ЛЕТО 42го

               
     «Хришка! Пош-л-и к-у-п-а-т-ь-с-я!» - донеслось с улицы и если имя звучало громко, то остальное донеслось уже слегка приглушенно, как будто кричавший ехал в вагоне, быстро движущегося мимо поезда. «Сейчас! Только маме скажу!» - донеслось из-за забора в пустоту, ибо промчавшейся ватаги уже и след простыл.

     «Хришка» - с сильным ударением на «и» и с какой-то, неуловимой, буквой «г», скорее похожей на «х», так произносили местные его имя. «Хришка», невысокий паренёк восьми лет, с чёрными, чуть вьющимися волосами, худыми ножками, покрытыми «цыпками» от постоянного пребывания в воде, и отнюдь не могучего телосложения, как и промчавшиеся мимо приятели, только что вернулся с табачной плантации, где с утра, с тяжёлым кетменём, несколько часов носился от одной борозды к другой, отрывая и зарывая их, чтобы пропустить воду к грядкам, с подрастающим табаком. Мальчишки честно заслужили полуденный отдых и намеревались провести его на берегу Таласа. Талас – стремительная речушка, свергающая свои воды с горных вершин Тянь-Шаня и теряющаяся где-то в песках Казахстана.

     Спросить у мамы разрешения было делом недолгим и, через пару мгновений, мальчишка выскочил из калитки и помчался догонять приятелей. С завидной скоростью, он мчался по булыжной мостовой, сверкая голыми пятками и невозможно было себе представить, что всего год тому назад, этого чистюлю и изнеженного потомка интеллигентов в третьем поколении, нельзя было заставить ступить на пол, если не было домашних туфель.
     Он нёсся по дороге, обсаженной с обеих сторон пирамидальными тополями, высаженными вдоль двух, постоянно журчащих арыков. Тополя были огромны и их верхушки терялись где-то в высоте неба, но мальчик вверх голову не поднимал. Ему было не голубизны небес. Он старался не попасть ногами в выбоину, или яму, которых было предостаточно на дороге – ровеснице тополей. Этот выбор пути был на уровне инстинкта и разум в нём участия не принимал, носки ног касались, отполированных временем булыжников, точно. Надо было только смотреть под ноги, остальное они делали сами.

     Вскоре тополя кончились, кончилась и булыжная мостовая, теперь ноги погружались в теплоту глины, нагретой испепеляющим солнцем и истолчённой в состояние хорошо промолотой муки. Позади бегущего, вздымались и тут же опадали небольшие фонтанчики желтоватой пыли. Дорогу обрамляли, плотно посаженные, в несколько рядов, толстые, пожелтевшие на солнце, стебли кукурузы, образуя подобие забора. Там, за заборами были бахчи с несметным количеством, уже созревших дынь и арбузов. Эти посадки охраняли бахчи не от людей – кому это надо красть арбузы, если они есть у каждого? Да и если мальчишки и утащат пару – тройку, убыток не велик. Зато коровы, с великим удовольствием, готовы были лакомиться и топтать свежий урожай, не разбираясь – хозяйская это бахча, или соседа, но пробиться через кукурузные заросли им не было дано.

     Ребят он не догнал, хотя и выскочил на лужайку у речки, почти сразу, как те заняли местечко невдалеке от берега. Вся лужайка была усыпана полуголыми, лежащими и сидящими фигурами мальчишек и девчонок в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Лужайка, поросшая местами ивняком, тянулась  вдоль неширокой речки, делавшей, в этом месте, довольно крутой поворот.
     Река свергалась с гор, пенясь и бурля, подпрыгивая на валунах, из которых природа выложила ей дорогу, вертясь в мелких водоворотах и отдавая, накопленную на высоте энергию, как какой-нибудь, засидевшийся дома озорник – мальчишка, получивший, наконец, свободу. На большей части, она была стремительной и мелководной, а вода в ней была холоднющая, даже в жаркие летние месяцы, но выше деревни, люди перегородили её плотиной и из образовавшегося озерца, питали водой арыки. Излишек воды, слегка подогревшись, переваливался через преграду и продолжал мчаться с тем же нетерпением и упорством, стремясь найти упокоение в волнах неведомого, расположенного в недосягаемой дали, моря.

