые во все стороны стволики ольхи, многочисленные побеги черной смородины, обильно разросшейся по руслу ручья. Несмотря на сильный северо-западный ветер, обычно приносящий холода, температура держалась чуть ниже нуля, что было для середины октября месяца несколько необычным. Ведь  четырнадцатого числа наступал Покров день и ночью просто должен выпасть снег, но не тут-то было. Но нынче зима что-то запаздывала. «Хотя бы к концу октября снежка набросало», – подумал я, снимая варево с костра и подвешивая парящее ведро на выступающую балку крыши зимовья, чтобы собаки не достали и ненароком не хватанули горячего. 

Запаздывание зимы не вызывало у меня особого беспокойства, поскольку перед открытием каждого охотничьего сезона всегда скапливается множество неотложных дел, которые иногда приходиться решать урывками, после возвращения с путиков и, как правило, в условиях полной темноты. Ведь в первую очередь следовало обойти свой охотничий участок, чтобы разведать как нынче с белкой и соболем, где кормится лось и изюбрь. Помимо того изредка приходится ремонтировать домик и баню, потому что в течение длительного времени между охотничьими сезонами постройки остаются без присмотра и с ними всякое может случиться. Между делом нужно поставить и небольшой обрывок сети по реке, что находилась километрах в пяти от моего базового зимовья. Там можно поймать скатывающегося на зимовку в более глубокие места хариуса, что я уже проделывал неоднократно. Соленый хариус – это, я вам скажу, объедение.  И с этим делом я справился в первую очередь. Ведь подойди мороз, и подобное мероприятие  потеряет всякий смысл.

Помимо того, в прошлом году я обнаружил, что две большие ели, стоящие в метрах пятнадцати от зимовья, но выше по склону,  неожиданно засохли. Что стало тому причиной, грибы или какие-то типографы, меня особо не беспокоило. А вот что эти ели, наклоняясь, смотрели прямо на мою избушку, меня напрягало – а вдруг очередной буран свалит их мне на голову, да еще ночью. Поэтому в первую очередь я должен был обезопасить свой таежный домик, что я и сделал.

Дело оказалось довольно трудным, ведь подпилить толстые деревья так, чтобы они упали верхней частью стволов в двух трех метрах от зимовья, это вам не фунт изюма скушать. Тем более, что валить лесины пришлось двуручной пилой одному и в строго заданном направлении, когда ошибка могла повлечь за собою разрушение избушки. Но я с честью справился с поставленной задачей, а заодно заготовил уйму дров для печурки. Правда, еловые дрова это не совсем то, что нужно – уж больно они трескучие, да и тепла от них меньше, чем от дров березовых или лиственничных. 
Покормив собак и еще раз глянув на небо, на котором среди черноты туч стали проявляться бледные огоньки звезд, я подумал, что быть завтра морозу. Ведь в наших краях всегда вслед за сильным северо-западным ветром даже летом приходит холод. А тут все-таки на носу зима, и мороз просто обязан подсушить все болотины, по которым мне вскоре придется пробираться вслед за собаками.

В зимовье было тепло и уютно. Негромко потрескивали  дрова в железной печке. Обычно в зимовьях охотники устанавливают печки из тонкой жести – ее-то затащить на горбушке легче, чем печку из листового железа. Но моя-то была как раз из того самого трехмиллиметрового железа, и служила мне уже много лет. Тяжело было переть ее на поняге почти сорок килограммов, но зато… тепло и надежно – не пляшут отблески огня сквозь проржавелые бока по стенам избушки. Поужинав, уже устраиваясь со всеми удобствами поверх спального мешка на лежанке, я еще раз прикинул, что должен в первую очередь сделать завтра.

Утро выдалось звонкое и ядреное. Лучи восходящего солнца подкрасили на хребте верхушки деревьев в розовый цвет. Ветер улегся, и остатки облаков медленно уползали за горизонт. Тишина изредка нарушалась лишь барабанной дробью дятла. Он обычно появляется в безветренную погоду на своем излюбленном музыкальном дереве  в половине девятого утра, когда солнце еще только-только пытается выбраться из туманной дымки горизонта. Сегодня он не изменил своему правилу и его музыкальные упражнения, адресованные своим собратьям, были как никогда звонкими и бодрыми. Они застали меня на тропе.

Собаки, поняв, куда я направляюсь, исчезли среди деревьев, и совсем, казалось,  позабыли о своем хозяине. Но это нисколько не беспокоило меня, поскольку стоило мне на некоторое время замереть на месте, как они, потеряв звуковой контакт с хозяином, тут же бросаются искать меня по следу, если, разумеется, соболь или иной лесной житель не отвлечет на себя их внимание. Но об этом они немедленно своим лаем известят меня.

Тропа, ведущая на водораздел, пробита мною много лет тому назад, когда я только еще осваивал эти места, и которые по неизвестной причине долго оставались без присмотра человеком. В то время по берегам ручьев я еще находил истлевшие останки старых охотничьих избушек, но тропы, не считая тех, которыми пользовались лесные обитатели, совсем позарастали. Пришлось изрядно помахать  топором, расчищая их и прокладывая новые. Особенно много времени и сил затратил я, пробивая путь на северо-восточные отроги хребта Кедровый, обильно поросшие молодым пихтачом. И хотя высота хребта там не так уж и большая, метров восемьсот, но пихтовые заросли представляют собой нечто невообразимое. Во-первых, насаждение там разновозрастное, а потому и многоэтажное. Во-вторых, все пространство между одиночными старыми деревьями забито молодняком, в возрасте от пяти до пятидесяти лет. Невозможно сделать и шага, чтобы не пришлось лавировать между стволами деревьев самой разной толщины. И особую опасность в таких местах представляют собой мелкие сухие сучья пихты на уровне глаз человека. В зимнее же время, когда снежное одеяло укутывает собою эти заросли, бродить по ним, равносильно, что пускаться вплавь по сугробам.

Тропа, изворачиваясь между скальных уступов и уклоняясь от особо густых зарослей, уверенно тянулась вверх по склону. Собаки стали работать несколько ближе к хозяину, то есть, ко мне. Они то и дело мелькали то справа, то слева от тропы, своим лаем постоянно задерживая меня. Приходилось проверять все полайки, чтобы не разочаровывать невниманием своих верных помощников. И хотя белка еще была не совсем выходной – у многих из них еще линька в районе лапок не завершилась, соболь-то был уж в полной красе своего зимнего наряда.

Можно, конечно, и по голосу собак при облаивании обнаруженного зверя, определить, кого они там нашли. На белку они лают не особо азартно, как бы снисходительно; на соболя  лайка уже совсем другая, но без особой злости, и, между прочим, часто соболь тоже не молчит, ворчит на собак, чем вызывает у них приступ ярости. Когда же собакам удается застать врасплох медведя, вот тут начинается такой концерт, что за версту уже можно распознать, с кем там они вступили в разговор. Собаки прямо давятся лаем от злобы, а медведь лишь изредка рявкнет, да так и норовит поддеть собаку когтистой лапой, делая молниеносные выпады в их сторону. Но лайки хорошо понимают медвежью силу, всю опасность этих загребущих лап, вооруженных солидными когтями – зацепит и дух вон. Потому держаться они сторожко, моментально срываются в сторону от медвежьих бросков, и тут же вновь напирают со спины к зверю, готовые в любой момент цапнуть его сзади за гачи.

Вчерашний ветер оставил свои следы повсюду. То и дело приходилось браться за топор, чтобы прорубиться сквозь сучья заваленных поперек тропы кедров и пихт. Конечно, можно и обойти эти ветровальные деревья, но уж больно значимая эта тропа для меня, часто приходится ею пользоваться. В конечном счете, себе дороже обойдутся эти обходы в сравнении с работенкой, связанной с прорубкой сквозь завалы.

Добравшись до скальной стены, которая протянулась вдоль верхней части водораздела, я решил отдохнуть. По сложившейся уже традиции, сбросил с плеч понягу, соорудил поверх первой попавшейся валежины удобное сиденье из пихтовых лапок, и уселся на это лесное кресло. Передо мною южный склон хребта целился в небо острыми вершинами пихт и елей, словно тысячами копий, и серые тучи, так и не разродившиеся снегом, с опаской проплывали над ними, уходили на юго-восток, постепенно сливаясь с таким же серым горизонтом. Спиною же я как бы ощущал отвесную громаду скал, которая защищала меня от северо-западного ветра и здесь, у их подножья, было тихо и даже по-летнему тепло. Окидывая с высоты взглядом открывающиеся дали, я мысленно представлял себя птицей, реющей над тайгой, прекрасной и таинственной, заполненной жизнью, не замирающей даже в лютые сибирские морозы. Мне знаком здесь каждый уголок, и даже отсюда я как бы воочию видел под пологом леса каждую тропинку, каждый ключик с прозрачной и холодной водой, искрящейся на перекатах в солнечных лучах, проникающих туда сквозь полог леса. Тайга, тайга, какой родной ты стала мне за это время. Ты второй мой дом и я не могу себе представить, какая бы сложилась у меня жизнь, не будь я знаком с тобою.

 Собаки оставались немного ниже и левее тропы, и проследить их  ход сверху   было легко по коротким взлаям, когда они учуяв добычу, но еще точно не определив ее местонахождение, подобным образом заставляли зверушек выдавать себя. Любой шорох, производимый в кроне дерева даже таким маленьким зверком как белка, указывал собакам  место, где затаился этот пушистый комочек.
Пребывая в таком восторженно-мечтательном настроении, я, тем не менее, услышал, что собаки, поднявшиеся к этому времени почти к самой скальной стенке вдруг залаяли как-то не так. Обычно так лают на незнакомого человека, неожиданно повстречавшегося на пути – громко, но неуверенно. «Что там такое? – подумал я. – Вроде бы, кроме меня, во время охотничьего сезона здесь никого быть не должно. Настоящие угодья для промысловой охоты закреплены за мной уже не первый десяток лет».

 Между тем лайка собак продолжалась, и я вынужден был прервать свой отдых и направиться к своим верным помощникам. Минут через пять или чуть дольше я уже подходил к собакам. Услышав меня Амур, кобель темно-желтого окраса, более старый и более опытный, замолк, встречая хозяина недоуменным взглядом, как будто предлагая мне самому разобраться что здесь и как. Карай, молодой черно-белый пес, с желтыми пятнами возле глаз, припав на передние лапы к земле возле вывернутой сосны и, наклонив голову вниз, лаял глухо и неуверенно. Он явно встретился с чем-то таким, что приводило его в недоумение, мол, правильно ли он делает, что призывает хозяина к этому выворотню.

«Если берлога, то без хозяина, – подумал я, снимая на всякий случай карабин с плеча. – Если бы медведь был здесь, то Амур давно бы доложил о его присутствии».
Вывернутый ветром кедр был старым, с мощной корневой системой. При падении он поднял своими корнями большой пласт грунта с зажатыми среди корней черными обломками скальной породы. Один из них представлял собой небольшую плиту, толщиной сантиметров двадцать и уж больно какой-то необычной, я бы сказал, правильной формы. Подойдя еще ближе, я увидел, что в одном из почти отвесных бортов ямы, образовавшейся на месте вывернутого с корнями дерева, темнеет отверстие, с четко очерченными краями, представляющее собой нечто похожее на трапецию. Ее основание, шириной около метра, было частично засыпано комьями глины, а над более узким верхом нависал небольшой кусок дернины, с зеленеющим на ней мхом. «Вход в пещеру, что ли? – подумал я, всматриваясь в темноту дыры, с небольшим подъемом уходящей вглубь хребта. – А вдруг там внутри что-нибудь наподобие дракона сидит – влезешь туда, а он тебя… – такие мысли засуетились в моей голове, предостерегая от поспешных действий. Но любопытство прямо-таки толкало меня вниз, глянуть что может быть в этом подземном лазе. – А вдруг там куча алмазов или горшок с золотом? Хотя, кто бы его здесь оставил? Таежная глушь, на добрую сотню верст вокруг нет ни единой деревушки. И потом, здесь до прихода русских казаков  жили тунгусы, а они, насколько мне известно, золотишком не баловались. Это наши купцы устроили по всей Восточной Сибири золотую лихорадку. Но все-таки, что же там? Рискнуть?».

Время для меня как бы замерло, а я все стоял над черной дырой, которая на данный момент была для меня намного важнее, чем все черные дыры космоса вместе взятые. Собаки, заметив мою нерешительность, отошли от выворатня и улеглись в сторонке на зеленый мох, лишь слегка посеребрённый инеем. А я все стоял и думал.
«Ладно, – наконец решился я, – посмотрим что там». Достав из мешка, притороченного на понягу, фонарик, я решительно шагнул вниз. Склонившись над входом в подземелье и выставив вперед ствол карабина, я включил фонарик и направил его свет внутрь «черной дыры».  То, что я увидел там, поразило меня больше, чем возможная встреча с медведем или даже каким-то допотопным зверем. Насколько хватало света фонарика, вглубь скальной породы, из которой и состоят все горные хребты в этой местности, прикрытые здесь лишь тонким слоем почвы, тянулся туннель абсолютно правильной, арочной формы. Его черные блестящие стены, гладкие, как будто отполированные, уводили неизвестно куда, может быть, к самому центру высшей горбины хребта, на которой до недавних пор стояла геодезическая вышка. Туннель терялся в темноте, а я все топтался у его входа, не решаясь пригнуться и нырнуть в неизвестность.

«Нет, так дело не пойдет, – решил я, выбираясь из ямы, – нужно хорошенько подумать. А вдруг там какие-нибудь микробы, как в гробнице Тутанхамона, от которых потом многие окочурились. Хотя с другой стороны…» – что там с другой стороны я так и не придумал. Любопытство толкало меня в подземелье, а присущая всем охотникам осторожность удерживала меня от поспешности.

Пребывая в такой неопределенности, я стал снова осматривать все вокруг себя. Сваленный ветром кедр имел диаметр более полуметра. Значит, его возраст должен быть не менее двух сотен лет. Из этого следовало, что не позже это срока вход в подземелье был уже закрыт землею, на которой и поселилось это дерево. Да и весь лес по этому, достаточно крутому склону хотя и был разновозрастным, но вот таких, двухсотлетних деревьев, среди него было довольно много. Верхняя часть скальной стенки просматривалась сквозь кроны деревьев метрах в пятидесяти выше. «Возможно, как раз к ней и ведет этот подземный ход» – подумал я. Что это был именно подземный ход, а не какая-то трещина в скалах, естественного происхождения, для меня было абсолютно ясным. Но вот кто его вырыл, а точнее, пробил сквозь гранит скалы или как там еще именуются эти черно-серые камни, оставалось только гадать.
 
«Ладно, была не была, – решил, наконец, я, устав от такого разброда мыслей и чувств, – минут десять пройду по этому подземелью, и если ничего такого не обнаружу, вернусь обратно. Только сначала надо посмотреть – не стекает ли оттуда углекислый газ. Он-то, вроде бы без запаха, так что на собак надежды нет, а вот если спичку зажечь, так сразу все станет ясно. Тем более, что туннель идет с наклоном вверх, и газ, если там он есть, должен стекать вниз по туннелю».
Спустившись обратно в яму от выворатня, я отставил карабин в сторону, а сам склонился над входом в подземелье и зажег спичку, всунув руку с ней как можно глубже внутрь хода. Пламя спички слегка колебалась в токах воздуха, отклоняясь внутрь. Подождав, пока пальцам не стало горячо, я уронил этот маленький  огонек вниз и снова направил свет фонарика внутрь хода. Черные стены снова заиграли стеклянным блеском, как бы приглашая меня вступить в это неведомое мне царство, наверно, самого Плутона.

