В ногу с веком

Проза Дмитрия Фокича Белошапкина. Друзья! Обнаружил удивительное произведение. Ведь я историк. Прочитайте! Какие образы! Какая история! Дмитрий Фокич родился в 1905 году в Красноярском крае. Все остальные комментарии отбрасываю. Читайте!
В ногу с веком.
Автор - Белошапкин Д.Ф.
Данные об авторе (для представление в издательство в 1985 году)
Год рождения - 1905. Красноярский край, Назаровский район, село Алтат.
Выходец из коренного сибирского крестьянства. Окончил рабфак и Московский текстильный институт. Опыт работы - производственный и научно-технический. Имеет труды по специальности. Участник Великой Отечественной войны. Член КПСС. На партийном учете состоит в парторганизации Министерства легкой промышленности Латвийской ССР.
Адрес проживания: Рига, ул. А. Деглава.
         В.В. Маяковский, Советский паспорт:
Читайте, завидуйте,

                я -
                гражданин
Советского Союза.
Биографический роаман сибиряка
            Д.Ф. Белошапкин
  В ногу с веком
     1984
                Предисловие автора
Главными событиями двадцатого века являются Великая Октябрьская революция, вторая мировая война ((и первая)), образование социалистического лагеря, и борьба за мир во всем мире. Великое время порождает и яркие описания о нем.  В последние годы у нас и в других социалистических странах, наряду с капитальными литературно-художественными произведениями, появился ряд книг и биографического жанра. В этих воспоминаниях авторы освещают свой жизненный путь, показывают то яркое, что запечетлелось в их делах, быту, участии в великой стройке и обороне родины. 
       По совету товарищей написал и я о том, что видел, чему учились мы и как работали, что окрыляло на выполнение долга, отведенного жизнью для каждого из нас.
Вместе с читателем мы пройдем путь в рамках становления и развития советского общества от глубокой сибирской старины вплоть до сегодняшних дней в содружестве республик Советского Союза и Стран Народной Демократии. Нам будет видно как после Великого Октября, все нации и социалитические слои населения постепенно вовлекались, и с течением времени становились  в ряды активных строителей социадизма, приобщались к светлым идеям коммунизма.
    Как на широкой панораме, мы увидим неутомимый труд наших советских дюдей, их постоянную учебу, здоровый быт, борьбу за мир, и извечные - любовь, брак, образование семей.
        Оглавление.
Чатсь первая
ИСТОКИ ОПТИМИЗМА.
                Глава первая Сибирь кондовая.................................................7
Глава вторая Городское Глава 3                Сельская Глава 4                Общественное созревание.............................................142
Глава 5                Учеба на Глава 6                Текстильный                 Часть вторая
                НАТИСК ВЕКА
Глава 7             Инженерная Глава 8             Канун Глава 9             Тылы Глава 10            Военпредовская Глава 11            Отзвуки Глава 12            Новая             
                Часть третья
                ПЕРЕКЛИЧКА ВРЕМЕН
Глава 13           Цветущая Глава 14           Советская Глава 15           Технический прогресс и новостройки......................................692
Глава 16           Содружество республик и Сибирь............................................773
Глава 17           Эстафета
                Часть первая

                ИСТОКИ ОПТИМИЗМА
                Глава 1
                СИБИРЬ КОНДОВАЯ
                Первые поселения. - Дары и
                суровость природы. -Труд и быт

Сибирь - драгоценная жемчужина великого Советского Союза. В наше время волей партии она превращена в расцветающий край исполинской стройки. В отдаленные же времена эта была лишь дикая суровая окраина российской монархии.
   В конце семнадцатого века население Сибири составляло около полмиллиона человек, стимулом первоначального проникновения тогдашних господствующих классов в Сибирь был вывоз из нее дешевой пушнины, особенно соболя.  Дальнейший рост русского населения осуществлялся преимущественно за счет обреченных царским правительством ссыльных и каторжан, да частично за счет служилого солдатского и казацкого люда.
   Ссылка приняла массовый характер после народных восстаний Степана Разина и Емельяна Пугачева. Сибирь для этого была подходящим местом. Неугодные царским правителям люди удалялись за тридевять земель, в холодный необжитый край. Только за 1823-1898 годы в Сибирь было сослано 900 тыс. человек.
      В числе ссыльных стало все больше возрастать количество наиболее смелых, талантливых и выдающихся людей того времени. Это были попавшие в оплу бывшие государственные деятели, декабристы, писатели, ученые, революционеры различных течений, члены марксистской партии большевиков. Апогеем такого произвола царизма и всех господствующих с ним классов была енисейская ссылка великого Ленина.
   Владимир Ильич Ленин сначала один, а потом с Надеждой Константивной Крупской, находился в селе Шушенском, Минусинского уезда, Енисейской губернии с 8 мая 1897 г. до 29 января 1900 года.
     Вслед за ссыльными в Сибирь начала переселяться и обездоленная безземельная часть крестьянства. К концу 19 века население Сибири достигло 4,5 миллиона человек. На ее целинных землях стало развиваться сельское хозяйство. За пользование землей в казну уплачивался денежный оброк.   
          Уклад жизни первопроходцев и старожилов во всех уездах нашей Енисейской губернии складывался примерно одинаково.   Вначале они поселялись, главным образом, у больших рек, вблизи от великого сибирского пути, в местах, где можно было сеять хлеб, где были другие угодья.
    Московский тракт, связывающий Сибирь с центром России, пересек Енисейскую губернию в 1735 году. А железная дорога была построена лишь в 1895 году. Поэтому вплоть до начала двадцатого века наши предки сибиряки жили в условиях почти полного экономического и культурного отрыва от центральной части России. Это надолго обусловило сохранение в укладе их жизни натурального хозяйства, соблюдение старинных обычаев и остатков в речи древнерусского языка.
       В Сибирь почти ничего не ввозилось, и из нее ничего не вывозилось. Суровость же климата, исконное русское стремление к воле, свободе, которое освежалось прибывающими из глубин России ссыльными и политическими людьми, формировали и закаляли в сибирском народе энергию, выносливость, упорство в борьбе за сносную жизнь. Длинные зимы, морозы, большие снежные заносы требовали необходимого противопоставления им. Нужны были теплые дома и общественные постройки, теплая одежда, хорошее питание. И люди усиленно трудились, работая в основном на зиму.      
   Природа раньше отличалась суровостью, пожалуй, больше, чем теперь, но она же давала людям большие дары. Нужен был только труд и труд, труд упорный, толковый, хорошо организованный.
   Таким благодатным по природе и требовательным к труду местом являлось и наше Причулымье, входившее в Енисейскую губернию. Ближайшими к нему городами были основанные в семнадцатом веке Ачинск и Красноярск. Первоначально это были остроги с населением в несколько сот человек.
   Щедра сибирская земля, но не все она дарила. Основной продукт сельского хозяйства - хлеб, доставался очень тяжело. Дело не только в примитивности орудий труда - соха, борона, серп да цеп. Исключительная трудоемкость возделывания хлеба в прежнее время исходила из целого ряда причин.
Климат в Причулымье резко континентальный. После морозной зимы наступает жаркое лето. Но проходит оно очень быстро. Земля полностью оттаивает в мае, а уже в августе, когда созревают хлеба, возможны заморозки. Второй климатический недостаток у нас - это частые осенние избытки влаги.
     Как больно бывает смотреть, когда наливающаяся зерном рожь или пшеница склоняется ливневыми дождями вплотную к земле, а иногда и прорастает травой. Теперь, когда наука соединилась с сельским хозяйством, хлеба в Сибири вырастают из замечательных семян. Они и морозоустойчивые, и стеблеустойчивые, и колосом становятся все весомее. А какую мощную технику получили нынешние хлеборобы! Однако и сейчас дело это еще очень сложное. А как же было тяжело хлеборобам в старину!
          Земля в наших местах хорошая, плодородная, но поднимать ее черноземные пласты было очень трудно. Пахали лишь в парной упряжке.
      До проведения железной дороги и связанного с ней появления машин на конной тяге, весь урожай снимался только вручную. Жали серпами, а обмолачивали цепами. Для обмолота хлеба приходилось строить громоздкие гумна. В них скирды хлеба укрывались от дождя и снега, а снопы перед тем, как молотить, сушились в специально утепляемых ригах.
     В те времена сеяли, главным образом, рожь, особенно озимую, а также овес и ячмень. Пшеницы производилось мало. Гречиху и просо совсем не сеяли. Места пашни выбирались повыше, потеплее, со склоном в южную сторону.
  Длинные и холодные зимы требовали много корма для лошадей, скота, овец, свиней и птицы. Это еще больше интенсировало труд людей, но вознаграждало их мясом, яйцами, различными молочными продуктами, кожматериалами, шубами, валенаками, шерстяной пряжей, пером и пухом для теплых перин и подушек. Из льна и пеньки вырабатывали пряжу, ткани, нитки, снасти, шнуры и веревки, а из их семян и подсолнуха
        По суровым природным условиям бывали годы, когда хлеб недозревал.  Поэтому уделялось внимание необходимым запасам. Хлеб в старину так боготворился, что резать его ножом считалось грешно. Булки и калачи только ломались.

