Пьяная радость

  Из рассказа моего отца Оськина Николая Семёновича о своём детстве.



        Удивительное проклёвывалось утро: звонкое и нежное, розовато-жёлтое, словно цыплёнок из яйца расталкивал с хрустом   скорлупу белых тяжеловатых осколков туч и являлся на Божий свет очаровательным мягким комочком. Он встряхивался и, пошатываясь, сразу же с восторгом брал разгон, пытаясь взлететь, ещё не зная, что он всего лишь будущая домашняя кура, а не вольная небесная птаха. Таким было и утро – наивное и трогательное в своей  младенческой безрассудности. И мягкое, каким оно бывает в предверии бабьего лета.
     На нарядную и праздничную скатерть небесного стола, голубую и атласную, угощением августовского Спаса выкатывалось аппетитное, крутолобое и румянобокое, словно спелое яблоко, солнце. Оно имело жизнерадостный лик и словно опахивало землю обморочно-сладкими, фруктово - ягодными, ароматными солнечными лучами. И понятно – яблоневый Спас на дворе.

Мать Евдокия смотрела на сына, спящего вкусным, со слюнкой из уголков рта, утренним сном и жалела будить его. Но что поделаешь?!

Вставай, сынку, мне на дойку пора! Ты же главный помощничек наш!

- Повязывая на голову синий в белый горошек платок -  кончиками назад - словесно увещевала, ласкала старшего сына Евдокия. Повязываясь, она изредка поглядывала на помутневший и облезший от старости осколок зеркала на стене. Едва проявлявшийся, как на тёртой фотоплёнке, образ радовал её. Как красит её и подчёркивает лучезарную синь глаз этот платочек, и даже немаленький хищный  нос не портит, а  делает её похожей на гордую орлицу! Давно хотела она ситчик «в горошек», какой вошёл в моду перед войной, но только сейчас, три года спустя после войны, новый её «чоловик» - супруг Никита Носов - смог подарить его ей на их помолвку. Сосватал её, вдову с двумя сыновьями, за жителя соседнего села, овдовевшего фронтовика Никиту Носова, хромоногий председатель колхоза Силантьич. Шибко уважал он Дуньку «Кулакову» - такую кличку дали ей за дерзкий упрямый нрав, борцовский характер и умение отстаивать свою правоту даже кулаками. И работница в колхозе она была передовая. А Никита – высокий, сутуловатый, молчаливый горбоносый мужик – был ей под стать. Он рано, ещё до войны овдовел, и теперь на руках у него была дочка Аннушка – почти ровесница двенадцатилетнему Кольке.

Дуняха не могла не оценить ухаживания Никиты. Ещё бы, в послевоенные годы мужик на вес золота, а молодиц и вдовушек, красивых, работящих и мечтающих о мужской ласке – пруд пруди! Но Евдокия тоже не промах, не из последних. И хороша собой, и вынослива к труду. А характер какой – ох - огонь! "Кулакова" – что ещё сказать!? Многие подпадали под обаяние её борцовского характера. А как на коне скакала – ух!

Всё чаще теперь Евдокия вглядывалась в своё отображение: и в мутные подслеповатые, словно слезливый взгляд старухи – вековухи, оконца мазанки, и в кадки с водой. И куцые окна избёнки, хоть и с треснутым стеклом, но старательно протёртые хозяйкой, любовно и застенчиво вспыхивали на её погляд и благодарно выплёскивали навстречу собственное её, волшебное и почти сказочное отображение. А тёмная вода в кадушках, колыхаясь, играла с её образом и делала его, в новой гороховой косынке, перекликающейся с цветом глаз, таким заманчивым и таинственным. Ну как такую не полюбить?!

Из вожделенного ситчика в горошек бывшая свекровь Дуняши, Марфа – модищиха, пошила ей нарядную кофточку с воланами и на косынку ещё выкроила. Бабку портниху прозвали модисткой или модищихой за то, что она обшивала всю деревню, чаще перешивала из обносков, перекраивая и комбинируя их, и являла почти фантастическое мастерство. Например, в виде красных шаровар Кольке. Их она сшила внуку к походу в первый класс из полотнища кумачовой скатерти с председательского стол, которая хоть и была простреляна, словно горячими пулями, окурками в мелкие дыры, но была ещё довольно крепкой и с бахромой по краю. Скатерть эту председатель торжественно вручил Евдокии на общеколхозном собрании для её хлопца –сообразительного Кольки. А то ведь мальца и в школу не отправляли – куда без штанов?! С тех пор на зависть всех  в деревне Колька и щеголял, словно цыган, в нарядных красных, с бахромой по краю штанах.