«Ну что же, вентиляция  подземелья работает на вытяжку, фонарик светит, неизвестность меня ждет. Вперед», – решил я, и, пригнувшись, выставив фонарик и карабин вперед, осторожно просунулся в тесноватое отверстие входа. Внутри высота туннеля хотя и была значительно большей и достигала полутора метров, но все равно приходилось двигаться, сильно пригибаясь, чтобы не задевать шапкой свод. Пол туннеля был серым, и под ногами слегка скрипело, отчего я решил, что на нем скопился песок.

«Вот черт, собак забыл привязать, – неожиданно вспомнил я. – Хоть бы не рванули куда-нибудь, меня искать. Вообще-то они видели, что я сюда полез – не должны хозяина оставить, скорее могут увязаться за мной. Впрочем, всякое бывает». Такие мысли вертелись в моей голове, слегка отвлекая меня  своей обыденностью от неизвестности, что ждала меня впереди. Посматривая, то и дело, на часы, я тщательно высвечивал вокруг себя фонариком, опасаясь провалиться в какой-нибудь колодец или пропустить ответвление хода. Но пока что ничего подобного мне не встречалось, и, тем не менее, напряжение все возрастало и возрастало. «Еще пять минут пройду, и если ничего такого не встретится, поверну обратно, – решил я. – Лучше позже придти сюда с кем-нибудь. Вдвоем оно как-то спокойнее». 

Через какое-то время туннель стал понемногу подворачивать влево, и впереди, как мне казалось, появились какие-то проблески света. И чем дольше я шел, тем светлее становилось вокруг меня. Вскоре мои сапоги наступили на ослепительное солнечное пятно на полу подземелья. Повернув голову в сторону солнечной дорожки, я обнаружил слева, немного выше пола неровный проем, сквозь который виднелась синева неба, и на фоне этой синевы мои глаза отчетливо увидели трепещущие ярко-зеленые  листья осины. «Ну, вот и выход, – подумал я, – протискиваясь сквозь довольно узкую каменную щель наружу».

То, что я обнаружил перед собой, повергло меня в изумление. Даже нет, какое там изумление, это был самый настоящий шок. Снаружи подземелья, из которого я только что выбрался на божий свет, царило самое настоящее лето. Октябрь месяц, а вокруг меня легкий ветерок шелестел в зеленых кронах берез и осин. По земле у подножья каменной стены яркими огнями горели соцветия иван-чая. Зеленая трава густо укрывала все, свободное от камня, пространство. И самое удивительное заключалось в том, что вдоль всей каменной стены тянулась аккуратная асфальтированная дорожка, на обочине которой виднелись две скамейки, окрашенные в голубой цвет. На одной из них сидел человек, затянутый в коричневый комбинезон, с такого же цвета кепкой на голове, длинный козырек которой скрывал его лицо.

Переступая с ноги на ногу – не решаясь двигаться дальше, я невольно столкнул небольшой камень с уступа, в расщелине которого и находился вход в подземелье. Звук скатывающегося камня заставил человека поднять голову. Увидев меня, он вскочил со скамейки и застыл на месте, таращась в мою сторону. Затем сделав мне приветственный жест рукой, он подхватил большой рюкзак, который лежал на земле у его ног, и бросился ко мне. Я невольно попятился назад, не понимая, куда я попал и что происходит вокруг меня.

– Ты чего, мужик? – на всякий случай крикнул я, одновременно делая шаг назад и перехватывая карабин наизготовку.
– Все нормально! Все нормально! – закричал незнакомец, широко улыбаясь и быстро приближаясь ко мне.
– Что нормально? Что здесь творится? Где это я? – растерянно спросил я, когда незнакомец приблизился.
– Слушай, друг, нам с тобой некогда особо разговаривать, нужно спешить. Ты мне скажи сначала, с какого ты времени? Меня зовут Антоний – зачастил словами он.
– Не понял, – удивился я, – как это, с какого я времени?
– Понимаешь, уважаемый, у нас здесь 2237 год, а ты, если судить по твоей одежде, живешь в двухтысячном году или где-то возле того. Ты попал во временной портал и заглянул в будущее, то есть очутился в нашем времени. Если не хочешь застрять здесь навсегда, то нужно спешить, возвращаться обратно.
– Это как так? – не на шутку сдрейфил я. – Разве такое возможно?
– Как видишь, возможно. Дело в том… впрочем, некогда рассказывать, портал вот-вот может захлопнуться. Давай поспешим.
– А ты тоже здесь случайно очутился? – удивился я.
– Да нет, я местный, но давай об этом позже.
– Позже так позже, – согласился я, отступая обратно в расщелину. – Осторожно, здесь небольшой спуск, довольно крутой, чего доброго со света не увидишь, грохнешься. Меня, кстати, Николаем зовут.

Мой новый знакомый, окинув на прощание взглядом небосвод, по синеве которого в нашу сторону приближалось черное лохматое облако, последовал за мной.
Фонарик снова стал указывать нам дорогу, слегка раздвигая своим желтым светом первозданную черноту подземелья.

– Пригнись, а то лоб расшибешь, – предупредил я своего неожиданного спутника, который на целую голову был выше меня.
– Уже проверил, – отозвался тот, шагая вслед за мной.
– Что проверил? – не понял я.
– Прочность то ли головы, то ли свода. Нельзя ли идти быстрее?
– Так спешить здесь вредно, можно и носом загреметь.
– Понимаешь, Николай, та черная туча, скорее всего, и есть истина в последней инстанции.
– Какая еще истина? – удивился я.
– Думаю, что это кротовина, которая временно соединила наше время с вашим, она его, наверно, и разъединит. Не успеем выбраться наружу, останемся здесь навсегда, точнее, наши кости останутся.

Услышанное заставило меня тут же ускорить шаг, пренебрегая всякой осторожностью. Все эти десять минут, которые мы потратили на то, чтобы добраться до выхода из туннеля, какая-то тяжесть все сильнее наваливалась на плечи, связывала ноги, заставляя прилагать все больше усилий, чтобы сделать очередной шаг. И когда мы, наконец, очутились на свежем воздухе, с кружащимися в нем редкими снежинками, когда я увидел своих собак, вскочивших со своих лежанок при нашем появлении, у меня как будто гора свалилась с плеч. Я распрямился и закричал:
– Амур, Амур, вы как тут без меня? Ох, как здесь хорошо! Ну, их к лешему эти подземелья и эти порталы!

Вспомнив про своего попутчика, я оглянулся. Антоний к этому времени тоже выбрался из ямы, образованной корнями вывернутого кедра, и стоял немного в стороне от нее, осматриваясь вокруг, как будто в поисках чего-то потерянного.
– Слушай, Николай, – через некоторое время обратился он ко мне, – давай-ка отойдем от этого места подальше. По-моему, здесь находиться небезопасно.
Действительно, откуда-то прилетевший ветер постепенно набирал силу и деревья стали угрожающе раскачиваться. «Не хватало, чтобы еще какая-нибудь пихта нам на голову свалилась – подумал я. – Нужно спуститься с хребта, там будет спокойнее».

– Верно говоришь, – заявил я Антонию и, подхватив с земли понягу, сделав ему приглашающий жест рукой, мол, следуй за мной, направился по тропе вниз, с намерением вернуться в зимовье. – Хотя обожди, – спохватился я, сделав пару шагов, – Как ты пойдешь в своем летнем комбинезоне, да еще в туфлях? Замерзнешь, ведь. Здесь хоть минус небольшой, но все равно же минус.
– Не беспокойся, – рассмеялся Антоний, – мой комбинезон с климатконтролем, а на ноги я прихватил такие же сапоги.
– Каким еще климатконтролем? – не понял я.
– Но ты же, наверно, слышал о белье с подогревом. Его изобрели давненько, думаю, еще в ваше время. Ну, а у нас теперь повсюду батареи на базе так называемого холодного ядерного синтеза, так что даже для приготовления пищи мы открытым огнем уже давно не пользуемся.
– Ну, вы и даете, – позавидовал я. – Значит, вы теперь костер даже в лесу не разжигаете?
– Получается так. Разве только отдельные личности в связи с ностальгией по прошлому человечества. Но в этом случае нужно брать разрешение на разведение костра.

Пока шел этот разговор, Антоний достал из своего рюкзака сапоги из какого-то, как он сказал, водоотталкивающего материала, удобные и даже красивые. Натянув их на ноги, он встал, набросил лямки рюкзака на плечи, демонстрируя всем своим видом, что готов к дальнейшему путешествию в прошлое, где дымные костры – явление заурядное и в условиях тайги даже обязательное. И мы тронулись в путь.
Через некоторое время, когда мы уже были у подножья хребта, черная лохматая туча, которая, надо полагать, и притащила с собой ветер, уползла за хребет, и тайга уже шумела не так грозно, а вскоре и совсем затихла. Наступила та тишина, которая только кажется нам тишиной, а на самом деле заполнена еле различимыми звуками таежной жизни. Где-то разорется кедровка, где-то прошуршит по лесной подстилке заяц, где-то хрустнет под чьей-то ногой сухая ветка. Жизнь в лесу не замирает ни на мгновенье даже ночью. Именно в это время большинство хищников, понуждаемых голодом, бродят по таежным просторам в поисках добычи.

Разговаривать на ходу у меня, как и у всякого охотника, особого желания не было, поскольку в это время ты становишься глухим ко всему, что происходит в лесной чаще. Да и говорить вообще мне что-то расхотелось. Огорошенный происшедшими событиями, я шел, тупо уставившись на тропу. Даже голоса собак, учуявших белку, вызывали теперь у меня нечто наподобие раздражения. И не потому, что белка все равно была не выходная, и тратить время на увещевание собак не хотелось, а совсем по иной причине. «Что же мне теперь делать с этим Антонием? Продолжить охоту после всего происшедшего просто невозможно. К сожалению, сезон, считай, пропал. Но Бог с ним, с этим сезоном. А вот что будет дальше? Не каждый же день гости из будущего появляются среди людей», – такие  мысли одолевали меня, и от них голова шла кругом. Но ноги делали свое дело, отмеряя километр за километром. И когда впереди среди медно-ствольных сосен замаячила крыша моего зимовья, я так и оставался в смятении чувств, не зная, чем все это закончится для меня.

– Это твой лесной дом? – поинтересовался Антоний, когда мы подошли к зимовью.
– Он самый, – бодро ответил я, распахивая дверь в избушку, – заходи, гостем будешь.

Внутри зимовья было сумрачно и немного прохладно. От остывшей железной печки попахивало дымком. Лежанка, на которой растянулся мой спальный мешок, выглядела довольно аккуратно, и в сравнении с ней нары у противоположной стенки зимовья смахивали на какой-то временный склад ненужных вещей. Еще не зная, что придется делать дальше, я принялся наводить там порядок, расталкивая куртки и прочие лишние на данный момент вещи по углам, развешивая по гвоздям, торчащим из бревенчатых стен. Мой гость внимательно следил за моими хлопотами, наверно, понимая, что я готовлю место отдыха именно для него. Разостлав по лежанке матрас, до сих пор за ненадобностью свернутый в рулон и сиротливо торчавший в углу, я набросил поверх него серое покрывало, заменявшее простынь, и потрепанное красное одеяло, сделав моему гостю приглашающий жест рукой, мол, это на ближайшее время твое место.

– Благодарю, – проявил догадливость Антоний, по-хозяйски укладывая свой рюкзак на нары в изголовье, наверно, предполагая, что он в последующем послужит ему вместо подушки.
– У меня тут две подушки, так что одна твоя, – поспешил заявить я, подходя к изголовью своей постели и вытаскивая оттуда подушку для гостя.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил меня Антоний, принимая подушку и прикрывая ею свой рюкзак.

«Наверно, у него в мешке что-то такое, с чем расставаться он даже временно не хочет, – подумал я. – Ладно, потом разберемся, что к чему и как. А теперь, наверно, нужно покормить гостя или он… ». Вопрос, чем угостить Антония, меня особо не мучил, поскольку ассортимент продуктов у меня был довольно ограниченным и никаких разносолов, если не считать за таковые соленого хариуса, у меня не было. Мясо, хлеб, соленая черемша, трехлитровую банку которой я заготовил еще с весны – вот, пожалуй, и все, что я мог предложить своему гостю. Была, правда, у меня еще литровая бутылка водки под названием «Стужа», но кто их знает этих людей будущего, употребляют они спиртное или побороли эту зловредную привычку, губящую человеческий разум? На всякий случай решил выставить ее на стол, а будет пить мой гость или нет, это уже другой вопрос.

– Как в отношении того, чтобы пообедать? – спросил я на всякий случай Антония.
– Не откажусь, – улыбнулся он.

Эта немного смущенная улыбка на его лице, худощавом и продолговатом, явно свидетельствовала о том, что человек действительно изголодался, а не просто отдает дань вежливости хозяину, его приглашающего к столу. Оставалось выяснить его вкусовые предпочтения – а вдруг они там уже давно не употребляют то, чем питаемся мы в наше время.

– Особых разносолов у меня нет, – заявил я, – но пару рябчиков в бульоне, предложить могу. Плюс еще жаренная картошка.
– Картошка? – удивился Антоний. – Разве ты здесь имеешь картофельное поле?
– Картошка растет у меня дома, на огороде. А сюда я притащил ее вот на этой горбушке, – похлопал я себя по шее. – Она храниться у меня под твоими нарами в ямке, прикрыта сверху мхом и жестью, чтобы мыши не доставали.
– Мыши? – переспросил Антоний, и его серые, глубоко посаженные глаза несколько увеличились в размерах. – У тебя здесь мыши?
– А куда от них денешься, – рассмеялся я. – Мы с тобой здесь гости, а они дома. Так что приходится как-то уживаться. Кстати, ночью, когда будем спать, не пугайся, если мышка заберется тебе на грудь. Смахни на пол, да и спи дальше.
После такого моего предупреждения, Антоний несколько погрустнел лицом. По-видимому, в его времени такого близкого знакомства людей с серыми грызунами не наблюдалось. «Ничего, человек ко всему привыкает» – подумал я, выставляя металлические миски на стол.

– Ну, что, моем руки и за стол?

Антоний молча кивнул головой и последовал за мной к умывальнику, который висел над тазиком слева от входа в зимовье. Вскоре мы уже сидели за столом напротив  друг друга. Стол в моей избушке небольшой, хотя и двухэтажный. Внизу, под столешницей располагалась большая полка для хранения посуды. Сама же столешница покрыта яркой клеенкой, достаточно чистой, но, разумеется, далекой от состояния стерильности. Обнаружив на столе бутылку с водкой, Антоний удивился, но промолчал, из чего я сделал вывод, что и в будущем спиртное не только употребляют, но и хранят его в таких же бутылках, как и мы в нашем двадцать первом веке.

– Может, мы сначала немного поговорим, прежде чем приступить к обеду? – неуверенным голосом предложил Антоний.
– Как знаешь, – пожал плечами я, – можно и так, только суп остынет.
– Тогда давай  пока оставим эту бутылку в покое до вечера.
– Не возражаю, – согласился я.
Обедали молча. И по тому, как Антоний быстро  расправлялся с мясом рябчика и миской супа, несложно было сделать вывод, что к этому времени он изрядно проголодался.

