26

Двадцатьшесть вылез из самодельной землянки, которую называл Родиной. Глубоко сопя - вдыхая холодный октябрьский воздух - он пританцовывал, раскидывая руки в стороны.
 - Мне это нужно!
 Его танец становился бодрее - он выпучивал глаза и выдыхал громкое "Ха", затем кружился и повторял "Мне это нужно, я этого хочу". А потом он бросался на колени и рычал, закатывая зрачки.

 - Мои движения быстрррые, рррезвые. Мои движения лехххкие, мяхххгие, - повторял Двадцатьшесть шагая по болотным зарослям. Он то осторожно ступал, и тогда слова его становились тише и медленнее, то вдруг бежал скачками и громко кричал свою мантру.
 
  Неподалеку от реки, Двадцатьшесть громко чавкал, пережевывая мясо бобрят. Лицо и руки его были вымазаны кровью, он диким взглядом осматривался, зная, что где-то непременно должны быть взрослые бобры. Он знал это, выслеживая их повадки несколько лет. Знал и то, что за такое зверское преступление бобры его найдут. Знал, что выследят по запаху - запаху крови своих детей - и тогда Родина его не спасет.
 - Гдеее? - закричал он вглядываясь в заросли. - Я ем ваших детей, почему вы не убьете меня?
  Он встал и осторожно побрел к реке. Этих существ всегда можно было увидеть на берегу, затаившись в кустах на полчаса. Река манила многих животных, оттого-то и охотиться здесь было удобнее всего. Двадцатьшесть опустил руки в холодную воду:
 - Здесь смерть и жизнь! Судьба! Слово! Отречение! Дух! Молитва! Слово?
  Как-то само по себе слетело с языка это понятие, которое с каждым новым днем теряло свой смысл. Слово, объединяющее людей и отделяющее их от животных, становилось иллюзией, миражем из прошлого.
 - Слооооово, - протянул он, взглянув на другой берег реки, вернее, дальше берега, за деревья и кусты, сквозь них.
 
 - Жил в лесу человек, один на один, со своей бородой, - напевал Двадцатьшесть возвращаясь к Родине, - Жил в лесу человек, и с лесом единым он был сам собой.

  Он остановился, услышав как упала ветка с сосны. Огляделся по сторонам и вспомнил, как в детстве обходил сосны стороной, замечая под их стволами сухие опавшие ветки.
 - И молчали они, лес в дремоте своей вековой, ну а тот человек так зарос бородой, что слова его стали похожи на вой, и он выл каждый день под луной.
  Песня на какое-то время задерживалась в воздухе, будто деревья перешептывали ее слова друг другу, и оттого казалось, что они изучают Двадцатьшесть. Он думал об этом, еще спустя пару месяцев после того, как поселился в лесу. И тогда он улыбался этой мысли, а теперь же прислушивался и ждал когда шепот смолкнет, чтобы продолжить петь. Эти голоса вокруг ему уже не казались отражениями его собственного голоса. Теперь он различал их. И пел он только для того, чтобы дать возможность каждому дереву выучить человеческие речь и тогда...
  - Вы заговорите со мной, - улыбнулся Двадцатьшесть смотря на сосны.

  Перед входом в Родину горел небольшой костер. Лес теперь существовал в приделах света этого костра, а за ним, во тьме был слышен плачь.
  - Мама, зачем я здесь? - повторяла темнота, всхлипывая и потрескивая ветками.
  Вечер всегда оказывался испытанием. За минуту до наступления сумерек нельзя было сказать точно, что все те мысли, что посещали Двадцатьшесть вчерашним вечером, повторятся снова. И голова вновь наполниться прошлым, отчасти мнимым, но способным даже клочками былой жизни поднять бунт крови и мысли. А те нерешенные и запутанные вопросы, от которых не скрыться даже в глубине Родины, парализовывали холодным чувством вины и долга.
  - Сколько я здесь? Зачем я здесь? - мучила себя темнота, с истеричным детским надрывом. - Гордый, гордый! Остановись!
  Темнота смолкла. Двадцатьшесть вышел к костру, вытирая слезы. Он сел на пенек, подобрал ветку и стал перебирать ею угли.
  - Меня зовут Двадцатьшесть, потому что я отрекся от себя. Я не трус, но мне это просто нужно знать. Я говорю это не для того, чтобы унизить тебя.
  Он вновь поднялся над костром и громко произнес:
  - Мне это нужно, я этого хочу! Судьба! Отречение! Дух! Молитва!
  В темноте послышался шорох и Двадцатьшесть схватил камень и прислушался. Два или три раза он встречал волков, но никогда они не нападали на него. Но первая мысль, которая возникала у него при малейшей опасности всегда была связана с волками.
  - Меня зовут Двадцатьшесть! Когда люди рожают людей, они начинают считать! Они считают каждый день и дней в году триста! Шестьдесят! Пять! Они считают каждый месяц и месяцев в году двенадцать! И когда я приехал сюда мне насчитали двадцать шесть лет! Меня зовут Двадцатьшесть! Сколько я здесь?
  Он кричал так громко, что когда замолк, деревья вокруг будто ругались на то, что их разбудили.
  - Меня зовут Двадцатьшесть!
  Деревья вновь встревожено заворчали.
  - Маленький человееек! Решил, что поедет в леееес! И там построит дооом! И будет в нем теплооо!
  Двадцатьшесть вытер слезы и пнул угли в костре. Ему больше не хотелось кричать, но еще и еще хотелось плакать.
  - Тот, кто плачет - не отрекся. Тому, кто плачет нужно жить в лесу и ждать. Хоть бы умер тот, кто плачет. Хоть бы умер этой ночью.