Надежда

До одиннадцатого класса ничего серьёзного между мной и девушками не происходило. Ну, таскал я портфель рыжей кудрявой Наташе, да только по тому, что жили мы в одной стороне от школы. И по какой-то удивительной асимметрии, больше никто из нашего класса в этой стороне не жил. Но с Наташкой мы только глотали мороженное в несметных количествах, болтали о том, о сём, и всё. У Наташки был жених «десантник», парень, который занимался в военно-патриотическом клубе. Были ещё девушки, которые мне нравились, я делал какие-то глупые шаги, вроде цветов на 8 марта, грустных вздохов, возле объекта обожания и долгих пристальных взглядов на переменах.

А потом я попал к коммунарам. Было такое движение на закате СССР, последователи некоего педагога Ильина, что-то вроде попытки реанимировать комсомол. Но коммунистического  этих коммунарах было мало. Скорее это был такой дискуссионно-творческий клуб. Мы собирались вечерами в здании горисполкома, обсуждали актуальные темы «Любовь между советскими мальчиками и девочками», или «Что делать с родителями, если они совсем отбились от руки и несут всякий бред», проводили всякие концерты, ездили как агитбригада, выступали в селах с культурной программой, попутно неся доброе, вечное и идеологически верное.

Все собрания проходили в кругу, каждому давалось слово по очереди, а в завершении всего пелись песни, вроде таких «Вот идет по свету человек-чудак, Сам себе печально улыбаясь, В голове его какой-нибудь пустяк, С сердцем видно что-нибудь не так», или «Там впереди у тебя идут другие дожди, Их никогда позабыть не в силах сердце», ну, и да, вот это обязательно «Ты представь, будто я – Ассоль, Ну, а я – капитан Грей, Будь сладка нам морская соль, От неё станем мы добрей». Прошло столько лет, а я помню слова! Коммунарское прошлое въелось в меня гораздо сильнее, чем вся пионерия и комсомолия. Коммунары держали слово, не врали, морщились от фразы «провести мероприятие», они говорили «сделать дело». После завершения общих песен в кругу все говорили хором «Доброй вам ночи, ребята-орлята! Доброй вам ночи, девчата-орлята! Завтра нам снова в путь!»

На первом собрании я и увидел Надежду. Она была прекрасна как океанский лайнер. Потому что двигалась так же грациозно и величественно, была совершенна, умна, с большой косой и светлыми глазами, в темной блузке и в темно-зеленой юбке в пол, прямо народоволка из учебника истории. Я смотрел и не мог оторваться, я просто любовался, а она улыбалась в ответ. Мы стояли в кругу напротив друг друга. А в следующий раз я умудрился встать с нею рядом, и когда все пели, обнявшись за плечи и талии, мне было очень приятно ощущать на спине её руку, ну и самому держать в руке Надежду.

Крепкий хорошист, я не беспокоился об уроках, ибо положил себе за принцип (о, всегда хотел ввернуть где-нибудь это выражение) делать их заранее, поэтому, несмотря на поздний час, вызвался проводить Надю. В её сторону шла целая весёлая компания. Надя взяла меня под руку (вот это да, всё по-взрослому). Стояла зима, но даже сквозь плотное пальто я чувствовал её тепло. Щёки раскраснелись, глаза отражали свет фонарей. Постепенно все откалывались от нашей большой компании. И, наконец, мы остались одни. Большие улицы закончились, пошли кривые улочки частного сектора. Лаяли собаки, скрипел снег, я совершенно не знал о чём нужно говорить. Попросил Надю написать мне слова песен, которые поют коммунары, а то все знают, а я нет. Надя пообещала. Она повела меня короткой дорогой по замершей реке. «А вот и мой дом!» - сказала, не переставая улыбаться. Хотя было темно, но я чувствовал. «Хочу пригласить тебя на свидание», - замерзая не от внешнего, а от внутреннего холода сказал я. «Пригласи».