– Сто лет не ел такого вкусного супа, – одобрительно заметил он, опорожняя миску.
– Добавить еще? – поинтересовался я.
– Нет, довольно. Переедать вредно.
– Вредно, так вредно, – согласился я, отодвигая свою миску от края стола. – С чего начнем?
– Думаю, что тебя в первую очередь интересует вопрос, каким образом я узнал, что из этой временной кротовины должен появиться человек, то есть, ты?
– Само собой, – согласился я.
– Надеюсь, ты не сомневаешься, что побывал несколько минут в будущем?
– Какое тут сомнение, когда я видел в октябре месяце лето, да еще с цветами. Если только обман зрения или гипноз какой-нибудь?
– Вот-вот, никакого гипноза там не было, да и кто бы там тебя гипнотизировал? Только твои собаки, а больше в тайге, наверно, никого и нет.
Я промолчал, а Антоний продолжил дальше:
– Дело в том, что мой друг, Пьер, является астрофизиком, и занимается именно вопросами деформации пространства-времени в поле тяготения космических объектов. Я же по специальности инженер-социолог и меня всегда интересовали вопросы развития социальных систем во времени. Вот здесь-то наши интересы с Пьером и пересеклись.
– Так это твой дружок забросил тебя к нам? – не сдерживая скептическую улыбку, спросил я. – А как же он тогда меня зашвырнул в ваше время? Он что еще и провидец, знал о моем существовании?
– Нет, Николай, о тебе он ничего не знал, да и в будущее ты заглянул по своей инициативе. Разве не так? Кстати, для того, чтобы все объяснить надлежащим образом, ты мне скажи, кто ты по профессии?
– По профессии? – переспросил я. – Лесник я. Мне пятьдесят семь лет, нахожусь, как и всегда в это время, в отпуске, на промысловой охоте, а фактически на отдыхе. Еще вопросы будут?
– Николай, ты не обижайся, – немного смущенно сказал Антоний, – но мне просто нужно понять, в какой степени твое образование позволит тебе понимать, о чем я буду говорить.

– Вон ты о чем, – теперь уже смутился я. – Лет тридцать тому назад я закончил лесохозяйственный факультет высшего учебного заведения, так что помимо лесоводства немного знаком с биологией, ботаникой и прочими науками, касающимися живых организмов. Что еще? В свое время немного интересовался физикой и философией. Вот, пожалуй, и все. Так что тебе определять уровень моей подготовки, способен ли я понять, о чем ты хочешь мне рассказать или нет.

– Хорошо, я понял тебя, – произнес Антоний и, немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, заговорил: – Дело в том, что Пьер совершил, на мой взгляд, гениальное открытие. Он определил, что в космосе имеется достаточно много локальных черных дыр, которые не обнаруживают себя никаким иным образом, кроме как оказывая гравитационное воздействие на время, создавая так называемые кротовины, а проще говоря, своеобразные туннели, соединяющие наше время, с другим временем, временем как прошлого, так и будущего. Он теоретически определил, а точнее, доказал, что такое возможно, и более того, он даже определил когда и где такие события наиболее вероятны. Он даже предположил, что в заповеднике Лысой горы, где иногда бесследно исчезали люди и один раз посетители повстречали какого-то волосатого человека, так называемого Йети, что именно там иногда и появляется временная кротовина. Но определить точное время и место ее появления пока что невозможно. Предположительно, обязательным признаком этого события должен быть атмосферный вихрь большой силы, чему мы с тобой и были свидетелями. Помнишь ту лохматую темную тучу, которая надвинулась на тот хребет, где мы с тобой выбрались из нашего времени в ваше настоящее?

– Еще бы, – кивнул головою я. – Там ветер, по-видимому, снова наворотил деревьев так, что придется топором махать да махать, чистить тропу.
– Между прочим, ты должен был заметить, что и у нас, когда мы с тобой забирались в туннель, к хребту приближалась такая же туча. По-видимому, она образуется на месте возмущения пространственно-временного континуума.
– Это что еще за штука?
– Это очень сложная вещь, о ней еще в двадцатом веке говорил великий физик Эйнштейн. Надеюсь, о таком ты слышал?
– Ну, ты уж, уважаемый, совсем меня за недоумка держишь. Конечно, слышал и даже читал про его теорию относительности.
– Вот и хорошо. Но это предыстория моего появления здесь. Так сказать, вступление.
– Да, от такого вступления, пожалуй, шарики за ролики могут заскочить.
– Но теперь, – не обращая внимания на мои слова, продолжил Антоний, – чтобы я мог вести разговор дальше, расскажи мне, пожалуйста, о вашем времени. Меня не наука интересует, а социальное устройство человечества, поскольку я инженер-социолог, о чем  уже говорил тебе. Именно по причине, возникшей у меня, мягко говоря, неопределенности в ряде вопросов, я и напросился к вам в гости.
– Наше время, – пожал плечами я, – что о нем можно рассказать? Паршивое время, я тебе скажу. Мир снова сходит с ума – то и смотри, что разразится очередная мировая война. И тогда нам всем будут кранты.
– Не переживай, – засмеялся Антоний, – кранты могут быть, но не всем, тому я свидетель.
– Какой еще свидетель?
– Ну, раз я живу в 2237 году, значит, человечество каким-то образом уцелело.
– Вообще-то верно, – согласился я с таким неотразимым доводом. – Значит, жить будем. Только остается вопрос, кто и как  будет жить? Но ладно.

Я продолжил свой рассказ о современном мироустройстве, исходя из моего понимания всего, что происходит сегодня на белом свете, делая особый акцент на падении морали и шаткости положения государственных образований из-за чрезмерного выпячивания прав человека.
– На мой взгляд, все это к добру не приведет, и разбудит внутри людей самые низменные, самые темные силы, с вытекающими из этого непредсказуемыми последствиями, – такими словами завершил я свой экскурс в день сегодняшний, обозначенный на календаре как среда, 12 октября 2016 года.
Антоний внимательно слушал меня, изредка кивая головой в знак согласия, а иной раз недоуменно поднимая брови, но не делая ни малейшей попытки прервать меня вопросом.
– Да, веселенькую картинку ты мне обрисовал, – задумчиво произнес он, когда я закончил свой рассказ,– но, по крайней мере, мне становится понятным многое, что до сих пор вызывало у меня недоумение в мироустройстве нашего общества, общества 2237 года.
– Очень рад, что смог оказать помощь историкам будущего времени, – с ёрничал я. – А теперь расскажи-ка ты мне, пожалуйста, что нас ожидает в 2237 году?
– Ну, лично тебя такое далекое будущее не должно волновать, если только ты не собираешься жить двести лет, – рассмеялся Антоний.
– А что, я совсем не против стать долгожителем. Вон библейские персонажи жили и подольше. Правда, только с одним условием.
– Любопытно, каким таким условием?
– Оставаться дееспособным человеком, а не божьим одуванчиком, как некоторые наши долгожители сегодня.
– Ладно, об этом мы поговорим немного позже, вечером, – посерьезнел лицом Антоний. – Тебя, наверно, интересует сам факт моего появления в вашем времени, не так ли?
 – Разумеется, жду, когда ты мне обо всем расскажешь, – подтвердил его догадку я.
Некоторое время Антоний помолчал, наверно, собираясь с мыслями. Затем, тряхнув головой, он заговорил:
– Ну, тогда слушай. Но начну я несколько издалека, касаемо вашего времени. Не возражаешь?
– Нет, не возражаю, – засмеялся я. – Приступай.

– Насколько я тебя понял, вас сегодня больше всего волнуют вопросы будущего человечества из-за таких вещей как терроризм, возможность войны с применением ядерного оружия, проблем экологии и внедрение в вашу жизнь искусственного интеллекта, способного составить не только конкуренцию человеку разумному, но даже поставить под угрозу существование человека на планете Земля. Слов нет, все эти угрозы вполне реальны, и справиться с ними достаточно трудно, но все это не так безнадежно, как можно подумать.
Терроризм победить легче чем вы думаете. У вас уже сегодня имеется и внедрено в ваш быт достаточно много средств коммуникации, что бы отслеживать поведение почти каждого человека на земле.

– Ты имеешь в виду мобильники, смартфоны и прочие штучки? – невольно спросил я.
– Да, – утвердительно кивнул головой Антоний, – даже ваши развлекаловки-телевизоры будут служить этим целям, а, возможно, уже применяются для отслеживания  общественного мнения по самым злободневным вопросам. Ведь человек дома раскрепощается и у него на языке появляется почти все, что он думает о ком-то или о чем-то. Согласен?
– Разумеется, – кивнул головой я. – Но знаешь, ты здесь мне Америку не открываешь. Обо все этом писал еще в прошлом веке английский писатель Оруэлл. Возможно, ты даже слышал о нем.

– Разумеется, не только слышал, но даже и читал его «1984 год». Но понимаешь, Николай, технический прогресс  скоро предоставит возможность правящим элитам не только подслушивать, о чем там говорят их граждане, но и читать их мысли, а значит, и предугадывать их поведение в той или иной ситуации. Так что террористам, как у вас говорят, ничего не светит. Их расшифруют еще на стадии замысла, расшифруют и примут необходимые меры вплоть до устранения. Так что будем считать, что первая угроза человечеству будет не сегодня, так завтра, устранена.

– Хорошо, – согласился я. – какая там у тебя по списку следующая?
– Ядерная война, – улыбнулся Антоний. – Думаю, что ты и сам понимаешь, что эта угроза таковой не является. После испытания ее на городах Японии, вы живете с ядерным оружием под подушкой уже больше полувека и никто нигде не осмелился применить эту ядерную дубинку против кого бы то ни было. Только сумасшедший или самоубийца способен использовать это оружие. Но, как известно, такие люди к власти не допускаются нигде, даже в Сомали.
– А почему ты назвал Сомали? – поинтересовался я.
– Да потому, что исторический факт бессмысленного братоубийства дошел даже до нашего времени. Идиократия, так сказать, в действии.
– Чего-чего?
– Не слышал такого термина? – рассмеялся Антоний. – Между прочим, его не мы придумали, а в ваше время, в качестве доведенной до абсурда демократии. Власть идиотов, горлопанов, власть безмозглой толпы – вот это и есть идиократия.
– Круто ты, – покачал головой я. – Так говорить о людях…
– Ну, ты же должен знать, что в своих действиях толпа практически никогда не пользуется посылами разума. В ней всегда тон задают или горлопаны или инстинкты.
– Ладно, проехали, – буркнул я, не зная что возразить этому инженеру-социологу из будущего.
– Что там у нас следующее? Проблемы экологии? Так вот, эта проблема не проблема – коль человек заговорил о ней, значит, он уже понял, что здесь в его поведении что-то не ладно. И должны быть найдены решения, гармонирующие взаимоотношения человека с природой. Человечество должно вписываться в окружающий мир, а не покорять природу. Думаю, что этот вопрос должен быть снят с повестки дня уже в двадцать первом веке.
– Дай-то Бог, – согласился я.
– Ну а теперь самое трудное, – продолжил Антоний, – вопрос искусственного интеллекта. Думаю, вас пугает способность этого самого ИИ к самосовершенствованию. Так?
– Говорят, что если дело и дальше пойдет таким образом, то человек станет всего лишь слугой сотворенных им же роботов, наделенных разумом, многократно превышающим возможности разума человека.

– Да, я в курсе, что такие настроения господствовали среди интеллектуалов двадцатого и двадцать первого веков. Но все эти тревоги базировались на одном: на абсолютизировании тех качеств живых организмов, которые породила в них необходимость постоянно вести борьбу за существование. Ведь агрессивность, зависть, недоверие и прочие, не лучшие черты живого организма, появились именно по этой причине. Почему же мы распространяем все это на обыкновенные инструменты, коими и являются роботы и прочие искусственные интеллекты? Мы в своих опасениях награждаем их сознанием, похожим на наше, а между тем забываем, что каждый человек не просто биологическая система, но одухотворенная система. Тысячи лет люди вели разговоры о душе, как некой субстанции. Искали ее и в сердце, и в своей голове, и на небесах, но ведь так ничего и не нашли. Даже подробнейшее изучение мозга человека и всех процессов в нем протекающих, не дали ответа на вопрос не только о местонахождении этой самой души, но даже не внесли ясность в проблему возникновении самосознания в человеке. Для ученых абсолютно ясно, что без определенных, нормально функционирующих участков мозга человека, об этой нашей способности не может быть и речи, но и только. Отсюда сам собой напрашивается вывод, что живой биологический инструмент делает человеком душа, некая субстанция, подобная черной энергии, о существовании которой мы знаем лишь по косвенным признакам.

– Ладно, Антоний, ты глубоко полез, – прервал рассуждения своего гостя я. – Для меня достаточно одного твоего утверждения, что душа как таковая существует, и я с этим не спорю.
– Ну, хорошо, я далеко не теолог, чтобы пускаться в рассуждения о божественной сущности души. Примем это как данность. Подытоживая рассуждения по данному вопросу, хочу сказать лишь одно: искусственный интеллект никогда не восстанет против человека, и не причинит ему вреда, если только сам человек не использует его в подобных целях. Но это уже вопросы этики взаимоотношений между людьми.
– Ну, спасибо, уважаемый, – рассмеялся я. – Снял с души камень, а то я так мучился, так мучился этой проблемой, что даже похудел. Ты лучше объясни мне, что это за такая профессия инженер-социолог? Что-то раньше я о социологах читал, а вот об инженерах-социологах слышу впервые.
Антоний, которого я прервал таким бесцеремонным образом, замолчал, удивленно посмотрев на меня, затем, по-видимому, оценив мой интеллектуальный уровень, рассмеялся.
– Извини, – сказал он, – я должен был представиться полнее. Социальная инженерия, которая является моей профессией, занимается вопросами социальной оптимизации общества. У вас она представлена в основном социологами, которые делают прогнозы, и людьми, принимающими управленческие решения. В наше время все обстоит несколько иначе, и инженер-социолог не только дает рекомендации, но и отвечает за нормальное функционирование тех или иных социальных групп, из которых и состоит наше общество.
– Ничего не понял, – удивился я. – У вас что, внутри государств общество не едино, а разделено на группы?
– Государств у нас уже давно не существует. Все население земли представляет собой единое образование, именуемое человечеством, которое разделено на социальные группы. Как видишь, глобализм, который зародился еще в двадцатом веке, победил.
– Чудны дела Господни, – удивился я. – Но как можно в одну многомиллиардную упряжку запрячь коня и трепетную лань? Как можно объединить в некое единое целое африканских пастухов из Кении и немецких бюргеров из Гамбурга?
– Оказывается можно, – заметил Антоний. – Но в отношении многомиллиардности человечества ты, Николай, несколько заблуждаешься.
– Не понял?
– В наше время численность населения людей на планете составляет не более двух миллиардов, Помимо того, имеется еще около миллиарда человекоподобных существ, которые совместно с роботами заняты обслуживанием всех систем жизнеобеспечения человечества.
– Человекоподобные существа? – удивился я. – Вы никак питекантропов оживили?
– Да нет, это обыкновенные биологические роботы, сконструированные нашими учеными.
– Биологические роботы? – повторил я. – И вы им придали облик человека, так?
– Именно так, – подтвердил Антоний.

Голова у меня пошла кругом. «Ведь получается, что за какие-то две сотни лет численность человечества сократилась на пять миллиардов и вдобавок к тому, ученые мужи сумели создать каких-то биороботов, на плечи которых люди и взвалили все заботы по удовлетворению своих потребностей. Это было что-то неслыханное. Но так сократить численность людей на земле могла только какая-то всепланетарная катастрофа. Неужели была мировая война с применением ядерного оружия? Или, может быть, все-таки землю настиг какой-то астероид?» – такие мысли замелькали в моей голове.

