Невозможно не придти соблазнам

«Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят».

1. Символы толпы.

1.1. Густав Лебон о толпе.

Парламентская  толпа.

Существует мнение, что к массе относится только простой народ. Но, к толпе, массе относятся все, кто придерживается свойственных его среде клише, штампов, мифов. Это государственные мужи, известные интеллектуалы, поэты, писатели, ученные, богема, а также и простой народ. Лебон говорит, что даже парламенты представляют собой толпу. Парламентский режим является идеалом всех современных цивилизованных народов. В основу его положена психологически неверная идея, что много людей, собравшихся вместе, скорее придут к независимому и мудрому решению, нежели один человек. Но и в парламентских собраниях мы встречаем черты, свойственные толпе: односторонность идей, раздражительность, восприимчивость к внушению, преувеличение чувств, преобладающее влияние вожаков.
Односторонность мнений составляет важнейшую черту этой толпы. Во партиях существует склонность разрешать сложные социальные проблемы посредством простых абстрактных принципов и общих законов, применяемых ко всем случаям. Принципы, естественно, меняются сообразно каждой партии. Но, уже вследствие своего нахождения в толпе, индивиды всегда обнаруживают стремление к преувеличению достоинства этих принципов и стараются довести их до крайних пределов. Вот почему парламенты часто являются представителями самых крайних мнений.

Самый совершенный пример односторонности таких собраний представляли якобинцы великой Французской революции. Проникнутые догматами и логикой, наполненной неопределенными общими местами, якобинцы стремились проводить в жизнь свои стойкие принципы, не заботясь о событиях. Можно смело сказать, что они прошли через всю революцию, не замечая ее. Вооружившись очень простыми догмами, которые служили для них путеводителями, они вообразили, что могут переделать общество во всех его частях. Способы, употребленные ими для осуществления их мечты, также отличались абсолютной односторонностью. Они ограничивались только тем, что насильственным образом уничтожали все то, что мешало им. Впрочем, и все остальные - жирондисты, монтаньяры, термидорианцы и т. п., действовали в том же духе.  - Парламентская толпа очень легко поддается внушению. И как во всякой толпе, внушение исходит от вожаков, обладающих обаянием. Но в парламентских собраниях восприимчивость к внушению имеет резко определенные границы. Относительно всех вопросов, представляющих местный интерес, у членов парламентского собрания имеются настолько стойкие, не изменяющиеся мнения, что никакая аргументация не в состоянии их поколебать. Даже талант Демосфена не мог бы заставить депутатов изменить свой вотум относительно вопросов, представляющих требования влиятельных избирателей. Это внушение, произведенное в соответствующем духе на депутатов их избирателями, настолько сильно, что нейтрализует другие внушения и способствует поддержанию абсолютной стойкости мнений.

В вопросах общего характера, касающихся, например, устройства министерств, учреждении новых налогов и т. п., не существует стойких мнений. И потому тут могут действовать внушения вожаков совершенно так же, как в обыкновенной толпе. В каждой партии существуют свои вожаки, пользующиеся иногда совершенно одинаковым влиянием. Поэтому депутаты подвергаются иной раз противоположным внушениям и естественным образом обнаруживают нерешительность. Этим объясняется ситуация, когда депутаты резко меняют свое мнение. Порой они прибавляет какую-нибудь статью к только что утвержденному ими закону, совершенно уничтожающую его значение. Но, так как вопросы общего характера всегда бывают очень многочисленны, то в палате неизбежно преобладает нерешительность, поддерживаемая страхом перед избирателем. Это внушение всегда стремится образовать противовес внушению вожаков. В прениях, относительно которых у членов собрания не существует ранее установившихся мнений избирателей, всегда одерживают победу вожаки, навязывающие свои мнения парламентской толпе. Потребность в таких вожаках очевидна потому, что под именем предводителей групп, они встречаются между собой и являются властителями мнений своих групп. А люди в толпе не могут обойтись без господина. Поэтому  голосование какого-нибудь собрания обыкновенно служит выражением мнения вожаков. Вожаки действуют, главным образом, не своими рассуждениями, а своим обаянием. Лучшим доказательством этого служит то, что если вследствие какой-нибудь случайности они лишаются обаяния, то вместе с этим исчезает и их влияние. Политические собрания представляют собой именно такое место на земле, где блеск гения всего меньше ощущается. В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от приводимых им доводов. Без обаяния он уже не имеет власти управлять голосованием. Что же касается неизвестного оратора, выступающего с речью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то он может рассчитывать только на то, чтобы его выслушали. Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шумом. Отчего же такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговаривающие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заставила вот того депутата покинуть свое место? Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавливается. Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой голос, волнуется, но шум все усиливается. Он перестает слышать сам себя. Шум становится невыносимым.   

Способы убеждения, которыми пользуются вожаки помимо своего обаяния, те же самые, что и во всякой другой толпе. Чтобы искусно пользоваться ими, вожак должен, даже бессознательным образом, понимать психологию толпы и знать, как надо говорить толпе. В особенности ему должно быть известно обаяние известных слов, формул и образов. Он должен обладать совершенно специальным красноречием, преимущественно заключающимся в энергичных, хотя и совершенно бездоказательных, утверждениях и ярких образах, обрамленных поверхностными рассуждениями. Такой род красноречия встречается во всех собраниях, даже в западных парламентах, несмотря на всю их уравновешенность. Вожак может быть иногда умным и образованным человеком. Но эти качества скорее даже вредят ему, нежели приносят пользу. Ум делает человека более взвешенным, открывая перед ним сложность вещей и давая ему возможность самому выяснять и понимать. Но ум также значительно ослабляет напряженность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть проповедником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особенно вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченностью. Причем наиболее ограниченные из них пользовались наибольшим влиянием. Страшно даже подумать о той силе, которую дает человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаянием, какое-нибудь очень твердое убеждение.  - Толпа инстинктивно распознает в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в которых она постоянно нуждается.

Когда парламентские собрания достигают известной степени возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разнородную толпу. И чувства их всегда бывают крайними. Они могут проявить величайший героизм и в то же время совершить самые худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть самим собой настолько, что он может поддержать мероприятия, наносящие прямой ущерб его личным интересам. История революций указывает, до какой степени собрания могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям, наиболее противоречащим их интересам. К счастью, необходимы особенные условия, чтобы все эти черты сделались постоянным явлением в парламентских собраниях. Но эти собрания становятся толпой лишь в моменты. Обычно, люди, составляющие их, сохраняют свою индивидуальность. Вот почему собрания могут издавать превосходные технические законы. Правда, эти законы раньше были выработаны каким-нибудь специалистом в тиши кабинета. Поэтому, в сущности, они представляют собой дело одного индивида, а не целого собрания. И такие законы портятся только тогда, когда целый ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело.  - Деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности изолированного индивида. Только специалисты спасают собрания от принятия слишком беспорядочных и нецелесообразных решений. В таких случаях специалист является временным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он сам действует на него.
Несмотря на все трудности, сопряженные с их деятельностью, парламентские собрания все-таки являют собой лучшее, что до сих пор могли найти народы для самоуправления и, главное, чтобы оградить себя, насколько возможно, от ига личной тирании. В сущности же парламентские собрания представляют серьезную опасность лишь в двух направлениях: при насильственной растрате финансов и ограничении индивидуальной свободы. Жертвы иллюзии, заставляющей думать, что, умножая законы, лучше обеспечить себе равенство и свободу, ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы. Это не проходит для них даром. Привыкнув переносить всякое иго, народы сами ищут его и приходят к потере самостоятельности и энергии. Они становятся пустой тенью, пассивными автоматами, без воли, без сопротивляемости и без силы. Благодаря возрастающей индифферентности и бессилию граждан, роль правительств увеличивается. Правительства должны обладать духом инициативы, предприимчивости, так как все это отсутствует у частных лиц.   Они должны всем руководить, всему покровительствовать.

Государство, в конце концов, становится всемогущим. Опыт учит, однако, что власть таких богов никогда не бывает ни слишком прочной, ни слишком сильной. Совершив свое созидательное дело, время неизбежно переходит к разрушению, которого не избегают ни боги, ни люди. Достигнув известной степени могущества и сложности, цивилизация перестает расти и обречена на упадок. Скоро должен пробить для нее час старости. Наступление его неизбежно отмечается ослаблением идеала, поддерживающего душу народа. По мере того, как бледнеет идеал, начинают колебаться здания политических, социальных и религиозных учреждений, опирающиеся на этот идеал. По мере прогрессивного исчезновения идеала структура все более и более теряет то, что составляло ее силу, единство и связность. Личность и ум индивида могут, однако, развиваться. Но в то же время коллективный эгоизм заменяется чрезмерным развитием индивидуального эгоизма, сопровождающимся ослаблением характера и уменьшением способности к действию. То, что составляло прежде народ, превращается в простую агломерацию индивидов без всякой связности, лишь временно и искусственно удерживаемых вместе традициями и учреждениями. Тогда-то и наступает момент, когда люди, разъединяемые своими личными интересами и стремлениями, не умея собою управлять, требуют, чтобы кто – то руководил их действиями. И государство начинает оказывать свое поглощающее влияние. С окончательной потерей идеала народ окончательно теряет свою душу. Он превращается в горсть изолированных индивидов и становится тем, чем был в самом начале, т. е. толпой. Тогда снова в массе появляются все характерные изменчивые черты, свойственные толпе, не имеющие ни стойкости, ни будущего. Цивилизация теряет свою прочность и оказывается во власти всех случайностей. Властвует чернь и выступают варвары. Цивилизация еще может казаться блестящей, потому что сохранился еще внешний фасад ее здания, созданный долгим прошлым. Но в действительности здание уже подточено, его ничто не поддерживает и оно рушится с первой же грозой. Переход от варварства к цивилизации в погоне за мечтой, затем постепенное ослабление и умирание, как только мечта эта будет потеряна - вот в чем заключается цикл жизни каждого народа. Вина за этот процесс возлагается на парламенты стран. А точнее, на стадность их поведения, хотя существует мнение, что парламенты управляются высшим разумом народов. Но этого нет – они являются лишь представителями толпы и отражают качества толпы. (Примеров подобного проявления свойств толпы более чем достаточно в работе парламента России. Достаточно пронаблюдать его работу самим. Но мы не будем перемалывать эти подробности, которые в ходе времени потеряют какой – либо интерес.)

Душа.

Но, что составляет толпу с психологической точки зрения? Обычно, под словом "толпа" подразумевается собрание индивидов, какова бы ни была их национальность, профессия, пол и каковы бы ни были случайности, вызвавшие это собрание. Но с психологической точки зрения слово это получает уже совершенно другое значение. При определенных условиях это собрание людей имеет совершенно иные черты, отличающиеся от тех, которые характеризуют отдельных индивидов, входящих в состав этого собрания. Сознательная личность исчезает, причем чувства и идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое толпой, принимают одно и то же направление. Образуется коллективная душа, имеющая, конечно, временный характер, но и очень определенные черты. Собрание в таких случаях становится организованной толпой или толпой одухотворенной, составляющей единое существо и подчиняющейся закону духовного единства толпы. Но, одного факта случайного нахождения вместе многих индивидов недостаточно для того, чтобы они приобрели характер организованной толпы. Для этого нужно влияние некоторых возбудителей. Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении – вот главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации. Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы. Стоит какой-нибудь случайности свести этих индивидов вместе, и все их действия и поступки приобретают характер действий и поступков толпы. В известные моменты даже шести человек достаточно, чтобы образовать одухотворенную толпу. Между тем, как в другое время, сотня человек, случайно собравшихся вместе, при отсутствии необходимых условий, не образует толпу. С другой стороны, целый народ под действием известных влияний, иногда, становится толпой, не представляя при этом собрания в смысле этого слова. Одухотворенная толпа после своего образования приобретает общие черты, хоть временные, но совершенно определенные. К этим общим чертам присоединяются частные, меняющиеся сообразно элементам, образующим толпу и могущим в свою очередь изменить ее духовный состав.

Одухотворенная толпа может быть подвергнута известной классификации. Мы увидим далее, что разнокалиберная толпа, т. е. такая, которая состоит из разнородных элементов, имеет много общих черт с однородной толпой, т. е. такой, которая состоит из более или менее родственных элементов (секты, касты и классы). Рядом с этими общими чертами, однако, резко выступают особенности, которые дают возможность различать оба рода толпы. Не легко изобразить с точностью душу толпы, так как ее организация меняется не только сообразно расе и составу собраний, но и соответственно природе и силе возбудителей, которым подчиняются эти собрания. Впрочем, на такие же затруднения мы наталкиваемся и,  приступая к психологическому изучению отдельного индивида. Только в романах характер отдельных личностей не меняется в течение всей их жизни. В действительности же однообразие среды создает лишь кажущееся однообразие характеров. В каждой духовной организации заключаются такие задатки характера, которые тотчас же заявляют о своем существовании, как только в окружающей среде произойдет внезапная перемена. Но, каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал, действовал и чувствовал бы каждый из них в отдельности. Одухотворенная толпа представляет собой временный организм, образовавшийся из разнородных элементов, на одно мгновение соединившихся вместе, подобно тому, как соединяются клетки, входящие в состав живого тела и образующие посредством этого соединения новое существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая клетка в отдельности. Не трудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы.