      По материальному положению основная масса сибирских сторожилов находилась примерно в одинаковых условиях. Сколько сможешь, столь и паши и занимай сенокосного угодья. Против феодальных порядков восстания в Красноярске прошли еще в 1695-1698 годах.
  Население, как правило, жило большими семьями. Пока старейший был жив, дети и внуки не отделялись. В большой семье трудности переживались легче. Зажиточные крестьяне пользовались наемным трудом, главным образом, в летнее страдное время, нанимая работников из беднейшей части переселенцев, да скрывающегося беглого люда.
      Экономическая дифференциация населения с выделением из него кулачества, как класса, усилилась после проведения железной дороги. Для хлеба открылся сбыт, а для его производства стали приобретаться первые простейшие сельскохозяйственные машины, завозимые в Россию из других стран. Богатые мужики использовали эти машины не только на своих полях, но, за определенную плату, оказывали ими "помощь" другим менее справным хозяевам. К такой машинной технике на конной тяге относились молотилки, жнейки, косилки и грабли. Вместе с ними появились веялки и сортировки зерна ручного действия. Большинство хлебопашцев стало переходить с классической деревянной сохи с металлическим лемехом на более совершенный плуг.
     Двухколейная сибирская железная дорога, увеличивающая в одну сторону поток сельской продукции, а в другую привоз промышленных товаров, ускорила рост городов, появление в них разных предпринимателей, торговцев, заводчиков. Усилился торговый капитал. Стал зарождаться промышленный капитализм. Вместе с тем, особенно на крупных железнодорожных станциях, в их мастерских, на приисках и заводах, созревали революционные силы. В 1901 году в Красноярске был организован комитет РСДРП.
       Однако села и деревни Причулымья вплоть до первой мировой войны жили в основном по старому патриархальному укладу. Труд и быт по тому времени и сибирским особенностям были уплотнены до предела. Короткое лето и крепкая почва требовали от земледельцев хорошей обработки пашни. Землю, прежде чем посеять в нее семена, нужно было основательно приготовить, дважды, а иногда и трижды, перепахать, взрыхлить и выровнять. С такой большой затратой труда выполнялись и многие другие работы.
     Работали не только взрослые, но и дети. С семи-восьми лет ребята боронили, ухаживали за лошадьми, скотом, птицей, помогали, чем могли, взрослым. Труд этот был легким седоком. Девочки помогали нянчить малышей, работать в огороде, следить за чистотою в доме. Они мыли посуду, вязали, вышивали. Женщины вели все домашнее хозяйство. Растили детей и выезжали на поле жать, косить, выполнять работы по уборке хлеба. За ними были все огородные работы. Они поили и кормили свиней, телят, кур, уток, гусей. Каждый день надо было топить печь, стряпать и готовить пищу. Женщины пряли, ткали, вязали, вышивали и шили одежду. Мыли, стирали и сами варили мыло.
     Мужчины, мужики и парни, были в своем натуральном хозяйстве плотниками, столярами, сапожниками, скорняжниками, шорниками. Сами мастерили сбрую, сани, телеги. Они пахали, сеяли, косили, убирали урожай и сено, заготовляли дрова и лес. Возили их с полей и из тайги домой. Осуществляли работы по строительству и ремонту жилья и всех надворных построек. Вели откорм домашних животных, утепление и чистку помещений для них. Обеспечивали хозяйство подвозом воды.
              Старики и старушки зная все работы и тонкости их выполенния, а также закономерности природы и прихоти погоды, были в своих семьях руководителями и "главными технологами". Они пердавали свой опыт, учили молодых и исполняли сами более легкую, но умелую работу: изготовляли инструмент и простейшие орудия труда, вязали сети, ремонтировали снасти, сбрую, починяли обувь.
Спринаравливаться к любым условиям. И люди накапливали опыт. Создавалась самобытная народная наука. Вот пример былого агромининимума.
     - Петруха, - спрашивает дед, - а когда сеют овес?
     - Когда на березе лист станет с копейку, отвечает экзаменуемый.
     - Верно. Ну, а как, часто или редко его сеют?
Внешне диалог похож на шутку. По существу же - это народная мудрость. Ведь за зиму земля промерзала до трех метров, а овес надо сеять лишь тогда, когда земля хорошо оттает - обычно после ржи и пшеницы. Но ведь это время может быть неделей раньше, неделей позже. Вот его и определяли по листкам березы. Сеять можно реже и гуще, бросая зерна либо подальше, либо поближе друг к другу. Так как овес, в отличие от ржи и пореже, то-есть так, как ответил парень.
     На сколько люди много трудились, на столько строго соблюдали посты и праздники. Кроме хозяйственной целесообразности и потребности в отдыхе причиной к этому был страх перед богом. За несоблюдение законов всевышнего, за работу в праздник могли людей перед  стихией, использовала это в свою выгоду.
ходила в церковь, говела в посты. Я не оскорблял ее религиозных чувств, но время от времени бросал в них зерна атеистических сомнений. Вот как-то она мне и говорит: " Эх, Митя, кто его знает, может быть Бога и нет. Но на всякий случай я молюсь". В этих словах отразилось отношение к религии большинства сибиряков прежних поколений. Молились и справляли религиозные уклады "На всякий случай", да, чтобы не осудили батюшка-священник и другие люди.
        Интересными в старину были знакомства с земляками из других деревень. Бывало едет группа мужиков из какой-нибудь отдаленной деревни в город или обратно. Зима. Мороз. Надо где-то переночевать. Вот и стучатся в окно.
     - Кто там?
     - Да соседи, ермаковские. Едем с базара. Не пустите ли переночевать?
     - Что ж, заезжайте...
 И прием был - сибирский. Распрягали коней. Давали корму. Топили баню. Затем садились за стол. Разговоры - любознательные, интересные, нужные: "Как у вас? Как у Выяснялось, у кого какие созрели женихи и невесты. Получалось после такого заезда и так, что в мясоед справляли свадьбу, со знакомства люди становились родственниками. Бытовало такое поверье, чтоб жених и невеста были не только здоровы и работящи, но и поотдаленнее друг от друга по возможному прежнему родству.
    На вино, брагу сибиряки крепкие. Пили в праздники изрядно, но пьянели не всегда. Повеселиться да сплясать любили. В песнях же слышалось страдание российского народа: ссылки, тюрьмы, каторга, неудержимое стремление к воле. Казалось бы - человеку хорошо, живет он в Сибири относительно лучше, чем в европейской части России, а вместе с песней льется и слеза.
                Солнце всходит и заходит
                А в тюрьме моей темно
                Днем и ночью часовые
                Стерегут мое окно
                Ах вы цепи, мои цепи
                Вы тюремны сторожа
                Не порвать мне вас, не сбросить
                Не видеть воли никогда...
Пели о горькой доле и страдании народа.
                Ах, ты доля, моя доля
                Доля горькая моя
                Ах, зачем же злая доля
                До Сибири довела
                Не за пьянство, за буянство
                И не за ночной разбой
                Стороны своей лишился
                За народ свой трудовой
                Год в ту пору был тяжелый
                Стали подати сбирать
                И последнюю скотинку
                За бесценок отбирать
                Не стерпело мое сердце
                Я урядника убил
                И за это преступленье
                В даль на каторгу прибыл
                Очутился я в Сибири
                В шахте темной и сырой
                Повстречался я с друзьями
                "Здравствуй, друг! И я с тобой".
                Далеко село родное
                Эх, хотелось бы узнать
                Удалось ли односельцам

...Да, дорогой безвестный автор этой горькой песни, удалось. И еще как! Не узнать теперь не только старую Русь, но и всю нашу многонациональную родину. Как никогда, поднялись и распрямились свободные люди труда. Все лучше становится благо народа. Все больше растет добрая слава о нашей прекрасной стране.
    Сибиряки - народ экономный, расчетливый. И вместе с этим им, как всем людям тяжелого труда, свойственны артельность, тяготение друг к другу, взаимная помощь и выручка в беде. К первому жизненному долгу - общественной обязанности, они всегда относились с достоинством и аккуратностью. Артельное товарищество раньше, до революции, было еще простым, не затрагивающим собственности на орудия труда, но широко распространенным.
     Нужно было село или деревню огородить поскотиной, и ее сооружали всем миром. Земли для этого хватало. Такие ограждения из жердей строились с удалением от села в одну-две версты. В местах, где проходили дороги, ставили ворота. Если это был тракт, у ворот была избушка. В ней жил сторож-старичок. Благодаря поскотине вольно гулявшие и пасшиеся коровы, бычки, лошади не могли потеряться, ни забрести в хлебные поля.
    Сообща содержались пастухи. Кормили их обычно поочередно да так, чтоб не стыдно было ни перед ними, ни перед соседями. Заготовка сена у больших семей была легче, чем у малых. И люди в покос часто объединялись. 
   Семьи у которых хлеб в страду ложился на корню, а работников было - стар да мал, устраивали себе "помочь". Молодежь в воскресенье выезжала к ним жать, а вечером приходила в гости. Коллективный труд всегда интересен. Всем хотелось не отстать, снопов. Некоторые из них могли срезать серпом и набирать громадные горсти стеблей как правой, так и левой рукой. А как приятно после артельного труда возвращение в село. На телегах на скошенной траве, свесив ноги, едут парни и девушки. Льются песни на заслуженная вечеринка.
   Люди любили, и так было удобнее, выезжать вместе в тайгу, на заготовку дров, на рыбалку с общим громадным неводом, в город на базар. Практиковались постройки артельных мельниц на паях. Были общие заимки с одной избушкой, с поднавесом и загоном для лошадей. Иногда они огораживались небольшой поскотиной. 
   Общие сельские вопросы - дележка сенокоса, содержание поскотины, отбывание повинностей и прочее - решались на сходке. Помещение, где находился писарь и представитель власти староста, называлось "сборня".
      Артельность проявлялась и в праздневстве. В большие праздники гуляли компаниями в несколько семей или соседних домов. Природа Сибири и упорный труд формировали здоровых и сильных людей. Правда, простуда подкарауливала человека всегда. Но люди были к ней бдительны. Старики говорили: "Береженного бог бережет". Высказывалось и такое суровое изречение: "Болеют больше дураки и развратники". В этом позже я и сам убеждался.
   Люди жили в условиях необходимой выдержки. Нервных не было. Этого и слова не знали. Если за человеком и замечалось что-то такое, о нем отзывались просто, как оно и было; "грячий", "здряшной" и , на худой конец, "дурной".
     Медицинского здравоохранения раньше не было. Это обрекало людей на пляли выносливость. При тяжелых болезнях выживали наиболее сильные.  Профилактика же у народа была мудрая. Она содержалась во всем укладе его жизни. Здоровье поддерживали, укрепляли и берегли. Те же умудренные опытом престарелые люди говорили: "Здоровье, что деньги: копят его годами, а растранжирить можно зараз".
    И люди следили за собой, учили молодежь благоразумию не так словами, как примерами. Парни, девушки вырастали стройными красивыми. Красотой молодого человека считалась прямая фигура, рельефная мускулами грудь. И юноши старались так держаться. А девушки, и вовсе, были кровь с молоком. Правда, под старость люди, особенно мужчины, сгибались, болели спины. Но это было, как говорили, от чрезмерной тяжелой работы.