              «Вставай, сынку, хлопчику! Дывысь, гарный, який помощник пиднявся!»- иногда Евдокия срывалась на свою родную, «хохляцкую» мову. Но и в русском упражнялась -

 Там  я цыпушек на солнышко выставила, смотри, чтоб коршун или коты не утяглы. Яйцо покроши им мелко, водички налей! Да не забудь про кур и порося! Цыберко (ведёрко) воды с колодца принеси .Красульке травы нарви и натягай! (принеси)

 Она, торопясь, хотела чмокнуть сына в щёку, но тот с досадой увернулся.

И Шурика не обижай, покорми, присматривай! Анютка со мной пойдёт на ферму помогать

- Таким образом мать пыталась приручить к себе диковатую падчерицу. Колька раздражённо лягнул ногой воздух. На ласковое бормотание матери не хотелось отзываться грубостью. Но неудовольствие и раздражение уже волной накатывали на него. Мать, певуче взвизгнув дверью и  пернатой тенью  мелькнув за окном, умчалась на дойку. Вместе с ней хвостиком и Аннушка.

            Колька полежал ещё чуток, раздосадованно размышляя о том, как отзовутся друзья хлопцы на его отсутствие сегодня на поле за околицей, лысом – словно блестящая макушка председателя Силантьича. Не сочтут ли трусостью и дезертирством?! Ведь сегодня был его черёд явиться Гитлером. Любимым игрищем послевоенной и военной детворы был поиск, арест и наказание Гитлера. А он-то, разумеется, привлекая всю свою хитрость, смекалку и силу, изголяясь на выдумку, должен был таиться и противостоять наказанию. Игра, надо сказать, была довольно интересной и опасной. Тут, главное, надо было набраться терпения и выдержки, чтобы вовремя отпустить раскалённый до ярости меч правосудия, доводимый подростковым максимализмом до гибельной жестокости. А Колька – предводитель сельской пацанвы – был опасным, хитроумным и жёстким противником. И вожделенной добычей в роли Гитлера для его неприятелей. Точно подумают, что струсил…


             Колька прыжком юркого зайца скакнул со своего любимого лежбища – высокой печной лежанки, за которую они воевали с братом Шуриком со своей бабой Марфой. Весёлая ситцевая занавесь лежанки вспорхнула испуганной птицей. Шурик вставать не хотел. «Ну и спи себе.», - мстительно подумал Колька и подпёр укоризненно взревевшую дверь бревном.- «Пусть сидит дома!»

        А во дворе вновь неистовствовало лето! Знатный, словно новоиспечённый стих, верстался полдень. Он неспешно поворачивался на свету бриллиантовым самородком и сверкал всеми гранями своего совершенства так, что хотелось очаровываться им, возвращаться к нему снова и снова и раствориться в нём, как в истинном шедевре Божьего промысла. Особенно сладким это было после периода затяжных дождей, как после периода творческого бессилия. Они, эти нудные дожди, монотонно бубнели и вздыхали за окном, словно прикованный на цепь и оставленный на произвол судьбы давно голодающий пёс перед пустой заржавленной миской. Только что не выли… А теперь снова торжествовало на подъёме своих сил лето!


Но Колька не заметил всего этого совершенства, как и не увидел этого зарождающегося и уже лениво нежившегося на солнышке, словно кот, августовского дня, в предверии скорого бабьего лета уже расслабленного и умиротворённого.
 Колька весь был в неоспоримо главенствующих и неотложных пацанячьих заботах.

 Кстати, гуляка кот по прозвищу Котярыч, лохмато облезлый и израненный в кошачьих самцовых боях, но с прекрасным, горящим зелёным огнём, праведным  взглядом борца, снисходительно потёрся худым, в струпьях боком о Колькину ног. Но был яростным взмахом ноги отброшен Колькой. Котярыч мягкой растрёпанной ветошью взлетел высоко, но успешно и маневренно спланировал на вожделенную землю. Он злобно и выразительно взглянул на обидчика, и басом, хорошо поставленным на кошачьих хоровых песнопениях, почти тявкнул на Кольку и, сконфуженно удаляясь, вдруг молниеносным броском мести метнулся в траву и выхватил оттуда испуганно ойкнувшую мышь. Ох, и выразительная же у него осанка! «Артист в нём великий пропал!» - похвалил мысленно Котярыча Колька.