     Здесь же, на повороте, упираясь в мякоть холма, за сотни лет она выгрызла у него часть, вынеся из бока и дна массу земли. Образовался затон, в котором было настолько глубоко, что мальчишки могли нырять с высокого берега, не опасаясь воткнуться головой в дно.

     Кругом были горы. Куда ни бросишь взгляд – везде вершины Тянь-Шаня. Они застыли в своей вековой неподвижности и только, как истые модницы, продолжали менять цвет своих одежд, в зависимости от сезона, то кутаясь зимой в белые шубы, то сбрасывая их на лето, и только воротнички, словно на солдатских гимнастёрках, сохранялись белыми в любое время года. До гор, на многие километры, тянулись холмистые предгорья. Порыжевшие на солнце холмы начинались совсем недалеко, представляя собой довольно унылую картину. Зато, как красивы они бывали весной, когда солнце ещё не успевало раскалиться до летней красноты. На короткое время, они покрывались сочной зеленью, на фоне которой, ярко выделялось бесчисленное количество красных маков и тюльпанов. Время красно-зелёных холмов было очень коротким, но надолго оставалось в памяти, хоть раз увидевших это чудо природы. От первоклашек до десятиклассников,  все, в один из весенних дней, снимались с занятий в школе и отправлялись на холмы, чтобы вернуться оттуда с полными охапками свежих тюльпанов.

     Долина, где расположилось село, соединялось с внешним миром лишь через единственное ущелье, не то прорытое рекой, не то образовавшееся, в непрерывной гряде гор, в результате апокалиптического разлома. Как в эту глухомань проникли переселенцы с Украины, заселившие, во второй половине XIX века, плодородную долину, остаётся тайной, но Гришку, как и его 9-ти и 10-тилетних приятелей, сие обстоятельство никак не волновало. Большинство принимало существование села, как данность, ибо родились здесь, и только Гриша чётко знал, как он сюда попал.
     Их привезли морозным днём начала декабря 1941 года. Несколько голодных, полузамёрзших, семейств, эвакуированных из Прибалтики, и выгрузили из полуторки у правления колхоза. Машина ушла обратно во Фрунзе, куда пару дней назад их, в числе сотен других, привёз эшелон, составленный из «теплушек» - вагонов предназначенных для перевозки грузов и скота, но снабжённых железными печками, тем самым приспособленных для перевозки людей.

     Они остались на площади, сбившись в жалкую кучку, вокруг своих небольших узелков и чемоданов, не представляя себе, что их ждёт дальше. Вскоре прихромал председатель колхоза, впустил в теплоту дома и переписал. Потом пришли какие-то женщины и, после беседы с председателем, неохотно разобрали «выкавыриванных» по своим домам. Так Гриша с папой, мамой и старшим братом, оказались в добротном доме тёти Фени. Весной брат ушёл добровольцем на фронт, приписав себе лишний год, а они остались.

     Выросший в большом городе, изнеженный любовью родителей, маленький человечек, оказался в новом, невиданном доселе мире. До появления в селе, он видел корову и свинью, только на картинке в книге Брема. Наука выращивания огурцов и томатов, была для него чем-то потусторонним. Он знал, что их покупают в магазине, а представить их, растущими на земле, даже и не пытался. Он успел невзлюбить бананы и ел апельсины, но арбузов не видел никогда и никогда не ел квашеной капусты. Прошло пол - года и он вполне освоился в этом новом мире, вписался в круг сверстников и даже стал весьма уважаем, поскольку к своим 8 годам прочёл вполне приличное количество книг, чем остальные похвастаться не могли.

     Папа – один из немногих мужчин, оставшихся в селе, сразу пошёл работать в колхоз, мама и Гриша помогали тёте Фене по хозяйству, а хозяйство было большим. Колхоз, до войны был богатым, занимаясь, в основном, разведением табака. В каждом дворе было по корове, а иногда и по две, несколько свиней, кур и гусей - пожалуй, не считали. А ещё обширные садовые участки, с десятками яблонь, груш, слив и пр. Со всем этим надо было справляться, а ведь основной была работа в колхозе, вот и пригодились новые руки приехавших.