    Все расказанное полностью относится к нашему селу. Алтат находится в тридцати километрах от Назарово вниз по Чулыму. А между ними, ближе к Назарово, расположена деревушка Дорохово. По данным Тобольского государственного архива деревня Назарово возникла в 1700-1730 годах, а соседние с ней деревни Алтатская и Дорохово в шестидесятых и семидесятых годах восемнадцатого века. (информация почерпнута из газеты "Советское Причулымье", от 11 Января 1972 г. Статья - Страницы истории: "Население Назарово 200 лет назад".) В деревне Алтатской, позже получившей название село Алтат (переименование деревни в село происходило обычно после открытия в ней церкви), 200 лет назад было 25 дворов с населением 100 мужчин и 93 женщины. В ней жили крестьяне Альковы, Арефьевы, Белошапкины, Везязыковы, Бычковы, Ершовы, Тихоновы, Третьяковы, Тушины. Назарово состояло тогда из 37 дворов, в которых насчитывалось 308 душ государственных крестьян.
         Алтатские сторожилы - это потомки первых сосланных переселенцев и казаков с Чалы и Дона, оставленных в Сибири после похода Ермака. Поэтому в просторечии их до сих пор называют чалдонами.
   Километрах в семнадцати от Алтата на противоположном северном склоне таежной Арги лет двести назад был построен Краснореченский спирто-водочный завод. В ту пору это было единственное предприятие в нашей окраине. Оно входило в царскую монополию и приносило ей большие доходы. До проведения железной дороги основными покупателями алтатского хлеба были этот завод и ачинские горожане.
     Наши предки Белошапкины вначале поселились в Алтате. Но там из-за осенних заморозков хлеб не всегда дозревал. Поэтому в конце восемнадцатого века прапрадед Яков с сыновьями перебрался на юг ближе к относительно теплой Хакасии. Место было хорошее полустепное на берегу небольшого озера. Невдалике была тайга. Так образовалась деревня Корнилово. Но и здесь весна и осень оказались с заморозками. Было тяжело... Тогда один из братьев, Семен, вернулся обратно в Алтат.
     Прадед Семен был человек твердого самостийного характера. У него в семье был исконный патриархат. До самой его поздней кончины все дети и внуки жили одной семьей. Это была настоящая артель с числом взрослых и детей до сорока человек. В ней соблюдалось строгое распределение труда и обязанностей. В семье была даже так называемая "бабская". В отдельном пятистенном домике на территории двора находились под присмотром опытных старших женщин малыши. Сюда в ожидании ребенка в последние месяцы беременности помещались роженницы. Здесь выполнялись наиболее легкие женские работы.
    Километрах в десяти от Алтата у семьи была большая заимка, где протекала ключевая речушка Поперешка. После смерти Семена два его сына переехали в Корнилово, один в высокий, согнувшийся под старость, в меру строгий спокойый человек. Он никогда не горячился, имел также болшую семью и прожил 96 лет (1813-1909 годы). В семье лучше. Алтат из небольшой деревни вырос в большое село. Семья жила зажиточно. С друзьями, компании дед Данило не без гордости говаривал: "У меня пять сынов, пятьсот рублев". Все они - Михаил, Григорий, Трофим, Калистрат и младший Фока, мой отец, как и в былые времена, жили долго вместе с родителем. Жили и постепенно отстраивали каждому по добротному пятистенному дому.
   Отец мой Фока Данилович, хоть и был мужик, именем своим не восторгался. Ему бы быть Ильей, а церковь настояла на другом.
   Летом 1855 года был праздник Ильин день. В Алтат привозили крестить новорожденных и из других деревень. Когда кум и кума развернули своего крестника для религиозного
      - Как же наречем младенца?
     - Ильей, батюшка.
      - Нет, нельзя, православные.
     - Так ведь сегодня Ильин день, батюшка.
    - Все равно нельзя. Бог - отец в трех лицах. И я нарек уже три Илюшки. Четвертого недозволительно. Мальчишка может заболеть, либо умереть.
    - Так как же, батюшка?
Поп посмотрел в численник.

   Мой отец в свое время был настоящий герой труда и мастер на все руки. Отличаясь к тому же скромностью и хорошей внешностью, он был любимым сыном и для многих желанным женихом. Его старшие братья рассказывали, что он один на семи лошадях ездил за березняком. Надо было иметь незаурядную силу и большую сноровку, чтобы в зимнее время ранним темным утром управляться с таким числом лошадей, направлять привезти их домой. Он рано познал все тонкости сельского хозяйства, мастерил сани, телеги, сбрую, инвентарь. Жал серпом с правой и с левой руки. Его ловкие руки были к
  Лишь в одном отец мой огорчил своего родителя: полюбил и просил женить его на дочери не очень домовитого переселенца. Акулина была дельная, резвая, интересная девушка, но в замыслы родителя входило женить Фоку на коренной сибирячке из домовитой родовы. И он этого добился. Отца по установленной тогда повинности для поклявшейся пары из-за неграмотности почти не было.
        В 27 лет отец, уволенный в запас, вернулся домой. И тут произошло неожиданное. Долгожданную встречу отравил появившийся в последний год соперник. На Акулину наговорили. Оклеветав ее, отца спраовоцировали на расправу с изменницей. Измена у нас считалась всегда самым мерзким тягчайшим преступлением. Озверев от негодования, отец заманил Акулину в баню на заднем дворе и сильно высек ремнем.
  Хотя провокация и вскрылась, зло, обида, позор не уменьшились. Соперник-провокатор уехал на прииски, а родитель Акулины подал жалобу в волостное управление. Дед Данило искал выход. Просил прощения за своего обезумевшего ревнивца. Компромисс был найден. Оскорбленным родителям передали пятую сотню рублей из накопленных. Дело до суда не дошло. Любовь же, самые светлые чувства между отцом и Акулиной были разбиты. Вскоре после этой горькой истории Акулина вышла замуж за вернувшегося в родное село бывалого человека кузнеца Никиту Барышникова.
    Через полгода дедушка Данило, найдя подходящую невесту, повез своего младшего сына в соседнюю деревню Дорохово. Матери тогда было 25 лет. Она засиделась в девушках из-за болезни старшей сестры. Было такое правило, пока старшая сестра не выйдет замуж, младшую также не выдают.
   Моя мать (1857-1940 годы) была чалдонка из богатой крестьянской семьи Тихоновых. У деда Парфена был один сын Филипп и четыре дочери: Екатерина, Александра, Василиса и Евгения. Когда моей матери Евгении исполнилось два года, дедушка овдовел и больше не женился. Сестры - Катя, Сана и Васа, очень были дружны, вели свое хозяйство и подняли младшую Ену. Тетя Васа пять лет была не совсем здорова, но потом выздоровела, набрала силы, и выйдя замуж, вырастила восьмерых детей.
   Должен сказать, у меня с родителями была большая дружба. Я был единственным помошником у отца. Он многое мне доверял, многому меня научил. А мать, тем более, не отказывала мне ни в чем. На мои вопросы о старине, об их молодых годах родители отвечали и рассказывали просто, откровенно. Жили они очень хорошо, душа в душу. Из отдельных бесед с отцом и матерью у меня сложилось представление и об их помолвке.
      Дедушка Данило, действительно, выбрал очень хорошую невесту. Ена была здоровая, бодрая, прямая по натуре девушка. Кроме знания основных крестьянских работ она отлично ткала, хорошо вышивала, вязала и даже шила деревенские наряды, научившись этому у местной портнихи из ссыльных. Мать быстрее всех подруг бегала и замечательно пела...Сколько же в людях бывает прекрасного! Я всегда наслаждался какой-то особенно чистой гортанной дикцией не только у матери, но и у всех ее сестер, даже в их зрелые годы.
   Но вернемся к сватовству. Родители вели беседу, а молодые еще не видели друг друга. Матери не терпелось посмотреть, что за жених. Говорят - красавец.
      - Вечерело, вспоминала она, - я доила коров. Была в новой однорядке и голубом платке. Мне сказали: "Что ж ты Ена, иди взгляни на жениха-то".  И я пошла, прямо с ведром молока. Заскочила в избу вроде случайно. Бросила взгляд на отца, и тут же обратно в сени. Парень понравился мне.
    Когда старшие обменялись мнениями, дедушка с отцом вышли покурить.
     - Ну как, сынок, глянется невеста?
     - Глянется, тятя.
     - Невеста всем хороша, разве в пазухах маловато.
     - Ничего тятя, солдату ладно.
      Свадьбу по традиции сыграли в мясоед. Время - друг человека. Жизнь постепенно, как река после вешнего разлива, вошла в русло вечного труда и спокойных чувств. Успокоилась и Акулина. Муж оказался хорошим человеком. Они обзавелись хозяйством. Вместе с тем он столярничал, кузнечил. Родилось у них три сына. Семья жила в дружбе и достатке, но хозяин рано умер. Акулина осталась навсегда вдовой. Мать моя знала прежние чувства отца, но, по-видимому не ревновала, а оберегала его от Акулины.
   "Бывало в праздник, - рассказывала она, - все из церкви идут парами или семьями, а Акулина почти всегда одна. Мне было ее жаль. Идет и все как-то пробивается к нам. Если это было с отцовой стороны, я переходила на ту же сторону, и этим все кончалось". Какие выстраданные, чистые, светлые были эти отношения!...
    Прошло лет сорок. Тетка Акулина вырастила своих прекрасных сыновей. Как и отец они стали кузнцами и мастерами. Вели хорошо свое хозяйство. Имели и машины. Уже и внуки стали взрослыми. Расскажу о трех моих встречах с этой так много пережившей, но не сломленно женщиной теткой Акулиной.
  1922 год. Весна. Мне 17 лет. Иду с друзьями по Беляцкой улице, где жили Барышниковы. Открывается окно.
   - Митюшка, Митюшка! Подойди-ка сюда.
Подошел. Поклонился. Протянул руку.
   - Здравстуйте, тетя Акулина!
   - Ишь ты, какой вымахал, жених! Подружился бы с моей внучкой Натальей.
   - Что Вы, тетя! Еще ума не набрался.
   - Ну, ладно, зови ребят.Выпейте кваску. Свежее, медовое.
  Через два года как-то в марте мы с отцом повезли к Барышниковым воз зерна отсортировать на их машине для посева. Сортировка стояла во дворе под навесом. Когда закончили работу, отец послал меня:
    - Иди, зови хозяина. Надо рассчитаться. Дома была одна Акулина.

   Я волновался: Ведь такое и в книжках не всегда прочитаешь. За пользование сортировкой полагалось дать хозяевам несколько совков зерна. Тетка Акулина держит мешок, а отец совком всыпает в него плату. Чувствую, волнуется мой батя. Акулина храбрится, но и у нее видать, тоже думка в голове:
    - Эх Фоча, старость подходит. Что ж сыплешь-то мимо мешка...
   Прошло еще несколько лет. Младший сын Акулины овдовел. Овдовела также моя сродняя сестра Пелагея, дочь дяди Григория. Мама сосватала их. Но тетка Акулина и отец уже ушли на вечный покой.

    Женившись, отец с матерью лет десять жили в большой семье деда Данилы. Постепенно братья стали отделяться в выстроенные им дома по соседству друг с другом.
  Родители упорно работали. Хозяйство росло, но вместе с ним стала развиваться и страсть к наживе. Проведение железной дороги в 1895 году отозвалось у нас не только повышаться в цене.
     Под воздействием городских соблазнов мать все больше уговаривала отца переехать в город. Но отец был против. Ему и в Алтате было неплохо.
   Рабочих рук не хватало и отец нанял работника (батрака). Устинья влюбилась в него и через месяц, как говорят в Сибири, "убежала" с ним замуж... Убежав от родителей, Василий и Устинья в ту же ночь уехали в соседнюю деревню Еловку.
такой же хваткой в работе, как Ута, с таким же, как тесть, хозяйственным рвением.
После смерти дедушки Данилы мать все-таки уговорила отца.  В 1910 году наша семья переехала в Ачинск. Отец построил там из нового леса хороший с городскими окнами крестовый дом, а разобранный и переплавленный по Чулыму алтатский старый дом использовался на флигель, завозню, баню, поднавес и стайки для коня и коровы. Мы жили на выезде к минусинскому тракту на улице того же названия, недалеко от новой казанской церкви.
    Ачинск расположен на очень красивом месте. Это особенно бросается в глаза, когда подъезжаешь к нему по тракту со стороны Назарово и Минусинска. С последней горки Арги открывается обширный вид и на город и на его предместья. Впереди зеленым ковром километра на три раскинулась безлесная поляна, где в то время, как в деревнях, паслись городские коровы. За нею, как на ладони, - сам город со строго прямыми улицами, с деревянными одноэтажными домами, с небольшим числом двухэтажных зданий в центре и двумя церквями.
  С левой, западной стороны к городу подходил, подмывающий его Чулым. По ту сторону Ачинска, на выезде из него, виднелся сосновый бор, а за ним справа была небольшая станция, а слева красовался железнодорожный мост через Чулым.
   Глядя в мои ранние годы на этот мост и уходящие на запад поезда. я не раз задавался воросом;
    Что там вдали, какой же он, Урал, какая же там, за ним, наша громадная Россия?
 