Мальчуган бессмысленно и бездельно, весь в своих мыслях, болтался по подворью. Вооружившись длинной и прочной хворостиной, он метко срубал, словно мечом врага, зрелые и гордые головы полыни. Маслянистое семя её, душистое и половозрелое, слезой брызгало на землю.
Острым копьём хворостины Колька проткнул коровью свежеиспечённую и уже подсохшую на солнце лепёшку и перевернул её на другой бок, словно ароматный блин на сковородке.

 Отчаянно требовательный писк цыплят вернул его к действительности. Он быстро и мелко искромсал ножом сваренные матерью яйца, съел любимые желтки – цыплята обойдутся - и высыпал яйца в ванну с цыплятами. Криночка для воды по-сиротски иссохла. Воды в доме не оказалось. Идти по воду далеко и лень. Колька в забытьи – в забытьи ли? – взял стоявший на полке стеклянный бутыль с прозрачной жидкость и налил из неё цыплятам. Звонко и стойко пахнуло радостью. Цыплята играли в догонялки. Они, потешно подняв над шеей свои хрупкие, словно весенние стебельки, крылышки, гонялись друг за дружкой, натыкаясь, спотыкаясь и падая.» Пусть едят и пьют!» - Колька опять бесцельно устремился к пригону.


           Корова Красулька, завалившись боком в собственное прогретое исходное месиво, методично и лениво пережёвывала, словно собственную жизнь, тягуче бесконечную думу. Она дремотно и вальяжно взметнула на Кольку кукольными ресницами – полусонный волоокий взгляд её выражал тоскливое и голодное долготерпение. «Ну что ходишь? Не видишь – жрать хочу!» - взмыкнула она на Кольку и методично продолжила месить свою, как тесто в кадке, мягко податливую, вечную думу. Тощие бока её, словно прохудившийся футбольный мяч, ходили ходуном, хрипло и валко. Колька попытался хворостиной поскрести её бока, чтобы проверить - линяет ли она. Линялая коровья шерсть была хороша для изготовления им  твёрдого и плотного небольшого мячика для игры в лапту. Но корова ещё не линяла.


              Колька решил попроведовать хряка Ваську. Тот вольготно развалился всеми чреслами в зловонной последождевой луже и, откинув копытца, предавался наслаждению. Лишь розовый пятачок его, словно чуткие щупальца, пульсировал, вздрагивая, словно дирижировал.

Чего развалился, как барин! Вставай – пахать надо!

-  Колька звонко оттянул щетинистые измызганные бока Васьки хворостиной.

Давай, давай! Скоро я тебя съем!

 Хряк  не по-мужски визгливо и возмущённо, словно торговка на базаре, скандально взвился душераздирающей нотой ржавой электропилы.

Да тьфу на тебя!

 - Колька заткнул уши  и удалился дальше обследовать владения.


     - Ой, мать посыпать курям велела!

- Вспомнил Колька и опасливо приблизился к загону с курами. Недруга он опасался – красногрудого петуха Забияку, франтовитого и предусмотрительно упакованного всеми воинскими доспехами. Уж он-то Кольке знаком острым и твёрдым, как сталь, горбоносым клювом и занозистыми опасными когтями лап.
 Голодные курицы, завидев кормильца, радостно метнулись к нему. Петух поодаль гордо демонстрировал свою отстранённость и самодостаточность. Колька зачерпнул с земли полную пригоршню песка с мелкими камешками и метнул её в скопище глупых кур и Забияки. Бестолковые курицы, заполошенно сталкиваясь, ринулись за добычей, но, раскусив обман, возмущённо закудахтали. Тут-то на первый план выступил защитник, воинственно подбоченясь и красочно раздувшись, он боком-боком приближался к обидчику его гарема. Петух начал  кругом охаживать Кольку, словно курицу для спаривания. Колька боялся и двинуться!
Петух оскорблённо выстрелил в обидчика длинной очередью отборных ругательств. Затем он цокнул шпорами и, как благородный рыцарь, забряцал оружием. При  этом раздувшаяся телесная баржа его дала крен на один бок, словно выруливая на новый старт. Выпяченная на Кольку, зловеще кровавая клюквина его опасного глаза была непробиваемо  упёртой и почти выпадала из орбит. Она как бы светофорила Кольке 

Стоять – бить буду!

 Не раз приходилось Кольке ретироваться при подобных столкновениях или получать хлёсткий градопад его могучим клювом по попе, пяткам, икрам ног.

Ну шо ты, шо ты…Я же пошутил!

