Бандит из первого Б

Гроза нашего первого «Б» класса – Серёжка Добрынин – вызывает во мне два чувства: страха и отвращения. Причём именно в таком порядке: прежде всего страха. Я боюсь его до дрожи в коленях и во всём теле.

Вопреки своей обманчивой фамилии, он представляет собой существо жадное и жестокое. В нашем огромном классе из сорока двух человек – несколько детдомовцев. Сложно представить, как Нина Григорьевна в одиночку справляется с таким количеством учеников.

В нашем же классе учится, вернее, весело проводит время, старший брат Серёжки Добрынина – Сашка. Оба они – переростки-второгодники. Братья, голубоглазые, с медно-рыжими волосами и лицами, густо покрытыми яркими веснушками, внешне очень похожи друг на друга: оба взлохмаченные, одетые в застиранные сероватого цвета рубашки, которые когда-то имели гораздо более светлый оттенок. От обоих за несколько метров несёт табачным дымом, а руки их покрыты цыпками. На этом сходство заканчивается.

Характерами они сильно отличаются. Сашка учится плохо, но не слишком печалится по этому поводу. За поведение ему всегда ставят оценку «уд.» – удовлетворительно. Он может шуметь на уроках, отвлекать других, но особенной зловредностью не отличается. Другое дело – Серёжка Добрынин. Общение с ним иногда заканчивается для одноклассников синяками, а то и разбитыми носами. Кулаки он пускает в ход при каждом удобном случае – когда поблизости нет старших.

В школе мне всё нравится. Только Серёжка Добрынин отравляет мои школьные будни. Ежедневный ад для меня – прохождение через три огромные двери между школьным вестибюлем и крыльцом. Двери очень высокие и тяжёлые. Чтобы после уроков уйти домой, приходится ждать, когда поблизости окажется кто-то из старшеклассников, и проскользнуть следом. Если из старших никто не подходит, я всем телом налегаю на гигантскую дверную ручку, но дверь даже не трогается с места. В одиночку у меня не получается открыть даже одну из дверей. А их целых три, и между дверями – небольшой, не больше метра в длину, тамбур.
Утром папа или мама дают мне карманные деньги – на буфет. Там продаются пирожки с повидлом и капустой по пять копеек, молочные коржики из песочного теста – овальные, по краям вырезанные зубчиками, – по восемь копеек, языки из слоёного теста, присыпанные сахаром-песком, – по семь копеек, но самым шиком считаются пирожные-корзиночки, и стоят они целое состояние – двадцать две копейки.

Пирожное-корзиночка – мечта любой девчонки. Нижняя его часть выпечена из песочного теста. Оно очень рассыпчатое: стоит один раз куснуть – сразу крошится. Но главная прелесть не в самой корзинке, а в том, что в ней находится. В центре, в углублении, красуется огромная черносливина из компота. А вокруг неё – воздушный жгут из взбитых сливок. Черносливина закутана ими, как мягким белым воротником.

Если у родителей утром не находится более мелких денег, мне дают 50-копеечную монету. Я ещё ничего не знаю об английской королеве, но чувствую себя с таким богатством вполне королевской особой.

Но радость продолжается не долго. Как только я подхожу к школьному крыльцу, настроение резко падает. Обдумав опасности, грозящие моему богатству, я довольно скоро поняла, что носить деньги в карманах школьного фартука очень рискованно. Я сама видела не раз, как на перемене Серёжка Добрынин, грубо схватив за грудки кого-то из одноклассников, ловко обшаривал карманы своих жертв. Для него нет никакой разницы, кто перед ним: достаётся как мальчишкам, так и девчонкам. Он не боится никого и ничего. Перечить ему бесполезно, потому что любой протест Добрынина страшно бесит, и он приводит в движение свои железные кулаки.