Бессознательность.

Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить одно из положений современной психологии, а именно то, что явления бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в проявлениях ума. Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей, которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата бессознательного, создаваемого  влияниями наследственности. В этом субстрате заключается бесчисленные наследственные остатки, составляющие собственно душу народа. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся. Но за этими тайными причинами есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим. Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями, ускользающими от нашего наблюдения. Элементы бессознательного, образующие душу народа, именно и являются причиной сходства индивидов этого народа. Они отличаются друг от друга главным образом элементами сознательного, т. е. тем, что составляет плод воспитания или же результат исключительной наследственности. Самые несходные между собой люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и чувствами. Между великим математиком и его сапожником может существовать целая пропасть с точки зрения интеллектуальной жизни, но с точки зрения характера между ними часто не замечается никакой разницы или же очень небольшая. Эти общие качества характера, управляемые бессознательным и существующие в одинаковой степени у большинства нормальных индивидов, соединяются вместе в толпе. В коллективной душе интеллектуальные способности индивидов и, следовательно, их индивидуальность исчезают. Разнородное утопает в однородном и берут верх бессознательные качества.
Такое именно соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам, почему толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже знаменитых людей в области разных специальностей, чаще всего, мало отличаются от решений, принятых собранием глупцов. - И в том, и в другом случае соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у всех. В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. "Весь мир", как это часто принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а наоборот, Вольтер умнее, нежели "весь мир", если под этим словом надо понимать толпу. Если бы индивиды в толпе не ограничивались только соединением заурядных качеств, которыми обладает каждый из них в отдельности, то мы не имели бы среднюю величину, а могли надеяться на образование новых прогрессивных черт этой толпы.

Каким же образом возникают эти новые черты? Появление этих новых специальных черт, характерных для толпы и притом не встречающихся у отдельных индивидов, входящих в ее состав, обусловливается различными причинами. Первая из них заключается в том, что индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы. Это сознание позволяет ему поддаваться таким инстинктам, которых он никогда не придерживается, когда бывает один. В толпе он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что толпа анонимна и не несет на себе ответственности. Чувство ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в толпе. Вторая причина - заразительность или зараза, которая также способствует образованию в толпе специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет собой такое явление, которое легко указать, но тяжело объяснить. Ее надо причислить к разряду архетипических или гипнотических явлений. В толпе всякое чувство, всякое действие заразительно. Притом в такой степени, что индивид очень легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное поведение, однако, противоречит человеческой природе и потому человек способен на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы. Третья причина, и притом самая главная, обусловливающая появление у людей в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них в изолированном положении, это восприимчивость к внушению. Зараза, о которой мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости. Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия физиологии. Мы знаем, что различными способами можно привести индивида в такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность. Он подчиняется внушениям лица, заставившего его прийти в это состояние, совершая по его приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди действующей толпы, приходит скоро в такое состояние, которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта. Такой субъект, вследствие парализованности своей сознательной мозговой жизни, становится рабом бессознательной деятельности. Сознательная личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок, и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера, которой становится толпа.


Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать известные действия с неудержимой стремительностью. В толпе же эта неудержимая стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения, одинакового для всех, увеличивается путем взаимности. Люди, обладающие достаточно сильной индивидуальностью, чтобы противиться внушению, в толпе слишком малочисленны, и потому не в состоянии бороться с течением. Самое большее, что они могут сделать, это отвлечь толпу посредством какого-нибудь нового внушения. Так, например, удачное слово, какой-нибудь образ, вызванный в воображении толпы, отвлекали ее, иной раз, от самых кровожадных поступков. Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком. Но в толпе - это варвар, т. е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к произволу, буйству, свирепости. Но также и к энтузиазму и героизму, свойственным первобытному человеку, сходство с которым еще более усиливается тем, что человек в толпе чрезвычайно легко подчиняется словам и представлениям, не оказывавшим бы на него в изолированном положении никакого влияния. Он совершает поступки, явно противоречащие и его интересам, и его привычкам. Индивид в толпе - это песчинка среди массы других песчинок, вздымаемых и уносимых ветром. Благодаря именно этому свойству толпы, нам приходится иной раз наблюдать, что присяжные выносят приговор, который каждый из них в отдельности никогда бы не произнес. Мы видим, что парламентские собрания соглашаются на такие мероприятия и законы, которые осудил бы каждый из членов этого собрания в отдельности. Но не одними только поступками индивид в толпе отличается от самого же себя в изолированном положении. Прежде чем он потеряет всякую независимость, в его идеях и чувствах должно произойти изменение. Притом настолько глубокое, что оно может превратить скупого в расточительного, скептика - в верующего, честного человека - в преступника, труса - в героя. Поэтому толпа часто преступна, но часто она героична. Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи. В толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее, ради славы и чести, идти без хлеба и оружия освобождать Гроб Господен. Этот героизм, хоть и несколько бессознательный, конечно, но именно при его помощи делается история. Если бы на счет народам ставились только одни великие дела, хладнокровно обдуманные, то в мировых списках их значилось бы весьма немного. Толпа несколько напоминает сфинкса из античной сказки. Поэтому надо или научиться разрешать загадки, предлагаемые нам ее психологией, или же безропотно покориться тому, что толпа поглотит нас.

Примитивность.

Изучая воображение толпы, мы видели, что на него очень легко действовать, в особенности образами. Такие образы не всегда имеются в нашем распоряжении, но их можно вызывать посредством умелого применения слов и формул. Искусно обработанные формулы получают действительно ту магическую силу, которая им приписывалась некогда адептами магии. Они могут возбудить в душе толпы самые грозные бури, но умеют также и успокаивать их. Можно было бы воздвигнуть пирамиду, гораздо более высокую, чем пирамида Хеопса, из костей лишь тех людей, которые пали жертвами могущества слов и формул. Могущество слов находится в тесной связи с вызываемыми ими образами и совершенно не зависит от их реального смысла. Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают самое большое влияние на толпу. Таковы, например, термины: демократия, социализм, равенство, свобода и т. д., до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с точностью разъяснить их смысл. Между тем, в них, несомненно, заключается магическая сила, как будто на самом деле в них скрыто разрешение всех проблем. Они образуют синтез всех бессознательных разнообразных стремлений и надежд на их реализацию. Ни рассудок, ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул. Они произносятся перед толпой с благоговением. И тотчас же выражение лиц становится почтительным, и головы склоняются. Многие смотрят на них как на силы природы или сверхъестественные силы. Они вызывают в душе грандиозные и смутные образы и окружающая их неопределенность только увеличивает их таинственное могущество. Они являются таинственными божествами, скрытыми позади скинии, к которым верующие приближаются с благоговейной дрожью. Образы, вызванные словами независимо от их смысла, меняются соответственно времени и народам, хотя сами формулы остаются неизменными. С некоторыми словами временно связаны всем известные образы, вызываемые ими. Слово играет в таком случае роль звонка, вызывающего их появление. Не все слова и формулы обладают способностью вызывать образы. Бывает так, что слова, вызывавшие раньше образы, изнашиваются и уже более ничего не пробуждают в уме. Они становятся тогда пустыми звуками, единственная польза которых заключается в том, что они избавляют тех, кто их употребляет, от обязанности думать. Имея маленький запас таких формул и общих мест, заученных нами в молодости, мы обладаем всем, что нужно, чтобы прожить жизнь, не утомляя себя размышлениями. Слова, входящие в состав какого-нибудь известного определенного языка, с течением веков изменяются очень медленно. Но беспрестанно меняются образы, которые они вызывают, и смысл, который им придается.

Вот почему точный перевод выражений какого-нибудь языка, особенно, если дело идет об исчезнувшем народе, вещь совершенно невозможная. В самом деле, что мы делаем, например, подставляя французский термин вместо латинского, греческого или санскритского. Или стараясь понять книгу, написанную на нашем родном языке два, три столетия тому назад? Мы заменяем образами и идеями, образовавшимися в нашем уме под влиянием современной жизни, те понятия и образы, совершенно непохожие на наши, которые зародились под влиянием древней жизни в душе рас, находившихся в совершенно других условиях существования. Когда люди революции копировали древних греков и римлян, разве они не придавали словам древних именно тот смысл, которого у них никогда не было? Какое сходство может, например, существовать между учреждениями древних греков и теми, которые в наше время носят аналогичные названия? Чем была в те времена республика, как не учреждением, аристократическим по существу, собранием маленьких деспотов, господствующих над толпой рабов, находящихся в самом абсолютном подчинении. Эти коммунальные аристократии, опирающиеся на рабство, не могли бы существовать и одной минуты без него. Очень многочисленны слова, смысл которых изменился подобным образом и добраться до первоначального их смысла вовсе не легко. Справедливо говорят, что надо много прочесть, прежде чем в состоянии будешь сколько-нибудь уяснить себе, что означали для наших предков такие слова, как король и королевская фамилия. Что же можно сказать относительно более сложных терминов? Т. е. значение слов бывает непостоянным, временным и меняется сообразно векам и народам. Если мы хотим действовать этими словами на толпу, то, прежде всего, должны знать, что они означают в данную минуту. А никак не то, что они некогда означали или могут означать для индивидов, обладающих другой духовной организацией. Таким образом, когда после разных политических переговоров и перемен религиозных верований в толпе возникает глубокая антипатия к образам, вызываемым известными словами, то первой обязанностью настоящего государственного человека должно быть изменение слов. При этом он, разумеется, не должен касаться сущности вещей. Так как эти последние слишком тесно связаны с наследственной организацией народа, чтобы их можно было изменить. Главная трудность этого искусства состоит в том, что в одном и том же обществе, но в разных социальных слоях, одни и те же слова весьма часто имеют совершенно различный смысл. Внешне в этих общественных слоях употребляют такие же точно слова, но эти слова никогда не имеют того же самого значения.

Иллюзорность.

Начиная с самой зари цивилизации, толпа постоянно подпадала под влияние иллюзий. Наибольшее число храмов, статуй и алтарей было воздвигнуто именно творцам иллюзий. Некогда властвовали религиозные иллюзии, теперь на сцену выступают философские и социальные. Но эти грозные владычицы всегда находились во главе цивилизаций, последовательно развивавшихся на нашей планете. Во имя иллюзий сооружались храмы Халдеи и Египта, средневековые религиозные здания и во имя этих же иллюзий совершился переворот в Европе много лет тому назад. Все наши художественные, политические или социальные понятия непременно носят на себе могущественный отпечаток иллюзий. Человек иногда повергает в прах эти иллюзии ценой ужасных переворотов, но он всегда бывает вынужден снова извлечь их из-под развалин. Без этих иллюзий ему не удалось бы выйти из состояния примитивного варварства и без них он скоро снова впал бы в то же состояние.

Все это пустые тени, дщери наших мечтаний, но они вынудили народы создать все то, что составляет теперь славу искусства и величие нашей цивилизации. Философы с большим рвением старались уничтожить религиозные, политические и социальные иллюзии, которыми жили наши предки. Но, уничтожая эти иллюзии, они в то же время опустошили источники надежды и смирения. И позади разбитых химер они наткнулись на слепые и скрытые силы природы, неумолимые, безжалостные к слабости и чуждые сострадания. Несмотря на весь свой прогресс, философия до сих пор не дала еще толпе никаких идеалов, которые могли бы прельстить ее. Но, так как толпе нужны иллюзии во что бы то ни стало, то она инстинктивно, как бабочка, летящая на свет, направляется к тем, кто ей их доставляет. Главным фактором эволюции народов никогда не была истина, но всегда заблуждение. И если социализм был так могуществен в одно время, то лишь потому, что он представлял собой единственную уцелевшую тогда иллюзию. Толпа никогда не стремилась к правде, она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем, кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой. Опыт является, наверное, единственным действительным средством для прочного укрепления какой-нибудь истины в душе толпы и разрушения иллюзий, сделавшихся чересчур опасными. Нужно, однако, чтобы опыт был совершен в широких масштабах и повторился несколько раз. Опыт одного поколения обыкновенно не приносит пользы следующему. Вот почему излишне пользоваться историческими фактами как примерами. Единственное значение таких демонстраций заключается лишь в том, что они показывают, до какой степени необходимо из века в век повторять опыт, чтобы он мог оказать какое-либо влияние и пошатнуть хотя бы единственное заблуждение, если только оно прочно укоренилось в душе толпы. Наш век, так же, как и предшествующий, будет, вероятно, приводиться историками будущего в пример, как эра любопытных опытов. И действительно, ни в какие другие века их не производилось так много. (Например, опыт сталинизма.  – Несмотря на миллионы жертв, даже сейчас Сталин является предметом поклонения многих миллионов).
Мы указали уже, что на толпу нельзя влиять рассуждениями, так как ей доступны только грубые ассоциации идей. Поэтому-то факторы, умеющие производить впечатление на толпу, всегда обращаются к ее чувствам, а не к ее рассудку. Законы логики не оказывают на нее никакого действия. Чтобы убедить толпу, надо сначала хорошенько ознакомиться с воодушевляющими ее чувствами, притвориться, что разделяешь их, затем попытаться их изменить, вызывая посредством первоначальных ассоциаций какие-нибудь прельщающие толпу образы. Надо также уметь вернуться назад в случае нужды, и главное - уметь угадывать ежеминутно те чувства, которые порождаешь в толпе. Логические умы, привыкшие всегда иметь дело с целой цепью рассуждений, вытекающих одно из другого, непременно прибегают к такому же способу убеждения, когда обращаются к толпе. И они  всегда бывают изумлены тем, как мало действуют на нее аргументы. Попробуйте подействовать рассуждениями на примитивные умы, на дикарей или детей. И  вы тогда вполне убедитесь, как мало значения имеет метод аргументации. (Достаточно вспомнить Лужкова: «Ельцин – это свобода, Ельцин – это Россия!»). Припомним, как упорно держались в течение долгих веков религиозные суеверия, противоречащие даже самой простой логике. В средние века и в эпоху Возрождения было не мало просвещенных людей. Но не было ни одного, которого путем рассуждений можно было бы возбудить в нем хотя бы слабые сомнения в необходимости костра для колдуний.