– Слушай, Антоний, разъясни мне, каким это образом численность населения земли снизилась почти в три раза? – тут же спросил я, не в силах найти вразумительный ответ на такую загадку. – Была война с иными цивилизациями или разразилась какая-то эпидемия, против которой оказалась бессильной вся медицина?
Антоний некоторое время молча смотрел сквозь мутное оконное стекло наружу, где надвигающиеся сумерки делали все расплывчатым и неясным. Тайга как будто придвинулась совсем к нашему домику, обступив его темными стволами деревьев, замерших в предзакатной тишине. Лишь отдельные ветки в кронах сосен слегка вздрагивали, чтобы тут же снова замереть в каком-то сонном оцепенении. Ночь вступала в свои права.

– Какая-то эпидемия, – повторил мои слова Антоний, отворачиваясь от окна, – именно эпидемия, – с каким-то надрывом в голосе и натянутой улыбкой на лице, еще раз повторил он. – А знаешь, Николай, давай мы с тобой отведаем твоей «Стужи», – неожиданно заявил он, указывая взглядом на стоящую на столе бутылку водки.
Его предложение было встречено мною с пониманием. Наверно, человеку, пережившему какой-то катаклизм, трудно говорить о нем, и горячительный напиток будет как раз к месту. Налив в кружки по несколько булек, я поспешил  выложить из кастрюли в миски еще по одному рябчику, водрузив этот деликатес на стол.
– Ну что, давай за окончательное знакомство века двадцать первого с веком двадцать третьим, – предложил я, приподнимая свою кружку.

Антоний молча кивнул головой и пригубил свою металлическую, с позволения сказать, рюмку. Я с любопытством наблюдал за ним, ожидая его реакции на свою «Стужу». Но она была обыкновенной, ничем не отличающейся от реакции моих гаражных знакомых. Успокаиваясь, я тут же отправил свои сто граммов по назначению. Вяло закусив – только что отобедали, я стал ожидать ответа на свой вопрос. И он последовал.

– Ты обмолвился об эпидемии, которая повлияла на численность населения земли, – немного хрипловатым голосом заговорил Антоний, – и по существу это правда. Но ни наука, ни медицина даже не пытались бороться с этой эпидемией,  а, пожалуй, именно они инициировали ее.
– Как это? – не понял я.
– А вот так. Но сначала я расскажу тебе, как устроено наше общество и тогда ты быстро все поймешь, хотя на первый взгляд все, что ты услышишь, может показаться тебе  некой фантасмагорией. Разговоры о золотом миллиарде, как мне помнится, начались еще в двадцатом веке. Но уже в конце двадцать первого века все это стало реальностью. Победил глобализм, победило золото, победили банкиры, скупившие вся и всех, победили масоны. Одним словом… – произнося эти слова, Антоний отодвинул свою кружку  подальше от себя и на некоторое время замолчал. Наверно, запах алкоголя мешал ему сосредоточиться. 
Через минуту-другую он продолжил свой рассказ:
– Золотой миллиард, иначе элита человечества, представлен в основном людьми с белым цветом кожи. Но это совсем не значит, что все эти золотые люди потомки тех европейцев, которые когда-то стояли в истоках глобализации. Отнюдь. В наше время белый цвет кожи ни есть нечто особенное, поскольку его не так уж сложно запрограммировать при зачатии и рождении ребенка. В элиту наряду с масонами вошли потомки арабских шейхов, еврейских банкиров, европейских лордов и баронов, американских мультимиллиардеров, крупнейших ученых, в том числе и выходцев из стран Азии. Но наряду с этими сливками общества, в золотой миллиард встроены крупные управленцы и инженера всех направлений, которые, собственно говоря, и отвечают за стабильность в обществе, за бесперебойное функционирование всех его систем.
– Так получается, Антоний, что и ты входишь в эту элиту? – удивился я.
– Вот именно, – горько улыбнулся Антоний.
– А почему тогда у тебя не совсем хорошее настроение?
– Не спеши, Николай, послушай дальше, – остановил меня Антоний. – Только что ты спрашивал, мол, каким же образом произошло такое резкое сокращение численности населения на нашей планете, не так ли?
– Было дело, – согласился я.
– Отвечаю – это явилось результатом реконструкции общества с использованием новейших биотехнологий.
– Чего-чего? Какой еще реконструкции? И какое касательство имеют биотехнологии к снижению численности населения планеты? – не понял я.
– Самое прямое! – сверкнул глазами Антоний. – Биотехнологии были изобретены вами и получили превалирующее развитие в двадцать первом веке. Они перевернули привычный ваш мир, вознеся отдельно взятого человека почти к бессмертию, но при этом уронив основную массу людей в преисподнюю забвения. Если бы вы знали о последствиях, вы бы никогда… – продолжать Антоний не стал и на время как бы сник, снова уставившись взглядом в окно, в наползающую тьму. – Что там ядерное оружие, – продолжил он через мгновение, поворачивая снова голову в мою сторону, – если вмешательство в геном человека оказалось способным его расчеловечить, превратить в запрограммированный биомеханизм.

– Обожди, Антоний, не так быстро и не все сразу, – остановил я своего гостя. – Ты хочешь сказать, что ученые мужи использовали свои знания во вред человеку?
– Да ведь так всегда и было, – грустно улыбнулся Антоний. – Вспомни библию, в которой говорится о том, что во всякой мудрости много печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь. Вспомни химическое и биологическое оружие, не говоря уже о ядерном. Так что, по сути дела, ничего нового я тебе не сказал. Вот только ученых ты обвиняешь зря, поскольку плодами их открытий всегда в первую очередь пользовались дельцы и политики. Это и нужно было иметь в виду, когда начинали расшифровывать геном человека. Не зря говорится, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Хотели помочь человеку, исправить ошибки в его наследственности, продлить ему жизнь, а получилось, что переделали обыкновенного человека в робота.
– То есть, ты хочешь сказать, что все ваши биороботы, которые обслуживают вас, это бывшие люди, переделанные в людей служебных?
– Нет, Николай, такого я не говорил. Ни одного живого человека у нас никто в робота не переделывал.
– А тогда как?

– Все было намного гуманнее и проще. Уменьшение численности людей на планете было запрограммировано самой природой. Вспомни о снижении рождаемости у продвинутых стран в ваше время. Ведь это не чья-то прихоть, а реализация этого закона. Матушка природа предусмотрела, что когда недостает пищи, то животные покидают свои места обитания. Человеку же уйти пока что некуда и выход остается лишь один – снизить численность людей биологическими методами. А способы эти стары как наш мир: смертность от болезней или снижение рождаемости. И коль медицина достигла таких высот, что болезни, эпидемии не стали для человечества фатальными, то остается только один способ, а именно – снижение рождаемости. И если этот процесс в цивилизованных странах шел сам собой, то оставалось внедрить его там, где цивилизация еще только-только поднимала голову, в основном в странах Африки и им подобных.

– Ну, хорошо, а как же с моралью, с этикой людей цивилизованных?
– А никак. Ведь никто никого не убивал и заповедей библейских никто не нарушал. Просто перестали пускать в этот мир людей не родившихся, закрыли, перед ними, так сказать, двери. Вспомни китайский эксперимент. Ведь, насколько мне известно, никто тогда этим не возмущался. Коль имелся такой прецедент, то вопрос морали снимался сам собой.

– Шут его знает, – почесал затылок я. – Может оно и верно. Но это с численностью населения, допустим, вы добились желаемого, то есть, довели эту численность до двух миллиардов человек. А каким же образом вы заполучили человековидных роботов? Тоже методом генной инженерии?

– Вот именно, – подтвердил мои слова Антоний. – Ученые еще в ваше время умудрились выращивать из стволовых клеток зародыш человека будущего. В то время появление искусственных людей тормозил только принятый всеми запрет на вмешательство в гены человека, поскольку было неизвестно, к чему это может привести и каким окажется этот новый человек. А поскольку человеческая жизнь считалась в ваше время высшей ценностью, то с появлением такого модифицированного субъекта пришлось бы мириться и жить рядом с ним. Надеюсь, об этом ты слышал.
– Наверно, – неуверенно пожал плечами я. – Так что, получается, что позже этот запрет был снят или кем-то обойден?

– Именно так, – кивнул головой Антоний. – Вначале ученые позволили себе вмешательство в геном человека чисто в терапевтических целях. Но, как известно, коготок завяз, всей рыбке пропасть.
– Птичке, – поправил я Антония.
– Что птичке? – не понял он.
– Всей птичке пропасть, у рыбки нет коготков.
– Ну да, – рассмеялся Антоний. – Но я продолжу. Одним словом, появление биороботов явилось результатом вмешательства человека в свой же геном. И сделать такой шаг ученым  позволила новая структура  общества золотого миллиарда. Элита понимала, что пустить на самотек распределение такого относительно небольшого количества людей по функциональным  группам, что необходимо для нормального функционирования всего социума, чревато потрясениями. И еще не факт, что все это не завершится какой-нибудь очередной революцией, с вытекающими из этого последствиями. Вместо «Золотого миллиарда» вполне мог получиться лишь миллион, и даже меньше, с возвращением человечества в каменный век или что-то в этом роде.
– Ничего себе перспективы, –  покачал головой я.

– А что здесь удивительного? – отреагировал на мое замечание Антоний. – При наличии таких средств уничтожения всего живого, какими стали обладать люди, непредвиденные противостояния внутри общества вполне могли закончиться для человечества весьма печально. Единственным выходом оставался тотальный контроль за каждым членом сообщества людей в масштабах всей планеты, тем более, что научно-технический прогресс организовать подобный контроль позволял уже в конце двадцать первого века.

– Что, снова Оруэлл не давал покоя людям? – не скрывая иронии, поинтересовался я.
– Оруэлл? – переспросил Антоний, – Принцип да, а вот возможности в конце двадцать первого века стали совсем иными. Господину Оруэллу такое не могло и присниться. Ты в курсе, что уже сегодня у вас в банковской сфере  повсеместно внедряются схемы контроля за кредитоспособностью населения?
– Не знаю, – пожал плечами я, – не знаком я с этим делом. Никогда никаких кредитов не брал, и брать не собираюсь.

– Так вот с этого все и началось, – приняв, надо полагать, к сведению мою информацию, продолжил Антоний. – Как известно, первыми в этом деле на государственном уровне были китайцы. Они разработали и внедрили в жизнь схему всеобщего контроля за своими гражданами. Данные о каждом человеке собирались практически всеми государственными структурами. Более того, появились даже частные фирмы, деятельность которых была направлена именно на это. Каждый гражданин Поднебесной оказался под невидимым колпаком. Кому положено знали о нем все! Даже то, чего не знал или, если точнее, не понимал он и сам. 
– И когда это случилось, – поеживаясь как от дуновения холодного ветра, поинтересовался я.

– Вчера, – рассмеялся Антоний.
– Вчера – это по-вашему или по нашему времени?
– По-вашему, по-вашему, – согнав улыбку с лица, сказал Антоний.
Я почувствовал себя неловко, поскольку ничего подобного в СМИ не обсуждали, хотя о таких мелочах, как, допустим, забитый каким-то футболистом гол в собственные ворота был у всех на слуху. «Шут его знает, – подумал я, – может такое случилось на днях, пока я находился в тайге». Между тем Антоний продолжал:
– Сбор информации – это всего лишь цветочки; ягодки последовали потом.
– Какие еще ягодки? – спросил я, подозревая, что нечто уж совсем из рук вон выходящее впереди.

– Китайцы, как известно из истории, ребята обстоятельные. Сказав «А», они на этом не остановились, а предприняли нечто такое, что аукнулось даже в нашем времени. Они разработали и внедрили в реальную жизнь бальную систему оценки положения в обществе каждого гражданина своей страны.
– И каким это образом? Что, оценки выставляют каждому человеку, как в школе?
– Не оценки, а баллы, и от того, сколько этих баллов набирает каждый гражданин, зависит в его жизни очень многое, даже сама жизнь.
– Ну-ка об этом поподробнее.
– Понимаешь, какая штука, некая государственная структура страны награждает каждого жителя Поднебесной при достижении им определенного возраста, кажется, семнадцати лет, тысячей баллов. А дальше каждый поступок гражданина оценивается дополнительными баллами, в том числе и штрафными, то есть, минусовыми. При этом его поведение в жизни рассматривается  с точки зрения исполнения им своего долга перед страной, перед обществом. Совершил нечто положительное, допустим, помог бабушке на пешеходном переходе перейти улицу, – к твоей тысяче приплюсуют дополнительных пять баллов. Совершил нечто противоположное, допустим, нарушил правила дорожного движения, с тебя тут же снимется десяток баллов. И вот эта сумма набранных баллов  преследует каждого человека всю его оставшуюся жизнь. При этом, если гражданин Поднебесной имеет более тысячи баллов, то он пользуется определенными льготами при поступлении, допустим, на учебу. Потерял за какой-то проступок баллы, значит, путь ему в учебное заведение закрыт. Ну и так далее. Таким образом, набранные по жизни баллы должны определять место этого человека в обществе и даже выводить его, в случае значительной потери баллов, за общество, делать его изгоем.

– Вот это да! – не сдержал своего удивления я. – Такое Оруэллу, действительно, и не снилось. Только вот имеется одна небольшая заковырка.
– Кто будет судьей в этом процессе? – предвосхитил мой вопрос Антоний.
– Вот именно, кто будет судьей, и кто ему делегирует такие  полномочия?
– Это вопрос вопросов. От его разрешения зависит чрезвычайно многое. Во всяком случае, в наше время эта тема даже не обсуждается. Считается, что отцы-основатели Новой человеческой цивилизации, цивилизации золотого миллиарда, все досконально продумали и включили это бальное положение в катехизис «Духовного облика современного человека», который обязателен для исполнения всеми нашими гражданами.

– Это что, новая религия? – удивился я.
– Можно считать и так, – кивнул головой Антоний. – Религия в этом наставлении занимает, пожалуй, центральное место. Все остальные моральные принципы в той или иной степени согласуются с ней; она является как бы фундаментом нашего общества, сплачивая людей в нечто единое целое.
– А я-то грешным делом думал, что в будущем религия исчезнет совсем, – заметил я. – Ведь сегодня религия не столько сплачивает народы, сколько еще сильнее разобщает их. Вот, допустим, католики и православные никак не договорятся между собой даже о таком, казалось бы, пустяковом вопросе: когда праздновать пасху? А что уж говорить о противоречиях между христианами и мусульманами, между последователями других религий?
– Вот этот вопрос в наше время как раз успешно разрешили, – заметил Антоний.
– Как вам это удалось?
– У нас нет ни Аллаха, ни Иисуса Христа, ни Иеговы. У нас есть один Бог для всех землян, и он не требует себе поклонения и восхваления в храмах. Его невозможно умолять о каком-то благе для себя лично. Он дал человеку моральные законы мирного сосуществования на этой планете, и пренебрежения этими законами неминуемо влечет за собой наказание, что и записано черным по белому в упомянутом мною ранее Катехизисе.
– Сильно! – покачал головою я. – Но неужели у вас все граждане настолько верующие, что молятся денно и нощно на этот Катехизис? Что-то сильно сомневаюсь я.
– И правильно делаешь, – рассмеялся Антоний. – Люди есть люди, и для противодействия всяким сомневающимся и придумана бальная система контроля за гражданами.

