Алишер. Глава 9

Глава 9


«Никогда в жизни не испытывал такого соблазна, такого желания, такого гнева. Боюсь себя, боюсь этих новых, знаю, что разрушительных (саморазрушительных!) эмоций: каннабиноиды уже овладели телом: а разве неизвестно мне, что тело моё - храм?, - всплывает в сознании, отравленном тоже, иначе - почему на её голос, даже на музыку её шага, мне хочется мчаться, очертя голову, как ветерану на призыв полковой трубы? Маньяк. Мне просто нужно обладать ею, и я просто хочу отдать всего себя - без остатка - в её абсолютную власть. Но как она безнадежно далека, как замкнута в своём непостижимом мире! И зачем ей я? На моём месте мог оказаться любой, а моя личная катастрофа в том, что на её месте может быть лишь она.
Я даже не чувствую это, а знаю.
Именно знание Закона делает меня уязвимым (парадокс!), и если бы я не был неизлечимым глупцом, то уже давно бы попытался понять смысл её присутствия, но я не хочу ничего понимать, я хочу быть с ней, я хочу её - безрассудно, бездумно, бессмысленно…
Опомнись, Алишер, перестань трусливо прятаться за расхожую теорию случайностей, кому как не тебе знать о причинах и следствиях!
Я бессилен унять свою кровь».

«Когда в ту самую ночь - после истории с ключами - мы с ней сидели на террасе, и темнота обступала нас, а она сжимала в руках голубую чашку с крепким чаем, я понимал, что не могу молчать и не знаю, о чём говорить.
И тогда начала она:
- Алишер, ты любишь музыку?
- Думаю, да. Но я несовременен.
- Значит, Моцарт?
Значит, Моцарт. Но не только в Моцарте.
Она пристально посмотрела на меня и произнесла, как мне показалось, обречённо:
- Джим Моррисон, например? - и я удивлённо кивнул, и она заговорила о THE DOORS, буквально препарируя моё сознание, и в этом немыслимом потоке было всё, что я любил: и красота впечатления, и музыкальные темы, которые снились ночами, заполненными болью, и страсть к познанию и саморазрушению, перемоловшая сердце, и страх остановиться и замолчать, и стихи, и чёрный Париж - я боялся шевельнуться, думая, что она читает меня, как раскрытую книгу.
Теперь я понимаю, что она читала мне себя. Или другого через себя».

     -…А Климентий здесь живёт постоянно? - вопрос Евы вернул Алишера к реальности: ночь, терраса, чай в голубых чашках, - расскажи о нем…
     То, что Ева завела речь о Климе, не сразу озадачило его. Тема молчаливого  угрюмого музыканта была - в восприятии Алишера - совершенно естественным продолжением разговора. «Но откуда знать ей?» - вдруг подумал он и понял, как устал за этот день, но всё же рассказал, что знал и добавил: «Он божественно играет на саксе». Ева смотрела в ночь: ветер шептал саду: не спи, скоро всё изменится, - и сад не спал. «Я знаю, я слышала на озере». Когда до Алишера дошёл смысл услышанного, Евы уже не было.

«Я перестаю фиксировать реал, я замер на пороге перед закрытой дверью, понимая, что должен перестать бояться и открыть её. Но за спиною голос мамы: Алишер, сын… Голос тает, истончается, я понимаю, что готов войти,  хватаюсь за дверную ручку, но это белая, полупрозрачная рука Евы - в голубых переплетениях вен - кровь. Моя кровь.
Да, я не замечаю реала. Его краски блекнут, его запахи невыразительны, а впечатления - по большей части - бесследны. Иначе со всем, что касается Евы».

     Алишер сидел на широкой скамейке под липами. Ночью звонила мама, и теперь Алишер старался хоть куда-нибудь приткнуть тоску, сдавившую горло, когда он услышал в трубке родной голос. Не прошло ещё и двух месяцев, как родители уехали из города, а Алишеру казалось, что миновали годы, он вырос, стал другим. Думая о родителях, он ощущал теперь разделяющее его с ними астрономическое, непреодолимое расстояние. А сегодня он проснулся, понимая, что больше, скорее всего, никогда их не увидит. Это было данностью, которую приходилось принимать безоговорочно.
     Он понял, что плачет.
     Вот мама читает ему «Конька-горбунка». Он на постельном режиме - простужен. Мамин голос журчит, тепло обволакивает.
     Вот отец привёл его в зоопарк. Они стоят перед волчьей клеткой: жёлтые внимательные глаза за железной решёткой. «Папа, давай его выпустим?..»
     Вот он с родителями на Байкале: фантастические, завораживающие пейзажи, синяя вода… Он бежит босиком по берегу, ветер обгоняет его, и он оглядывается - следом, смеясь, несётся отец. Мама машет рукой с обрыва, сиреневые ромашки вокруг неё…