Следует ли сожалеть о том, что толпа никогда не управляется рассудком? Мы не решились бы утверждать это. Вряд ли голос рассудка мог бы увлечь человечество на путь цивилизации. Каждая раса заключает в своей духовной организации те законы, которые управляют ее судьбой. И быть может, она повинуется именно этим законам, движимая роковым инстинктом во всех своих побуждениях, даже явно самых безрассудных. Иногда нам кажется, что народы подчиняются тайным силам, подобным тем, которые заставляют желудь развиваться постепенно в дуб и вынуждают комету двигаться по своей орбите. То немногое, что мы можем узнать об этих силах, мы должны отыскивать в общем ходе эволюции народа, а не в отдельных фактах, из которых слагается эта эволюция. Если же принимать во внимание только такие изолированные факты, то может показаться, что историей управляют самые невероятные случайности. Но факторы, определяющие характер мнений и верований толпы, бывают двоякого рода: факторы непосредственные и факторы отдаленные. Отдаленные факторы - это те, которые делают толпу доступной к восприятию известных убеждений и совершенно неспособной проникнуться некоторыми другими взглядами. Эти факторы подготавливают почву, на которой впоследствии внезапно развиваются какие-нибудь новые идеи, поражающие своей силой и результатами. Впрочем, внезапность появления этих идей только кажущаяся. Действительно, некоторые идеи зачастую возникают в толпе и приводятся в исполнение с быстротой молнии. Но, это кажется лишь с первого взгляда, так как на самом деле этот взрыв всегда является результатом долгой предшествующей работы. Непосредственные факторы, влияющие на толпу, действуют уже на подготовленную отдаленными факторами почву и без них не вызвали бы никаких результатов. Они порождают в толпе активную уверенность, т. е. облекают в известную форму идею и развивают ее со всеми ее последствиями. Благодаря этим непосредственным факторам, в толпе возникают решения, увлекающие ее. Благодаря им разражается бунт, устраивается стачка или же громадное большинство вдруг возносит какого-нибудь человека к власти или низвергает какое-нибудь правительство. Во всех великих событиях истории мы можем наблюдать последовательное действие этих двойных факторов. Несмотря на обманчивую внешность, ни язык, ни религия, ни искусства, одним словом, ни один из элементов цивилизации не переходит в неизменном виде от одного народа к другому. Народ - это организм, созданный прошлым, и как всякий организм, он может быть изменен не иначе, как посредством долгих наследственных накоплений.

Банальность.

Каковы бы ни были идеи, внушенные толпе, они могут сделаться преобладающими не иначе, как при условии быть облеченными в самую категорическую и простую форму. В таком случае эти идеи представляются в виде образов и только в такой форме они доступны толпе. Такие идеи -  образы не соединяются между собой никакой логической связью аналогии или последовательности и могут заменять одна другую. Вот почему в толпе удерживаются рядом идеи самого противоречивого характера. Сообразно случайностям минуты, толпа подпадает под влияние одной из разнообразных идей, имеющихся у нее в запасе, и поэтому может совершать самые противоположные действия. Отсутствие же критической способности мешает ей заметить эти противоречия. Такое явление, однако, не составляет специального свойства толпы. Его можно заметить у многих изолированных индивидов, например, у последователей какого-нибудь религиозного или политического  верования. Под влиянием случайностей минуты те или другие из этих идей выступали на поверхность, вызывая соответствующие поступки. А один и тот же индивид мог на этом основании представить самые противоречивые мнения. Впрочем, все эти противоречия больше кажущиеся, нежели действительные, потому что лишь только наследственные идеи обладают такой силой в изолированном индивиде, что могут руководить его поступками. Но, идеи, доступные толпе лишь в самой простой форме, для того, чтобы сделаться популярными, часто должны претерпеть глубокие изменения. Даже в области философских и научных идей можно заметить глубокие изменения, которые необходимы для того, чтобы эти идеи могли постепенно спуститься до уровня понимания толпы. Изменения эти находятся в зависимости от категории, к которым принадлежит толпа, но всегда имеют упрощающий и понижающий смысл характер. Вот почему, с социальной точки зрения, не существует в действительности более или менее возвышенных идей. Уже одного факта проникновения идеи в толпу и выражения ее в действиях толпы бывает достаточно, чтобы лишить ее всего того, что способствовало ее возвышенности и величию, как бы она ни была истинна и велика при своем начале. С социальной точки зрения ценность идеи, не имеет значения, а принимать во внимание надо только ее последствия. Средневековые мистические идеи, современные социальные идеи, принятые на вооружение народами, нельзя назвать возвышенными. С философской точки зрения нельзя не считать их прискорбными заблуждениями. Но они долго будут считаться самыми существенными факторами в истории государств. Но, даже, когда идея претерпела изменения, сделавшие ее доступной толпе, она все - таки действует лишь в том случае, если она проникла в область бессознательного и стала чувством. А на это требуется всегда довольно продолжительное время. Не следует думать, что идея производит впечатление, даже на культурные умы, лишь в том случае, если доказана ее справедливость.

Легко убедиться в этом, наблюдая, как мало действуют даже самые непреложные доказательства на большинство людей. Очевидность, если она очень бросается в глаза, может быть замечена каким-нибудь образованным индивидом в толпе. Но новообращенный, находясь под властью бессознательного, все - таки очень быстро вернется к своим первоначальным воззрениям. Если вы увидитесь с ним через несколько дней, то он вам снова представит все свои прежние аргументы и в тех же самых выражениях, так как находится под влиянием прежних идей, сделавшихся чувствами. Эти последние служат глубокими двигателями наших речей и поступков. В толпе происходит то же самое. Когда посредством известных процессов идея проникает, наконец, в душу толпы, она получает непреодолимую власть над нею и порождает ряд последствий, которые приходится переносить. Философские идеи, приведшие к французской революции, потребовали целое столетие для того, чтобы укрепиться в душе толпы. Известно какую непреодолимую силу они приобрели после того, как укрепились. Стремление целого народа к приобретению социального равенства, к реализации абстрактных прав и вольностей расшатало все троны и глубоко потрясло западный мир. В течение целых двадцати лет народы устремлялись друг на друга и Европа пережила такие катаклизмы, которые могли бы испугать Чингисхана и Тамерлана. Никогда еще миру не приходилось наблюдать в такой степени результаты владычества какой-нибудь идеи. Т. е. нужно очень долгое время для того, чтобы идеи укрепились в душе толпы, но не меньше времени надо и для того, чтобы они исчезли из нее. Поэтому толпа в отношении идей всегда отставала на несколько поколений от ученых и философов. Все государственные люди знают в настоящее время, как много ошибочного заключается в основных идеях. (Например, всякого рода «Измах»). Но так как влияние этих идей еще очень сильно, то государственные деятели вынуждены управлять согласно принципам, в истинность которых они сами уже не верят более.
Нельзя утверждать абсолютным образом, что толпа не рассуждает и не подчиняется рассуждениям. Но аргументы, которые на нее действуют, принадлежат с точки зрения логики к такому разряду, что разве только на основании аналогии их можно назвать рассуждениями. Рассуждения толпы, несмотря на свое невысокое достоинство, также основываются на ассоциациях, как и рассуждения более возвышенного рода. Но они связаны между собой лишь кажущейся аналогией и последовательностью. В них замечается точно такая же связь, как и в идеях эскимоса, знающего по опыту, что лед прозрачен и тает во рту. И выводящего отсюда заключение, что и стекло, как прозрачное тело, должно также таять во рту. Или же в идеях дикаря, полагающего, что если он съест сердце мужественного врага, то тем самым, усвоит себе его храбрость. Или в идеях рабочего, подвергавшегося эксплуатации со стороны своего хозяина и выводящего отсюда заключение, что все организации должны быть эксплуататорами. Ассоциация разнородных вещей, имеющих лишь кажущееся отношение друг к другу, и такое обобщение частных случаев - вот характерные черты рассуждений толпы. Подобного рода аргументация всегда выставляется теми, кто умеет управлять толпой. И это единственная аргументация, которая может влиять на нее. Сцепление логических рассуждений совершенно непонятно толпе. Вот почему нам и дозволяется говорить, что толпа не рассуждает или рассуждает ложно и не подчиняется влиянию рассуждений. Не раз приходится удивляться, как плохи в чтении речи, имевшие огромное влияние на толпу, слушавшую их. Не следует, однако, забывать, что эти речи предназначались именно для того, чтобы увлечь толпу, а не для того, чтобы их читали философы. Оратор, находящийся в тесном общении с толпой, умеет вызвать образы, увлекающие ее. Если он преуспеет в этом, то цель его будет достигнута. Двадцать томов речей, всегда придуманных потом, зачастую не стоят нескольких удачных фраз, произнесенных в должную минуту и подействовавших на умы тех, кого нужно было убедить. Суждения толпы всегда навязаны ей и никогда не бывают результатом всестороннего обсуждения. Но как много есть людей, которые не возвышаются в данном случае над уровнем толпы! Легкость, с которой распространяются иногда известные мнения, именно и зависит от того, что большинство людей не в состоянии составить себе частное мнение, основывающееся на собственных рассуждениях. Как у всех существ, неспособных к рассуждению, воспроизводительная способность воображения толпы очень развита, очень деятельна, очень восприимчива к впечатлениям. Вызванные в уме толпы каким-нибудь лицом образы, представление о каком-нибудь событии или случае по своей живости почти равняются реальным образам.

Толпа до некоторой степени напоминает спящего, рассудок которого временно бездействует и, в уме которого возникают образы чрезвычайно живые, но эти образы скоро бы рассеялись, если бы их можно было подчинить размышлению. Для толпы, неспособной ни к размышлению, ни к рассуждению, не существует поэтому ничего невероятного, а ведь невероятное поражает всего сильнее. Вот почему толпа поражается больше всего чудесной и легендарной стороной событий. Подвергая анализу какую-нибудь цивилизацию, мы видим, что в действительности настоящей ее опорой является чудесное и легендарное. В истории кажущееся всегда играло более важную роль, нежели действительное. И нереальное всегда преобладает  над реальным. (Взять, хотя бы Священное писание). Толпа, способная мыслить только образами, восприимчива только к образам. Только образы могут увлечь ее или породить в ней ужас и сделаться двигателями ее поступков. Театральные представления, где образы представляются толпе в самой явственной форме, всегда имеют на нее огромное влияние. Хлеб и зрелища некогда составляли для римской черни идеал счастья и она больше ничего не требовала. Века прошли, но этот идеал мало изменился. Ничто так не действует на воображение толпы всех категорий, как театральные представления. Вся зрительная зала испытывает одни и те же эмоции и, если они не превращаются немедленно в действия, то это потому, что даже самый бессознательный из зрителей не может не знать в данном случае, что он - жертва иллюзии и что он смеялся и плакал над воображаемыми, а не истинными приключениями. Иногда,  внушенные образами чувства бывают так сильны, что стремятся, подобно обыкновенным внушениям, выразиться в действиях. Много раз уже цитировалась история одного народного театра, где всегда игрались на сцене лишь одни только мрачные драмы. Актер, изображавший изменника, подвергался постоянной опасности при выходе из театра, и его должны были охранять, так как зрители, возмущенные его воображаемыми преступлениями, готовы были растерзать его. Это может служить одним из самых замечательных указаний умственного состояния толпы и того, в особенности, как легко она поддается внушению. Нереальное действует на нее почти так же, как и реальное, и она имеет явную склонность не отличать их друг от друга.
Могущество победителей и сила государств именно-то и основываются на народном воображении. Толпу увлекают за собой, действуя главным образом на ее воображение. Все великие исторические события являются непосредственным или отдаленным последствием сильных впечатлений, произведенных на воображение толпы. Таким образом, все государственные люди всех веков и стран, включая и абсолютных деспотов, всегда смотрели на народное воображение, как на основу своего могущества, и никогда не решались действовать наперекор ему. Никогда еще со времен Александра и Цезаря ни один человек не умел лучше Наполеона действовать на воображение толпы. Он постоянно думал только о том, как бы поразить ее воображение. Он заботился об этом во всех своих победах, речах, во всех своих действиях и даже на одре смерти. Антонию, например, удалось возбудить народ против убийц Цезаря никак не посредством искусной риторики, а посредством чтения его завещания и указания на его труп. Образы, поражающие воображение толпы, всегда бывают простыми и ясными, не сопровождающимися никакими толкованиями. И только иногда к ним присоединяются какие-нибудь чудесные или таинственные факты: великая победа, великое чудо, крупное преступление, великая надежда. Толпе надо всегда представлять вещи в цельных образах, не указывая на их происхождение. Мелкие преступления и несчастные случаи вовсе не поражают воображения толпы, как бы они ни были многочисленны. Наоборот, какой-нибудь крупный несчастный случай или преступление глубоко действуют на толпу, хотя бы последствия их были далеко не так пагубны, как последствия многочисленных, но мелких несчастных случаев и преступлений.

