Петь

Петь тётка Глафира любила и вкладывала в это занятие всю душу. А так как душа её была помещена вовсе не в хлипкую оболочку какой-то там манекенщицы, а во вполне достойный акустический объём крепкой рязанской бабы, то пение это выходило зычным и напористым, временами пугающим возможностью разрушительных резонансов. Когда же она набирала полную грудь воздуха, готовясь к выдыханию первых песенных нот, окружающие заметно скисали, возможно, от того, что находящийся над их головами упругий атмосферный столб оползал, теряя в весе, и испытывал их аномально низким давлением. В связи с этим подпевали они вяло, без должного азарта, чувствуя при этом лёгкое головокружение и свою полную вокальную несостоятельность в сравнении с солисткой. Причём это чувство певческой ущербности не оставляло их и во времена шумных застолий, при которых каждый душевный посыл: будь то - «Будь здоров» или же «Горько», непременно закреплялся достойным объёмом огнеопасного самогона, что как известно толкает к бесшабашности и бесстрашной лихости.

Сама же тётка Глафира на любом весёлом деревенском мероприятии вполне аристократично вкушала пару рюмок местного аперитива, без излишней суетливости закусывала солёными грибочками и, не впадая во всеобщую эйфорию восторженности, терпеливо ожидала часа своего триумфа. По мере же приближения этого часа в её глазах, нет-нет, да и вспыхивали озорные искорки, которые сигнализировали о том, что сам чёрт ей не брат, и она вскоре  каждому тут и нос утрёт, и без воды умоет. А как только долгожданная минута наступала, она долго тянула в себя носом бодрящий деревенский воздух, делая его в застольном пространстве более разреженным и легковесным, закрывала от удовольствия глаза и извергала из себя мощную звуковую волну, искусно модулируя её по частоте и амплитуде. И тут уж никто не мог усомниться в том, что тонкая рябина как-никак, а к дубу всё ж таки переберётся – хоть вброд, а хоть и вплавь, что ромашки, в конце концов, выглянут, а лютики воспрянут, и, что Хасбулат в следующей жизни непременно женится на своей однокласснице.

Жизнеутверждающие оратории, как правило, длились в течение полутора – двух часов и прекращались либо при осушении последней бутыли, либо при наступлении нестерпимого зверства, вошедших в раж, комаров. А как только искусанный насекомыми хмельной гармонист застёгивал ремешок на инструменте, тётка Глафира вставала, благодарила за хлеб-соль  и царственной походкой отправлялась восвояси.

И вот как-то в один из таких вечеров, когда стратегический запас самогона был уже ополовинен, а в эфире только отзвучал сказ о бродяге пересекающим Байкал, сидящий напротив тётки Глафиры заезжий гость, покачал головой и сказал,
- Вам бы, уважаемая Глафира, простите, не знаю Вашего отчества, на большую бы сцену, в какие-нибудь столицы надобно.
После этого пожелания, народ за столом приумолк и с любопытством посмотрел на приезжего товарища. Товарищ, не понимая такого интереса к своей персоне, завертел головой. А тётка Глафира пригубила из рюмки, зажмурилась и, хрустнув на зубах солёной волнушкой, ответила,
- Да ездила… Ездила, мил человек… Да только ничего не получается.
 - Чего не получается?
- Да песни не получается… Так… Одно – му, да му… Это ж только тут через меня кто-то поёт. А тащиться ему со мной во всякие столицы видать лень. Видать тутошняя воля ему дороже… Да это и правильно… Тут-то нам с ним – Рязань-матушка… А там?
Сказала, улыбнулась и, приосанившись, глубоко вдохнула. Атмосфера  дрогнула, прогнулась и тут же наполнилась звуком, и будто бы и виденьем – Дон, молодец из казаков и дева, что льёт над рекой горючие слёзы… и страсть как боится цыганского гадания…