Так что до перемены надо ещё суметь сохранить эти деньги. Опасности начинают подстерегать уже на школьном крыльце. Добрынин не такой уж глупый, чтобы ждать, пока мы потратим на перемене свои денежки в буфете, тем более что учится в школе не первый год. Поэтому он старается приходить пораньше и начинает потрошить чужие карманы ещё на входе в школу. На крыльце, конечно, не рискует – там можно натолкнуться на кого-то из родителей учеников. А вот спрятавшись между дверями, он запросто находит себе жертву. На его стороне внезапность и кулаки. На стороне же обкрадываемых им детей – ничего и никого, кроме родителей, которые сейчас далеко и помочь в эту минуту ничем не могут. Жертва обычно даже пикнуть не успевает – Добрынин налетает коршуном, подносит кулачище к лицу, мгновенно очищает карманы и скрывается в толпе.

Как защититься? Позвать на помощь взрослых – значит подвергнуть себя ещё одному испытанию – после уроков рыжий бандит подстережёт где-нибудь за углом и наверняка разобьёт в кровь лицо. Бьёт он яростно, безжалостно.

Проход между тремя дверями, соединяющими крыльцо со школьным вестибюлем, – первая, но не единственная проблема для человека, имеющего деньги. Миновать эти двери безопасно можно в двух случаях: если Добрынин ещё не пришёл в школу или если в толпе школьников в здание входит кто-то из взрослых. Все младшеклассники стараются держаться поближе к взрослому и поскорее проскочить опасный участок пути.

Правда, есть ещё третий способ. Высмотреть Нину Григорьевну, когда она ещё идёт по Площади Свободы от Дома спорта в сторону улицы Ленинской, а увидев, в ватаге таких же девчонок-трусих помчаться ей навстречу, к самому началу широкой школьной аллеи, ведущей от Ленинской к крыльцу школы. Тогда можно гарантированно безопасно проникнуть внутрь.

Бывают иногда везучие дни, когда дежурный учитель – физкультурник Леонид Егорович. И хотя он не такой уж суровый, его побаивается даже Серёжка Добрынин. Я заметила, что хулиганы уважают тех, кто сильнее их.

Леонид Егорович в синем спортивном костюме, а на шее у него тесёмка со свистком. В день дежурства он то стоит на крыльце, наблюдая за порядком, то входит в вестибюль и следит, чтобы в раздевалке не было давки. Если улучить момент, когда он идёт с крыльца в вестибюль, то можно запросто проскочить мимо Добрынина, притаившегося в одном из закутков между высокими тройными дверями. Заметив Серёжку, Леонид Егорович, провожает его до раздевалки:
– Чего стоишь? Кого ждёшь?
– Я брата жду, – нагло врёт Добрынин.
– Какого такого брата? Сашку?
– Ну да, – Серёжка опускает глаза в пол.
– Ох, врёшь! Давно уже брат твой зашёл, я его видел. Давай, давай, проходи, – и Леонид Егорович закрывает собой дверной проём, чтобы Серёжка не выскочил на улицу.
Тот еле тащится, состроив недовольную физиономию, а следом идёт Леонид Егорович со словами:
– Ну, вот. Снимай пальто и в класс. Чего там стоять? Нечего там стоять! Уже звонок скоро.
Сопроводив Добрынина до тесной раздевалки и удостоверившись, что он повесил пальто и направился в коридор к нашему четвёртому кабинету, Леонид Егорович снова выходит на крыльцо.

Звенит звонок. Каждый раз я радуюсь, что на этот раз мне повезло и деньги мои остались целы.

Вечером, когда мама приходит с работы и спрашивает, как дела в школе и какие оценки я получила, я спрашиваю:
– Мам, почему детдомовцы такие злые?
Мама удивлённо смотрит на меня:
– А что случилось? Тебя кто-то обидел?
– Нет, пока меня никто не обидел. Но я видела, как Серёжка Добрынин отнял у девочки деньги. И мальчишек бьёт.
– Так, – мама берёт меня руками за плечи и строго говорит: давай договоримся: деньги ты не будешь класть в карманы.
– А куда?
– В сапог, под пятку. Оттуда никуда не денутся. А когда соберёшься в столовую, достанешь. Понятно?
Я киваю. Что тут непонятного?

Потом я показываю маме черновик, где записала решение примеров по математике. Мама проверяет, а потом начинает готовить ужин, а я сажусь переписывать примеры в тетрадь.