В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем, например, такие как  импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную чувствительность, которые наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции. Совершенные толпою поступки могут быть превосходны сами по себе, но, так как ум не руководит ими, то индивид в толпе действует сообразно случайностям. Толпа служит игралищем всех внешних возбуждении и отражает все их перемены. Она, следовательно, рабски покоряется импульсам, которые получает. Отдельный индивид может подвергаться тем же возбуждениям, какие действуют на него в толпе, но, изолированный от толпы, он уже подчиняется рассудку и противостоит влиянию этих возбуждений. Изолированный индивид обладает способностью подавлять свои рефлексы, тогда как толпа этой способности не имеет. Различные импульсы, которым повинуется толпа, могут быть, смотря по характеру возбуждений, великодушными или свирепыми, героическими или трусливыми. Но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес, даже чувство самосохранения, не в состоянии их подавить. Так, как возбудители, действующие на толпу, весьма разнообразны и толпа всегда им повинуется, то отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что толпа может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и выказать даже при случае самый абсолютный героизм. Толпа легко становится палачом, но так же легко она идет и на мученичество. Из ее недр лились те потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала какая-нибудь вера. Незачем обращаться к героическому веку для того, чтобы увидеть, на что способна толпа именно с этой точки зрения. Толпа никогда не дорожит своей жизнью во время возмущения. И генерал, внезапно сделавшийся популярным, легко мог бы найти сотни тысяч человек, готовых умереть за его дело, если бы он только того потребовал. (Это является одной из причин успехов Наполеона). Толпа может последовательно пройти всю школу противоречивых чувствований, но всегда будет находиться под влиянием возбуждений минуты. Толпа похожа на листья, поднимаемые ураганом и разносимые в разные стороны, а затем падающие на землю. Из - за этой изменчивости толпой очень легко и очень трудно руководить, особенно, если часть общественной власти находится в ее руках. Но хотя все желания толпы всегда бывают очень страстными, они все же продолжаются не долго, и толпа так же мало способна проявить настойчивую волю, как и рассудительность.

Консервативность.

Люди руководствуются традициями особенно тогда, когда они находятся в толпе, причем меняются легко только одни названия, внешние формы. Жалеть об этом нечего. Без традиций не может быть ни национальной души, ни цивилизации. Поэтому-то одним из главных занятий человека с тех пор, как он существует, было создание традиций и разрушение их после того, как благодетельное действие традиций иссякало. Без традиций не может быть цивилизации, без разрушения традиций не может быть никакого прогресса. Трудность заключается в том, чтобы отыскать равновесие между постоянством и изменчивостью, и эта трудность очень велика. Насильственные революции тут ничего не могут сделать, так как обломки разорванной цепи либо снова спаиваются вместе, и прошлое опять, без всяких изменений, приобретает свою власть. Либо эти обломки остаются рассеянными и, тогда за анархией вскоре следует упадок. Таким образом, идеал каждого народа состоит в сохранении учреждений прошлого и в постепенном их изменении помалу. Но этот идеал очень трудно достижим. Именно толпа и является самой стойкой хранительницей традиционных идей и всего упорнее противится их изменениям. Особенно те категории толпы, которые именуются кастами.

Не в храмах надо искать самых опасных идолов и не во дворцах обитают наиболее деспотические из тиранов. И те, и другие могут быть разрушены в одну минуту. Но истинные, невидимые властелины, царящие в нашей душе, ускользают от всякой попытки к изменению и уступают лишь медленному действию веков. Время является единственным истинным творцом и единственным великим разрушителем. Время воздвигло горы из песчинок и возвысило до степени человеческого достоинства безвестную клетку геологических эпох. Достаточно вмешательства веков для того, чтобы какое-нибудь явление подверглось полному изменению. Справедливо говорят, что муравей мог бы сгладить Монблан, если б только ему было дано на это время. Если бы какое-нибудь существо получило магическую власть изменять течение времени, то эта власть была бы равносильна могуществу, которое приписывается только Богу. Время способствует возникновению, развитию и уничтожению верований. Время дает им силу и могущество и время же лишает их и того, и другого. Время подготавливает мнения и верования толпы или, по крайней мере, почву, на которой они могут развиваться. Вот почему некоторые идеи могут быть осуществимы только в известные эпохи, так как они развиваются и возникают вовсе не внезапно и не случайно. Корни каждой из них можно найти в очень отдаленном прошлом. Если наступает расцвет этих идей, значит время подготовило его. И генезис этих идей становится понятен лишь, если мы обратимся к прошлому. Идеи - это дочери прошлого и матери будущего и всегда - рабыни времени! Таким образом, нашим истинным властелином является время и нам надо только предоставить ему действовать, чтобы видеть перемену во всем. Время позаботится о том, что бы восстановить равновесие.
Все учреждения представляют собой продукт идей, чувств и нравов. Эти идеи, чувства и нравы нельзя так легко переделать посредством одного только изменения кодексов. Народ не сам выбирает для себя учреждения, точно так же, как и не сам выбирает для себя цвет глаз и волос. Учреждения и правительства - это продукт времени и не они создают эпоху, а эпоха их создает. Народы управляются не так, как того требует их характер. Нужны целые века для образования какого-нибудь политического режима и точно так же нужны века для его изменения. Учреждения сами по себе не могут быть ни хороши, ни дурны и те, которые хороши для какого-нибудь народа в данную минуту, могут быть совершенно непригодны для него в другое время. Поэтому-то не во власти народа изменять эти учреждения на самом деле. Он может только посредством насильственных революций менять название учреждений, но сущность их не изменится. Названия, впрочем, не имеют значения - это не более как ярлыки. И историк, проникающий в самую суть вещей, не станет обращать на них особенного внимания.
Эти идеи можно разделить на два разряда. К первому мы причисляем временные и скоропреходящие идеи, зародившиеся под влиянием минуты. Например, преклонение перед каким-нибудь индивидом или доктриной. Ко второму - все основные идеи, которым среда, наследственность, общественное мнение дают очень большую устойчивость. Таковы прежние религиозные верования и нынешние социальные и демократические идеи. Основные идеи можно представить себе в виде массы вод какой-нибудь реки, медленно развивающей свое течение. Тогда как преходящие идеи - это маленькие волны, постоянно изменяющиеся и возмущающие поверхность большой массы вод. Эти волны не имеют действительного значения, но более заметны для глаз, нежели движение самой реки. В настоящее время великие основные идеи, которыми жили наши предки, стали расшатываться. Они потеряли всякую прочность и, вследствие этого, глубоко поколебались все учреждения, опирающиеся на эти идеи. Мы наблюдаем ежедневно образование мелких преходящих идей. Но весьма немногие из этих идей развиваются далее и могут приобрести выдающееся влияние.

Безответственность.

Толпа не допускает, чтобы что - нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Численность создает в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует. Изолированный индивид сознает, что он не может один поджечь дворец, разграбить магазин. А если даже он почувствует влечение сделать это, то легко устоит против него. В толпе же у него является сознание могущества, доставляемого ему численностью. И достаточно лишь внушить ему идеи убийства и грабежа, чтобы он тотчас же поддался искушению. Всякое неожиданное препятствие будет уничтожено толпой со свойственной ей стремительностью. Если бы человеческий организм допускал неослабевающее состояние ярости, то можно было бы сказать, что это нормальное состояние толпы, наткнувшейся на препятствие. Всякая толпа всегда раздражительна и импульсивна - это вне сомнения. Но степень этой раздражительности и импульсивности бывает различна. Как бы ни была нейтральна толпа, она все-таки находится чаще всего в состоянии выжидательного внимания, которое облегчает всякое внушение. Первое формулированное внушение тотчас же передастся вследствие заразительности всем умам и немедленно возникает соответствующее настроение. Как у всех существ, находящихся под влиянием внушения, идея, овладевшая умом, стремится выразиться в действии. Толпа так же легко совершит поджог дворца, как и какой-нибудь высший акт самоотвержения. Все будет зависеть от природы возбудителя, а не от тех качеств, которые у изолированного индивида существуют между внушением и рассудительностью, противодействующей его выполнению.

Блуждая всегда на границе бессознательного, легко подчиняясь всяким внушениям и обладая буйными чувствами, которые не могут подчиняться влиянию рассудка, толпа, лишенная всяких критических способностей, чрезвычайно легковерна. Невероятного для нее не существует и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые неправдоподобные рассказы. Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обусловливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей. В глазах толпы самое простое событие быстро принимает совсем другие размеры. Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым. Мы легко поймем это состояние, если вспомним, какое странное сцепление мыслей порождает у нас иногда воспоминание о каком-нибудь факте. Рассудок указывает нам на те несообразности, которые заключаются в этих образах, но толпа их не видит и примешивает к действительному событию то, что создано ее искажающим воображением. Толпа совсем не отделяет субъективное от объективного. Она считает реальными образы, вызванные в ее уме и зачастую имеющие лишь очень отдаленную связь с наблюдаемым ею фактом. Казалось бы, что искажения, которые претерпевает какое-нибудь событие в глазах толпы, должны иметь весьма разнообразный характер, потому что индивиды, составляющие толпу, обладают весьма различными темпераментами. Но ничуть не бывало. Под влиянием заразы эти искажения имеют всегда одинаковый характер для всех индивидов. Первое искажение, созданное воображением одного из индивидов собрания, служит ядром заразительного внушения. Таков всегда механизм всех коллективных галлюцинаций, о которых часто говорится в истории и достоверность которых подтверждается тысячами человек.  Было бы лишнее, ввиду опровержения вышесказанного, указывать на умственные качества индивидов, входящих в состав толпы. Эти качества не имеют значения -  невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Не обязательно толпа должна быть многочисленна, чтобы способность видеть правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней уничтожена, и чтобы место реальных фактов заступили галлюцинации, не имеющие с ними никакой связи. Как только несколько индивидов соберутся вместе, то они уже составляют толпу, даже в таком случае, если они - выдающиеся ученые. Они все-таки приобретают все свойства толпы по отношению ко всему, что выходит за пределы их специальности. Способность наблюдения и критики, существующие у каждого из этих ученых в отдельности применительно к их профессии, тотчас же исчезают в толпе. Таких примеров множество.

Во всех таких случаях источником внушения всегда является иллюзия, вызванная у одного какого-нибудь индивида более или менее смутными воспоминаниями. Эта первоначальная иллюзия путем утверждения становится источником заразы. Для впечатлительного человека достаточно бывает случайного незначительного сходства, какой-нибудь подробности, напоминающей другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно и есть то самое лицо. Вызванное представление становится, таким образом, ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей всю область разума и парализующей всякие критические способности. Возвращаясь к наблюдениям, производимым толпой, скажем, что эти коллективные наблюдения - самые ошибочные из всех и чаще всего представляют не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы и вызвавшую внушение. Можно было бы до бесконечности умножить число таких фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям толпы. Например, даже относительно исторических событий существуют самые ошибочные представления, несмотря на то, что эти факты подтверждаются сотнями свидетелей. Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют показания толпы. Согласно логике, единогласное показание многочисленных свидетелей следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных доказательств какого-нибудь факта. Самые сомнительные события - это именно те, которые наблюдались наибольшим числом людей. Говорить, что какой-нибудь факт единовременно подтверждается тысячами свидетелей, это значит сказать, что действительный факт совершенно не похож на существующие о нем рассказы. Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии, фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых объяснениями, сделанными позднее. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества? По всей вероятности, нет! Но действительная жизнь их для нас имеет мало значения -  нам интересно знать этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на душу толпы. К несчастью, легенды, даже когда они записаны, все-таки не имеют сами по себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно времени. Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того, чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших героев истории, как Наполеон.

Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает никаких переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что это самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы, вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени увеличению его силы. Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, толпа всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть. Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности, особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более сильная, чем многочисленнее толпа, и сознание значительного, хотя и временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью, преувеличение чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости, с которой толпа совершает самые худшие насилия. Из этого не следует, однако, что толпа неспособна к героизму, самоотвержению и очень высоким добродетелям.

Уважение силы.

Авторитетность и нетерпимость представляют собой такие определенные чувства, которые легко понимаются и усваиваются толпой и так же легко применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы уважают только силу и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда были на стороне тиранов, подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей. И самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним. Если толпа охотно топчет ногами повергнутого деспота, то это происходит лишь оттого, что, потеряв свою силу, деспот этот уже попадает в категорию слабых, которых презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться. Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии.

Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе - это значит не знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремительность этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разрешению всегда эфемерны в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным,  поэтому слишком подчиняется влиянию вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, толпа скоро утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к рабству. Трудно понять историю и особенно историю народных революций, если не уяснить себе хорошенько глубоко консервативных инстинктов толпы. Толпа готова менять названия своих учреждений и иногда устраивает бурные революции для того, чтобы добиться такой перемены. Но основы этих учреждений служат выражением наследственных потребностей расы, поэтому толпа всегда к ним возвращается. Изменчивость толпы выражается только поверхностным образом. В сущности же в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же несокрушимые, как и у всех первобытных людей. Она питает самое священное уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, к новшествам, способным изменить реальные условия ее существования. Если бы демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда было изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация этих изобретений была бы невозможна или же она осуществилась бы ценой повторных революций и побоищ. Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть толпы начала нарождаться уже тогда, когда были выполнены великие открытия в промышленности и науке.

Безнравственность.

Если под словом "нравственность" понимать постоянное подавление эгоистических побуждений, то, без сомнения, толпа слишком импульсивна и слишком изменчива, чтобы ее можно было назвать нравственной. Но если мы сюда же причислим и временное проявление известных качеств, например, самоотверженности, преданности, бескорыстия, самопожертвования, чувства справедливости, то должны будем признать, что толпа может выказать иногда очень высокую нравственность. Немногие психологи, изучавшие толпу, рассматривали ее с точки зрения ее преступных действий. И они пришли к заключению, что нравственный уровень толпы очень низок. Это верно в большинстве случаев, но отчего?  - Просто оттого, что инстинкты разрушительной свирепости, составляющие остаток первобытных времен, дремлют в глубине души каждого из нас. Поддаваться этим инстинктам опасно для изолированного индивида, но когда он находится в безответственной толпе, где, следовательно, обеспечена ему безнаказанность, он может свободно следовать велению своих инстинктов. Не будучи в состоянии удовлетворять эти свирепые инстинкты на людях, мы ограничиваемся тем, что удовлетворяем их на животных. Общераспространенная страсть к охоте и свирепые действия толпы вытекают из одного и того же источника. Для философа в этой свирепости существует много общего со свирепостью охотников, собирающихся дюжинами для одного только удовольствия присутствовать при том, как их собаки преследуют и разрывают несчастного оленя.
Но, если толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления преданности, самопожертвования и бескорыстия, более возвышенные, чем даже те, на которые способен отдельный индивид. Действуя на индивида в толпе и вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно заставить его пожертвовать даже своей жизнью. Только толпа способна к проявлению величайшего бескорыстия и величайшей преданности. Как много раз толпа героически умирала за какое-нибудь верование, слова или идеи, которые она сама едва понимала! Толпа, устраивающая стачки, делает это не столько для того, чтобы добиться увеличения своего скудного заработка, которым она удовлетворяется, сколько для того, чтобы повиноваться приказанию. Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место. Никак не интерес, конечно, руководил толпой во многих войнах, всего чаще недоступных ее понятиям, но она шла на смерть и так же легко принимала ее, как легко дают себя убивать ласточки, загипнотизированные зеркалом охотника.
В театре толпа требует от героев пьесы преувеличенных добродетелей, и самое простое наблюдение указывает, что собрание, даже состоящее из элементов низшего разряда, обыкновенно обнаруживает большую щепетильность в этом отношении. Профессиональный вивер, зубоскал, оборванец и сутенер зачастую возмущаются, если в пьесе есть рискованные сцены и не совсем приличные разговоры, которые, однако, в сравнении с их всегдашними разговорами должны бы показаться очень невинными. Итак, если толпа часто подпадает под влияние низших инстинктов, то все же иногда она в состоянии явить примеры очень высокой нравственности. Если считать нравственными качествами бескорыстие, покорность и абсолютную преданность химерическому или реальному идеалу, то надо признать, что толпа очень часто обладает этими качествами в такой степени, в какой они редко встречаются даже у самого мудрого из философов. Эти качества толпа прилагает к делу бессознательно, но что за беда! Не будем слишком сетовать о том, что толпа главным образом управляется бессознательными инстинктами и совсем не рассуждает. Если бы она рассуждала иногда и справлялась бы со своими непосредственными интересами, то, быть может, никакая цивилизация не развилась бы на поверхности нашей планеты и человечество не имело бы истории.

Слепота.

Мнения и верования толпы образуют, следовательно, два разряда, резко отличающиеся друг от друга. Возникнув под влиянием внушения и заразы, мнения эти всегда имеют временный характер. К первому мы отнесем все великие постоянные верования, удерживающиеся в течение многих столетий, и на которых покоится вся цивилизация. Таковы, например, идеи христианства, феодализма, реформации, а в наше время - принцип национализма, демократические и социальные идеи. Ко второму относятся временные и переменчивые мнения, проистекающие большей частью из общих понятий, которые нарождаются и исчезают с каждой эпохой. Это, например, теории, руководящие искусствами и литературой в известные времена, те, которые вызвали появление романтизма, натурализма, мистицизма и т. д. Эти теории большей частью столь же поверхностны, как и мода, и подвергаются таким же изменениям. Это напоминает маленькие волны, которые беспрестанно то появляются, то исчезают на поверхности какого-нибудь глубокого озера.

Число великих общих верований очень невелико. Нарождение этих верований и их исчезновение составляют для каждой исторической расы кульминационные пункты ее истории и образуют истинный остов всякой цивилизации. Не трудно внушить толпе какое-нибудь преходящее мнение, но очень трудно утвердить в ее душе прочное верование, и также трудно уничтожить это последнее, когда оно уже установилось. Изменение таких установившихся верований достигается чаще всего лишь при помощи очень бурных революций, да и те в состоянии произвести это только тогда, когда верование почти совсем уже потеряло свою власть над душами. Революция же окончательно сметает то, что и так уже совсем расшатано, но держится лишь благодаря привычке. Поэтому-то начинающаяся революция всегда знаменует конец какого-нибудь верования. Не трудно распознать тот день, когда какое-нибудь великое верование отмечается печатью смерти. Это бывает тогда, когда оно подвергается обсуждению, так как всякое общее верование представляет собой только фикцию, которая может существовать лишь при том условии, чтобы ее не подвергали исследованию.
Но если даже какое-нибудь верование и поколебалось, все-таки учреждения, основанные на нем, могут долго сохранять свою силу и лишь постепенно теряют ее. Когда же оно падет окончательно, то все, что оно поддерживало, рушится вслед за ним. Народ может изменить свои верования не иначе, как при условии полного изменения всех элементов своей цивилизации, и эти изменения будут происходить до тех пор, пока не установится какое-нибудь новое общее верование. Пока же этого не произойдет, народ поневоле будет находиться в состоянии анархии. Общие верования необходимы для поддержки цивилизаций, так как они дают известное направление идеям и только они одни могут внушить веру и создать долг.
Народы всегда сознавали пользу приобретения общих верований, инстинктивно понимая, что исчезновение этих верований знаменует для них час упадка. Фанатический культ Рима был для римлян именно таким верованием, которое сделало их властелинами мира, и когда верование это исчезло, Рим пришел в упадок. Варвары же, уничтожившие римскую цивилизацию, только тогда достигли некоторой сплоченности и могли выйти из анархии, когда усвоили себе некоторые общие верования. Народы не без основания защищали свои верования с такой ярой нетерпимостью. Подобная нетерпимость, заслуживающая осуждения с философской точки зрения, в жизни народов составляет одну из необходимейших добродетелей. Для основания или же поддержания общих верований воздвигалось в средние века такое множество костров и так много погибло изобретателей или новаторов. Для защиты этих верований мир столько раз подвергался потрясениям, столько миллионов людей легли костьми на полях битв и, вероятно, столько же их погибнет в будущем! Лишь только какой-нибудь новый догмат утвердился в душе толпы, он немедленно становится вдохновителем всех ее учреждений, ее искусства и ее поведения. Власть его над душами абсолютна. Люди долго только и мечтают об его реализации, законодатели хлопочут об его применении в жизни, философы же, артисты и литераторы занимаются его разъяснением, воспроизводя его в различных формах. Из основного верования могут, конечно, возникнуть временные побочные идеи, но они всегда будут носить на себе отпечаток того верования, из которого произошли.

Египетская цивилизация, средневековая европейская цивилизация, мусульманская цивилизация арабов - все они происходят из того небольшого числа религиозных верований, которые наложили свой отпечаток на элементы этих цивилизаций, вследствие чего можно с первого же взгляда распознать эти основные верования. Благодаря общим верованиям, люди каждой эпохи бывают окружены сетью традиций, мнений и привычек, от ига которых они не в состоянии избавиться и которые обусловливают их взаимное сходство. Эти верования управляют людьми так же, как и вытекающие из них обычаи, руководящие всеми малейшими актами нашего существования настолько, что даже самый независимый ум не может совершенно освободиться от их власти. Истинной тиранией может быть только такая, которая бессознательно действует на души, так как с нею нельзя бороться. Тиберий, Чингисхан, Наполеон, без сомнения, были опасными тиранами, но Моисей, Будда, Магомет и Лютер из глубины своих могил еще сильнее властвовали над душами. Заговор может свергнуть тирана, но что он может сделать против какого-нибудь прочно установившегося верования? В яростной борьбе с католицизмом, несмотря даже на кажущееся сочувствие народных масс и на все способы истребления, столь же немилосердные, как и во времена инквизиций, побежденной оказалась все-таки великая революция. Единственными настоящими тиранами, которых знало человечество, всегда были тени умерших или же иллюзии, созданные самим же человечеством. Нелепость многих общих верований с философской точки зрения никогда не препятствовала их торжеству. Даже более,  торжество это только и возможно при условии, если в верованиях заключается какой-нибудь таинственный вздор. Так что очевидная нелепость некоторых современных верований никак не может препятствовать им овладеть душою толпы. Над прочно установившимися верованиями, о которых только что шла речь, лежит поверхностный слой мнений, идей и мыслей, постоянно нарождающихся и исчезающих. Некоторые из них держатся всего лишь один день, но даже более или менее важные из них не продолжаются дольше жизни одного поколения. Если мы будем анализировать все эти перемены, кажущиеся нам столь глубокими, то увидим, что все, что противоречит общим верованиям и чувствам расы, имеет лишь эфемерное существование. И на время уклонившееся течение реки возвращается всегда снова к своему прежнему направлению. Мнения, не связанные ни с каким общим верованием или чувством расы и, следовательно, не имеющие прочности, находятся во власти всяких случайностей, другими словами, зависят от малейших изменений среды. Они нарождаются и исчезают, иногда с такой же быстротой, как песчаные дюны, наносимые ветром на берегу моря. В настоящее время вследствие обсуждений и анализа, мнения теряют свое обаяние, их резкости быстро сглаживаются. Лишь весьма немногие из этих мнений сохранили еще настолько силы, чтобы увлекать нас. И современный человек все более и более охватывается равнодушием. Если какая-нибудь цивилизация подпадет под власть толпы, она становится в зависимость от массы случайностей и не может уже долго продержаться. Если что-нибудь и в состоянии отсрочить час окончательного разрушения, то это именно такое всевозрастающее равнодушие толпы ко всякому общему верованию.

Кумиры.
 
Но, лишь только известное число живых существ соберется вместе, все равно, будет ли это стадо животных или толпа людей, они инстинктивно подчиняются власти своего вождя. В толпе людей вождь часто бывает только вожаком, но, тем не менее, роль его значительна. Его воля представляет то ядро, вокруг которого кристаллизуются и объединяются мнения. Он составляет собой первый элемент организации разнородной толпы и готовит в ней организацию сект. Пока же это не наступит, он управляет ею, так как толпа представляет собой раболепное стадо, которое не может обойтись без властелина. Вожак обыкновенно сначала сам был в числе тех, кого ведут. Он так же был загипнотизирован идеей, апостолом которой сделался впоследствии. Эта идея до такой степени овладевает им, что все вокруг исчезает для него, и всякое противное мнение ему кажется уже заблуждением и предрассудком. Потому-то Робеспьер, загипнотизированный идеями Руссо, пользовался методами инквизиции для их распространения. Обыкновенно вожаки не принадлежат к числу мыслителей - это люди действия. Они не обладают проницательностью, так как проницательность ведет обыкновенно к сомнениям и бездействию.