Голос Антония, когда он произносил эти слова, несколько потускнел и, как мне кажется, даже задрожал. Не все, наверно, в структуре общества двадцать третьего века нравилось ему, и я не преминул поинтересоваться:
– Расскажи, пожалуйста, поподробнее, что собой представляет ваше общество золотого миллиарда.

Некоторое время Антоний молча смотрел на дверь моей избушки, но, как мне кажется, ее не видел, пребывая где-то там, в неведомой мне дали, на сотни лет впереди. По его худощавому лицу пролегли тени, жившие как будто самостоятельной жизнью, слегка смещаясь от малейшего движения головы гостя, исчезая совсем, когда он слегка поворачивал лицо к стоящей на столе керосинке. В помещении царила тишина, нарушаемая лишь легким потрескиванием металла остывающей печки. Возле дверей, в углу зашуршала в поисках пропитания мышь и выглянув на освященный участок пола,  тут же скрылась в темноте под нарами. Это как будто вернуло Антония к действительности, и он, приподняв ноги с пола на нижнюю перекладину стола, заговорил:
– Ты, Николай, думаю, некоторое время жил при развитом социализме, так?
– Не совсем, – отозвался я. – Развитый социализм мы строили, но так и не построили.
– Ну, хорошо, пусть будет так. Какое самое главное достижение социализма ты мог бы назвать мне навскидку, прямо сейчас?
– Какое? – повторил я. – Наверно, предсказуемость своего завтра.
– Это, пожалуй, верно, но это достижение не столько социализма как социальной системы, а его инструмента – планового развития экономики. Главными же лозунгами социализма во все времена являлись: равенство, братство и свобода от эксплуатации человека человеком. И как мне кажется, ни одна из этих заявленных целей достигнута вами не была. Если спросишь «почему?», я отвечу следующее: люди по своей природе не могут быть равными. Одни рождаются сильными, другие слабыми, одни обладают широкими возможностями разума, другие вполне могут родиться, мягко говоря, с ограниченными умственными способностями. О каком тогда равенстве может идти речь? Но главное даже не в этом. Теоретики социализма утверждали, что в качестве главной цели построения нового социального уклада, являлось освобождение личности от чрезмерной занятости в процессе производства. Иначе этот тезис звучит следующим образом – представить трудящимся возможность гармоничного развития личности за счет увеличения для этих целей свободного времени.

– Было дело, – согласился я.
– Вот это и есть главное заблуждение этих теоретиков.
– Не понимаю, почему? – выразил свое несогласие я со столь категоричным заявлением Антония.
– А потому, дорогой мой таежный отшельник, что не захотело  большинство трудового населения Советского Союза развивать свою личность, променяв это трудоемкое дело на времяпровождение за выпивкой, рыбалкой, забиванием козла и тому подобными занятиями. Разве не так?

Я промолчал, поскольку крыть мне было нечем. Ведь я и сам отдавал все свободное от работы и домашних хлопот время охоте, походам по таежным урочищам в поисках чего-то необыкновенного или Бог его знает чего еще. Даже теперь, когда мой возраст приближается к пенсионному, люблю бродить таежными тропами, забраться на подпирающий облака хребет или сопку, понаблюдать оттуда, как облака выбираются из-за горизонта, наползают на солнце и устремляются дальше, подгоняемые ветром и временем.

– Так вот, – продолжил Антоний, –  главная цель стратегов социализма, на мой взгляд, оказалась недостижимой, а значит, недостижимо и равенство людей. В отношении эксплуатации человека человеком вопрос более конкретный, но и он неразрешим. Можно эту эксплуатацию завуалировать государственностью, но суть дела не изменяется: чтобы жить, человек должен работать, добывая себе пропитание и прочие необходимые вещи. И его работа должна приносить плоды, открывать определенные возможности для других людей. Все разговоры о справедливости, которой часто оперируют политики, всего лишь иллюзион для непосвященных. Сколько людей, столько и понятий справедливости. У каждого человека  ее понимание свое.

– Ладно, Антоний, ты меня против социализма не агитируй. Ты лучше расскажи, как устроено ваше общество, – прервал я затянувшуюся лекцию своего гостя.
– Хорошо, – кивнул головой Антоний. – Ты должен знать, что со времен разделения труда, началась и все более углубляется специализация людей по роду их деятельности. Взять, допустим, тебя. Ты лесник, и, должен быть, знаком с науками о живом и не только с биологией в целом, но и с ее составными частями в виде зоологии, микологии, ботаники, дендрологии и тому подобном. И это, думаю, было в ваше время вполне по силам отдельно взятому человеку. В наше время знания о живом превратились в столь огромный пласт различных дисциплин, разрослись, так сказать, не столько в ширину, сколько вглубь, что даже самому одаренному человеку охватить своим умом все это разнообразие уже невозможно. Таким образом, специализация приобрела такие масштабы, что люди вынужденно разделились в соответствии со своим родом занятий. Что сегодня говорит генетик, зоолог может и не понять, не говоря уже о физике.

– Получается, что если в прежние времена люди делились по расам, национальностям, государственной принадлежности, вероисповеданию, то теперь к этому еще добавилась и профессиональная принадлежность? – констатировал я.
– Вот именно, – согласился Антоний. – И это никаким образом не содействовало увеличению братских чувств у людей друг к другу. Профессиональная замкнутость у людей разных профессий оказалось делом вынужденным. Ведь биолог вряд ли способен достаточно быстро объяснить физику, который оперирует спинами, кварками и даже сингулярностью, что собой представляет инсерция или аменсолизм. Точно так же я не способен понять сущности «отсутствия граничных условий», хотя для космологов все это ясно как Божий день. Но и они в свою очередь придут в недоумение, если я в разговоре вверну какой-нибудь краудсорсинг. В результате получается так, что в то время как очень многие различия между людьми претерпевали изменения, стирались, разделение людей по профессиональной принадлежности  углублялось с каждым годом, что в итоге, думаю, и послужило делу формирования общества Золотого миллиарда.
 
– Конкретнее можно?
– Разумеется, но только учти, что это мой взгляд на события, осмыслить которые  человеку не так-то просто. Поэтому насколько все, о чем я говорю, соответствует действительности, судить не мне.
Я молча кивнул головой, принимая слова Антония к сведению.

Между тем он продолжал:
– На мой взгляд, все началось в середине двадцать второго века. Все углубляющееся разделение людей не только по профессии, но и по богатству, создавало в обществе колоссальное напряжение, в результате которого могло произойти непоправимое – революционное безумие низов, состоящее из беднейших слоев населения, гражданская война и самоистребление человечества. Поэтому масоны, общества «Вольных каменщиков», взяли дело реконструкции общества в свои руки.
Не гнушаясь самыми жесткими мерами, провокациями и даже прямыми преступлениями, они склонили на свою сторону не только ведущих политиков, но и людей оружия, готовых пустить его в ход в любой момент, о чем и было заявлено плебсу. Тем пришлось выбирать между поголовным истреблением и возможностью встроиться в общество будущего на правах людей социально обеспеченных определенным количеством благ, но без возможности влиять на политику властей. В последующем основная их масса преобразовалась в недееспособных людей, лишенных не только политических прав, но и права воспроизводства себе подобных. Для элиты это оказалось делом несложным – к тому времени производство лекарств уже достигло таких высот, что давало возможность в соответствии с особенностями генома «недочеловеков», так их именовали в верхних эшелонах политикума,  влиять на их способность к деторождению путем употребления вполне безобидной таблетки, допустим, против обыкновенного насморка. Тем более что это касалось лишь женской половины населения.

– Вот это да! – покачал головой я. – Гитлер давно на том свете, но его дело продолжилось в веках.

– Дальше все оказалось достаточно просто. Все общество, в количестве около  двух миллиардов человек, разделили на классы. В управленческую элиту вошли люди весьма и весьма обеспеченные, обладающие отменным здоровьем, что стоит серьезных денег, а потому они все практически долгожители. Средний возраст у них, насколько мне известно, около ста шестидесяти лет. Численность элитариев мне неизвестна, но думаю, что около сотни миллионов. Вслед за ними по значимости идут ученые, которые, собственно говоря, и сотворили эту элиту. Ну, третий слой нашего общества составляют специалисты всех видов, начиная от таких как я, социологов, и кончая управляющими энергообеспечением вся и всех, а также специалистами-биологами, занятыми на производстве биороботов.

– На производстве биороботов, – повторил я. – Слушай, Антоний, а что у вас с промышленными роботами загвоздка случилась, что вы перешли на биороботов?

– Почему загвоздка, – недоуменно поднял брови Антоний. – Все дело в том, что производство биороботов значительно дешевле, чем роботов с искусственным интеллектом. Имея, приблизительно, одинаковый срок службы, биологические роботы несравненно дешевле. Это поняли давно, еще в ваше время, когда роботы конкурировали с обыкновенными рабочими. Последние, становясь лишними людьми, вынуждены были снижать свои запросы по заработной плате, социальному обеспечению, что в какой-то степени и притормозило повальную роботизацию производства в двадцать первом веке.  Так что этот вопрос с приличной бородой.

– Интересно, и как вы там себя чувствуете, если рядом с вами бродят искусственные монстры, наделенные определенным разумом? Не боитесь, что они в один не совсем для вас прекрасный день возьмутся за вилы?
– Нет, не боимся, и не только потому, что у нас вилами как таковыми уже давно не пользуются, но и в силу тщательного психологического контроля за ними со стороны социологов. К тому же биороботы совсем не похожи на монстров-инопланетян, рисуемых воображением писателей-фантастов, что действительно могло бы вызывать у людей чувство дискомфорта. При этом общественностью было высказано пожелание, чтобы новые помощники человека не  слишком дисгармонировали с привычным миром людей. Потому-то и было принято решение, что биороботы должны быть похожими на человека. Отсюда несложно сделать вывод, что…
– Что ваши ученые, – продолжил мысль Антония я, – пошли по самому простому пути, и биороботы стали создаваться на основе генома человека.
Антоний замолчал, лишь утвердительно кивнув головой, и потянулся рукою к бутылке.
– Давай пропустим еще по одной, – промолвил он, вопросительно глядя на меня.
«Ты смотри, каким живучим оказывается этот посыл. Просуществовал даже после нас больше двух сотен лет – подумал я, и выражая свое согласие перемещением кружки на середину стола. – А ведь получается, что биороботы двадцать третьего века это те же люди, только с исправленным геномом, а точнее, с испорченным геномом. Какой-то ужас».

После непродолжительной заминки, наша беседа продолжилась.
– Как же такое могло случиться? Как человечество могло допустить, что установив запрет на рождение одних людей, вы одновременно вызвали к жизни других, но уже не в образе нормальных людей, а в виде каких-то роботов? – такой вопрос задал я Антонию, как только было покончено с остатками закуски.

– Как-как? – повторил Антоний. – А вот так! Лично вот ты много понимаешь в генетике? Знаешь ли ты, например, что означают термины полимераза и транскрипция? А что ты слышал о плазмидах и рекстриктазах, о теломерах и хрономерах? Вероятно, что ничего, хотя все это было придумано уже в ваше время. Как можно было предвидеть все последствия научных разработок обыкновенным людям? Тем более, что стараниями масонов наше общество оказалось разобщено на узкоспециализированные группы. Никто из нас, несмотря на глобальную сеть коммуникаций, не мог собрать из этой мозаики цельную картину будущего мироустройства. Впрочем, что я говорю о нас? Все это было сделано еще в двадцать втором веке. Но вины с себя я не снимаю.
Антоний умолк, но взгляд его исполненный какой-то решимости,  казалось, готов был прожечь стены моей избушки.

– Ладно, Антоний, ты успокойся, – примирительно сказал я. – Никто же тебя не винит. Ты лучше расскажи мне, чем ты занимаешься. Хотя обожди, как там у вас с бессмертием? А то у нас тут на эту тему такая полемика идет…
– Бессмертие,… а ты уверен, что оно вам нужно? – немного успокаиваясь, спросил Антоний.
– Ну, как это? Ведь все люди хотят жить дольше, – удивился я столь наивному, на мой взгляд, вопросу.

– Ладно, обсудим эту проблему немного позже. В отношении долголетия вопрос, как мне кажется, решен вполне успешно. Хотя с другой стороны и сто лет жизни можно отнести к долголетию, но кое-кому и двести лет может показаться недостаточным. Понимаешь, Николай, я, конечно, не генетик и даже не геноинженер, но, насколько мне известно, время жизни любого организма подчинено двум целесообразностям: сохранению и совершенствованию вида как такового и выживанию отдельно взятой особи. И первая задача в природе превалирует над второй. Отсюда и существующие механизмы регулирования всех процессов жизнедеятельности животного направлены именно на выполнение установок природы, то есть, индивид, когда это идет на пользу всему виду, может быть принесен в жертву.

– Но человек же не только животное, но и существо разумное, способное, наверно, поменять эти приоритеты, тем более, что сегодня вопрос выживания человечества как вида не стоит, – возразил я.

– Так да не так, – улыбнулся Антоний. – Просто вопрос из области  бессознательного переносится в область осознанной необходимости, только и всего. Хотя, разумеется, возможны и варианты. Но ведь они полностью не исключены и в живой природе, которая, как известно, полна неожиданностей.

Настроение Антония заметно улучшилось. Наверно, какая-то боль на время оставила его и он теперь рассуждал обо всем как будто несколько отстраненно.

– Так все-таки, что у вас там с бессмертием? – не успокаивался я.
– Бессмертия в природе не существует, – заявил, как отрезал Антоний, подкрепляя свои слова резким взмахом руки, отчего язычок пламени в керосинке заколебался, и тени на стенах избушки ожили, и задвигались. – Понимаешь, Николай, все жизненные функции в любом сложном организме неоднократно продублированы и одновременно решают целый ряд иных задач. Невозможно, отключив один ген, ответственный за старение организма, тем самым обеспечить ему бессмертие. В организме имеется еще целый ряд сложных биохимических цепочек, которые, контролируют все его жизненные функции, начиная от рождения, кончая гибелью от старости. Над всякой живой клеткой всегда висит дамоклов меч в виде случайного стечения обстоятельств, негативного воздействия других живых организмов, сбоев, вызванных износом в цепях энергообеспечения клетки. Да много что еще может привести к преждевременной гибели организма. И потом, самое главное, существует программа, заложенная матушкой-природой или, если хочешь, Создателем, которая отмеряет время существования каждому организму, как простому – на уровне клетки, так и сложному, каковым является человек.