     Облака, монументальные кучевые облака - башни, острова, мегаполисы - летели со страшной скоростью над головой Алишера. Абсолютное беззвучие царапало кожу.
     Он увидел, как Громов и Ева идут от правого газона к теплице, и, сам не зная зачем, прижался к живой изгороди, стараясь не выдать своего присутствия. Голоса становились отчётливыми; Алишер слушал, затаив дыхание. Говорил Громов:
- Я понял, что это - шанс, что я могу помочь, могу оправдаться.
- Почему именно он? - Ева казалась взволнованной, её пальцы крутили завязанную узлом на животе рубашку. Алишер не мог оторвать взгляд от этой нервной ладони на голубой ткани, всё вспыхнуло перед ним и побагровело, голова наполнилась звоном и словно бы отделилась от тела, ему показалось, что он летит, тотчас же красный туман немного рассеялся, в его просветы Алишер увидел горящее небо, обугленное солнце и нежную голубую орхидею, заслонившую всё. Марево медленно растаяло. Алишер понемногу приходил в себя. Тем временем Громов, растягивая слова, отвечал на вопрос Евы:
     - Он сам меня выбрал, я это сразу почувствовал. Был момент теплообмена… Трудно описывать, - Громов остановился у стеклянных дверей, помолчал и сказал обычным голосом, - ты почему голову не прикрыла, теплового удара не боишься?
     - Косынка куда-то потерялась, красная такая, помните? Я её на кушетке оставила, а потом вернулась и не нашла.
     - У меня там бейсболка есть в кондейке, пойдём, наденешь.
     Голоса и шаги удалились. Алишер увидел, что оборвал половину листьев с куста жимолости.

     К вечеру небо обложило густо-лиловым, духота стала невыносимой. Алишер не мог найти себе места: болела спина, плавился и отдавал в мозг позвоночник. Выключив компьютер, он спустился в кухню, нашёл в холодильнике банку вишнёвого компота и расположился с нею прямо тут же, возле стойки на высоком стуле, глядя в небольшое полукруглое окно - сидеть в мрачной столовой ему не хотелось.
     Через пять минут Алишер отставил от себя вишню - он не чувствовал вкуса некогда любимого десерта. Вошла Галя («Ну и чутьё», - подумал Алишер с досадой.) с телефоном: «Тебя», - и уселась рядом.
     Звонил Саша Карабели, или просто Карабин, одноклассник, с которым Алишер дружил ещё с детского садика. В те сказочные времена жили они в одном академовском дворе, в жёлтой хрущёвке, в школе сидели за одной партой, дрались с врагами спина к спине, занимались в хоккейной секции. Позже, когда на них стали поглядывать девочки, Карабин безответно влюбился в Алину Скворцову из их же класса, и Алишер стал поверенным тяжёлого одностороннего романа. Ночами, уже в этой вот Алишеровой комнате, они сидели без сна и говорили до рассвета. Вернее, говорил Карабин, он же и пел под гитару:

                Я же своей рукою
                сердце твоё прикрою,
                можешь лететь и не бояться больше ничего...

     Они были даже внешне слегка похожи: оба под метр восемьдесят пять, темноволосые, худощавые, оба любили рок-н-ролл и хоккей. Скрытный Алишер однако же считался «вещью в себе», а Карабин, напротив, был яркой звездою - сочинял музыку, играл на бас-гитаре в «Театре Пилигримов» с тринадцати лет, добирался автостопом до Питера, кружил головы девушкам, но именно та, с тихим голосом, плавными движениями и глазами цвета тёмного янтаря, оставалась к Карабину, как к мужчине, неизменно равнодушна. От тоски и злости Карабин в конце концов пристрастился к крепким коктейлям и доступной любви, потом забросил хоккей, а вскоре и дружба, казалось бы такая крепкая и проверенная, дала трещину. Теперь, спустя время, Алишер во всём винил себя, свою гордыню: был тогда разговор, в котором Алишер - и не в первый раз - упрекал друга в бесхарактерности и, вследствие этого, спускании собственной жизни в унитаз; Карабин же посмотрел злым прищуренным чёрным глазом и сказал с характерной вежливой подковыркой: «Старик, это ты у нас достоин небесных хайвэев, а мы безнадёжно грешны - и сдохнем в сортире», - и ушёл,   хлопнув дверью. Месяц после этого они не разговаривали, а потом Алишер разбился, явилась Женщина в синем, и началась другая жизнь. Карабин навещал Алишера вместе с остальными, был внимателен и вроде бы - прежний, но Алишер знал: всё кончилось и ничего поправить нельзя.
     Тем временем Карабин говорил:
      - Ты не забыл, что четырнадцатого собираемся у тебя, как договаривались?
     Алишер, действительно забыл, что через несколько дней к нему на пикник приезжают друзья.
     - Все будут? - спросил он, чувствуя себя виноватым.
     - Все. Дора тоже.
      Ну конечно, Дора… Сидя на полу в полумраке своей комнаты, Алишер долго смотрел на звёзды в окладе раскрытого окна. Она спасёт его, рядом с нею он наконец-то обретёт утраченное равновесие, он будет жить - мысли уносили его в будущее, где он небезызвестным режиссёром снимает собственную версию «Угрюм-реки»... Да, это так: с Дорой он обретёт почву под ногами, займется сексом и  перестанет ныть по поводу всяких там несовершенств… Сумрак густел. Алишер, не раздеваясь, переместился на кровать и лежал на спине без сна, потом скинул одежду и сбросил подушку: спина продолжала болеть, а кровь невыносимо жгла под кожей. Он не мог дышать. Поняв, что уснуть не удастся, Алишер встал, включил компьютер и, вставив диск с незатейливым немецким продуктом, снова устроился на полу у стены.
     Голубоватая звезда любопытным зрачком нагло смотрела на него из вечной своей выси.