Чаще всего вожаками бывают психически неуравновешенные люди, полупомешанные, находящиеся на границе безумия. Как бы ни была нелепа идея, которую они защищают, и цель, к которой они стремятся, их убеждения нельзя поколебать никакими доводами рассудка. Презрение и преследование не производят на них впечатления или же только еще сильнее возбуждают их. Личный интерес, семья - все ими приносится в жертву. Инстинкт самосохранения у них исчезает до такой степени, что единственная награда, к которой они стремятся, - это мученичество. Напряженность их собственной веры придает их словам громадную силу внушения. Толпа всегда готова слушать человека, одаренного сильной волей и умеющего действовать на нее внушительным образом. Люди в толпе теряют свою волю и инстинктивно обращаются к тому, кто ее сохранил. В вожаках у народов никогда не бывало недостатка, но эти вожаки всегда должны были обладать очень твердыми убеждениями, так как только такие убеждения создают апостолов. Часто вожаками бывают хитрые ораторы, преследующие лишь свои личные интересы и действующие путем поблажки низким инстинктам толпы. Влияние, которым они пользуются, может быть и очень велико, но всегда бывает очень эфемерно. Великие фанатики, увлекавшие душу толпы, Петр Пустынник, Лютер, Савонарола, деятели революции, только тогда подчинили ее своему обаянию, когда сами подпали под обаяние известной идеи. Тогда им удалось создать в душе толпы ту грозную силу, которая называется верой и содействует превращению человека в абсолютного раба своей мечты. Роль всех великих вожаков главным образом заключается в том, чтобы создать веру, все равно, религиозную, политическую, социальную, веру в какое-нибудь дело, человека или идею. Вот почему их влияние и бывало всегда очень велико. Из всех сил, которыми располагает человечество, сила веры всегда была самой могущественной. И не напрасно в Евангелии говорится, что вера может сдвинуть горы. Дать человеку веру - это удесятерить его силы. Например, свое поражение Наполеон объяснял тем, что к моменту окончания его карьеры у него  уже не было чего - то другого, того, что, по мнению самого Наполеона, важнее всего на свете для полководца, даже важнее гения. Не было уверенности в конечном успехе, было сознание, что его время прошло. «Уже не было моего прежнего доверия к себе», - говорил он о Ватерлоо. К потере доверия к себе привели его ошибки, которые были прежде всего ошибками политическими. Грандиознейшие, неосуществимые политические задачи завоевания всего мира влекли за собой губительные отступления Наполеона от собственных стратегических правил.
Великие исторические события произведены были безвестными верующими, вся сила которых заключалась в их вере. Не ученые и не философы создали великие религии, управлявшие миром и обширные царства, распространявшиеся от одного полушария до другого! Во всех этих случаях, конечно, действовали великие вожаки, а их не так много в истории. Они образуют вершину пирамиды, постепенно спускающейся от этих могущественных властителей над умами толпы до того оратора, который в дымной гостинице медленно подчиняет своему влиянию слушателей, повторяя им готовые формулы, смысла которых он сам не понимает, но считает их способными повести за собой реализацию всех мечтаний и надежд.

Во всех социальных сферах, от самых высших до низших, если только человек не находится в изолированном положении, он легко подпадает под влияние какого-нибудь вожака. Большинство людей, особенно в народных массах, за пределами своей специальности не имеет почти ни о чем ясных и более или менее определенных понятий. Такие люди не в состоянии управлять собой и вожак служит им руководителем. Власть вожаков очень деспотична, но именно этот деспотизм и заставляет ей подчиняться. Класс вожаков удобно подразделяется на две определенные категории. К одной принадлежат люди энергичные, с сильной, но появляющейся у них лишь на короткое время волей. К другой - вожаки, встречающиеся гораздо реже, обладающие сильной, но в тоже время и стойкой волей. Первые - смелы, буйны, храбры. Они особенно пригодны для внезапных дерзких предприятий, для того, чтобы увлечь массы, несмотря на опасность и превратить в героев вчерашних рекрутов. Таковы были, например, Ней и Мюрат, Гарибальди, не обладавший никакими особенными талантами, но очень энергичный, сумевший овладеть целым неаполитанским королевством, располагая лишь горстью людей, тогда как королевство имело в своем распоряжении дисциплинированную армию для своей защиты. Но энергия этих вожаков, хотя и очень могущественная, держится недолго и исчезает вместе с возбудителем, вызвавшим ее появление. Очень часто герои, проявившие такую энергию, вернувшись к обыденной жизни, обнаруживали самую изумительную слабость и полную неспособность руководить своими поступками даже при самых обыкновенных условиях, хотя они с виду так хорошо умели руководить другими людьми. Такие вожаки могут выполнять свою функцию лишь при том условии, если ими руководят и возбуждают их постоянно, и если всегда над ними находится человек или идея, указывающие им их поведение. Вторая категория вожаков, обладающих стойкой волей, не столь блестяща, но имеет гораздо большее значение. К этой категории и принадлежат истинные основатели религии и творцы великих дел: св. Павел, Магомет, Христофор Колумб. Умны ли они или ограничены все равно. Мир будет всегда им принадлежать! Их упорная воля представляет собой такое бесконечно редкое и бесконечно могущественное качество, которое всё заставляет себе покоряться. Часто не отдают себе достаточно отчета в том, чего можно достигнуть посредством упорной и сильной воли, а между тем, ничто не может противостоять такой воле ни природа, ни боги, ни люди. Когда бывает нужно на мгновение увлечь толпу, заставить ее совершить какой-нибудь акт, например, ограбить дворец, погибнуть, защищая укрепление или баррикаду, надо действовать посредством быстрых внушений. И самым лучшим внушением является все-таки личный пример. Однако толпа, чтобы повиноваться внушению, должна быть подготовлена к этому раньше известными обстоятельствами. И главное, надо, чтобы тот, кто хочет увлечь ее за собой, обладал особенным качеством, известным под именем обаяния.

Зараза.

Когда же дело идет о том, чтобы заставить душу толпы проникнуться какими-нибудь идеями или верованиями, например, современными социальными теориями, то применяются другие способы, преимущественно следующие: утверждение, повторение, зараза. Действие этих способов медленное, но результаты, достигаемые ими, очень стойки. Простое утверждение, не подкрепляемое никакими рассуждениями и никакими доказательствами, служит одним из самых верных средств для того, чтобы заставить какую-нибудь идею проникнуть в душу толпы. Чем более кратко утверждение, чем более оно лишено какой бы то ни было доказательности, тем более оно оказывает влияние на толпу. Священные книги и кодексы всех веков всегда действовали посредством простого утверждения. Государственные люди, призванные защищать какое-нибудь политическое дело, промышленники, старающиеся распространять свои продукты с помощью объявлений, хорошо знают, какую силу имеет утверждение. Утверждение тогда лишь оказывает действие, когда оно повторяется часто и, если возможно, в одних и тех же выражениях. Наполеон сказал, что существует только одна заслуживающая внимания фигура риторики  - это повторение. Посредством повторения идея водворяется в умах до такой степени прочно, что, в конце концов, она уже принимается как доказанная истина. Влияние утверждения на толпу становится понятным, когда мы видим, какое могущественное действие оно оказывает на самые просвещенные умы. Это действие объясняется тем, что часто повторяемая идея, в конце концов, врезается в самые глубокие области бессознательного, где именно и вырабатываются двигатели наших поступков. После того, как какое-нибудь утверждение повторялось уже достаточное число раз, и повторение было единогласным, как это можно наблюдать, скажем, на примере некоторых финансовых предприятий, пользующихся известностью и достаточно богатых, чтобы купить себе поддержку общественного мнения, образуется то, что называется течением, и на сцену выступает могущественный фактор - зараза. В толпе идеи, чувства, эмоции, верования все получает такую же могущественную силу заразы, какой обладают некоторые микробы. Это явление вполне естественное и его можно наблюдать даже у животных, когда они находятся в стаде. Паника, например, или какое-нибудь беспорядочное движение нескольких баранов быстро распространяется на целое стадо. В толпе все эмоции также точно быстро становятся заразительными, чем и объясняется мгновенное распространение паники. Умственные расстройства, например, безумие, также обладают заразительностью. Известно, как часто наблюдаются случаи умопомешательства среди психиатров, а в последнее время замечено даже, что некоторые формы, например агорафобия, могут даже передаваться от человека животным.

Появление заразы не требует одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте. Оно может проявлять свое действие и на расстоянии, под влиянием известных событий, ориентирующих направление мыслей в известном смысле и придающих ему специальную окраску, соответствующую толпе. Это заметно, особенно, в тех случаях, когда умы уже подготовлены заранее отдаленными факторами. Двойное влияние прошлого и взаимного подражания, в конце концов, вызывает у людей одной и той же страны и одной и той же эпохи сходство. Даже те, кто менее всего должен был бы подаваться такому влиянию, философы, ученые и литераторы, обнаруживают это сходство в своих мыслях и стиле.  По этим признакам можно же узнать эпоху, к которой они принадлежат. Достаточно короткого разговора с каким-нибудь человеком, чтобы получить полное понятие о том, что он читает, какие его обычные занятия и в какой среде он живет. Зараза настолько могущественна, что она может внушать индивидам не только известные мнения, но и известные чувства. Действие заразы настолько сильно и могущественно, что перед ним отступает всякий личный интерес. Вот почему всякое мнение, сделавшись популярным, в конце концов, получает такую силу, что проникает и в самые высшие социальные слои и становится там господствующим, хотя бы нелепость его была вполне очевидна. В этом явлении заключается очень любопытная реакция низших социальных слоев на высшие. - Все верования толпы всегда проистекают из какой-нибудь высшей идеи, не пользовавшейся никаким влиянием в той среде, в которой она народилась. Обыкновенно вожаки, подпавшие под влияние этой идеи, завладевают ею, извращают ее, создают секту, которая в свою очередь извращает и затем распространяет ее в недрах масс, продолжающих извращать ее все более и более. Сделавшись, наконец, народной истиной, эта идея некоторым образом возвращается к своему первоначальному источнику и тогда уже действует на высшие слои нации. В конце концов, мы видим, что все-таки ум управляет миром. Философы, создавшие какие-нибудь идеи, давно уже умерли и превратились в прах, но благодаря описанному механизму, их мысль все-таки торжествует, в конце концов.

Обаяние.

Идеи, распространяемые путем утверждения, повторения и заразы, обязаны своим могуществом, главным образом, таинственной силе, которая называется «обаяние». Идеи или люди, подчинявшие себе мир, господствовали над ним преимущественно благодаря этой непреодолимой силе, именуемой обаянием. Мы все понимаем значение этого слова, но оно употребляется часто в таких различных смыслах, что объяснить его нелегко. Обаяние может слагаться из противоположных чувств, например, восхищения и страха. В основе обаяния действительно часто заложены именно эти чувства, но иногда оно существует и без них. Наибольшим обаянием, например, пользуются умершие, следовательно, существа, которых мы не боимся: Александр, Цезарь, Магомет, Будда. С другой стороны есть такие предметы и фикции, которые нисколько не возбуждают в нас восхищения, например, чудовищные божества подземных храмов Индии, но которые, тем не менее, имеют огромное обаяние. В действительности обаяние - это род господства какой-нибудь идеи или какого-нибудь дела над умом индивида. Это господство парализует все критические способности индивида и наполняет его душу удивлением и почтением. Вызванное чувство необъяснимо, как и все чувства, но, вероятно, оно принадлежит к тому же порядку, к какому принадлежит очарование, овладевающее субъектом. Обаяние составляет самую могущественную причину всякого господства. Боги, короли и женщины не могли бы никогда властвовать без него. Различные виды обаяния можно, однако, подразделить на две главные категории: приобретенное обаяние и обаяние личное. Приобретенное обаяние - то, которое доставляется именем, богатством, репутацией. Оно может совершенно не зависеть от личного обаяния. Личное же обаяние носит более индивидуальный характер и может существовать одновременно с репутацией, славой и богатством, но может обходиться и без них.

Приобретенное или искусственное обаяние гораздо больше распространено. Уже одного того факта, что какой-нибудь индивид занимает известное социальное положение, обладает известным богатством и титулами, бывает зачастую достаточно, чтобы придать ему обаяние, как бы ни было ничтожна его личность. Военный в своем мундире, судья в своей мантии всегда пользуются обаянием. Паскаль совершенно справедливо указывал на необходимость облачить судей в мантии и парики. Без этого они бы лишились на три четверти своего авторитета. Самый свирепый социалист всегда бывает несколько смущен при виде принца или маркиза. Это влияние титулов, орденов и мундиров на толпу встречается во всех странах, даже там, где больше всего развито чувство личной свободы. Рядом с этим можно поставить и обаяние мнений, литературных и художественных произведений и т. д. В последнем случае чаще всего обаяние является результатом усиленного повторения. История и в особенности история литературы и искусства, представляет собой не что иное, как повторение все одних и тех же суждений, которые никто не смеет оспаривать и, в конце концов, все повторяют их так, как выучили в школе. Есть имена и вещи, которых никто не смеет коснуться. Для современного читателя, например, чтение Гомера доставляет, конечно, огромную и непреодолимую скуку, но кто же посмеет сознаться в этом? Парфенон в его настоящем виде является несчастной развалиной, лишенной всякого интереса, но эта развалина обладает обаянием именно потому, что она представляется нам не в том виде, в каком она есть, а в сопровождении всей свиты исторических воспоминаний. Главное свойство обаяния именно и заключается в том, что оно не допускает видеть предметы в их настоящем виде и парализует всякие суждения. Толпа всегда, а индивиды, весьма часто,  нуждаются в готовых мнениях относительно всех предметов. Успех этих мнений совершенно не зависит от той частицы истины или заблуждения, которая в них заключается, а исключительно лишь от степени их обаяния.