     У каждого мальчишки в деревне, независимо от возраста, летом были свои обязанности, которые они исполняли с утра и до 12 часов дня, пока небесное светило не начинало плавить всё, что не скрывала тень, а тени в это время уже ничто не отбрасывало. Считалось, что солнце, в это время, стояло в зените, но его не было. Над головами, там, где оно должно было быть, расплывалось огромное, ослепительно яркое пространство, изливавшее вниз потоки раскалённого воздуха, выжигавшего всё, вплоть до облаков. Голубизна неба проявлялась только по краям горизонта, там, где сияли белой оторочкой вершины.

     В это время только оводы продолжали жужжать и жалить, остальная живность замирала и даже солнцелюбивые ящерицы скрывались в расщелинах. Зато это были часы, когда мальчишки и девчонки собирались на речке, отдавая, накопленную за пол-дня, теплоту тел, прохладе воды.

     Напрыгавшись с кручи в воду и обсохнув на солнце, которое нещадно жгло, компания поднялась и отправилась на близлежащую бахчу. Побродив между грядками, они выбрали пару огромных арбузов и, с трудом протиснувшись между стеблями кукурузы, побрели, сгибаясь под их тяжестью, обратно на берег. На берегу уже пировало множество подобных компаний. Ножей у большинства не было, но арбузы были настолько зрелыми, что легко  раскалывались от удара ребром ладони. Затем их ломали на несколько частей и каждый, получив по солидному куску, приступал к трапезе.

     Какое удовольствие вгрызться в тёплую мякоть, истекающего сладчайшим соком, пронизанного сотнями чёрных косточек, арбуза. Как приятно разминать языком по нёбу его крупичатую ткань, упиваясь сладостью, и сквозь плотно сжатые губы, выдавливать жесткие, чёрные косточки, стараясь послать их как можно дальше. Вскоре, они покроют всё пространство вокруг блаженствующих. Два арбуза съедены, компания пообедала и надо его спокойно переварить.

     Хорошо летом и осенью, когда на бахчах созревали арбузы, наливались соками кукуруза и фрукты, что обеспечивало ребят пропитанием. Местным было проще – их ещё матери кормили, а маленькому подселенцу, кроме украденных  даров земли, особенно кормиться было нечем. Мама изворачивалась, как могла, получая у хозяйки, за работу на участке, то литр молока, то несколько килограммов картошки и пару луковиц. Так что арбузный обед был хорошим подспорьем в полуголодном существовании.

     «Гринька! Расскажи дальше, про Сорви – голову». Это, с некоторых пор, стало традицией - после обеда рассказывать об очередной части читанной книжки и единственным исполнителем роли чтеца выступал новый член сообщества. Вскоре после того, как, вновь приехавший, появился во втором классе местной школы, его удивительная начитанность и память стала достоянием многих и вокруг маленькой группы, после обеда, собирались и более возрастные ребята, не очень обременявшие себя чтением внеклассной литературы, однако, с удовольствием слушавшие новые истории.

     Пересказы были похожи на сказки Шахразады, ибо не заканчивались одной главой, а плавно перетекали в другую, но уже на следующий день. Авторитет рассказчика рос, и это обеспечивало ему неприкосновенность в уличных потасовках, участие в которых, при субтильных формах маленького интеллигента, могли оказаться гибельными, для последнего.

      Уже были рассказаны: «Пятнадцатилетний капитан», «Пещера Лейхтвейса», «Остров сокровищ» и другие. Теперь в ход шёл «Капитан Сорви - голова» и, перед раскрывшими рты приятелями, проносились картины бородатых буров, неизведанные африканские буши, конные скачки и странная война, так не похожая на ту, что шла сейчас. У бедного рассказчика пересохло во рту, немилосердное солнце палило нещадно, наконец, под ропот слушателей, рассказчик, встал и бросился с обрыва в воду, за ним последовали и все остальные. Шум, плеск, хохот, барахтанье в воде. Через минут 20 компания выбралась на берег и, сорвавшись с места, помчалась в обратный путь, проделав его бегом, ибо ходить они не умели. Всё делалось стремительно. Полуденная жара спадала, палящая, жёлтая бесконечность приобретала более чёткие формы, уступая место голубизне неба. Солнце превращалось в огромный, оранжевый диск, приближающийся к горам. Пора было отправляться на помощь мамам на огородах.