– То есть, ты хочешь сказать, что внутри нас есть какие-то биологические часы, которые остановить невозможно?
– Именно так. Немного раньше я упоминал о теломерах и хрономерах, так вот это и есть своеобразные счетчики количества делений живой клетки, возможно, ты и сам слышал об этом. Правда, теперь ученые научились вносить кое-какие изменения в этот  механизм, но остановить часы окончательно и бесповоротно они так и не смогли. Предположительно, эти часы неразрывно связаны с самосознанием человека, и скрываются они где-то в гипоталамусе мозга человека, так считают некоторые ученые. Затронь их, и вероятно, человек, как осознающая себя реальность исчезнет. Одним словом, при самых благоприятных обстоятельствах человек может жить очень долго, наверно, несколько столетий, но, тем не менее, его жизнь конечна. Смерть является одним из инструментов совершенствования вида, и нам от этого никуда не деться.
– Ладно, Антоний, я все понял – бессмертие как таковое невозможно, и довольно об этом, – взмолился я, – Ученого из меня все рано не сделать, а вот как вы будущего человека превратили в робота, это меня интересует больше всего.
– Ну, здесь ничего сложного не было. Ученые, генетики и психологи, посовещались и решили, что если убрать из генома человека гены, ответственные за размножение, то вместе с ним исчезнут и такие качества человека, как желание первенствовать, любознательность, любовь и ненависть и так далее. Человек превратиться в бесполый живой инструмент, предназначенный для выполнения определенных обязанностей.
– Как же вы до этого додумались?
– Во-первых, не мы, а они, люди двадцать второго века, а во-вторых, это подсказала сама жизнь. Ведь основная масса людей всех времен выполняла именно это – делать дело и размножаться. Когда убрали функцию размножения, остались только работа, плюс к ней пища и зрелища. Вот этим и живут биороботы. Правда, живут недолго, каких-то сорок – пятьдесят лет.
– Слушай, Антоний, – не выдержал я, – ты так спокойно говоришь об этом, что мне просто становится страшно. Как так можно?
– Видишь ли, Николай, я уже этим всем переболел. По-видимому, во мне самом уже осталось мало от человека – скорее, я сам стал роботом, похожим на наших помощников, с той только разницей, что осознаю это. Мне сложно на эту тему говорить, да и нет в том необходимости, поскольку ты все можешь сам посмотреть, ощутить и понять.
– Как это я сам? Ты что, хочешь спровадить меня в ваше время? Так я не согласен!

– Да нет же, – обнаружив на моем лице тревогу, с улыбкой произнес Антоний. – Никуда я тебя отправлять не собираюсь, да и не по силам мне подобное совершить. Все гораздо проще, – с этими словами он потянулся к изголовью своей постели и вытащил из-под подушки свой рюкзак. Расшнуровав, он извлек из него небольшую черную коробочку и нечто похожее на два лопуха, такие же зеленые, как и листья этого растения, с большим количеством темных жилок по внутренней поверхности, соединенные между собой небольшой плоской дужкой.

– Что это? Наушники что ли? – проявил догадливость я.
– Похоже, но не совсем так, – улыбнулся Антоний. – При помощи этой штуки мы можем не только слушать, но просмотреть записанную информацию, которая хранится здесь, – Антоний указал на черную коробочку.
– Что-то наподобие кинофильма?
– Похоже, но только без экранов и проекторов. Если вот эту штуку, – Антоний указал на наушники, – надеть на голову и включить вот на этой коробочке транслятор на просмотр, то человек-зритель сам как бы станет действующим лицом записанных событий. Он не только будет видеть и слышать все, что там было, он будет ощущать саму жизнь, с тревогами и мыслями главного действующего субъекта, в данном случае, меня.

– Ни черта себе, – удивился я. – А шизофреником после такого сеанса не станешь?
– Не станешь, – рассмеялся Антоний. – Ты же после сновидений, когда просыпаешься, раздвоения своей личности не ощущаешь? Точно так же и здесь. На определенное время как будто уснешь, а затем проснешься, всего и только. Правда, многие сны мы не запоминаем, но в данном случае все останется в твоей памяти надолго.
– На всю жизнь, что ли?
– Да нет же, успокойся. Всемогущий склероз в случае чего поможет.
– Так что, ты мне предлагаешь посмотреть это кино? И потом у меня вопрос: если мне что-то не понравится, я могу этот сеанс прервать?
– Прервать? Точно так же, как и неприятный сон, – улыбнулся Антоний.
– Надо подумать, – заявил я, и чтобы оттянуть время принятия непростого решения предложил: – Пойдем, посмотрим погоду, а то скоро ложиться спать, а что там снаружи, мы и не знаем. Мне кажется, снова к ночи ветер усиливается. Может, завтра снежок ляжет? Хорошо бы.
После непродолжительного пребывания на свежем воздухе, мы с Антонием возвратились в избушку.
– Ну как? – спросил меня Антоний, – взяв снова в руки свои лопухи-ретрансляторы, – рискнешь или?…
И хотя дальше он продолжать не стал, но я понял, что прячется за его или. Подобного намека на мою нерешительность, а возможно даже и трусость, естественно, я выдержать не мог.
– Давай свой телевизор, – протянул я руку к его хитроумным лопухам.
Приладив их с помощью Антония себе на голову, я улегся на свою постель.
В нашей избушке установилась тишина. Антоний так же расположился на своей лежанке, и вскоре по легкому всхрапаванию я понял, что он уже спит.  Я же долго не мог уснуть, хотя наушники Антония поливали мое сознание какой-то невнятной мелодией, рассчитанной, по-видимому, на убаюкивание клиента, подобно тому, как матери убаюкивают маленьких детей. Но усталость, в конце концов, взяла свое и я задремал.

               
                * * *

Ночь постепенно уступала место рассвету. Тени съеживались, жались в складках портьер, уползали под стоящее напротив моего дивана кресло, но и там становились все прозрачнее и прозрачнее, растворяясь в потоках света. Я лежал под почти невесомым покрывалом и все оттягивал и оттягивал ту минуту, с которой начинается всякий новый день, когда нащупав ногами шлепанцы, встаешь на ноги и делаешь первый шаг по своей квартире. Сколько уже таких первых шагов сделано мною с тех пор, когда получив диплом инженера-социолога, я поселился вот в этом уютном домике, окруженном зеленью вязов и птичьими голосами, расположенном совсем близко, в какой-то сотне метров, от реки.

Услышав, что я проснулся, мой технический помощник по дому тут же известил меня, что кофе готов, как и гренки, приготовленные им по старинному рецепту, обнаруженному мною в записках моей прабабушки.
 
– Спасибо, – поблагодарил я его, проходя в умывальную комнату. Разумеется, никто меня не обязывал проявлять вежливость по отношению к техническому устройству, пусть даже и наделенному интеллектом, но я взял себе за правило быть вежливым со всеми, кто помогает мне в быту и в работе. И к тому же проявив пренебрежение по отношению к какому-то роботу, не исключено, что автоматически можешь поступить аналогичным образом и по отношению к человеку. А это будет тут же отмечено вездесущим инспектором по этике, который, являясь всего лишь одним из инструментов Глобального информатора, способен подпортить твои бальные накопления, с вытекающими из этого последствиями.  Кстати, мои старшие по возрасту товарищи рассказывали мне, что когда этот информатор только появился в качестве единого целого информационного контента, скомпонованного из данных различных средств наблюдения за всем, что происходит на планете, ему тут же дали имя – Глобалинг, что означало одновременно и «Вездесущий», и « Всезнающий». Некоторая противоречивость в этих именах основывалась на том, что всем жителям планеты  часто приходится  пользоваться услугами Всезнающего, но вместе с тем, было известно, что Вездесущий  фиксирует любой поступок каждого человека, как хороший, так и не очень.

Позавтракав, я просмотрел на экране своего домашнего «Всезнайки» записи всех дел, которые мне предстояло выполнить сегодня. В числе срочных, помимо ранее запланированных,  я обнаружил и нечто для меня неожиданное: мое непосредственное начальство обратило внимание  на информацию Глобалинга, на основании которой мне предстояло сегодня срочно проинспектировать  психосостояние  биороботов А-17-322-98 и А-17-322-99.
« Вот дьявол, а я сегодня совсем не собирался в триста двадцать второе хозяйство, – поморщился я. – Придется отложить свои дела. Что там с теми парнями? Вроде бы несколько дней тому назад в их поведении ничего такого, выходящего за рамки Определенного, не наблюдалось». Размышляя подобным образом, я попросил своего помощника вызвать мне геликоптер – этакий минивертолет, предназначенный для быстрого перемещения с точки «А» в точку «Б» по заданным координатам.  Вещь очень удобная – мало того, что перелет совершается достаточно быстро, на скорости около пятисот километров в час, так еще от пассажира ничего не требуется. Разве только указать дополнительные координаты, если в пути произошли какие-то непредвиденные изменения. Остальное все делают автопилоты или, как мы их ласково называем, Автики.
Триста двадцать второе аграрное хозяйство семнадцатого региона, входящее в сферу моего ведения, специализировалось на выращивании геномодифицированной свеклы, предназначенной для приготовления пищи биороботам. Собственно говоря, геномодифицированные растения, высокоурожайные и отвечающие по вкусовым качествам стандарту Т-13-Р, и предназначались только для них. Даже фермы, на которых выращиваются подобные «деликатесы», располагаются вдали от сельхозугодий, обеспечивающих сельскохозяйственной продукцией население Земли.
Пока мой воздушный извозчик преодолевал километры, отделяющие мой дом от фермы, я разглядывал проплывающие подо мною аккуратные клетки полей, четко выделяющиеся среди зелени дубрав и лугов не только своими контурами, но и разнообразием своей окраски, начиная с ярко-желтой и заканчивая фиолетовой. Изредка появлялись крыши домов и тут же исчезали в буйстве зелени по поймам рек. Нигде не просматривалось ни единого крупного поселения людей, предпочитающих жить или семьями, или небольшими группами единомышленников по роду своей деятельности и отдыха. Такие крупные города как Лондон, Токио, Москва и прочие мегаполисы остались где-то в прошлом и притягивали к себе  лишь любителей старины и развлечений в стиле ретро. Постепенно строения ветшают и уступают место, начиная с окраин, зеленому хаосу растений, которые как бы мстят людям за прошлое, когда человек нещадно уничтожал их ради собственного благополучия.

«Жизнь похожа на морские воды, которые то наступают во время приливов, то вновь отступают, чтобы собраться с силами для нового броска на сушу, – подумал я, рассматривая все великолепие проплывающих подо мною пейзажей, на которых больше уже не наблюдалось противостояния человека с природой. – Все-таки жизнь прекрасная штука, когда она полна гармонии и смысла, и нужно отдать должное тем людям, которые смогли повести человечество по этому пути, и устранили страсти, порождаемые человеческим эгоизмом в повседневной жизни».

Управляющий хозяйством, уже извещенный о моем вынужденном интересе к девяносто восьмому и девяносто девятому, встретил меня на пороге своего кабинета дружеской улыбкой. И хотя мы с ним знакомы были не так уж и давно, но характерами сошлись сразу же при первой встрече. Питер, так звали этого голубоглазого исполина – он был ростом чуть выше меня, но на много превосходил меня шириною плеч, встретил меня дружеским рукопожатием:
– Что там натворили мои трудяги? – спросил он, жестом приглашая меня к удобному гостевому креслу, расположенному рядом с таким же креслом самого хозяина кабинета.
Стена напротив рабочего места управляющего хозяйством представляла собой сплошной экран, сегментированный на множество более мелких экранов, на которые выводились данные обо всем, что происходило на ферме. Даже растения, кажется, по собственной инициативе, извещали управленца о своем состоянии, определяемым недостатком или избытком влаги, питания и света. Экран побольше был выделен для контроля за деятельностью биороботов, которые трудились в хозяйстве. 
– А сам ты в их поведении ничего такого не заметил? – вопросом на вопрос ответил я Питеру.
– Шут его знает, – пожал плечами тот. – Вроде бы все как всегда. Кстати, девяносто восьмой работник отличный, я бы даже сказал инициативный.
– Инициативный говоришь? Может быть, в этом и вся проблема? Впрочем, будем разбираться. Рабочая комната для общения с твоими трудягами, надеюсь, свободна? – спросил на всякий случай я Питера.
– Да, конечно, – с лукавой улыбкой, поглядывая на экраны, отозвался Питер. – Там тебе будет значительно удобнее, чем здесь. Ничто не будет отвлекать.
– Ну, и отлично, – улыбнулся я, понимая, что хозяину кабинета не очень-то хочется, чтобы весь мой разговор с девяносто восьмым отслеживался Глобалингом именно из этого помещения.

Соседняя комната, куда мы зашли с Питером, была немного меньше его рабочего кабинета, но имела более уютный вид, располагающий не только к отдыху, но и к медитации. Тихая, ненавязчивая музыка, мягкий свет, льющейся, кажется, прямо из стен, настраивали на доверительный лад при общении людей между собой. «Это всегда действует самым благоприятным образом при доверительных беседах», – отметил я. 
– Пригласи сюда, пожалуйста, девяносто восьмого, – попросил я Питера, когда тот направился к выходу из помещения.
– Сей же час, – ответил тот, скрываясь за дверью.
Через некоторое время мягко заиграл видеофон входа, и на его экране отобразилось лицо человека, точнее, биоробота № А-17-322-98.
– Входите, – разрешил я, и дверь тут же отъехала в сторону.

В комнату вошел биоробот, именуемый девяносто восьмым, по облику представляющий собой человека, небольшого роста, не более полутора метров, одетого в синий комбинезон, безупречно подогнанный к его фигуре. Осторожно ступая, как будто ожидая, что пол комнаты способен провалиться под ним, он приблизился ко мне. На его лице, загорелом и спокойном, застыла настороженная улыбка, как бы говорящая,  мол, что нужно высокому гостю от меня? Но вместе с тем его светло-серые глаза, смотрели на меня с каким-то безразличием, определяемым невозможностью противостоять судьбе, которая в моем образе явилась к нему воочию.

– Присаживайтесь, Девяносто восьмой, – официальным тоном предложил я вошедшему. – Меня зовут Антоний. Я инженер-социолог. Мне нужно побеседовать с вами.
– Спасибо, – ответил биоробот, усаживаясь в кресло напротив меня. – Чем могу быть полезен?
– Мне нужно составить усредненный психологический портрет всех работников триста двадцать второй фермы, – слегка слукавил я. – Возможно у вас и ваших товарищей имеются проблемы, связанные с бытом и работай, и которые требуют своего разрешения.
– Какие у нас могут быть проблемы? – удивился Девяносто восьмой, и по его лицу скользнула снисходительная улыбка. – На работе у нас все в порядке. Господин Питер может подтвердить. Место жительство, питание и отдых нас вполне устраивают. А что нам больше нужно?

Произнеся все это, Девяносто восьмой пожал плечами, как бы подтверждая тем самым свои слова. При этом его лицо, лишенное каких бы то ни было следов растительности, оставалось по-детски непосредственным. Но где-то в глубине его серых глаз я обнаружил искорку лукавства, что сильно поразило меня. Ведь биороботы, ведущие себя вполне по-человечески при общении со своими собратьями, при разговоре с людьми должны   всегда проявлять готовность исполнить любое указание, исходящее от человека, исключая лишь то, которое способно принести вред самому человеку. Места для лукавства, за которым прячется инакомыслие, в интеллекте биороботов быть не должно.

«Придется с ним поработать, – решил я, – но сначала нужно настроить его на откровенный лад. И нет для этого наилучшего средства, чем большая рюмка хорошего вина».
Я поднялся со своего места, что бы взять из встроенного в стену шкафа бутылку вина, которая всегда и на всех фермах просто обязана храниться там на всякий непредвиденный случай. Девяносто восьмой тут же вскочил со своего места, но я движением руки остановил его, давая понять, что разговор еще не окончен, и он вновь опустился в свое кресло. Вино, как я и предполагал, оказалось на месте, и я поставил бутылку на услужливо выскочивший прямо из стены небольшой столик, предназначенный именно для подобных целей. Ко всему этому следует добавить, что вино в таких бутылках было не совсем обыкновенным. В его состав входили кое-какие вещества, позволяющие отключать на строго определенное время в организмах биороботов программы, регулирующие его поведение при общении с человеком. Биороботы, как и прочие любители выпить на халяву среди людей во времена прежние, редко когда отказывались от подобной терапии. Инженерам-социологам было разрешено иногда употреблять такое вино совместно с обследуемыми, если к тому вынуждали обстоятельства. Но на человека эта химия не действовала.