Личное обаяние.

Этот род обаяния совершенно отличается от искусственного или приобретенного обаяния и не зависит ни от титула, ни от власти. Оно составляет достояние лишь немногих лиц и сообщает им какое-то магнетическое очарование, действующее на окружающих, несмотря даже на существование между ними равенства в социальном отношении и на то, что они не обладают никакими обыкновенными средствами для утверждения своего господства. Они внушают свои идеи, чувства тем, кто их окружает, и те им повинуются, как повинуются, например, хищные звери своему укротителю, хотя они легко могли бы его разорвать. Великие вожаки толпы: Будда, Магомет, Жанна д'Арк, Наполеон обладали в высшей степени именно такой формой обаяния и, благодаря этому, подчиняли себе толпу. Боги, герои и догматы внушаются, но не оспариваются. Они исчезают, как только их подвергают обсуждению. Великие люди без этого обаяния не могли бы сделаться знаменитыми. Конечно, Наполеон, находясь в зените своей славы, пользовался огромным обаянием, благодаря своему могуществу, но все же это обаяние существовало у него и тогда еще, когда он не имел никакой власти и был совершенно неизвестен. Благодаря протекции, он был назначен командовать армией в Италии и попал в кружок очень строгих, старых воинов-генералов, готовых оказать довольно-таки сухой прием молодому собрату, посаженному им на шею. Но с первой же минуты, с первого свидания, без всяких фраз, угроз или жестов, будущий великий человек покорил их себе. - Этот малорослый генерал имел репутацию математика и мечтателя. Но Наполеон оказывал  обаяние на всех тех, кто приближался к нему. Сознавая вполне свое обаяние, Наполеон понимал, что он только увеличивает его, обращаясь даже хуже, чем с конюхами, с теми важными лицами, которые его окружали и в числе которых находились знаменитые члены Конвента, внушавшие некогда страх Европе. Рассказы, относящиеся к тому времени, заключают в себе много знаменательных фактов в этом отношении. Надо иметь в виду именно эту удивительную способность Наполеона производить обаяние, чтобы объяснить себе его удивительное возвращение с острова Эльбы и эту победу над Францией.  Стоило ему только взглянуть на генералов, присланных для того, чтобы завладеть им, и поклявшихся им завладеть, и все они немедленно подчинились его обаянию. Существуют ли случаи, где личное превосходство человека проявлялось бы более поразительным образом? Его обаяние пережило его и продолжало увеличиваться. Благодаря именно этому обаянию попал в императоры его безвестный племянник. Наблюдая затем, как возрождается его легенда, мы можем убедиться, насколько еще могущественна его великая тень. Обращайтесь дурно с людьми сколько вам угодно, убивайте их миллионами, вызывайте нашествия за нашествиями и все вам будет прощено, если вы обладаете достаточной степенью обаяния и талантом для поддержания этого обаяния. Но обаяние основывается не исключительно на личном превосходстве, на военной славе или религиозном страхе. Оно может иметь гораздо более скромное происхождение и все-таки быть весьма значительным.

Все эти различные примеры, приведенные нами, касаются лишь крайних форм обаяния. Чтобы установить во всех подробностях его психологию, нам бы нужно было поставить эти формы в конце ряда, спускающегося от основателей религий и государств до какого-нибудь субъекта, старающегося ослепить своего соседа блеском нового костюма или орденами. Между обоими концами такого ряда можно вместить все формы обаяния в различных элементах цивилизации: науках, искусствах, литературе и т.д., тогда будет видно, что обаяние составляет основной элемент всякого убеждения. Сознательно или нет, но существо, идея или вещь, пользующиеся обаянием, тотчас же, путем заразы, вызывают подражание и внушают целому поколению известный способ чувствований и выражения своих мыслей. Подражание чаще всего бывает бессознательным, и именно это и обусловливает его совершенство.
Из всего предыдущего мы видим, что в генезисе обаяния участвуют многие факторы, и одним из самых главных был всегда успех. Всякий человек, имеющий успех, всякая идея, завладевающая умами, уже на этом самом основании становятся недоступными никаким обсуждениям. Доказательством того, что успех составляет одну из главных основ обаяния, является одновременное исчезновение обаяния с исчезновением успеха. Герой, которого толпа превозносила только накануне, может быть на другой день осмеян ею, если его постигла неудача. Реакция будет тем сильнее, чем больше было обаяние. Толпа смотрит тогда на павшего героя как на равного себе и мстит за то, что поклонялась прежде его превосходству, которого не признает теперь. Когда Робеспьер посылал на казнь своих коллег и множество современников, он пользовался огромным обаянием. Но стоило лишь перемещению нескольких голосов лишить его власти и он немедленно потерял свое обаяние. И толпа провожала его на гильотину градом таких же проклятий, какими она осыпала его прежние жертвы. Верующие всегда с особенной яростью разбивают богов, которым поклонялись некогда. Под влиянием неудачи обаяние исчезает внезапно. Поэтому, чтобы вызывать восхищение толпы, надо всегда держать ее на известном расстоянии.

1.2. Элиас Канетти о толпе.

Страх нападения.

Ничего  так  не  боится человек, как  непонятного прикосновения. Освободить человека от страха перед  прикосновением способна лишь масса. Только в ней страх переходит в свою противоположность. Взломщика боятся не только  потому,  что  он  может  ограбить,  страшно,  что  кто-то  внезапно, неожиданно схватит тебя из  темноты. Рука с огромными когтями обычный символ этого страха..  Когда случайно дотрагиваешься до чего-то, хочется увидеть, хочется  узнать  или, по крайней  мере,  догадаться,  что   это.  Человек  всегда  старается  избегать чужеродного  прикосновения.  Внезапное касание  ночью  или  вообще в темноте может сделать этот страх паническим. Даже одежда не обеспечивает достаточной безопасности:  ее так легко разорвать, так легко добраться  до твоей  голой, гладкой, беззащитной плоти. Эта  боязнь отгораживает  людей от окружающих. Они запираются в  домах, куда никто  не имеет  нрава  ступить, и лишь  дома они чувствуют себя  в  относительной безопасности. Нежелание с  кем-либо соприкоснуться сказывается  и  на нашем поведении среди  других. Характер наших  движений  на  улице, в толпе, в ресторанах, в поездах  и  автобусах во  многом  определяется этим  страхом. Даже, когда  мы оказываемся рядом с другими людьми, ясно их видим и прекрасно  знаем, кто это, мы по возможности избегаем  соприкосновений.  Если же, напротив, мы рады  коснуться кого-то, значит, этот человек оказался нам просто приятен, и сближение происходит по нашей инициативе. Этим объясняется быстрота, с какой мы извиняемся, нечаянно кого - то задев, напряженность, с какой обычно ждешь извинения, резкая и подчас не только словесная реакция, если  его  не  последует, неприязнь  и враждебность, которую  испытываешь  к "злоумышленнику",  даже когда не  думаешь, что у него  и впрямь были  дурные намерения. Весь этот сложный клубок чувств вокруг чужеродного прикосновения, вся эта крайняя раздражительность, возбудимость  свидетельствуют о  том, что здесь, оказывается, задето что-то затаенное в самой глубине души, что-то вечно недремлющее  и  коварное, что-то  никогда  не покидающее  человека,  однажды установившего границы  своей личности. Такого рода страх может лишить и сна, во время которого ты еще беззащитней. Освободить человека от этого страха перед  прикосновением способна лишь масса. Только в ней страх переходит в свою противоположность. Для этою нужна плотная  масса, когда  тела  прижаты  друг  к  другу,  плотная  по  своему внутреннему состоянию, то есть когда даже не  обращаешь  внимания,  что тебя кто-то  "теснит". Стоит однажды  ощутить себя частицей массы, как перестаешь бояться ее  прикосновения.  Здесь  в  идеальном  случае  все  равны.  Теряют значение все  различия,  в  том  числе  и  различие  пола. Здесь,  сдавливая другого, сдавливаешь сам себя, чувствуя его,  чувствуешь  себя  самого.  Все вдруг начинает происходить как бы  внутри одного тела.  Видимо,  это одна из причин, почему массе присуще  стремление сплачиваться  тесней. В  основе этого желания  - потребность освободить  каждого в отдельности от страха прикосновения. Чем плотней  люди прижаты друг  к другу, тем сильней в них чувство, что они не боятся ничего.

 Масса, вдруг  возникающая там, где только что ничего не  было,  явление столь  же  загадочное,  сколь  и  универсальное.  Стояли,  допустим,  вместе несколько  человек, пять,  десять,  от силы двенадцать, не  больше.  Не было никаких  объявлений, никто ничего не ждал. И вдруг  все уже черно  от людей. Они  стекаются  сюда   отовсюду,  как  будто   движение   по  улицам   стало односторонним. Многие понятия не имеют, что случилось. И  все-таки  они спешат  присоединиться  к  толпе.  Их движению  присуща  решительность,  свидетельствующая  отнюдь  не  о  простом любопытстве.  Можно сказать,  что движение  одного оказывается заразительным для другого. Но дело не только в этом: у них есть цель. Она появилась прежде, чем  они это осознали. Цель  - само то место, где собралось  больше всего людей.      В месте своего возникновения, то есть собственно в своем ядре, она не так уж спонтанна, как  кажется.  Возникнув однажды, она стремится возрастать. Стремление  к росту первое и главнейшее свойство массы. Она готова захватить каждого,  кого  только можно. Всякий, имеющий  облик человеческого существа, может к ней примкнуть. Естественная масса есть открытая  масса: для ее роста вообще не существует никаких границ. Она не признает домов, дверей и замков, ей подозрительны те,  кто от нее запирается. Открытая масса  существует,  пока   она  растет.  Как  только  рост   прекращается, начинается ее распад.      Ибо  распадается масса  так  же внезапно, как возникает.  Предчувствие грозящего  распада  всегда присутствует в ней. Она пытается избежать его через рост.  Она вбирает в себя всех, кого только можно, но, когда никого больше не остается, распад становится неизбежным. Открытая  масса это масса в собственном смысле слова, которая  свободно отдается своему естественному  стремлению к росту. Открытая  масса  не имеет ясного чувства или представления, насколько большой она могла бы  стать. Она не  привязана  ни   к   какому  заранее  известному  помещению,  которое  ей требовалось бы  заполнить. Ее размер  не  определен;  она  склонна расти  до бесконечности, а для этого ей нужно лишь одно: больше и больше людей. В этом голом  состоянии  масса особенно приметна.  При этом она  воспринимается как  что-то  необычное, а поскольку  она рано  или  поздно распадается, ее трудно сполна оценить. Наверно,  к  ней  и дальше не относились бы с  достаточной серьезностью, если  бы чудовищный  прирост  населения и быстрое  разрастание городов,  характерное  для  нашей  современной эпохи, не  способствовали все более частому ее возникновению.      

Разрушение границ.