     По дороге им встретилось несколько киргизов, живших за ущельем в своём кишлаке и ехавших на маленьких осликах, называвшихся здесь, да и по всей Средней Азии – ишаками. Киргизы, несмотря на жару, были в огромных, круглых шапках, отороченных лисьим мехом. На них были одеты толстые, простёганные, как ватники, не то халаты, не то пальто. На сморщенных жарой лицах, выделялись реденькие усы и бороды. У каждого в руке была палочка, пробитая на конце гвоздём, так что он торчал перпендикулярно палке. Изуверское орудие пытки заменяло кнут для строптивых животных.

      Небольшой караван представлял странное зрелище. Мальчишки приостанови-ли своё стремительное движение, заняв место на обочине. Когда ишаки с седоками, не обращавшими никакого внимания на зрителей, проследовали мимо и уже ничем не угрожали, кто-то крикнул: «Кыргыз, кыргыз, ты корову украл?». Последний из ехавших, обернулся и произнёс – «Иия?». Компания захохотала, развернулась и понеслась дальше.

     У тёти Фени, как и у большинства сельчан, был большой сад, с десятками яблонь, груш, кустами тёрна, сливами и пр. Послеобеденная задача состояла в том, что надо было собрать всю «падалицу» на садовом пространстве. «Падалица» - это упавшие с деревьев плоды, а было их несметное множество. Гриша бродил с ведром под деревьями, обходя вокруг каждого и складывая в него, подточенные червяками и солнцем, неудачные дары природы, которые, от порыва ветра, продолжали свергаться сверху даже во время его блужданий.

     Набрав полное ведро, он шёл к маме, сидевшей на крыше сарая, поднимал по лестнице ведро наверх и высыпал около неё. Мама орудовала ножом, разрезая плоды на части, удаляла червивые места, а остальное рассыпала на обширной подстилке. За сутки, палящее среднеазиатское солнце, высушивало вчерашние яблоки и сливы, превращая их в сухофрукты, мешки из которых, отправлялись на фронт, или укладывались в сарае на зиму. Когда вся территория сада бывала обследована, на крыше, весьма обширного сарая, оставалось лишь небольшое место, под огромной тутовницей, нависавшей над ним. Здесь, на ночь, укладывались все домочадцы, предпочитая духоте комнат, отдаваться Морфею на свежем воздухе, напоённом ароматом сохнущих фруктов. Гриша с удовольствием принял новые условия, а родители, привыкшие проводить ночи в тёплых постелях, некоторое время сопротивлялись, но вынуждены были тоже сдаться, кстати, ничуть не сожалея, о потерянном, душном уюте.

     Однако, до ночлега ещё было время и после «сбора урожая», схватив кусок лепёшки, жуя на ходу, он опять выскочил на улицу. На небольшой площади перед сельсоветом собирались уже компании мальчишек, освобождающихся от дневных забот.
 
     Проехал на велосипеде почтальон, только к концу дня добравшийся сюда из райцентра, и вскоре послышались женские причитания. Привезенные треугольники писем, а с ними и несколько похоронок из под Ржева, где воевало большинство мужчин, ушедших из села на фронт, привели в возбуждение всё село. Женщины забегали из одного дома в другой, стучали калитки, раздавались крики, плач. Кто-то не скрывал радости, прижимая к груди раскрытое письмо, кто-то склонился от горя над присланным на одном листочке сообщении, что родной человек, ближе которого не было, уже никогда не войдёт в свою калитку, не обнимет и не увидит детей.

     Ребят с площади, как ветром сдуло. Все разбежались по домам, большая часть  вскоре вернулась. Увы, за год, прошедший с начала войны, в деревне оставалось всё меньше домов, где ещё ждали вестей с фронта. Вернулся и Гриша, письма от брата не было, и родители очень беспокоились. Однако, отсутствие писем, ещё не ничего не означало – оставалась надежда, этим и жили.

     На бледнеющем небе прорисовался серпик луны, хотя ещё светило солнце  Оно      медленно укладывалось на вершинах, приобретая ярко-красный цвет, готовясь скрыться на отдых на ложе, скрытом от глаз ближней грядой гор.