Интуитивно, или в порыве вдохновения, я выбрал верную тактику: говорит, что чувствуешь, не врать, не притворяться. И это сработало. На следующий день я мерз в ожидании у кинотеатра им. Горького. Я увидел её издалека. Не знал, нужно ли было бежать ей навстречу, или стоять на месте. Но ноги одеревенели и решили всё за меня.

Я сказал, что никогда ничего подобного не чувствовал, что ни к кому как к ней меня так не тянуло, что мне хочется на неё смотреть, хочется быть с ней рядом всё время, хочется слышать её глубокий грудной, большой, как она сама, голос, и при этом, мне не по себе от того, что я  не могу управлять своими мыслями и чувствами, что я будто болен. «Будто болен» показалось Наде пошлостью. А «пошлость» это было в то время такое убийственное слово, сказать пошлость было позором. «Ну, а как я должен был сказать? Сказал, что пришло на ум!» Но, оказалось, даже обычное нужно уметь выражать необычно, в этом есть признак ума и вкуса. «А у меня нет вкуса», - сказал я с вызовом. «Ты читал «Мастера и Маргариту»? - спросила Надя. «Конечно, я читал». «Понравилось?» «Ну, ещё бы!» «Тогда у тебя есть вкус». «Сомневаюсь, - упрямствовал я, мне просто хотелось, чтобы она говорила, говорила и говорила, доказывала мне какой же я хороший, - Я вот, например, не понимаю зачем вы, коммунары, поёте эти песни? Ну есть ничего, а есть… Что это за слова «Когда-нибудь весенним утром ранним Над океаном алые взметнутся паруса, и скрипка пропоёт над океаном»? Разве это не пошлость?» «Как ты не понимаешь? - возражала раскрасневшаяся, и ставшая от этого ещё прекраснее, Надя, - это же о мечте, о настоящем чувстве, том чувстве, которое противостоит всему костному, пустому, притворному вокруг». А может она говорила не так, а может что-то другое, главное в этих спорах и разговорах был не смысл, а обмен какими-то скрытыми смыслами, позволявшими определять «свой-чужой», «любит-не любит». Я старался её развеселить, рассказывал смешные случаи из детства, убеждал, что фантастика тоже литература.

Быстро темнело, пошел снег, было так тепло и уютно под этим снегом, а  вокруг лежала в сугробах огромная страна, готовая вот-вот взорваться. Мы шли уже по тропинке, а тропинка спустилась к реке, и вот уже виден Надин дом. «Я дойду, не провожай меня дальше. Увидимся завтра, там же, хорошо?» «А…»
Нет, кораблем-то был я, а Надя огромным айсбергом, белым. И где-то там, на капитанском мостике моего сознания, отдельные матросы кричали: «Осторожно! Стоп, машины!» Но инерция поступательного движения была столь велика, что меня качнуло вперёд. Я получил пробоину и мои отсеки залило водной, один за другом. Тёплые губы – раз, теплые губы - два, горячие губы – три!

Под ногами лёд, под ним вода, то есть мы целовались не на земле, мы в каком-то смысле парили над замерзшей рекой.

И всё, с тех пор мы появлялись всюду вместе, со всеми вытекающими «тили-тили» и «это моя девушка», я без всякого напряжения выучил все коммунарские песни, оживленно дискутировал, плясал, играл, прочитывал взахлеб, всё, что рекомендовала Надежда. Мы были полны ожиданий новой жизни, в стране происходили перемены, к концу подходили старшие классы, нас ждала взрослая, настоящая жизнь. И я готов был провести её вместе с Надей. Концерты, собрания, диспуты, вечерние поцелуи – я просто питался этим с удовольствием и молодой жадностью.