   
ГЛАВА II
ГОРОДСКОЕ ДЕТСТВО
Школа и война. – Гимназия и революция. –
Помощник отца. – Первая политшкола.
В 1910 году в Ачинске было около 10 тысяч жителей. В основном это были разбогатевшие, переехавшие в город мужики, мещане, ремесленники, легковые и ломовые извозчики, служащие уездных ведомств, мелкие торговцы и небольшая часть рабочих и батраков. Промышленность ещё не зародилась. Имелись: небольшой кожзавод, кирпичный завод, кузнечный ряд, скотобойня, мелкие колбасные заведения и пекарня. Были также казармы, две тюрьмы, казначейство и почта. Из культурных очагов существовала небольшая женская гимназия и четырёхклассное высшее начальное училище. В училище принимались мальчики после окончания трёхгодичной начальной школы. В городе была типография, открылось первое небольшое кино и началось строительство театра.
Как и в других городах Сибири, в Ачинске проживало несколько десятков бывших и настоящих политических ссыльных.
Городом заправляли пять-семь наиболее богатых купеческих домов и несколько официальных чинов старого доживающего своё время царского режима.
Мне шёл тогда шестой год, но в памяти от приезда в город остались два сильных впечатления. Это – необозримое количество народа и возов на базаре и конвоируемая по улице колонна каторжан, закованных в цепи.
Базары были очень большие. Кроме четырёх площадей они занимали даже ближайшие улицы. Так как продовольственных магазинов раньше не было, все продукты покупались только на рынке. Полусельский быт горожан требовал много дров, сена и других кормов. Почти у всех были русские печи, коровы и лошади. Всё это создавало многолюдность продающих и покупающих. В город шли непрерывные обозы сельской продукции. А из него вывозились лишь самые необходимые товары.
Вскоре после переезда в Ачинск мои родители и приезжавшие на базар родственники пошли в гости к тёте Кате. Осеннее солнце спускалось к закату. Взрослые заговорились. Я как-то произвольно и незаметно от них отделился, свернул в другую улицу и вижу идёт колонна каторжан. Для меня это было очень необычно. Сбившимся строем шло человек сто. Они были в грубых посконных штанах и таких же наголовниках без козырьков.  На ногах и руках этих людей висели цепи. Они, по-видимому, устали. Шли молча, с серьёзными лицами. Колонну сопровождала пешая и конная охрана. Позади её тащилась телега с разным скарбом.
Я старался подойти всё ближе к этим людям. Они тоже глядели на меня, а охранники под замечания и улыбки отдельных колодников то и дело меня отгоняли.
Колонна подходила уже к речке Тяптятке, когда родные, наконец, розыскали меня.
Конечно, я тогда ничего не понимал. Но потом, после революции и позже, эта встреча с людьми, закованными в цепи, особенно ярко оживала, когда мы пели:
Тинь-бом, тинь-бом!
Слышен звон кандальный.
Тинь-бом, тинь-бом!
Путь сибирский дальний.
Тинь-бом, тинь-бом!
Слышно там идут.
Партию колодников
На каторгу ведут.
Живя на выезде к Минусинску, я видел как мимо нас шли обозы с хлебом, сеном, дровами, с плугами, бочками керосина, ящиками и тюками товаров. Иногда их обгоняли запряжённые парой, а то и тройкой, лошадей высоко нагруженные почтовые дроги, наверху которых вместе с кучером сидели двое охранников. В зимнее время, когда дорога переметалась метелями, кони запрягались в сани не парно, а гуськом – один за другим.
Домашний быт нашей семьи напоминал прежнюю жизнь. В одной половине крестового дома жили мы, в другой квартиранты. Тут и там были русские печи, а в нашей половине и небольшие полати.
Первые три года основной доход семьи был от содержания постоялого двора. Небольшая вывеска на воротах «Постоялый двор» привлекала много народа. Он был постоянно забит возами с порожняком. Заезжие люди ночевали на нарах во флигеле.
Однако дело это было беспокойное, не очень доходное и не блистало санитарией. Народ заезжал самый различный. Отец был недоволен этим своим первым городским предприятием и с 1913 года, закрыв постоялый двор, стал мясником.
Во дворе и флигеле была осуществлена необходимая перестройка. Двор был ещё больше засыпан свежей галькой, а флигель превращён в чистую, хорошо покрашенную квартиру с русской печкой и голландкой в горнице. В избе отгородили небольшую кухню, а в горнице маленькую спальню. Квартиранты попали хорошие. Против прежнего стало намного культурнее.
Городские давние мясники имели свои лавки в торговом ряду, а скот покупали большей частью на базаре. Отец же сам ездил по деревням, покупал там несколько коров и бычков, пригонял их в город, резал на бойне и продавал прямо с телеги или саней.
Торговать мясом зимой на открытом воздухе, особенно в большие морозы, было плохо. Если одеть доху, не повернёшься. Надо было рубить мясо на чурке, показывать товар лицом, взвешивать и получать за него деньги. Правда, в такие дни пользовались чугунком с тлеющими в нём древесными углями, но это согревало только руки и не надолго. Особенно же при застойной торговле мёрзли ноги. И наши продавцы заболели.
Отец спас свои ноги, пропаривая их в ушате с овсом, но получил радикулит. Все годы, когда пояснице было не в мочь, он ложился на пол вниз лицом и говорил:
- Ена, потопчи немного.
Мать разувалась и осторожно на пояснице отца переступала с ноги на ногу.
-Ох-ох-ох!, - кряхтел отец, - хорошо, хорошо.
Получался довольно существенный и эффективный массаж.
Лиза же навсегда осталась с ревматизмом. Из-за него заболело потом сердце, позже наступила и преждевременная смерть. А была она здоровая и очень красивая девушка. Постоянные покупатели говорили отцу: «Мы всегда любуемся цветом лица Вашей дочери». Её неповреждённый большой голубой глаз был прекрасен и приветлив.
Меня для базара считали ещё несмышлёным. Посильные дела я находил себе сам.
Когда начали строить железную дорогу Ачинск – Абакан, я работал возничим. Вывозил на участке за казначейством из глубокой выемки нагруженные взрослыми таратайки с глиной. Получал за это двадцать копеек в день. Родители хвалили, а я гордился своим первым заработком.
Иногда зарабатывал тем, что был наездником во время бегов, устраиваемых любителями этой азартной игры.
У матери тоже был приработок. Она носила на базар и продавала на дому молоко. Чтобы не сбиться со счёта, мать на лучине вырезала зарубки – кому и сколько крынок давалось в кредит. Корова у нас была хорошая. Она обеспечивала, как говорят теперь , и внутреннее потребление и сбыт.
Осенью в 1913 году меня отдали в церковноприходскую школу с трёхлетним сроком обучения. Здание было небольшое одноэтажное, но новое кирпичное. По одну сторону в нём были классы, по другую учительская, подсобные помещения и квартира заведующего, школа отличалась твёрдым порядком. Кроме грамоты в ней учили Закону Божьему, основным ритуалам церкви и пению. Каждое утро перед занятиями все ученики выстраивались в коридоре и пели: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу …»
Когда закончился первый год обучения, мы посадили на территории школы тополя и нас угостили чаем с бутербродами из белых саек с колбасой. Учился же я неважно. Во второе отделение (класс) перешёл с трудом. Строгости и должного контроля за мной не было, а сам думал больше об играх.
Бывало решаю задачу или сижу за учебником, а вижу в нём коньки, бабки и прочие соблазны.
- Мама! Я пойду, поиграю.
- Учи, учи, Митя. Опять двойку получишь.
- Да я всё сделал.
- Уж больно скоро что-то.
- Не веришь? Посмотри.
Мать подойдёт. Я показываю тетрадку. Но что она, неграмотная, могла в ней проверить?.. Посмотрит, вздохнёт и скажет:
- Ну ладно. Иди, побегай да скорей домой.
Во втором отделении стало ещё труднее. Началась первая мировая война. Народ взволновался. Один за другим из деревень приезжали к нам родственники повидать своих кормильцев и парней перед отправкой на фронт. Контроль со стороны родителей стал ещё меньше. А Лизу я тогда вовсе не слушал.
Когда выпал первый снег и после утренней молитвы мы разошлись по классам, учитель, ответив на приветствие учеников, сказал:
- Белошапкин! Собирай сумку. Пойдёшь со мной.
Под общее недоумение сверстников я собрался, и мы вышли в корилор. Идём в сторону учительской. «Ну, - думаю, - сейчас будет проработка у заведущего». Нет. Проходим дальше. Крайний класс. Учитель открыл в него дверь и пропустил меня вперёд.
- Нате, возьмите его, слуха!
Сказал и вышел обратно.
Учительница посадила меня на заднюю парту и продолжала занятие. Она брала из кучи картонных букв величиною с игральную карту какую-нибудь букву и спрашивала:
- А это какая?
Ребята отвечали. Иногда сразу, иногда с заминкой.
Но вот учительница подняла вверх букву «ф». Все замолчали. «Вот, - думаю, - дурни: такую простую вещь не знают».
Подумал и вскочил:
- Это «фэ».
- А ты молчи, второгодник.
Только после этого я понял своё положение.
Второгодничество меня не удручало. Скорее – наоборот. Появилось больше свободного времени. Я мог заняться тем, что нравилось. При всём этом у меня открылся и талант. На уроках пения учитель всё чаще под скрипку пробовал мой звонкий мальчишеский альт. Вскоре меня взяли певчим в церковный хор собора. И это мне нравилось.
На спевках вместе со взрослыми я изучал ноты, исполнение различных священных песнопений, в том числе написанных известными композиторами. Оказывается, даже обычное «Господи, помилуй» можно петь в самых различных вариациях с выделением то баса, то тенора, то альта. В хоре участвовали и профессиональные   певцы-любители. Так в девять лет я стал почти солистом. Нам даже немного платили. Купечество поддерживало религию и деньгами.
Один раз наш хор сопровождал пышную похоронную процессию. Хоронили богатого купца, монополиста в торговле обувью и кожтоварами. Был летний день. Народу – уйма. Мы подготовили такое исполнение «Со святыми упокой», что не хочешь да заплачешь. Нам тогда здорово заплатили. Даже мне, мальчугану, купчиха дала два рубля.
В следующем году вокальная карьера привела меня из церковного в городской любительский хор. Мы исполняли «Во поле берёзонька стояла», пели другие произведения. Как мальчик-солист, я выступал на открытии городского театра.
Однако через пару лет я к этому делу остыл. Одному со взрослыми было как-то не очень весело. Но хор как-то подтянул меня. После изучения нот и частых спевок школьные предметы стали казаться легче. В учебниках виделись теперь интересные рассказы, примеры из жизни. Будилась и возникала иная мысль.
Прогрессивные просветители, последователи великого русского педагога Успенского, даже в годы реакции сумели поместить в букварях и хрестоматиях яркие крупицы творений не только признанных тогда классиков, но и таких народных писателей, как Горький, Некрасов, Никитин.
Не знаю, чьи это внешне шутливые слова, но как глубоко они горьки:
- Ах, и сладки гусиные лапки!
- А ты едал их?
- Нет. Я не едал. А вот мой дядя видал, как наш барин едал.
Бросив пение, я стал участвовать в школьном спектакле. Мы подготовили одноактовую пьесу, показывающую сон отстающего ученика. Ему во сне докучали трудные задачи, ошибки и каверзная буква «ять». Она произносилась как обычное «е», а писать её требовалось лишь в отдельных словах. Это была абсолютно ненужная формальность. Не только ученики, но и взрослые мучились с ней. Я как раз играл роль этой злосчастной буквы «ять». Мой костюм, вырезанный из картона, производил внушительное впечатление. Забравшись в него, я подходил к спящему ученику и говорил: «Запомни же! Я – буква «ять», буква «ять», буква «ять»».
Наша постановка ребятам очень нравилась. Юная публика шумела, шикала и смеялась.