     Мальчишки разделились на две команды, расчертили площадку, проделав палкой небольшие бороздки в уплотнившейся глине центральной площади села, и затеяли игру в лапту. Как всегда, желающих было значительно больше, чем нужно и двое, признанных вожаков, набирали команды по своему вкусу и близости. Девчонок в игру не брали, и они организовывали свой кружок, где, выражая своё презрение низменным забавам противной стороны, перекидывались старым, видавшим виды, но ещё сохранившим форму, мячом. Более старшие ребята, чертили себе площадку в другом месте и на площади образовывалось несколько сообществ, со своими, преданными болельщиками.

     Гришку брали в команду, всегда. Как ни странно, но его отличала скорость бега и готовность стремительно сорваться с места в нужный момент. Откуда проявились у него эти способности, он не знал и анализом сего обстоятельства, не занимался. Он просто бегал, уворачивался от летящего мяча, купаясь в одобрительных криках наблюдателей. А вот бить по мячу, он не умел, из раза в раз промахиваясь палкой и вызывая всеобщее неодобрение своей  проф-непригодностью. Зато, какое это было счастье – попасть по подброшенному мячу и послать его далеко, далеко, а потом пробежать положенную дистанцию и вернуться обратно.

     В сумерках, когда мяча уже не было видно, игра прекращалась. Сегодня она была прервана тарахтеньем автомобиля. К этому времени на площади собрались почти все жители села. Приносились табуретки, скамейки, полные карманы семечек, которые потреблялись килограммами. Челюсти двигались непрерывно, шелуха сыпалась со всех сторон, но это не мешало людям разговаривать, делиться новостями и даже, как это ни странно, смеяться, хотя, казалось бы, для веселья причин не было никаких.

     Раз в неделю, весь год, за исключением зимних месяцев, когда ущелье заметало снегом и связь с иным миром, почти совсем, прерывалась, приезжала старая «полуторка». Прихрамывающий парень выходил из кабины, вытаскивал, скрученный в рулон, посеревший от пыли и времени экран, и вешал его на давно вбитый в ствол тополя крюк. Мгновенно у машины собиралась толпа мальчишек, стремившаяся получить у приехавшего толику права на помощь. Кому повезло - хватал, скатанную в трубочку старую афишу и пару кнопок и бежал крепить её на борт машины. Сегодня на ней был изображён молодой, улыбающийся парень в военной фуражке и гимнастёрке, а сверху вниз афиши опускалось слово «ТРАКТОРИСТЫ». Другим предоставлялось право влезть в кузов и вытащить из большого чемодана несколько тяжёлых дисков с плёнками и сложить их в стопку, с обязательным соблюдением нумерации.  В кузове машины стоял кинопроектор.

    Пока маленькие помощники суетились в машине и около неё, парень брал небольшую книжечку с талончиками билетов и начинал их раздавать по 10 копеек. Билеты брали все, видимо, считалось дурным тоном не взять билет. Затем он открывал задний борт, залезал наверх, вставлял в проектор большую бобину, колдовал пару минут над аппаратом и на экране появлялись кадры кинохроники. Когда она кончалась, парень снимал одну бобину и ставил на её место новую, и тогда начиналось настоящее кино. Фильм состоял из 15-16 частей и, естественно, прерывался  по окончании каждой части, чтобы заменить её на новую. Эффект от такого просмотра снижался, но это было единственным, доступным развлечением и никто не роптал, зато, когда плёнка рвалась, мальчишки начинали свистеть и кричать. Взрослые неодобрительно высказывались по поводу необоснованного, по их мнению, свиста, но те не унимались, пока опять не начинался показ. По окончании парень, уже сам, раскладывал бобины по круглым коробкам, снимал экран, укладывал всё в машину и с тарахтением исчезал, где-то в темноте.

     Люди расходились по домам, площадь пустела. Завтра предстоял новый день, похожий, как две капли воды, на прошедший, со своей страдой, полуденной жарой, новыми ожиданиями и надеждами. Шёл второй год войны. Где-то, в Европе, гремели пушки, нёсшие гибель миллионам, немцы рвались к Сталинграду и на Кавказ, а здесь, под палящим среднеазиатским солнцем, всё оставалось неизменным, и только почтальон ежедневно появлялся в образе нового вестника очередной смерти.  Впереди были ещё более 1000 таких же дней.
                2009 г.