Мне категорически не нравится это мамино требование всегда решать математику на черновик и без проверки не переписывать в тетрадь. Многие мои одноклассники вообще никогда не решают в черновике, сразу записывают в тетрадь домашнюю работу. Но спорить с мамой бесполезно.
– Ещё чего! Придумала! Да ты и с черновика пишешь как курица лапой, а из головы совсем ерунду напишешь. Как только Нина Григорьевна ставит тебе пятёрки!
Мне обидно, и я отвечаю:
– Она пятёрки ставит не за красоту, а за примеры. Потому что я правильно решаю!
– Ну и молодец, только в тетради должно быть написано не только правильно, но и красиво!
Я вздыхаю и дописываю последний пример.
Мама жарит картошку, и запах поджаренной картофельной корочки и лука наполняет всю нашу крохотную квартирку.

После ужина я помогаю маме мыть посуду и снова спрашиваю:
– Ты мне так и не сказала, почему детдомовцы такие злые?
Мама прекращает мыть и застывает ненадолго с намыленной тарелкой в руках:
– Жизнь у них трудная. Никто их не любит. Любой человек станет злым, если некому его любить. Вот ты приходишь домой из школы и знаешь, что я, папа и Света – все тебя любят. А эти мальчики приходят после уроков в детский дом, где нет ни папы, ни мамы, ни бабушки, ни дедушки, а есть только чужие тётеньки-воспитательницы. Как думаешь, легко им живётся?
– Думаю, нелегко, – отвечаю я и ёжусь, представляя, каково бы мне было, если бы вместо дома я шла в детский дом и там не было бы никого из моей семьи. Мне сложно такое вообразить, но я понимаю, что настроение моё было бы не самым хорошим.

– А почему детей в детдом отдают? Я слышала, как Нина Григорьевна говорила, что у Добрыниных родители живы.
Мама уже полощет посуду в чистой воде – тарелки получаются скрипящими от чистоты. Я насухо вытираю их льняным посудным полотенцем и убираю в кухонный стол.
– Может, их родителей лишили родительских прав, – объясняет мама.
Я выпучиваю глаза:
– Как это? Почему?
– Родители пьют, наверно, не занимаются детьми.
– Мама, а нас со Светой у вас не заберут в детдом? Вы же занимаетесь, ты всегда черновики меня заставляешь писать и одежду нам стираешь, и еду готовишь.
– Не беспокойся, вас никто не заберёт, – улыбается мама.

Папа откладывает в сторону газету и предлагает:
– Может, в школу сходить? Поговорить с этим Добрыниным. Что там за страшилище такое, которое держит в страхе весь класс?
– Сходить-то можно, – отвечает мама. – А что дальше? Ты же не сможешь каждый день отводить и забирать её из школы. И в любой момент этот Добрынин может прицепиться и отобрать деньги или, того хуже, синяк поставить. Нет уж, пусть она учится уживаться в коллективе. В садике-то её никто не обижал. Значит, умеет общаться.
– Так в садике Добрынина не было, мама! – встреваю я в разговор.
Мама улыбается:
– Про Добрынина мы уже с тобой всё выяснили. У него нет радости в жизни, вот он и злой. А кто-нибудь пробовал с ним по-человечески, а? Вы же все шарахаетесь от него!

Я молчу. Мне трудно представить, как можно с ним «по-человечески».

Я ежедневно боюсь, понимая, что у меня не хватит сил дать Добрынину сдачи, ведь он сильнее и кулаки у него как камни. Но наступает и моя очередь. Двадцатикопеечная монета крепко прижата правой пяткой к стельке сапога, и за неё нечего переживать. Но получать от него тычки и подзатыльники за то, что у меня нет денег, тоже не хочется.

Я бегу от автобусной остановки у клуба, пересекаю дорогу и мчусь сначала по тротуару, а после – по широкой аллее к школьному крыльцу. Где-то на середине аллеи слышу, что звенит звонок. Уборщица-старушка в синем рабочем халате стоит на крыльце и звонит колокольчиком. Я бегу, задыхаясь, вместе с учениками, приехавшими вместе со мной. Чёрт бы его побрал, этот автобус, в который мне не удалось влезть. А когда едешь следующим рейсом, то приезжаешь прямо к началу уроков. А ведь ещё надо повесить пальто в раздевалку.