 -Уже в процессе бега на первую дистанцию пытался успокоить Забияку Колька. При этом нижняя часть Колькиного тела значительно опережала верхнюю, боясь поражения клювяным камнепадом. Утвердивший перед дамами своё попранное мужское достоинство, петух вскричал вослед победно и пафосно, словно войсковая труба по окончании победного боя. Курицы бестолково метались по двору и подобострастно кудахтали, вторя хозяину. «Давно пора в суп его пустить – сам бы башку отрубил!»


    Колька бежал к избе. Она встретила его осуждающе возмущённым взглядом потемневших от гнева в послеобеденной тени стёкол. Взгляд Николашки натолкнулся на стоящую под окнами ванну с цыплятами. Но что это?! Тело паренька покрылось мурашками ужаса от увиденного. Он откинул прочь кроватную железную сеть, спасающую цыплят от хищников и онемел. Только что бодрое и гонявшееся друг за другом цыплячье войско валялось бездыханно, как на поле боя после брани. На жарком солнцепёке трупики их раздулись воздушными красными шарами и могли вот- вот лопнуть! Лапки их были беспомощно задраны к верху, словно сдававшиеся перед грозным противником руки. Иные ещё конвульсивно подёргивали вверх лапками, будто отталкивались от удара. Жёлтый и редкий пушок на нежно-красных мячах их брюшек выглядел особенно незначительно и беспомощно.

Ну, всё – недоглядел! Мать теперь точно выпорет. Никите она не позволяла  обижать пасынков, только воспитывать словесно! И то с её позволения. Колька лихорадочно откинул бревно, подпирающее  дверь. Та в ответ радостно и слезливо всхлипнула. Николашка позвал плачущего у окна Шурика и кинулся вместе с братом в степь – рвать траву берёзку для Красульки и лебеду для хряка Васьки.

 За ними увязался, подобострастно улыбчивый ничейный пёс Жулик. Прозвище своё он получил по своей чёрной масти и непроницаемо     жуликоватых основ характера. Он имел лукавый взгляд коричневых блестяще пуговичных глаз и такой же лукавый воровитый норов. Увидев под деревом сытого и вылизывающегося своего давнего недруга Котярыча, Жулик демонстративно повернулся к нему задом и яростно, словно конь, лягающий задними копытами, обстрелял кота метким камнепадом песка и кусков грязи. Кот взревел, увёртываясь, и взвихрился на дерево. Довольный произведённым на свидетелей эффектом своего непревзойдённого мужества и силы – Жулик  побежал впереди ребят важно и целеустремлённо, как предводитель, лишь  иногда оглядываясь и понуждая следовать за ним.


            Вернувшаяся вечером с дойки Евдокия была поражена трудолюбием своих сыновей. Все вёдра и кадки были наполнены чистой питьевой колодезной водой, в пригоне сыто двигала челюстями Красуля. Хряк Васька трудился розовым пяточком, уминая отвар из картофельных очистков и травы. Куры были сыты и умиротворённо купались в пыли. Петух, словно заведённый будильник, зазывал всех на насест. Короткий куриный день завершался.

 Усталые сыновья показались из травяных зарослей, волоча за собой мешки с травой. Они набрали и мелкой,но медово сладкой степной земляники- Колька в свою кепку, а Шурик связал для этого корзинкой свою рубашонку,чтоб угостить мать, Анютку и бабу Марфу. Рты и лица их были, как на карнавале, разрисованы земляничным соком и пылью.

 Проходя мимо ванны, Колька исподволь заглянул в неё и онемел. Чудеса чудесные! Цыплята как ни в чём не бывало гонялись друг за дружкой, потешно воздвигнув за спиной неокрепшие паруса крылышек, лишь иногда пьяными зигзагами меняя траекторию движения. Что это?! Может всё это Кольке только померещилось?! Перегрелся на солнышке… Ох, лукавил шельма – плут Колька, лукавил каналия- как в гневе обзывала внука бабка Марфа. Предполагал, в чём дело. Ведь не даром так головокружительно пахнуло радостью из стеклянного бутыля! Там ведь самогон для Никиты сберегался для обязательной субботней послебанной чарочки.


Колька облегчённо вздохнул и пошёл вместе с братом в избу навстречу материнской похвале и ласке. Избяные стёкла пылали краской стыда и гнева от плавающего в них вечернего зарева. И когда Николашка невзначай взглянул в их неравнодушное зеркальное дно – то окно с презрением выплюнуло ему навстречу его собственный, неприглядно взъерошенный, чумазый и лукавый облик.

                Июль 2017 г.  Ханты-Мансийск.