Война затягивалась всё дальше. Ачинский военный городок пополнился бараками. Новобранцы после скороспелой подготовки эшелон за эшелоном отправлялись на фронт.
На втором году войны родители потеснились в своей половине дома. Взяли в горницу постояльца офицера. Купили в комнату ему керосиновую лампу с зелёным абажуром, а в коридорчике под полатями отвели место денщику.
Поручик происходил из интеллигентной чиновнической семьи. Однако в армии пристрастился к картам и спиртному. Денщик его, Емельян, здоровенный бородатый дядя, происходил из богатых мужиков и часто выручал «Ваше благородие» из пикового положения.
Через полгода поручик уехал на фронт. Постояльцев в горницу родители больше не брали. Нам с Лизой стало лучше заниматься уроками. Отвлекали лишь частые заезды сельских родственников.
С большим интересом я слушал рассказы наших особенно пожилых гостей. О чём только они не говорили. Дядя Исай, например, вспоминал, как когда-то, задолго до проведения железной дороги, его родитель очень выгодно продал двух коней, взяв за них всего лишь пять рублей. Он рассказывал о прежних заморозках хлеба на корню, о бедах и удачах, о встрече его с медведем в тайге и о том, как их артель на Чулыме с неводом натыкалась на большое руно стерляди.
Отец говорил своему свояку о службе в солдатах, о Байкале и Дальнем Востоке. Мать и тётя Сана уже давно лежали в постеле, а они, расположившись на полу, всё говорили и говорили.
- Да хватит вам, мужики! Спать пора.
Я слушал с полатей.
Совершенно другие, но не менее интересные, были рассказы дяди Казимира. Он говорил о далёкой Польше, о мятежном духе и стремлении к свободе притеснённого царизмом народа, о ссылке его отца, польского повстанца, в Сибирь. Сильное впечатление от первой же встречи оставил Трофим из нашей корниловской родовы Белошапкиных. Он с восторгом рассказывал, как на озере Белом они, плавая весною на лодке, собирали в камышах яйца диких уток и гусей, как зимою из-под льда у них мешками вылавливают наваристых ершей, как ловко может сидеть и скакать на коне хакасская девушка.
Трофим был солдат. Мы провожали его на фронт. На станции Ачинск I шла погрузка эшелона. Было много народа, беготни, командирских окриков и слёз родных. Около Троши никто не голосил. Он был ещё холостой. У паровоза гремел духовой оркестр. Отец Трофима наказывал: «Уж ты береги себя, сынок. Пиши чаще. Мать не будет так убиваться.»
В конце эшелона по чьей-то неуместной команде запели:
Ура, ура, ура!
Идём на врага.
За матушку Расею,
За белого царя…
Запели, но притихли.
Хоть и на весь мир шла и идёт слава об упорстве и доблести сибирских воинов, а за белого царя умирать никому не хотелось.
Война народу была ненавистна. Она втягивала в себя всё. Жить даже сибирякам становилось труднее. Кормильцев оставалось всё меньше. Приходили похоронные. Возвращались калеками раненые.
В те годы была распространена печальная песня:
Умер бродяга в больнице военной.
Долго родимый лежал.
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал.
Рано его от семьи оторвали.
Горько заплакала мать.
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать.
Из виду скрылись родные избёнки.
Край он покинул родной.
И протянул к нему с плачем ручонки
Мальчик, малютка грудной…
Первым товарищем в детские годы был у меня Витя Власов. Семья плотника Терентия Власова приехала в Ачинск из Вятки перед самой войной. Жена его устроилась сторожихой в высшем начальном училище, но вскоре простудилась и умерла. Хозяйкой стала пятнадцатилетняя дочь. Кроме её у Вити было два брата, Михаил лет двадцати и шестилетний Костя. Жили они во дворе какого-то старого уездного чина. Этот тщедушный начальник даже летом носил чёрную с пелериной шинель и фуражку с большой кокардой. Он с такою же пожилой сестрой и прислугой занимал старинный казённый шестикомнатный дом с громадными окнами, а Власовы ютились в приземистом домишке для кучеров. Двор у чиновника был большой и запущенный. В нём даже росла лебеда.
Виктор уже в девять лет выглядел богатырём. Это был коренастый, с широкими плечами круглолицый мальчик. Было любо смотреть, когда Витя купался. Взмахивая руками и поднимая над Чулымом то правое, то левое плечо, он плавал как истый моряк. Витька не был драчуном, но если уж его втянут, дрался зло и напористо. Учился он легко и хорошо.
Старший брат Михаил был тоже здоровяк, но у него было искривление шеи. Он всегда держал голову, немного склонив на правую сторону. Миша работал слесарем в депо, много читал и посещал какой-то кружок. Он не прочь был иногда побеседовать и с нами. От него мы узнали о революции 1905 года и что война нужна только «царям да пушечным королям».
Мы с Витей вместе ходили в школу, играли и бегали на коньках. Он просмеял моё пение в церкви, и летом мы занялись куда более интересными делами.
На базаре была карусель. Так как электричества не было, её крутили вручную. В середине карусели вверху на невысокой площадке круга ходили восемь мальчишек. Ребята нажимали руками и грудью на спицы громадного колеса, сидящего на одной оси с каруселью, и этим приводили её в движение. Один из мальчишек крутил за ручку шарманку. Среди этих тружеников были и мы с Витькой.
В результате нашего труда довольные пассажиры, особенно дети, сидя верхом на конях и в тележках, весело неслись по кругу. Музыка ещё больше поднимала их восторг. Хозяин получал от этого определённую выручку, а мы за нашу работу по тридцать копеек в день.
Вторым нашим делом было ношение по улицам разрисованных реклам о постановках в цирке и театре. За услугу цирку мы бесплатно смотрели в нём зверей, наездников, клоунов, борцов, а в театре кушали сладчайшие торты и допускались на свободные места в конце зрительного зала.
Наша предприимчивость распространилась также на городские балы и маскарады. Офицеры, барышни и другая публика танцевали под духовой оркестр, гуляли по залу, заходили в буфет, веселились, а мы разносили им почту. Адресат указывался номерком, приколотым на груди гуляющих.
Все эти увеселительные вечера кончались поздно. Мы с Витей возвращались домой иногда в кромешную ночь. Темь страшная. Лишь кое-где мерцали керосиновые фонари да за воротами ачинцев сплошным лаем заливались собаки.
В 1916 году к нам во флигель поселились новые квартиранты. Николай Алексеевич и Елизавета Николаевна Соколовы были выходцами из разорившейся части дворянства. Он служил в императорской гвардии и рано вышел в отставку, а она приходилась дальней родственницей великому русскому писателю Л. Н. Толстому. Соколовы приехали в Сибирь не по желанию, но остались в ней навсегда. У них был шурин годом моложе меня, две девочки, лет семи и пяти, и совсем маленький Вовка-морковка.
Определённой работы и специальности у Николая Алексеевича, по-видимому, не было. Он занимался лишь вопросами пчеловодства. Сам пасеки не имел, но изготовлял рамки к ульям и искусственные восковые соты к ним. Написал по этому поводу брошюру-инструкцию.
Жили они очень бедно, едва сводя концы с концами, но выписывали газеты, популярный журнал «Нива» и детский «Задушевное слово».
Вначале Шурик к нам лишь приглядывался, а мы с Витей посматривали на него. Потом завязалась и дружба.
И дети, и три совершенно различных семьи все годы, до наступления расставания, жили в очень хороших отношениях. Каждый из ребят что-то имел такое, чего не было у других. И это нас скрепляло.
Шурик был одногодок с Витей, но выше нас ростом. У него были крупные черты лица с высоким прямым лбом. Ходил он согнувшись вперёд, как будто чего-то искал. Он всем интересовался. Даже поймав жука, рассматривал его во всех подробностях.
Елизавета Николаевна внешне походила на молодую знатную даму, а по простому душевному общению с людьми была им равная и внимательная, как педагог. Соколовы оказывали благотворное влияние и на меня с Виктором, и на наших родителей. Впервые с большим интересом я прочитал толстую книгу «Принц и нищий» (Марка Твэна). Наша семья тоже выписала журнал «Задушевное слово». По совету Елизаветы Николаевны моя сестра Лиза после двухлетнего перерыва в учёбе поступила в гимназию.
Однако самим им жить становилось всё труднее. И они решили отдать обеих девочек на воспитание своим обеспеченным родственникам.
Мы все провожали Верочку и Риту на вокзал и даже впервые побывали в вагоне с полками для лежания.
Николай Алексеевич сам отвёз их в Россию.
Елизавете Николаевне было так тяжело, что она заболела.
Для нас же, детей, и годы войны были светлыми. Работой нас не обременяли. Мы учились и хорошо проводили время. Зимой катались на санках, коньках и лазали по сугробам снега. Делали в них окопы и крепости. Летом играли в мяч, бабки, чижик, пускали бумажных змеев, удили рыбу, купались и ходили на стрельбище. Там собирали пули. Дома выплавляли из них свинец и отливали из него бабки-налитки.
Мы любили глазеть на бродячих китайцев. Они разносили по городу тюки с тканями, платками и лентами и продавали всё это прямо на улице. Затем тут же показывали акробатику. Мальчик-китайчонок, выгнувшись животом вверх, делал мостик, а дядька китаец становился на него и выкрикивал: «Шанго!» (хорошо!). У китайцев были длинные косы, а у китаянок маленькие ножки, которые с детства сжимались деревянными колодками.
Для детей всё интересно. То смотрели мы на старика, играющего на шарманке, и девочку, которая пела под эту музыку, то на цыганок с ворожбой, то на пленных немцев, то на идущее подразделение солдат.
С осени 1916 года мы с Витькой стали газетчиками. Находили время по очереди продавать телеграммки местного выпуска размером с писчий лист. В них часто печаталось: «На Западе – без перемен».
На западе, на фронтах, может было и так. Ненавистная война заходила в тупик.
В России же назревали события всемирно-исторического значения.