На пару минут я даже забываю про Добрынина, потому что думаю только о том, первый это звенит звонок или уже второй. Хорошо бы первый, тогда я успею. В толпе мчащихся школьников я заскакиваю на крыльцо, кто-то из старшеклассников придерживает дверь, пропуская нас, первоклашек. Осталось чуть-чуть, проносится у меня в голове радостная мысль. Я уже миновала первую дверь, вот прохожу во вторую, теперь осталось всего два или три моих шага – и я окажусь в вестибюле…

В этот самый миг чей-то твёрдый кулак тычет меня в бок. Я в ужасе останавливаюсь, сзади напирает толпа, в узком тамбуре между дверями не развернуться. Все спешат. Сзади большой мальчик спрашивает:
– Девочка, ты идёшь или что?
Только сейчас я понимаю, что от ужаса встала столбом и загородила всем путь.

Я поворачиваю голову влево и вижу в углу тамбура рыжую растрёпанную голову Серёжки Добрынина. Сердце моё уходит в пятки, от страха я не могу выдавить ни звука. В этот момент он хватает меня за локоть и рывком дёргает к себе.
Мы оказываемся с ним в узкой клетушке. Мимо протискиваются школьники. Звенит второй звонок. Я вздрагиваю и уже готова зареветь: не успела! Из-за этого дурака не успела!
От Добрынина воняет табаком. Он уже отпустил мой локоть, но толкнул к самой стенке, отрезав путь к бегству. Сердце моё колотится так, что кажется, даже Добрынин слышит этот звук.
– Давай деньги!
– Д-деньги? – испуганным голоском блею я. – У меня нет денег.
– Как же, ври больше! – Добрынин тычет меня кулаком в бок. – Каждый день в буфет ходишь. Деньги гони!
– Да нет у меня денег, – я уже готова заплакать, потому что не знаю, как мне его убедить, что денег нет.

Правая пятка горит огнём. Схоронившаяся в тепле сапога монета прожигает её насквозь. Не отдам! Всё равно не отдам!

И тут Добрынин командует:
– А ну открывай портфель!
– Зачем?
– Открывай, живо!
– Вот, – трясущимися руками я щёлкаю застёжкой, и глазам Добрынина предстают мои аккуратно обёрнутые учебники, тетради и пенал.
Я уже собираюсь закрыть портфель, как он запускает обветренную красную ручищу внутрь и вытаскивает из угла газетный свёрток. Я совсем забыла о нём. Бабушка вчера угостила нас пирожками, и мама мне утром положила два с собой. Пирожки ещё тёплые – мама их разогрела на сковороде. Добрынин без спроса разрывает газету, под которой ещё слой промасленной кальки – мама считает, что типографская краска вредна для здоровья, поэтому никогда продукты не заворачивает в газету, сначала – в кальку.
– Что тут у тебя? – спрашивает Добрынин, шелестя калькой.
Я бросаю взгляд за его спину. В узком проходе уже никого нет. Опоздала! Не звенит звонок. От раздевалки в вестибюле раздаются голоса, но скоро и они смолкнут. Все убегут на урок. Как обидно! Слёзы готовы пролиться из моих глаз.
– Пи-и-ирожки? – спрашивает Добрынин, дорывшийся наконец через несколько слоёв кальки до середины свертка.
Он спрашивает с таким удивлением, как будто никогда не ел пирожков.
– А с чем? – принюхивается он. – С капустой?
– Один с капустой, другой с печёнкой, – говорю я, и вдруг простая мысль приходит в мою голову. А он ведь, действительно, мог никогда не есть таких домашних пирожков, если его родители – пьяницы.
– Бери оба! – говорю я. – У нас ещё дома есть! Моя бабушка много испекла.
Веснушчатая физиономия Добрынина расплывается в улыбке:
– Ну, это, спасибо, – запинаясь, неуклюже благодарит он и через секунду исчезает из виду вместе с пирожками.

Мне в эту секунду думается, что вовсе он не страшный и ни капельки не злой. Ведь не может человек быть злым, если с ним по-человечески…

Больше Серёжка Добрынин меня не обижал, не пытался отобрать деньги или тыкать кулаками в бок. И вообще стал смотреть на меня с уважением.
А в следующем учебном году детдом переехал в другой посёлок.