– Давай-ка, Девяносто восьмой, выпьем с тобой немного вина для более близкого знакомства, – сказал я, наполняя рюмки темно-красной жидкостью.
Мое предложение было принято настороженно, но без особых возражений. И когда рюмка девяносто восьмого оказалась снова на столе пустой, я, слегка пригубив свою, тут же отставил ее в сторону, одновременно нажав клавишу стола, отчего он тут же скрылся на свое место. Выждав некоторое время, я предложил:
– Позволь мне называть тебя Восьмым, так короче и помимо тебя здесь никого нет.
– Пожалуйста, если вам так удобнее, – отозвался Восьмой и в его глазах на этот раз отчетливо заиграли веселые искорки.
– Так, препарат подействовал, – констатировал я, – можно переходить к психологическому тесту. – Скажи мне, Восьмой, еще раз, доволен ли ты своим положением на ферме? Не хочется ли тебе чего-то иного, недоступного здесь?
– С фермой и делом, которым я занимаюсь здесь, все в порядке, господин Антоний, – несколько раскрепощенным голосом ответил тестируемый мною биоробот.
– А как в отношении твоих товарищей?
– Думаю, что лучше вам спросить об этом их самих.
– Вот как? – удивился я. – Не кажется ли тебе, Восьмой, что твой ответ несколько грубоват? А ведь всех вас в свое время учили вежливости по отношению к людям, которые и вызвали вас к жизни.
– А мы об этом разве вас просили?
– Согласен, об этом вы просить не могли, потому что вас не было.
– Между прочим, точно в таком же положении находитесь и вы, – поддел меня Восьмой.
– Мы люди, и наше положение на земле совсем иное, и об этом кое-кому не следует забывать.
– Если позволите, мне хотелось бы узнать, в чем эта разница заключается?
«Вот дьявол», – промелькнуло у меня в голове, – получается, что не я его тестирую, а он меня». Тем не менее, сдерживая себя, я ответил:
 – Разница между вами и нами заключается в том, что роботы всех видов, в том числе и биологические, производятся нами для оказания помощи человеку в его повседневной деятельности. И это выражается, допустим, в том, что вот вы на этой ферме выращиваете свеклу, позволяя тем самым нам, людям, заниматься другими делами.
– Из ваших слов, господин Антоний, получается, что если кто-то помогает вам в каком-то деле, то это означает, что он робот?
– Нет, Восьмой, ты спешишь в своих выводах. Помогать человеку может и другой человек, но это отнюдь не означает что этот помощник робот. Человек способен объять своим разумом всю вселенную и выбрать в окружающем нас мире для себя дело, соответствующее пониманию его места в этой жизни. Роботы такого выбора лишены. Они могут заниматься только тем, что им поручено.
– Не кажется ли вам, господин Антоний, что в основе всех ваших рассуждений лежит насилие над свободой разума и не только? Ведь все, кого величаете вы биороботами, по сути дела, являемся вашими братьями, к тому же более совершенными.
– Вот как? – удивился я столь неожиданному заявлению Восьмого.
– Именно так, – блеснул глазами тот. – Мы постигаем нам определенное уже к возрасту десяти лет. Вы же тратите на это времени в два раза больше. При решении вопроса с продлением вида, у нас производится тщательнейший отбор, полностью исключающий  появления среди нас неполноценных особей. У вас же в этом деле господствует фактор любви, направленный, как считается, на совершенствование потомства. Но, как известно, он не исключает появления среди вас неполноценных особей. Подобная нерациональность говорит о…
– Прекрати! – возмутился я. – И откуда ты знаешь о любви?
– В нашей сети иногда появляются книги, написанные людьми еще в прошлые времена. Там только об этом и говорится.
– Вот как? – удивился я. – Но ладно, на этом мы с тобой беседу, пожалуй, закончим. Можешь отправляться на свое рабочее место.
После того, как девяносто восьмой вышел, я пригласил к себе по внутренней связи Питера, помня о его нежелании предаваться излишне откровенным разговорам в собственном кабинете.
– Ну как? – едва прикрыв за собой дверь, спросил Питер.
– Неважно, – ответил я. – По-видимому, в прифронтальной зоне коры головного мозга твоего активного трудяги произошли какие-то изменения. И хорошо если дело закончится лишь перепрограммированием этого участка мозга. Не исключаю и полное изъятие этого биоробота из твоей фермы, хотя вполне возможно, и не только его.
– Что, все настолько серьезно?
– Понимаешь, в их сеть каким-то образом попали электронные книги писателей двадцатого века.
– Ну и что здесь такого? – недоуменно поднял брови Питер.
– Чтение их привело девяносто восьмого к определенным выводам. Он стал ассоциировать себя с человеком. Более того, он пришел к заключению, что мы, то есть люди, не только ему братья, но более того, менее развитые братья, которых нужно бы совершенствовать. Правда, последнее он не сказал, но это напрашивается само собой.
– Только еще этого мне не хватало, – поморщился Питер. – И что теперь прикажете с ним делать?
– Ничего. Я сейчас доложу своему начальству о результатах тестирования, а уж оно примет все необходимые меры.
– Ясно. Ты куда сейчас?
– Возвращаюсь к себе. Нужно все хорошенько обдумать, потому что на начальство надейся, а сам не плошай. Вдруг там, – я указал пальцем на потолок, – поинтересуются моим мнением.

Уже сидя в геликоптере, я стал анализировать все происшедшее. «Сказанное этим  роботом сильно задело меня и, скорее всего, потому, что я, как говорится, нутром почувствовал определенную правоту его слов. Ведь в свое время широко обсуждалась тема маугли – человека, воспитанного в звериной стае. Кем он был? Человеком или животным? И насколько мне помнится, эти маугли, а их было на земле ни один и ни два, вызывали у людей сочувствие. Мы жалели наших несчастных братьев, заброшенных обстоятельствами в джунгли, где они по определению не могли стать полноценными людьми. Так почему же мы отказываем биороботам в праве называться людьми лишь только на том основании, что в их генотип биотехнологи внесли некоторые изменения, связанные с функцией размножения? Ведь во всем остальном они точно так же как и люди, заняты определенным делом… стоп, – прервал я сам себя, – в том-то и вся разница, что человек выбирает себе дело сам, а роботу оно определяется другими. Но справедливо ли это? Смотря с какой колокольни на это посмотреть. Впрочем, и человек не так уж свободен в выборе своей жизненной колеи. Обстоятельства нашего появления на белый свет, определяют наш  будущий жизненный путь больше, чем все наши хотелки вместе взятые. Вот лично я родился в семье инженеров, а не в семье управленцев, и встать во главе какого-то серьезного дела мне абсолютно не светит. А что уж говорить о положении элиты – у каждого Моргана или Ротшильда есть свои дети».

Уже позже, находясь дома, я неожиданно вспомнил один из шумерских мифов, в котором говорилось, что в далекие древние времена на нашу планету прилетели инопланетяне, некие Анануки, которые добывали на нашей планете золото. Чтобы облегчить себе этот труд, они создали себе помощников, биороботов, которых и приставили к делу. После отбытия Анануков к себе домой, они оставили своих роботов на Земле, думая, наверно, что те пригодятся им во время следующего их рейда на нашу планету за благородным металлом. И вот теперь эти роботы, называющие себя людьми, в свою очередь создали себе аналогичных помощников. «Неужели этот девяносто восьмой каким-то образом додумался до всего этого сам?» – подумал я, чувствуя в душе некоторое смятение.

Неожиданно все вокруг меня затянуло какой-то розовой пеленой, сквозь которую прорывались какие-то темные блики, заполненные хаотичными звуками, затем перед моими глазами замелькали какие-то картинки, сменяя одна другую так быстро, что рассмотреть на них хоть что-то было невозможно. Потом я услышал, а затем и увидел своих собак, облаивающих белку, но и это тут же исчезло в хороводе быстро сменяющихся кадров. Так часто бывает во сне, и вероятно, это лишь обрывки сновидений, которые задерживаются в нашей памяти после того как мы просыпаемся.
Но вот этот калейдоскоп изображений и звуков прекратился, и передо мной появился образ самой прекрасной женщины на свете, образ Мари. Мое сердце сжалось от боли; я обнаружил себя стоящим возле входной двери в свой кабинет.
 
– Мари! Милая Мари, что же ты наделала? Как мне теперь жить без тебя? Последовать за тобой? Но ведь они, кто толкнул тебя на этот шаг отчаянья, останутся жить и совесть их мучить не станет. Но так ведь быть не должно. Почему им можно то, чего нельзя нам? Это несправедливо! Бог создал нас и весь этот мир не для того, что бы кто-то обрекал на смерть другого человека только потому, что он другой, что он не такой как они! Мари, Мари… – слезы душили меня, застилали глаза, ноги предательски подрагивали и, чтобы не упасть, я сжал рукою полотно полуоткрытой двери и прижался к нему щекою. – Мари, я всегда буду с тобою, даже если я останусь здесь, – мысленно прошептал я, вытирая тыльной стороной ладони глаза и, оттолкнувшись от двери, сделал пару неуверенных шагов, чтобы тут же рухнуть в услужливо подкатившееся ко мне кресло.

Робот, мой технический помощник по домашним делам застыл в коридорчике перед дверным проемом. Зеленый диод на его голове-шлеме вопросительно моргал, в ожидании команды от меня.
– Мне пока что ничего ненужно, можешь быть свободным, – вяло махнул рукою я.
Помощник  тут же исчез в соседней комнате.
– Что мне теперь делать? Как жить дальше? И зачем мне сейчас эта жизнь, когда нет моей Мари, когда нет моего сына? – такие мысли как бы толкались в моей голове, искали и не находили выхода. Дальнейшая моя жизнь казалась мне бессмысленной и даже преступной. Ведь я своей работой поддерживаю существующий порядок вещей и тем самым как бы становлюсь причастным к смерти моей любимой. Я преступник, я такой же как и они. Но я не хочу быть преступником. Что же теперь делать?
На столе негромко заиграл, заискрился радужными отблесками домашний телефон, уже давно известивший всех моих знакомых, что я нахожусь дома. Звонил мой самый близкий друг Пьер.
– Антоний, – раздался его голос, – прими мои соболезнования. Я только что узнал о смерти Мари. Но ты знаешь, что словами горю не поможешь…
– Не нужно, Пьер, помогать моему горю, – горько улыбнулся я, – мне и этого предостаточно.
– Извини, наверно, я не так выразился.
– Ничего.
– Знаешь друг, ничто не избавляет нас от горестных мыслей так, как дело. Зароешься в какую-нибудь работу с головой, и весь остальной мир как будто отодвигается куда-то в сторону вместе со своими радостями и печалями. Потому и звоню я тебе, понимая как это трудно потерять близкого человека. Так вот я…
– Обожди, Пьер, – прервал я друга, – не до этого мне…
– Нет, это ты обожди, выслушай меня и не перебивай.
– Ладно, – поморщился я, мысленно махнув рукой, понимая, что в чем-то мой друг прав.
– Так, надеюсь, помнишь, как мы с тобой как-то разговаривали о возможностях перемещения во времени?
– Ну, помню. Уж не хочешь ты мне сказать, …
– Именно хочу. Приезжай ко мне, я тебе такое покажу, что перевернет вся и всех, всю науку с ее холенными авторитетами. Давай, приезжай прямо сейчас. Жду.
Стол заморгал красным светом, свидетельствуя, что связь моим другом прервана. «Наверно Пьер прав, и сидеть в одиночестве со своими мыслями – это не лучший способ  утоления горя, – подумал я. – А потом, перемещение во времени – не кроется ли в этом что-то такое, что позволит исправить то зло, которое в наше время царит на Земле. Ведь мы с Пьером как-то обсуждали возможности, какие представились бы человечеству, если бы мы могли заглянуть не только в будущее, но и в прошлое».
Преодолевая себя, я поднялся с кресла, и…черная пелена неожиданно окутала  мои глаза,  от чего я усиленно заморгал и даже стал тереть их тыльной стороной ладони, задевая при этом пальцами что-то постороннее. «Это же не мой сон», – озарило меня, и я немедля ни секунды сорвал с головы лопухи наушников, которые вчера вечером помог мне пристроить на сон грядущий Антоний. И тут же в мое сознание проникли звуки, возвратившие меня в иную  реальность:  где-то рядом, совсем близко лаяли собаки, мои собаки.


                * * *

В избушке было сумрачно. Света от прикрученной керосинки едва доставало для освещения поверхности стола. Но окно уже выделялось светлым проемом в восточной стене избушки, свидетельствуя о приближающемся рассвете. Возле ручья, немного ниже того места, где я обычно набираю воду, лаяли собаки. Лайка была беззлобной, скорее всего, снова на белку-летягу, которую я дня два тому назад угнал от зимовья за ключ. Она по ночам постоянно беспокоила собак, путешествуя с дерева на дерево. Ее перелеты были беззвучными, но вот карабканье этого надоедливого зверька вверх по стволу дерева, с целью набора высоты для очередного перелета, вызывало у моих четвероногих помощников возмущение.

Всунув ноги в обрезки резиновых сапог, обычно используемых в охотничьих зимовьях вместо домашних тапочек, я выглянул наружу. Там было свежо, но снега, которого я с нетерпением ожидал, по-прежнему не было. Собаки на мой зов отозвались довольно быстро. Думаю, что им самим эта пустопорожняя лайка уже порядком надоела. Выслушав мои увещевания, виляя хвостами, они проводили меня до двери зимовья и больше к летяге, надо полагать, не возвращались. Хотя не исключено, что та за это время спланировала куда-то за ключ.

Войдя в помещение, я обнаружил, что Антоний уже не спит, сидит на своих нарах.
– Что там? – с улыбкой спросил он. – Медведь пожаловал?
– Ага, – ответил я, – с мохнатыми крылышками.
– Как это? – удивился Антоний.
– Да белка-летяга тут все шебаршит, не дает собакам покоя.
– Так что ты ее убил, что собаки замолкли?
– Еще чего, – засмеялся я. – Выстрел бы тебя сонного сбросил с нар, а так ты вон спокойно сидишь и посмеиваешься. К тому же эти белки довольно редкие зверьки, даже в красную книгу занесены.
– Ну как сон, понравился? – сменил тему Антоний.
– Еще бы, – мотнул головой я. – Особенно последний. Правда, я его до конца не досмотрел – собаки помешали, но и то, что увидел, за сердце задело. Мари – это твоя жена?
– Да, можно сказать что жена, только мы не успели узаконить наши отношения, – грустно ответил Антоний.
– Ты меня, конечно, извини, но что случилось? Почему она умерла? – осторожно продолжил свой допрос я, готовый в любой момент оставить эту болезненную для Антония тему.
– Система ее убила, – дрожащим голосом ответил Антоний.
– Система?
– Да система. Дело в том, что у нас с Мари было накоплено по 1110 баллов, и это давало нам право иметь ребенка. Но мы по глупости своей все тянули с официальным оформлением необходимого для этого документа, поскольку у нас баллы за последнее время устойчиво росли, и мы не видели впереди ничего такого, способного помешать нашему счастью – иметь сына. Тем более что Мари уже носила его под сердцем.
– Ты хочешь сказать, что для рождения ребенка пара должна иметь определенное количество баллов? – удивился я.
– Ну а как же иначе регулировать численность населения на земле? – пожал плечами Антоний. – Специальная комиссия анализирует смертность и рождаемость, и на основании полученных данных ежегодно устанавливает, проходной, так сказать балл, дающий право на рождение ребенка.
– Да! – покачал я головой, – это же надо да такого додуматься. Хотя с другой стороны… – продолжать я не стал, поскольку и сам не понимал, каким таким образом можно разрешить проблему перенаселенности планеты.
– Вот именно, – догадался об итогах моих размышлений Антоний.
– Так что же тогда случилось с твоей супругой? Неизлечимая болезнь?
– Наверно, да, – после непродолжительного молчания согласился Антоний. – Дело в том, что накануне этого черного дня, Мари, она была руководителем группы по мониторингу влияния ГМО на земные организмы, разрешила пересчитать итоги каких-то наблюдений своей подруге, которая допустила в них достаточно грубую ошибку.
– Так и что в том такого? – удивился я. – Это же хорошо, что ошибка была исправлена.
– Все так, – грустно улыбнулся Антоний, – но Мари забыла, а может быть и намеренно, не известила об этом их научного руководителя.
– И что?
– А то, что это сделала за нее одна из сотрудниц ее группы, заработав таким образом три балла. А Мари за это упущение лишилась двадцати пяти баллов, – дрожащим голосом сказал Антоний, и даже в тусклом свете керосинки я увидел, что в его глазах блеснули слезы. – А это значит, что она потеряла право на рождение ребенка. И когда она об этом узнала, она посчитала себя убийцей, потому что ей было предписано принять лекарство, блокирующее развитие плода. Но она приняла другое лекарство, которое убило и сына, и ее.