Известия о Февральской революции быстро дошли и до Ачинска.
Размахивая телеграммками, мы с Витькой выкрикивали:
- В Петрограде демонстрации!
- Народ требует: «Долой войну!», «Долой самодержавие!»
Распродажа телеграммок и газет шла нарасхват.
- Царь отрёкся от престола! - сообщали мы.
- В России революция!
Купившего телеграммку тут же окружала толпа. Она просила прочитать эти новости. Люди слушали, задавали вопросы, высказывали свой мнение. Больше всего они радовались тому, что не будет войны.
По-особому отнёсся к свержению самодержавия знакомый нам чиновник. По-видимому, это был монархист до мозга костей. Как рассказывала его прислуга, узнав о революции, он сорвал со стены портрет царя, бросил его на пол и стал топтать. Он рвал своего идола и истошно приговаривал:
- Идиот! Кретин!.. Дураки!.. Куда же вы, ослы, смотрели?
Февральская революция была лишь началом величайших исторических событий. Она освободила политических ссыльных, раскрыла ворота тюрем, но основные требования народных масс не удовлетворила.
Через Ачинск в Россию возвращались в одиночку и группами десятки освобождённых революционеров и политических деятелей. Одни из них, как И. В. Сталин, не задерживаясь следовали дальше. Другие выступали на устраиваемых митингах. Ачинцы приветствовали их.
Мы с Витей видели, как из окна театра что-то говорила «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская.
Потом, повзрослев, мы узнали, что среди приезжавших были и большевики, и меньшевики, и эсеры, и члены других партий. Среди них были настоящие, последовательные революционеры, опиравшиеся на рабочий класс и научную марксистко-ленинскую теорию, и такие, которые были лишь попутчиками подлинному революционному процессу. Среди них были и те, которые потом переродились в контрреволюционеров.
Старушку эсерку Брешко-Брешковскую чествовали как мать, а она потом по следам бежавшего Керенского уехала в Америку.
Впереди тогда предстояла борьба за кровные интересы трудящихся, за дело рабочего класса, за идеи ленинской партии большевиков.
Буржуазно-демократическая революция переросла в революцию социалистическую.
С лозунгами «Вся власть Советам!», «Долой войну!» партия большевиков вела рабочий класс и революционно настроенные массы солдат и крестьян к Великому Октябрю. Основная подготовка и борьба за осуществление социалистической революции с участием в ней многочисленных демонстраций и с отдельными вооружёнными схватками с контрреволюцией велась в Петрограде, Москве, в крупных городах и промышленных центрах страны.
В уездном мещанском Ачинске события между Февральской и Октябрьской революцией проходили относительно тихо.
Наши ожидания, что зять Василий скоро вернётся с фронта, не оправдались. И летом на Иванов день мы с мамой поехали к Уте в Алтат.
Нам с Проней и другими ребятишками было весело. Я им много рассказывал, а они мне ещё больше показывали. Хорошо летом в деревне! Всё здесь свежее, приятное: огурцы – на выбор, прямо с гряд; роща – незатоптанная; угощения – особые. А какие песни замечательные! – либо грустные прегрустные, либо залихватские.
Взрослые же этот престольный для села трёхдневный праздник гуляли не так шумно, как раньше. Люди судачили: «И царя сбросили, а конца войны всё не видно».
Когда ехали обратно в Ачинск, мы с мамой и Проней первый раз в жизни увидели автомобиль. Эта встреча с техникой двадцатого века, которая вытеснила потом всех лошадей, произошла с большим курьёзом.
Наш Гнедко вёз нас по тракту между Назарово и Улуем. Тракт с обеих сторон вплотную сжимался тайгой. Было взгорье и не очень широкая дорога проходила в небольшом углублении. Вдруг слышим за поворотом что-то тарахтит. Конь навострил уши. Остановился. Начал пятиться назад. Дрожки стали поперёк дороги. Показалась невиданная до сих пор движущаяся к нам машина. Гнедко начал охрапывать, вскакивать на дыбы. Он вздрагивал, поворачивал голову то направо, то налево. Податься было некуда.
Автомобиль остановился шагах в двадцати. Гнедко несколько успокоился, но всё ещё переступал ногами. Человек в форменной фуражке встал в автомобиле на ноги и крикнул мне:
- Мальчишка! Возьми лошадь за морду и отведи её в сторону.
Я так и сделал. Мы разъехались.
Когда немного отъехали, стали разбираться: что к чему.
Ехал должно быть инженер со своими помощниками, который строил железную дорогу. А потом нам стало смешно: «Ну и инженер! Говорит как-то неправильно. Надо сказать: возьми за узду, а он – за морду».
В связи с окончанием школы стал вопрос, куда же определить меня дальше.
Бекреевы во главе с тётей Катей советовали отдать меня в высшее начальное училище, а после окончания его, через четыре года, отправить в Красноярск учиться на землемера.
Дядя Филя, Тихоновы, сказали, что осенью в Ачинске открываются первые классы мужской гимназии и Митюшку надо устроить туда. Уж если учиться, так учиться. Одного сына не так уж трудно будет выучить и на какого-нибудь техника, а может, и на доктора.
Сам дядя Филя всё время сожалел, что был неграмотный. И купец был, а - мужик мужиком. Его спекулятивная торговля с перепродажей хлеба уже давно смеркла. Цены с годами уровнялись, и дело это стало не такое прибыльное. Другого же прибыльного он не находил. Большой амбар зернохранения пустовал. А имеющаяся лавка с продажей в ней соли, спичек, сахара, чая и разной другой мелочи по сравнению с прежним делом была малодоходной. Чтобы прокормить семью в девять человек да соблюсти прежний солидный вид, расходовалось и старое накопленное. Ко всему этому дядя заболел и несколько лет мучился язвой желудка.
Наши родственники к дяде Филе не заезжали, а бывали только у нас. Филиппа Парфёновича они стеснялись. В гости же приходили всегда. Дядя любил, когда сёстры пели старинные песни. Все сидели за большим столом. Вспоминали молодые годы. Дядя наливал по одной-две рюмки вина, а сам от него отказывался.
К советам Филиппа Парфёновича прислушивались все. И меня решили отдать в гимназию. Отец заявил: «Последнего коня продам, а Митьку выучу».
По совету Соколовых произошло изменение и в учёбе Лизы. Она из шестого класса гимназии, где чувствовала себя переростком, перешла на открывшиеся трёхгодичные учительские курсы.
С этого времени влияние Лизы на меня значительно возросло. Она стала для меня старшим другом и наставницей.
Приёмные экзамены в гимназии были в начале лета. Я выдержал их и меня основательно стали готовить к дальнейшей учёбе.
Всякие увлечения продажей газет, каруселью и прочими делами были приостановлены. Лиза записала меня в библиотеку. Надо было не отставать от сверстников и как-то улучшать мой полудеревенский язык. Об этом говорили и Соколовы. И я взялся за книги. Жюль Верн, Майн Рид, Марк Твен, такие книги, как «Граф Монтекристо», «Всадник без головы», «Приключения Тома Сойера» меня так увлекли, что я стал читать запоем. Теперь уже не я, а мать просила меня:
- Да хватит, Митя! Попортишь глаза. Иди погуляй.
Мне сшили серую шинель с блестящими в два ряда металлическими пуговицами и хлястиком, такой же серый кителёк и серые штаны. Купили форменную фуражку и новые сапоги. Приобрели также новую сумку, необходимые учебники, тетради, дневник и пенал.
Потомок сибирских чалдонов был готов штурмовать науки в привилегированной тогда классической школе – гимназии.
Новую мужскую гимназию поместили в небольшом деревянном одноэтажном здании у моста через Тяптятку. Она выглядела не так уж солидно. Куда красивее были расположенные напротив её, на горке, пожарное депо и каланча.
Большинство гимназистов были дети ачинских богачей, зажиточных мещан и обеспеченных служащих.
Имея «жизненный опыт» я чувствовал себя свободно и не отставал от других. С первых же уроков мне понравилось рисование и особенно немецкий язык. Язык давался мне легко и я кое-кому стал даже репетитором. Друзей же в гимназии не обрёл. Наша дружба с Витей и Шуриком оставалась неизменной. Они поступили учиться в высшее начальное училище.