А потом был день рождения ещё одной активной коммунарки – Зины. У Зины была восточная внешность, Зина играла на гитаре, Зина пела, Зина говорила остроумно и метко, Зина была душой компании. Я увидел их рядом, тихая, спокойная, основательная Надежда и взрывная, непредсказуемая, оригинальная Зина. Я одновременно почувствовал себя и стариком «дурачина ты, простофиля», и старухой «надоело мне быть царицей, хочу быть владычицей морскою и чтобы золотая рыбка была у меня на посылках!» Не понимаю, зачем вот эта игра чувств, химии, комплексов, гормонов внутри нас? Ну, всё же было хорошо! Зачем внутри вспыхивает что-то новое и гаснет старое? Когда старое уже проверено, уже сложилось. Сколько синиц придушено, чтобы побегать за журавлями? Это необъяснимо! «Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!»

На следующий день я признался Надежде, я не мог это хранить в себе, я не мог ей врать, я не пощадил её. «Я больше не могу быть с тобой. Ты прекрасная, но я, кажется, полюбил другую». Такая вот пошлость. И она поняла (как мне казалось), и она улыбалась (а это стоило, ей, наверное, страшных усилий) и она отпустила. И скоро знали все. Не думаю, что она специально рассказывала, но это было видно, то мы всё время вместе, а то отдельно. И хотя, компания наша коммунарская ходила всюду дружно, мы уже не держались за руки, не провожались. Девчонки бросали презрительные взгляды и острые намёки. Я заметил, что среди коммунаров есть неплохие парни, и мы сдружились. Я чувствовал мужскую поддержку, а Наде сочувствовали все девушки.

Но, я  никогда не слышал от Нади ни слова упрека, ни жалобы, она всегда вела себя безупречно, мы оставались приятелями.

А дальше случилось естественное и страшное уже для меня. Я звонил Зине (ну, понятно, в клубе не сильно поговоришь, всё сразу станет ясно и заметно), я умолял о встрече. Она дела вид, что не понимает, зачем? «Ты хороший товарищ, мы ещё споем вместе сто тысяч песен у десяти тысяч костров, но ты не мой близкий и единственный». Коммунары любили честность. Это их принцип. И ещё был принцип: «Критикуешь – предлагай, предлагаешь – делай». Ну и Зина предложила: «Вернись к Наде, я помогу». Я чуть не сказал «Дура». Ну, я не мог тогда так сказать девушке, ни за что на свете. Я сказал не менее банальное: «Я буду ждать и надеяться, сколько потребуется» «Не стоит», - прозвучало в ответ.

Я вам не старуха из сказки, я не буду мириться со своей участью! Раз я этому миру не люб, пусть катится ко всем чертям! Вернее, оставайся, дорогая вселенная, со своими любимчиками, которым выпадают красивые и необыкновенные Зины, которых, вернее, эти Зины выбирают!

Мы жили с мамой вдвоём в комнате в общежитии. Она пришла слишком рано. Она сломала шпингалет на двери. Мама плакала, мама вызвала скорую. А я сидел над тазиком с теплой водой и резал бритвой вены. А вены никак не резались, и хотя кровь текла, но не так обильно, как хотелось бы. Впрочем, на самом деле, я не хотел умирать, я хотел, чтобы меня пожалели и спасли. И Зина бы меня пожалела и спасла. Но спасла мама. А врач скорой сказал: «В следующий раз возьми большой толстый нож, чтобы наверняка и сразу в сердце». «Приходит время, С юга птицы прилетают, Люди головы теряют».

Долго ещё мучило меня, что моя первая взрослая любовь оказалась такой неидеальной, вернее, чувство-то было прекрасное, а вот я оказался каким-то неправильным, и повел себя пошло, глупо. А как было вести себя не пошло и не глупо? Нужно было молчать и делать вид, что ничего не произошло? А как выразить, когда внутри всё болит, когда не знаешь, как это выразить? Прости меня Надя, прости Зина, и мама, прости.

И всё-таки я вспоминаю то время и то чувство с теплом. Там, оттуда из юности бьёт весеннее солнце в глаза, слышен смех наших коммунарских девчонок, и иногда сквозняк заносит хлопья снега, которые тут же тают, и ничего не остаётся, только мокрое место. Ах, да, ещё изредка услышишь эти песни, где «скрипка поёт над океаном» и улыбнешься, как дурак.

Сергей Решетнев ©