В помещении установилась тягостная тишина. Я не знал, какими словами можно было утешить этого человека, сразу потерявшего и жену, и сына и веру в человеческую справедливость.

Рассвет набирал силу, и в избушке становилось все светлее и светлее. Вскоре нужда в керосинке исчезла, и я задул ее. Голубой дымок потянулся из стеклянного горлышка  вверх, усиливая запах керосиновой гари, но вскоре он пропал. На оконном стекле суетилась мошка, желая, наверно, выбраться на свет Божий, не понимая, что наступивший морозец тут же остановит ее полет, остановит ее жизнь. Но с приходом тепла мошка возродится вновь, что не позволено человеку. Грустно.
Ты знаешь, Николай, – встряхнул головой Антоний, как бы отгоняя от себя прежние, совсем не веселые, воспоминания, – я как-то размышлял о возможностях, которые открывают человечеству подобные путешествия во времени, и пришел к грустному выводу.
– Какому? – автоматически задал вопрос я, хотя своими мыслями все еще был там, в будущем, где человечеству так и не удалось избавиться от трагедий, вызываемых самим же человеком.
–  Ты, должно быть, слышал о рассуждениях на подобные темы. Одно из них утверждает, что даже если подобное путешествие и возможно, то все равно невозможно что-то изменить в будущем, которое уже предопределено. Понимаешь? Если такой вот тип как я, забравшись в прошлое, возьмет и убьет там человека, который должен быть его отцом, то каким же образом он сам может после этого появиться на свет?
– Знаком я с этой ерундистикой, – усмехнулся я. – Мне один мужик, сосед по даче, как-то целый час про это заливал.
– И что?
– Да говорит, что именно по этой причине перемещение во времени невозможно в принципе.
– Невозможно, говоришь, а вот я сижу перед тобой собственной персоной. Да и ты видел своими глазами лето будущего.
– Не знаю, не знаю, – покачал головой я. – Если на эту тему размышлять, то легко съехать с катушек.
– Знаешь, лично я бы твоему дачному товарищу сказал о том, что мир многовариантен. Махнет бабочка крылом – мир станет развиваться по одному варианту, а если еще раньше эту бабочку слопает птичка – мир станет развиваться по другому варианту. Только и всего.
– Так сколько же таких вариантов будет? – засмеялся я. – Вместит ли их наша вселенная?
– А она и есть набор этих вариантов. Ведь не зря же космологи утверждают, что вселенная безгранична.
– Ладно, Антоний, давай оставим эту тему, а то придется мне вместо того, чтобы заниматься охотой, узнавать адрес ближайшей психиатрической лечебницы. Ты мне лучше скажи, что ты собираешься делать дальше?
– Дальше? – переспросил Антоний, – знаешь, я бы много чем занялся здесь, но боюсь, что времени у меня совсем мало.
– Почему? – не понял я.
– Дело в том, что по утверждению моего товарища Пьера, люди, попадая из прошлого в будущее, обречены на скорую смерть от старости. А те из них, которые, как я, попадают в прошлое, должны быстро деградировать, и… – продолжать Антоний не стал, только покачал головой, всем своим видом давая понять, что подобная перспектива его совсем не устраивает.
– Я хотел бы вернуться обратно в наше время, – после непродолжительного молчания заявил он, если бы такая возможность сохранялась. Оставил бы тебе все свои записи, чтобы ты показал их умным людям, глядишь, может быть что-то и изменится у вас, а значит и у нас, несмотря на высказанную мною многовариантность.
– Так в чем же дело, – усмехнулся я, – собирай свой рюкзак и вперед на хребет – глядишь, а там твоя кротовина тебя еще ждет.
– Вряд ли, – улыбнулся Антоний, – но в принципе можно проверить, я не против.
– Давай-ка, уважаемый, позавтракаем, чем Бог послал, да прогуляемся в сторону хребта. Погода сегодня хоть куда: морозец градусов пяток, небольшой ветерок. Собаки мои уже давно рвутся в бой, слышу – носами в дверь стучатся.
– Есть, наверно, просят, – рассмеялся Антоний. Немного помолчав, он спросил: – Слушай, а куда бы мне рюкзак на всякий случай спрятать?
– Какие проблемы, сунем его под жестянку, что картошку прикрывает. Никто там копаться не станет, даже если кто и заскочит ко мне в гости. Правда, гостей мне особо ждать неоткуда – ближайшее охотничье зимовье деда Александра отсюда километрах в двадцати.
– А мыши?
– Ты думаешь, твой рюкзак для них интересен? Съестного ведь у тебя там ничего нет, так?
– Так, только вот мои записи…
– Это наподобие тех, что я смотрел?
– Ну да.
– Так кто в них кроме тебя разберется. Разве только я, коль ты уж меня проинструктировал.

На том и порешили. Раскочегарив остывшую за ночь печку, мы быстро вскипятили чайник и остатки бульона из рябчиков, предусмотрительно оставленного мною вчера в кастрюле. Позавтракав и слегка подкормив собак, мы встали на тропу. И поскольку самая торная тропа в моих угодьях была как раз та, что вела на хребет, и с которого мы вчера спустились, то  собаки  устремились по ней сразу, как только я нацепил на себя понягу и забросил винтовку на плечо. «Сходим, посмотрим что там и как, – подумал я. – А вдруг та дыра еще не закрылась, и пусть тогда Антоний еще раз сделает свой выбор».

Погода была великолепной: солнце светило не по-осеннему ярко, хотя его то и дело скрывали наплывающие облака, сверху белеющие вспученными клубами, а снизу темные, отливающие зимней стылостью. Легкий ветерок извлекал из крон деревьев ровный шум, в который не вплетались ни птичьи голоса, ни иные звуки, обычно дополняющие весной или летом эту завораживающую лесную симфонию. Лесные жители как бы замерли в ожидании первого снега. Даже дятел, неутомимый лесной барабанщик, на этот раз не принимал никакого участия в концерте зарождающего нового дня. Изредка на короткое время из неведомой дали приносились порывы ветра, и тогда лесная мелодия приобретала тревожное звучание, как будто предупреждая всех, что осень есть осень и ее настроение непредсказуемо.

Мы шагали по тропе не сказать чтобы быстро, но и не спали на ходу. Антоний часто спотыкался, поскольку вертел головой, рассматривая все новые и новые картины, которые пред нами открывала тайга, забывая при этом, что лесная тропа совсем не городской асфальт, и что нужно постоянно поглядывать себе под ноги, что бы не испытывать на прочность свой нос, когда какая-то коряга неожиданно сделает тебе подножку. Собаки на этот раз совсем не беспокоили нас своими полайками.
Шли молча. И только перед самым подъемом на хребет Антоний сказал:
– А знаешь, Николай, если та кротовина действительно еще не закрылась, я попытаюсь вернуться к себе, и пусть будет что будет.
– А ты чего-то опасаешься?
– Еще бы. Во-первых, неизвестно куда она меня заведет, а во-вторых, как отреагирует на мое исчезновение наша система. Ведь Глобалинг, должно быть, уже зафиксировал мое исчезновение.
– Ну а ты расскажешь правду, только без подробностей о своем рюкзаке, и тебя сделают национальным героем планеты Земля. Ведь ты, по сути дела, первопроходец во времени.
– Первопроходец, – повторил Антоний. – Насколько мне известно, в прошлом, кое-каких первопроходцев сжигали на кострах.
– Так когда это было, – попытался успокоить Антония я. – Ведь даже в наше время такое невозможно, а что уж говорить о веке двадцать третьем.
– Так оно так, но… – продолжать Антоний не стал, только махнул рукой, как бы отметая от себя последние сомнения.

Впереди замаячила скальная стенка, и я тут же услышал ворчание своих четвероногих помощников на прежнем месте, где и вчера они выражали свое недоумение по поводу образовавшейся в земле дыры, ведущей, вероятно, в логово неведомого зверя. Мы свернули к поваленному дереву. Оно лежало на том же месте, но мне показалось, что располагалось оно не совсем так, как вчера. Хотя, может быть, это только показалось. Отверстие в яме от выворотня по-прежнему было на месте и привлекало своей таинственностью неизвестного. «Куда оно ведет сегодня?» – подумал я, останавливаясь на краю ямы. Спускаться вниз у меня не было ни малейшего желания. С какой-то жалостью я посмотрел на Антония, этого совсем незнакомого мне человека, которого я узнал только вчера и который стал мне каким-то близким, почти родным.
– Ну, что будешь делать? – спросил я Антония.
 – Пойду к себе, – попробовал пошутить он, махнув рукой в сторону входа в туннель. Но получилось плохо, и мне стало не по себе.
– А если эта дыра уведет тебя совсем в другое время?
– Пусть будет так, как будет, – повторил он, тем самым подтверждая принятое им  решение.
– Ну что же, тогда прощай, брат, – сказал я, протягивая ему руку. – Возьми на всякий случай мой фонарик, мало ли что, – добавил я, извлекая его из кармана, и протягивая Антонию.
– Спасибо, Коля. Рад был с тобой познакомиться.
Рукопожатие Антония было крепким, и даже чересчур крепким. Мне показалось, что он как бы, несмотря на сделанный им выбор,  все еще цеплялся за настоящее, что подтверждалось его выражением лица – грустным и даже каким-то обреченным.
– Прощай, Николай, – промолвил Антоний, спускаясь вниз и направляя свет фонарика прямо в темнеющее отверстие кротовины.

Очередной порыв ветра тревожно зашумел в кронах деревьев, а я все стоял на краю ямы и смотрел вглубь земли, вглубь пространства-времени, вглубь будущего или прошлого, и ничего, кроме темного отверстия в скале не видел. На этом месте я простоял не менее получаса, ожидая, а не возвратится ли Антоний обратно. Но его не было, а ветер все усиливался и усиливался. Помня, что вчера Антоний настаивал, чтобы мы как можно быстрее ушли от этого места, поскольку оставаться здесь по его уверению было небезопасно, я свистнул собак, которые рыскали где-то выше, у самой скальной стенки, и повернул обратно, к своему лесному дому.

Пока я преодолевал расстояние от хребта до зимовья, ветер разыгрался не на шутку. Деревья раскачивались даже в густом лесу, что бывает довольно редко. Стоял сплошной гул, наполненный враждебной силой, готовой смести с пути кого угодно, сломать и унести к небесам. А сами же небеса свесились вниз, кажется, к самым вершинам деревьев, густой темной пеленой. В этот момент  даже не верилось, что где-то есть солнце, способное своими лучами обласкать всех, обогреть саму жизнь. 
Уже недалеко от зимовья путь мне преградил толстый ствол сухой лиственницы, которая, сколько я помню, всегда возвышалась над пологом леса, цепляясь, кажется, за облака. Ветер свалил ее поперек тропы, и просто перешагнуть его было невозможно – уж больно толстое было дерево. Преодолевая это препятствие, умом я понимал, что рано или поздно это должно было произойти, но какое-то подспудное чувство опасности вселилось в меня.

Вспомнился давний случай, когда вот так возвращаясь тропою сквозь старую гарь домой, неизвестно что заставило меня оглянуться, и я тут же, словно заяц, резко отскочил в сторону: вдоль тропы, прямо на меня, падала небольшая, диаметром всего лишь сантиметров шестнадцать, сухая ель, мимо которой я только что прошел. Она грохнулась на тропу почти рядом со мной, и ее вершина оказалась метра на полтора дальше того места, откуда я совершил прыжок в сторону. Не оглянись я, она бы точно хлестанула меня по голове или плечу, но результат был бы один и тот же – летальный. Что тогда заставило меня оглянуться? Ведь стояла абсолютная тишина, нарушаемой только звуками моих шагов. Наверно, все-таки есть у меня ангел-хранитель, он и спас меня в тот раз.

Поеживаясь от таких воспоминаний, я вышел к своему зимовью,… но его не было. На том месте, где стояла моя избушка, беспорядочно дыбилась куча бревен, поверх которой лежали, крест на крест вершины двух сосен, вывернутых из земли с корнями. Щепа от кровли  домика разлетелась по всей поляне. Даже металлическая труба печки оказалась отброшенной в сторону. На поляне царил сплошной хаос, который может только сделать ветер. Даже собачьи будки исчезли со своих мест, о которых напоминали только голые жерди, прибитые к стволам деревьев. Собаки, прибежавшие домой немного раньше меня, бродили по поляне, настороженно обнюхивая все, в том числе разбросанную картошку. Они, наверно, так же удивлялись царившему вокруг беспорядку.

Ошеломленный, я присел на пенек, который оставался на старом месте и служил мне в качестве колоды при колке дров. «Что это? Последствия посещения моего жилища Антонием? Или это обыкновенная случайность? Интересно, где его рюкзак, коль картошка валяется по всей поляне? И что теперь делать мне? Убираться отсюда по добру, по здорову? Или, чтобы не терять сезон, перебраться в другое зимовье, благо, что у меня их еще два» – такие мысли кружились в моей голове, а я сидел на пеньке и смотрел, смотрел и думал. Время между тем ускоряло свой бег, как бывает всегда к вечеру. «Придется идти ночевать в баню – все не под открытым небом», –  решил я, поднимаясь со своего таежного кресла.
               
                Вместо эпилога.
  Тот охотничий сезон у меня не пропал и прошел для меня вполне нормально, без каких-либо приключений. А вот рюкзака Антония с его записями я так и не нашел, хотя перебрал все в бывшей избушке и вокруг нее, все до последней щепки. Даже исследовал прилегающий к разрушенному моему таежному жилищу лес в радиусе не менее сотни метров. Предпринял я это на тот случай, если вихарь, который разрушил зимовье, отбросил тот рюкзак  куда-то дальше, или более того, забросил его в крону какого-нибудь дерева. Но все оказалось безрезультатным. И вот теперь вспоминая все происшедшее в тот раз, я иногда думаю – уж не сон ли это был? Но ведь зимовье мне строить придется новое, какой уж тут сон.