Октябрьская революция пробудила и подняла к политической жизни массы сибиряков. Власть от местной буржуазии стала оттесняться, а затем и полностью переходить к Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Мы, мальчики – Виктор, Шурик и я, происходящие революционные изменения воспринимали по рассказам старших, по тому, что видели на улицах и на центральной площади, а также по журналам в библиотеке.
После Февральской революции с удовольствием смотрелись карикатуры на свергнутого царя. На одной из них он в длинной соболиной мантии и короне сбегал со своего трона. Надпись гласила: «Коля, Коля, Николай, со престола удирай!» Царь из неограниченного властелина стал посмешищем почти для всех слоёв народа.
После Октябрьской революции одной карикатурной формы стало недостаточно. Революционные процессы развивались дальше и глубже. Поэтому на передний край идеологической борьбы за Советскую власть стал острый политический плакат. Вместе с плакатами выпускались различные брошюры, песенники и другие виды печатной агитации и пропаганды.
В попавшем нам песеннике для текстильщиков мы встретили вроде бы простую весёлую песенку, рекомендуемую на мотив камаринской:
Савва жирная скотинушка,
В три обхвата животинушка,
Злой кручинушки не ведает
По три раза в день обедает…
А Витин брат Михаил заметил:
- Эх, ребята! Тут не так уж смешно. Видите, за что теперь борьба идёт: чтобы не было, как прежде, когда одни не доедали, а другие с жиру бесились.
После ленинского декрета о мире началось возвращение солдат с фронта.
Вернулся Илья, младший сын Казимира Леоновича. Он был у нас с двумя крестами на груди. Рассказывал, как они братались с такими же солдатами немцами. Говорил о солдатском комитете, о задачах, которые стоят теперь и у нас, в городах и деревнях Сибири.
Вскоре из Дорохово Илья переехал в Ачинск. Его выбрали в уездный Совет депутатов. Я даже слышал, как он выступал на митинге.
Приехал с фронта и наш зять Василий. Он рассказывал о непорядках в царской армии, о ненависти народа к войне, о случаях братания на передовой линии русских солдат с немецкими.
Люди с фронта возвращались другими. Они многое испытали и узнали. Проехали через всю страну. Понасмотрелись и понаслышались всего. Многие изменились и внешне. Мои сродные братья уходили в солдаты с бородами, а возвращались бритыми.
Мужики говорили:
- Смотрите, Костюху-то не узнаешь! Бороду сбрил. Лицо стало голое, как у бабы.
О событиях в стране и городе много стала рассказывать и Лиза. Курсами заведовал прогрессивный руководитель П. И. Патрикеев. Он был инвалидом войны, проклинал её, ходил на костылях и оказывал благотворное влияние на всех учащихся. Среди курсисток, большинство которых приехало учиться из деревень, было много девушек, хорошо настроенных к советской власти. К ним принадлежали старейшие теперь педагоги – ветераны Лана Тяпкина, Нюра Митюрина, Мария Кукарцева.
Лучшей подругой Лизы стала учившаяся на курсах Конда. Высокая и стройная, не по годам серьёзная, Конда была дочерью умершего перед самой революцией политкаторжанина. Она была очень начитана, развита политически и рано вышла замуж за известного активиста создания советской власти в Ачинске большевика Нестерова. Эта пара наложила идейный отпечаток на всю дальнейшую жизнь Лизы.
Конда бывала у нас часто, особенно до замужества. Родители уважали её. Она понимала настроение отца. На его вопрос одобрительно отнеслась к намерению вернуться в деревню, но советовала не торопиться из-за нашей учёбы с Лизой.
Отцу не терпелось, и в марте 1918 года он продал наш дом каргалинскому кулаку Жарикову. Жариков коммерчески был смышлёным человеком. Он вложил падающие в стоимости деньги в дом, а сам остался пока в деревне. Мы стали его квартирантами.
Так как приобретение дома в Алтате затянулось, отец решил полученные за него деньги пустить в оборот, покупать скот для мяса в большем количестве. С этого времени я в летнее время стал его постоянным помощником.
Мы купили второго коня. К дрожкам с привинченным плетёным пестерьком прикрепляли косу, котелок, чайник, седло и небольшую лагушку для воды. С такой оснасткой мы могли ехать или в парной упряжке или же одного коня запрягать в дрожки, а другого седлать под верховую езду. Нам можно было в любое время в любом месте делать остановку, готовить горячую пищу и даже ночевать.
Мне нравилось ездить на лошадях по большим дорогам, где много едущего туда и обратно разного народа. А какая прелесть подъехать к Чулыму или другой большой реке, ждать паром, а затем переплывать на другую сторону!
После тракта мы ехали тихими просёлочными дорогами. Природа здесь пленила ещё больше. Мы останавливались где-нибудь возле колка или берёз перекусить самим и накормить лошадей. А ко второй половине лета, когда всё созревало, к обеду в поле можно было добавить ягоду, сварить свежую картошку, нарвать зелёного гороха. Они встречались часто. Это самовольство никем не осуждалось. Люди говорили: «Должно быть прошёл или проехал добрый человек». До революции такими людьми были и беглецы с неволи.
В каких только деревнях и у каких людей мы не бывали. Я видел, как живут и чалдоны, и новосёлы, и богатые, и бедные. Наслышался всяких разговоров. Мы останавливались обычно у кулаков и зажиточных мужиков, а там, где были родственники и знакомые, - у них. Отец узнавал, где, как и что, и вместе со мной ходил по дворам, скупая коров и быков.
Обратно мы возвращались со стадом в шестьдесят – восемьдесят голов. Один из нас, как пастух, ехал верхом на коне. По дороге делали частые остановки. Мы не спешили. Отец старался, чтобы и в дороге скот хорошо кормился, отдыхал, прибавлял в весе.
Мы бывали и в Новосёлово, и в Корнилово, и в Яге, и в Бирилюсах. Доезжали до стоянок хакасов. Там, где были родственники, оставались на день – два дня подольше. Я хорошо узнал и село Белошапкино и его Белое озеро.
Трофим вскоре после возвращения с фронта женился на своей подруге хакаске. Он и его живущий рядом товарищ много говорили с отцом, а меня сдружили с моими ровесниками. Мы иногда выполняли их охотничьи заказы в городе.
Вернувшись в город, дойных коров мы сразу же распродавали, а скот, предназначенный на мясо, сдавали за Чулым на общее пастбище мясников. С передней стороны это пастбище ограничивалось Чулымом, а с задней стороны огораживалось поскотиной. Чтобы знать, чей это бычок, на его стегне раскалённым железом прижигалось тавро с инициалами хозяина.
Далее, перед базарным днём мы с отцом вылавливали одну из коров и резали её на городской бойне. Пестерёк на дрожках сменяли на тележную платформу, натягивали над ней на приподнятых оглоблях и шестах брезент и у нас получался затенённый базарный прилавок.
Всё это имело какой-то дух предприимчивости, но осуществлялось без учёта того, что в стране началась инфляция. Денег от продажи мяса мы получали всё больше, а покупаемое на них число коров с каждой поездкой становилось всё меньше.
Происходящие в стране события косвенно отражались и на нас.
Россия в это время была в огне гражданской войны. Интер¬венты н белогвардейцы заливали Советскую страну потоком крови, разрушали ее промышленность, подвергали страну голодной блока¬де. Сибирь была важной житницей страны и контрреволюция делала ставку на то, чтобы отрезать ее от Москвы и всех центральных губерний.
Летом 1918 года интервенты и белогвардейцы спровоцирова¬ли в Сибири мятеж чехословацкого корпуса, сформированного из бывших военнопленных, который возвращался в Чехословакию восточным путем.
Один из эшелонов с чехословацкими солдатами и офицерами мы о отцом увидели в начале июля, когда возвращались со скотом в Ачинск. Вагоны стояли на железнодорожной ветке, которая пресекала минусинский тракт на участке от станции Ачинск II до нового кирпичного завода.  Белочехи чувствовали себя как на отдыхе.  Многие были без кителей, в нижних белых рубахах.  Было солнечно, тепло. Всё выглядело мирно.  Но этот мятеж слился затем с антисоветскими восстаниями кулачества и создал Колчаку условия для нанесения возможного опасного удара на Москву.
Чехи и словаки попали в Россию  как  пленные,  в составе австро-венгерской армии. Многие из них после Октябрьской революции сражались в рядах Красной Армии. Большинство же стремилось вернуться на родину, но было задержано контрреволюционным офицерством и использовано против Советской власти.
Приход контрреволюционеров к власти сопровождался дикой расправой над советским активом. Колчаковцы терроризировали город и рыскали по деревням. Им помогали наиболее реакционные кулаки,  попы и воспрявшие старые чины самодержавия. В Алтате белогвардейцы расстреляли Зенина Алексея и зверски испороли братьев Слепцовых - Андрея, Осипа и Константина.
Однако несмотря на то, что враги революции имели большие и хорошо подготовленные силы, им и в Сибири было организовано упорное сопротивление. В Ачинске сразу же после захвата его белогвардейцами и белочехословаками из знакомых нам советских активистов Илья Леонович был арестован, но обежал,  Конда с мужем ушли в подполье, а член Совета депутатов П. Е. Щетинкин, связавшись с подпольным Красноярским Комитетом РКП (б), орга¬низовал партизанский отряд.
Хотя в отличие от европейской части России земли в Сиби¬ри хватало и помещиков в ней не было, большинство её крестьян сразу же стало на сторону Октябрьской революции. Решающим фактором было отношение народа к войне. Советская власть объявила империалистическую войну преступной. Она дала воем народам вы¬вод из нее. Трудящиеся обрели свои права и достоинство, осво¬бодились от произвола ранее господствующих классов. Поэтому захват белогвардейщиной власти, ее надругательства и терро¬ризм вызвали не только сопротивление, но и переход сибиряков к широкому партизанскому движению.
Организованный  П. Е. Щетинкиным партизанский отряд от Ачин¬ска прошел через Аргу и Алтат на юг в сторону Хакасии, провел ряд успешных боев с белогвардейцами и соединился о партизанс¬кой армией А. Д. Кравченко.
Пётр Ефимович Щетинкин  (1885-1927 гг.) был плотником, а в империалистическую войну находился на фронте. Благодаря своим способностям и отваге он в 1917 году вернулся в Ачинск с четырьмя георгиевскими крестами и в звании  штабс-капитан, а в 1918 году вступил в партию большевиков.
Партизанская армия Кравченко и Щетинкина в восемнадцать тысяч бойцов вела успешные бои с белогвардейскими частями в Урянхайском крае и освободила г. Минусинск, который стал центром партизанского района.
Из алтатских жителей активно участвовали в партизанском движении Павел Слепцов, Максим Николаев и Ковень. Павел Слеп¬цов на своей заимке за бором имел связь о боготольскими парти¬занами и переваловцами из Итата. Карательный отряд белогвардейцев буквально охотился за ним, зверски истязал его сыновей, но Павел сумел скрыться.
Расправы и зверства со стороны белогвардейцев не остава¬лись безнаказанными. В соседней о Алтатом деревне Павловке они были так прижаты, что засели в двухэтажном доме киржака Макара. Вооруженные до зубов колчаковцы стреляли без разбора, в резуль¬тате дом сгорел и они погорели.
Проезжая Алтат, щетинкинцы захватили с собой попа Поливанова и недалеко от села расстреляли его за выдачу «неблагона¬дежных».
Большинство священников тогда вопреки интересам народа революцию и Советскую власть отвергало.
Жизнь, развернувшаяся гражданская война были полны всяких событий. Об этом говорили и судили все и всюду, в том числе и мы, ребятишки.
Однако происходящие события учебу нашу не затрагивали. Во втором классе гимназии вслед за немецким началось обуче¬ние французскому языку. Учиться было интересно.
В зимние каникулы я гостил в Алтате у Уты и Василия. После войны и длительной разлуки они вновь были как молодожены, создавали свое гнездышко, работали не покладая рук. Достроили пятистенный дом. Но у этого дома пока не было ни тесовой крыши, ни сеней, ни настоящего крыльца. Из надвор¬ных построек они имели только баню да упрощенные стайки.
У Лёли и Васи (сестру я звал Лёлей, так как она была мне крестной матерью) родился второй сын Гриша. Он был еще совсем маленький, но о удовольствием шел ко мне на руки и быстро засыпал, когда его качали в зыбке, подвешенной на жердочке к потолку.
Мой племянник Проня уже хорошо стал помогать отцу, но в школу ходить перестал.
Хоть родители мои и помогали молодым хозяевам, они эко¬номили на всем. Кушали только ржаной хлеб. Лёля, намазывая корку хлеба чесноком, отчего она становилась блестящей, шу¬тила. «Это, Митя, у нас вместо масла». Калорийность пищи обеспечивалась коровой да курами, а витаминозность овощами, кулагой и суслом, к летним работам растили поросенка.
И в эти зимние каникулы и летом, когда мы возвращались с отцом домой, я рассказывал Вите и Шурику, что знал из по¬ездок по деревням, а они сообщали городские новости.
Ответная расправа отряда Щетинкина с доносчиками была хорошим предупреждением для других. Она заставила возможных предателей короче держать свои языки. Некоторые деревенские богачи стали уезжать в город, в том числе и хозяин нашей квартиры Жариков, которому мы продали дом.
Жарикову с женою и дочерью потребовались обе половины дома и он предложил нам в срочном порядке искать новую квартиру.  Отец подходящую квартиру с конюшней, стайкой для коро¬вы и амбаром нашел на улице, идущей из города в военный горо¬док. В полукрестовом деревянном двухэтажном доме внизу три комнаты занимали мы, а сверху хозяева. С нами вместе жили две курсистки, Лизины подруги.
Продолжая деятельность мясника, отец понял, наконец, суть происходящей инфляции. Денег в обороте становилось больше, а ценность их все уменьшалась и уменьшалась. Каких только де¬нежных знаков не было тогда в обращении - и царские николаев¬ские, и керенские, и колчаковские. Доверие к этим деньгам в народе упало и наши переговоры о покупке дома в Алтате зашли в тупик.


В июле 1919 года мы с отцом выехали в Алтат, Березовку, Корнилово, чтобы хоть что-нибудь купить.
По  просьбе Трофима и его друзей мы взяли с собой слиток свинца весом пуда в полтора и кусок ткани красного цвета.
Дни стояли хорошие, солнечные. Шел сенокос. Примерно в паужинок, накосив травы для лошадей, мы ехали верстах в пяти от Березовки. Слышим цокот копыт. Нас нагнали четыре вооруженных всадника, офицер и три солдата.
             -  Стой! - крикнул прапорщик, - откуда, куда едете? Отец оказал, что он из Ачинска. Едет покупать окот. Промышляет мясной торговлей.
- Что  везете?
- Ничего. Вот накосили травы лошадей накормить. Думаем, в Березовке переночевать.
-  Слезайте с дрожек! - приказал прапорщик. - Обыскать! -  скомандовал он.
Солдаты ощупали отца. Изъяли у него пистолет.
- Осмотрите дрожки! Солдаты осмотрели.
- Сбросьте траву, посмотрите внизу.
Солдаты разбросали траву и достали из-под нее кусок фабричной ткани.
- Смотрите еще!
Один из солдат вынул из-под переднего сидения чайник, котелок, разную мелочь и достал оттуда тяжелый продолговатый слиток свинца.
- Это что такое!? - закричал офицер.
- Свинец, Ваше благородие, - ответил отец.
- Куда, кому везешь?
- Продавать будем хакасам-охотникам при закупке окота.
- Так, так... - оказал прапорщик и велел складывать все обратно в дрожки.
- Поедешь с нами, - добавил он и закурил.
В волостном центре, Березовке, белогвардейцы занимали  два отдельных подворья с домами, амбарами, конюшнями и про¬чими постройками. В одном было нечто вроде штаба, куда нас доставили.  В другом жили солдаты, находился караул, содержа¬лись арестованные и была завозня для допросов.
После предварительного допроса отцу разрешили под конво¬ем двух солдат отвести меня на жительство к нашим знакомым однофамильцам, пару лошадей с дрожками приказали оставить на втором подворье, а самого отца в спешном порядке отправили в Ачинск. Когда расспрашивали меня о свинце и красном куске ткани, я отвечал точно так же, как отец при обыске нас в поле.
Больше месяца я жил в Березовке в полном неведении об отце. Ночью ночевал у знакомых, а днем находился на подворье, где были наши лошади. Через день то с одним, то с другим сол¬датом ездил в поле за травой на корм коням. Солдаты караула были довольно простые парии, отбывающие свою повинность. Они многое рассказывали мне и даже показали устройство японской винтовки. Было видно, что жестокие допросы арестованных их волновали.
Один раз и я услышал истязания, которые чинили белогвар¬дейцы за открытыми дверями завозни. Я сидел под навесом, при¬мыкающим к завозне, с одним солдатом, отдыхающим после де¬журства. Допрашивали пойманного в районе Березовки Павла Слепцова, я тогда его еще не знал, но слышал о нем в Алтате. Это был высокий худощавый старик с георгиевским крестом на груди, полученным в русско-турецкую войну. Вначале в завозне было относительно тихо. Допрашивающий офицер, как говорили потом, взял тон всезнающего контрразведчика. Но у него ничего не получалось и он стал срываться, кричать и грубо выра¬жаться.
Павел Слопцов боролся с допрашивающим своей уверенно¬стью, выдержкой, достоинством.
Офицер стал еще громче кричать на него, а затем и бить.
- Ваше благородие! Как же так. А устав? Ведь я - Геор¬гиевский кавалер.
- A! Ты вот как! - слышим мы.
- Ваше благородие! Разве можно бить человека с крестом.
Офицер сорвал о Павла крест. Стал еще яростнее продолжать надругательство над безоружным человеком, который был раза в два старше его.
После допроса Павла Слепцова куда-то увели.
Белогвардейское офицерьё в деревнях вело себя еще гну¬снее, чем в городе.  Ярость белогвардейцев подогревалась их обреченностью.
На всем Восточном фронте Красные войска перешли тогда в наступление, а в тылу белым не давали покоя партизаны. В Ачинске было совершено два очень сильных взрыва - в военном городке и  на железнодорожной станции, к концу лета 1919 года опасность для молодой Советской республики со стороны Колча¬ка и интервентов о востока существовать перестала.
Отца из ачинского заключения  выпустили,  выходу из колчаковского застенка помогли  протекция  купца  дяди Филиппа Парфёновича  и... деньги.
В середине августа отец вернулся в Березовку. Наша мяс¬ная торговля свернулась до минимума. Закупив в соседних деревнях в последний раз с десяток коров, мы пригнали их в город.
Изменения произошли и в учебе.  Из гимназии меня переве¬ли в высшее начальное училище. Я опять стал учиться вместе с Витей и Шуриком. Учиться в высшем начальном мне стало гораз¬до труднее.
В отличие от гимназии иностранные языки в нем не изуча¬лись. зато но математике, физике, геометрии мои сверстники ушли намного дальше. И если  бы не помощь Виктора и Шурика, я вряд ли справился б с учебой.
С наступлением зимы фронт стал все ближе приближаться к нам. Натиск красной Армии на колчаковские части и бегущие с ними контрреволюционные буржуазные, чиновнические и другие привилегированные классы возрастал с каждым днем.
Вал отступающих белых особенно большим и безалаберным стал в декабре. Вместе с белогвардейщиной бежала буржуазия и прочая контра с верхнего Поволжья, Урала и Западной Сиби¬ри. Вся эта растерявшаяся орда не могла разместиться ни по железной дороге, ни по транссибирскому тракту. Нарастающее паническое бегство происходило сплошным потоком шириною в пятьдесят-семьдесят километров.
Заснеженная земля была изборождена колеями ухабистых посеревших дорог.
И в городах, и в деревнях то и дело слышалось:
- Лошадей! Лошадей!
- Сена! Овса!
- Пустите переночевать!
- Нет ли у продуктов у Вас?
            - Дайте хлеба, яиц, молока!
Кто просил, а кто просто приказывал и отбирал.
Вместе с гражданскими беженцами то на той, то на другой подводе проезжали и отдельные офицеры. Мы с Шуриком видели, как из закрытой кибитки вылезал большеусый генерал в бекеше. Он был не такой уже старый. Невольно думалось: «А где же, Ваше Превосходительство, ваше доблестное войско?»
Рухнула, раскалывалась вдребезги былая опора и белого царя, и буржуазии.
Отступающие и бегущие занесли в чистоплотные сибирские семьи грязь, вшей, антисанитарию, а с ними тиф и другие ин¬фекционные болезни.
Еще недавно холеная и внешне культурная публика опустилась, стала показывать то заискивание, то грубость, и нер¬возность, и апатию, то болезненность, то ухарство над слабыми. Среди беженцев были и приторно галантные интеллигенты и бес¬шабашные гуляки.
Некоторые из них в ожидании подвод, предавшись Баxyсу, пили, гуляли и распевали:
Прощайте, други!
Я уезжаю.
Кому я должен,
Я все прощаю.
                Ах, шарабан мой –
                Широки сани!
                А я мальчишка из-под Казани.
Вспоминали фешенебельные рестораны, кабаре, Вертинского:
Ваши пальцы пахнут ладаном
И в груди твоей печаль.
Ничего тебе не надобно
И прошедшего не жаль…
Или:
Что за ветер в степи молдаванской!
Аж гудит под ногами земля.
И легко мне с душою цыганской
Кочевать никого не любя…
Конечно, среди беженцев были и неплохие люди. Они понимали вздорность и прошлого, и этого вертепного бегства. Однако, куда и зачем они едут, они и сами не представляли. Какое-то чувство стадности гнало их дальше и дальше.
К концу декабря беженцев становилось всё меньше. За ними шли остатки редеющей колчаковской армии. Белогвардейщина и организационно, и морально агонизировала. За нею оставались полуопустошённые города и деревни. Кони же перевелись совсем. По улицам бродили лишь бездомные загнанные клячи.
В Ачинске в промежуточное время после ухода остатков беженцев и белогвардейского гарнизона была введена самоохрана. Так как отец мой был мобилизован на обеих лошадях везти с отступающими какой-то багаж, а у хозяев свирепствовал тиф, то выделенный от нашего дома в 14 лет с винтовкой без патронов до полуночи по улице ходил и я.
В канун 1920 года ранним утром мы услышали со стороны Чулыма: «Тра-та-та-та!»… Трещал пулемёт. Раздавались отдельные ружейные выстрелы.
5 Армия триумфальным ходом очищала Советскую Сибирь от врагов.
Ачинск колчаковцы сдали без боя.
Под руководством Политотдела 5 Армии и Сибревкома РКП (б) началось возрождение города к нормальной жизни.
Мы с Витей и Шуриком бродили по улицам, читали объявления и плакаты, смотрели на проходящие части Красной Армии.
Население призывалось к наведению общественного порядка. В первую очередь предлагалось осуществить тщательную санитарную обработку. Дезинфекционная станция при городской больнице, прозванная народом вошебойкой, работала непрерывно днём и ночью. Были приняты все меры к пресечению инфекционных болезней. Тиф среди населения стал несколько спадать.
Вместе со всеми колчаковскими «законами» аннулировались и старые денежные знаки. Вместо обесцененных колчаковских, керенских и царских денежных знаков в обращение вошли новые, советские деньги.
Открылись магазины, лавки, кино, библиотека.
Начались занятия в учебных заведениях.
Дней через десять вернулся отец. Багаж господ он довёз почти до Красноярска, но кони превратились в никуда не годных кляч. Линия фронта опередила отступающих и отец обратно до дома добрался поездом. Он похудел, осунулся, ещё больше оброс бородой.
Изгнав белогвардейцев из многих районов Енисейской губернии, в Ачинск на соединение с частями Красной Армии прибыли партизаны щетинкинцы. Сам Пётр Ефимович Щетинкин со своими приближёнными несколько дней квартировал у нас. Среди его соратников был и наш корниловский Трофим.
Так как в городе нам делать больше было нечего и последняя материальная база с аннулированием старых денег пропала, мы решили переезд в Алтат ускорить. Задерживала только мать. Она заболела сыпным тифом.
Через месяц за нами приехал один из братьев отца. Отдельных лошадей мужики сумели спасти на своих дальних заимках.
Прошла ещё неделя и мы были готовы к отъезду в родное село. Лиза оставалась у тёти Кати заканчивать свои учительские курсы, а нас ждали в Алтате Василий и Ута.
Наступило время прощаться с моими закадычными друзьями, Витей и Шуриком. Дороги наши расходились. Мы уезжали в Алтат, а семья Вити собиралась в Минусинский уезд. Лишь Шурик оставался в Ачинске. В то время многие из городов уезжали в деревни.
Прямым зимним путём через тайгу и Викентьевку на двух подводах со всем нашим имуществом мы поднимались на хребтовую гору Арги. Ачинск остался позади. Впереди была новая сельская жизнь.
Порошила небольшая пурга. Покачивались вершины зелёного ельника. Вдали, за снежной пеленой стояли вековые могучие сосны.