Противоположностью   открытой    массе,    которая   может   расти   до бесконечности,  которая  есть  повсюду  и   именно   потому  претендует   на универсальность, является закрытая масса. Эта масса  отказывается  от  роста,  для нее самое  главное  устойчивость.  Ее примечательная черта  - наличие границы.  Закрытая масса  держится стойко.  Она создает  для себя  место, где обособляется. Это  как бы  предназначенное ей пространство, которое она должна  заполнить.  Его можно сравнить с сосудом, куда наливается жидкость. Известно, даже,  сколько жидкости  войдет в этот сосуд. Доступ на ее  территорию  ограничен,  туда не попадешь  так просто.  Границы уважаются. Эти границы могут быть каменными, в виде крепких стен. Может быть установлен  особый  акт  приема, может существовать  определенный взнос  для входа. Когда  пространство  заполнено  достаточно  плотно,  туда никто  больше не допускается.  Если какая - то  часть желающих осталась за его пределами,  в  расчет  всегда берется  лишь плотная  масса внутри  закрытого пространства, остальные не считаются принадлежащими к ней всерьез.       Граница  препятствует нерегулируемому  приросту,  но  она затрудняет  и замедляет также  возможность распада.  Теряя в росте,  масса  соответственно приобретает  в  устойчивости. Она защищена от  внешних  воздействии, которые могут быть  для нее  враждебны и  опасны. Но особенно  много значит  для нее возможность  повторения. Перспектива  собираться  вновь  и вновь всякий  раз позволяет массе избежать  распада. Ее  ждет какое-то здание, оно  существует специально ради нее, и, пока оно  существует, масса будет собираться здесь и впредь. Это  пространство принадлежит ей даже  во  время отлива и в своей пустоте оно предвещает время прилива. Закрытые массы прошлого, о которых еще будет  идти  речь, превратились в организации для  посвященных. Своеобразное  состояние,  характерное  для  их участников,  кажется  чем-то  естественным. Ведь   собирались  всегда  ради какой-то  определенной  цели:  религиозной,  торжественной  или  военной. И состояние, казалось  бы,  определялось  этой целью.      Итак, прорывом я  называю  внезапный переход закрытой массы в открытую. Такое случается  часто, однако не  следует понимать  этот процесс  как чисто пространственный. Порой  впечатление такое,  как  будто  масса  вытекает  из помещения,  где  она была надежно укрыта, на площадь и на улицы города,  где она,  все в себя вбирая и всему  открытая, получает полную свободу действий. Но важней этого  внешнего процесса соответствующий  ему процесс  внутренний: неудовлетворенность   ограниченным  числом   участников,  внезапное  желание привлечь к себе других, страстная решимость вобрать всех. Массе уже  не достаточно благочестивых  правил и обетов, ей  хочется  самой  ощутить  в  себе великое чувство животной  силы, способность к страстным  переживаниям. Единственный  путь  - образование двойной массы, когда  одна масса может  сопоставлять себя с другой. Чем ближе обе по силе и интенсивности, тем дольше смогут они  продлить свое существование.
Важнейший процесс, происходящий внутри массы, разрядка.  Человек,  занимающий   определенное,   надежное  место, чувствует  себя  вправе  никого  к  себе близко  не  подпускать.  Он  стоит, выразительный,  полный  уважения к  себе,  словно  ветряная  мельница  среди просторной  равнины. До  следующей  мельницы  далеко,  а между   ними  пустое пространство.  Вся известная ему жизнь основана  на чувстве  дистанции. Это: дом, которым он владеет и в котором  запирается, должность,  которую он занимает, положение,  к которому  он  стремится. Все  служит тому, чтобы  укрепить  и увеличить расстояние между ним и другим. Свобода какого-либо более глубокого движения  от  человека  к  человеку ограниченна.  Никому  не дано  приблизиться к  другому, никому  не  дано  сравняться с другим. Прочно утвердившиеся иерархии в любой области  жизни не  позволяют никому дотянуться до  более высокого уровня или опуститься  на  более низкий, разве  что чисто внешне.  В  разных  обществах соотношения  этих  дистанций  между людьми  бывают  различными.  В некоторых решающую  роль играет происхождение,  в других род занятий или имущественное положение.      Освободиться oт дистанции можно лишь сообща. Именно это и  происходит  в  массе.   Разрядка   позволяет  отбросить  все  различия  и почувствовать   себя  равными.  В   тесноте,  когда  между  людьми  уже  нет расстояния, когда тело прижато  к  телу, каждый ощущает  другого как  самого себя. Облегчение  от этого  огромно. Ради этого счастливого мгновения, когда никто не чувствует себя больше, лучше другого, люди соединяются в массу. Но миг разрядки, столь желанный и  столь счастливый, таит в себе и свои опасности.  Уязвима главная иллюзия, которую он  порождает.  - Люди, вдруг ощутившие   себя  равными,  не  стали  равными.  Они возвращаются каждый в свой дом, ложатся спать  каждый в свою постель. Каждый сохраняет  свое  имущество. Никто не отказывается от своего имени.  Никто не прогоняет  своих родственников. Никто не убегает от  своей семьи. Лишь когда дело доходит до действительно  серьезных перемен, люди порывают старые связи и  вступают  в новые.  Такого  рода  союзы по своей природе могут охватить  лишь  ограниченное  число  участников  и,  чтобы  обеспечить  свою устойчивость,  должны устанавливать  жесткие правила взаимоотношений. Но масса все равно распадается.  Она чувствует, что  распадется.  Она боится распада. Она  может сохраниться  лишь в  том случае,  если  процесс разрядки продолжится, если  он вовлечет в себя людей,  примкнувших  к ней. Лишь  рост массы  дает возможность,  принадлежащих  к ней, не  возвращаться к грузу своих частных тягот. Вот почему масса стремиться к росту и разрядке.

Страсть крушить.

Больше всего масса любит для разрядки разрушать дома и предметы. Такие,  как  оконные  стекла,  зеркала, горшки,  картины, посуда. Принято считать, что  именно хрупкость  предметов побуждает  массы их разрушать. Несомненно, шум разрушения,  звук разбиваемой посуды, звон оконных стекол немало добавляет  удовольствие от процесса. Это как мощные звуки  новой жизни,  крик новорожденного. То, что  их легко  вызвать, делает  их  еще  более  желанными,  все  кричит  на разные  голоса,  и  вещи рукоплещут, звеня. Особенно нужен такого рода шум в самом начале, когда собралось  еще  не слишком много народа и событий еще мало или вовсе не произошло.  Шум сулит приход подкрепления, на него  надеются, в  нем видят  счастливое предвестие грядущих дел. Но неверно было бы  полагать, что решающую  роль   здесь  играет  легкость  разрушения.  Набрасывались  и   на скульптуры из твердого камня и не успокаивались, покуда не  уродовали  их до неузнаваемого.  Христиане  отбивали  головы  и  руки   греческим  богам. Реформаторы  и  революционеры порой низвергали изображения  святынь с  таких высот, что  это  бывало небезопасно  для жизни,  а камень, который  пытались разрушить,  нередко  оказывался таким твердым, что  цели удавалось  добиться лишь отчасти. Разрушение  произведений  искусства,  которые что-то  изображают,  есть разрушение  иерархии,  которую  больше   не  признают.  Атаке   подвергаются установленные дистанции, для  всех очевидные  и общепризнанные. Их прочность соответствует  их  незыблемости, они  существовали  издавна,  как  полагают, испокон веков и невозможно было приблизиться к ним с враждебными намерениями. Теперь они низвергнуты и разбиты на  куски. В этом акте осуществилась разрядка. Но она не всегда заходит так далеко.  Обычное разрушение, о котором шла речь вначале, есть не что иное, как атака на всяческие границы. Окна и двери  - принадлежность домов, самая уязвимая их часть, ограничивающая внутреннее пространство от внешнего мира. Если  разбить двери и окна, дом  потеряет свою индивидуальность. Кто угодно и  когда угодно может туда войти, ничто и никто внутри  не защищен. Но в этих домах  обычно прячутся,  как  считают,  люди, пытавшиеся  обособиться  от массы,  ее  враги. Теперь  то,  что их отделяло, разрушено.  Между ними и массой нет ничего. Они могут выйти и присоединиться к ней. Можно их заставить сделать это. Но и  это еще не все.  Каждый в отдельности человек испытывает чувство, что в массе он выходит  за пределы своей личности. Он ощущает облегчение, что утратили силу  все  дистанции, заставлявшие его замыкаться  в самом себе, отбрасывавшие  его назад. Освободившись oт этого груза, он  чувствует себя  свободным, а  значит,  может преступить  собственные границы. То,  что произошло с  ним, должно произойти также с другими, он ждет подобного от них. Какой-нибудь глиняный горшок раздражает его тем, что  это, в сущности,  тоже граница. В доме его раздражают закрытые двери. Ритуалы и церемонии, все, что способствует  сохранению дистанции,  он  ощущает как  угрозу, и это  для него невыносимо. Повсюду массу пытаются все расчленить,  вернуть в заранее навязанные пределы. Она ненавидит свои будущие тюрьмы, которые были для нее  тюрьмами и прежде. Ничем не прикрытой массе все кажется Бастилией. Самое впечатляющее  из всех  разрушительных  средств  является огонь.  Он  виден издалека  и  привлекает других. Он разрушает необратимо. После огня ничто не вернется в прежнее состояние. Масса, разжигающая огонь, чувствует, что перед  ней не устоит ничто. Пока он распространяется, ее сила растет. Он уничтожает все враждебное ей. Огонь - самый мощный символ массы. Как и она, он после всех причиненных им разрушений должен утихнуть.

Чувство преследования.

К наиболее  бросающимся в  глаза чертам жизни массы принадлежит  нечто, что   можно   назвать  чувством  преследования.   Имеется   в  виду   особая возбудимость,  гневная раздражительность  по  отношению  к  тем, кто  раз  и навсегда объявлен врагом. Эти люди могут вести себя как угодно, быть грубыми или предупредительными, участливыми или  холодными, жесткими или мягкими  - все воспринимается как проявление безусловно дурных намерений, недобрых замыслов против массы, заведомым стремлением откровенно или исподтишка ее разрушить.     Чтобы объяснить  это чувство враждебности и преследования, нужно  опять же исходить из того основного факта, что масса, однажды возникнув, желает расти. Трудно переоценить силу и настойчивость,  с какой  она распространяется. Можно  рассеять  или разогнать ее с  помощью  полиции, однако  это оказывает воздействие  чисто временное,  как  будто согнали рой мух. Но она может быть атакована  и  изнутри, если  требования, которые привели к ее образованию,  оказались удовлетворены.      Нападение на массу извне может лишь се укрепить. Физический разгон лишь сильнее  сплачивает  людей.  Гораздо  опасней  для  нее   нападение  изнутри. Забастовка,  добившаяся  каких-то  выгод,  начинает  распадаться.  Нападение изнутри  апеллирует к индивидуальным прихотям. Масса  воспринимает  его  как подкуп,  как нечто  "аморальное", поскольку оно подрывает чистоту  и ясность первоначальных  настроений. В  каждом  члене  такой  массы таится  маленький предатель, который  хочет есть,  пить, любить,  который желает покоя. Покуда это  для  него не так важно,  покуда  он не  придаст этому  слишком большого значения,  его  никто  не трогает. Но  едва  он заявит  об этом  вслух,  его начинают ненавидеть и бояться. Становится ясно, что он поддался на вражескую приманку.
Масса всегда представляет  собой  нечто  вроде осажденной крепости,  но осажденной  вдвойне:  есть враг,  стоящий перед ее  стенами, и  есть враг  в собственном подвале. В ходе борьбы  она привлекает все больше  приверженцев. Перед  всеми воротами собираются прибывающие  друзья и бурно стучатся, чтобы их  впустили. В благоприятные  моменты эту просьбу удовлетворяют. Иногда они перелезают  и через стены. Город все больше и больше наполняется борцами, но каждый из  них приносит с  собой и маленького невидимого  предателя, который поскорее ныряет в подвал.  Осада состоит  в  попытках  осаждающих не  допустить в город перебежчиков.  Они  пытаются подкупить  перебежчиков и, если их  нельзя удержать,  заботятся о том, чтобы маленькие  предатели,  уходящие вместе с  ними,  прихватили с  собой в город достаточный запас враждебности. Чувство преследования, которому подвержена масса, есть не что иное, как чувство двойной угрозы. Кольцо внешних стен сжимается все сильней и сильней, подвал внутри становится все больше и больше. Что делает перед стенами враг, всем хорошо видно, но в подвалах все совершается тайно.      Прибывающие  извне,  желающие  проникнуть в город  являются для массы не только новыми приверженцами, подкреплением,  опорой. Это  и ее  питание.  Масса,  переставшая  расти, пребывает как бы в состоянии  поста. Существуют средства, позволяющие выдержать  такой пост. Это  религии, которые   достигли по  этой части немалого мастерства.

Паника как символ распада.

Паника  в театре,  как уже часто бывало, замечено, это распад массы. Чем сильнее объединяло людей  представление,  чем более замкнута  форма  театра, который держит их вместе внешне, тем более бурно происходит распад.      Впрочем,  может  быть,  само  представление  еще не создает настоящей массы. Часто оно вовсе  не захватывает публику, которая не расходится просто потому, что уже пришла. То, чего не удалось вызвать пьесе, тотчас делает огонь. Он не менее опасен для  людей, чем звери, самый сильный и  самый древний  символ  массы.  Весть  об  огне внезапно  обостряет всегда присутствовавшее  в публике  чувство  массы.  Общая,  несомненная  опасность порождает  общий  для  всех  страх.  На  какое-то  время  публика становится подлинной  массой. Будь  это не в театре, можно  было бы  вместе бежать, как бежит стадо зверей от  опасности,  черпая  дополнительную  энергию  в единой направленности  движения.  Такого  рода  активный   массовый  страх   - великое коллективное переживание всех животных, которые живут  стадом, быстро бегают и вместе спасаются. В театре, напротив,  распад массы  носит насильственный характер. Двери могут пропустить одновременно  лишь  одного или  нескольких человек. Энергия бегства сама  собой  становится энергией, отбрасывающей назад.  Между рядами стульев может протиснуться лишь один человек, здесь каждый тщательно отделен от  другого, каждый  сидит  сам  по  себе, на  своем  месте.  Расстояние  до ближайшей двери для каждого  разное. Нормальный театр рассчитан на то, чтобы закрепить людей на месте,  оставив свободу лишь их рукам и голосам. Движение ног по возможности ограничивается. Так, внезапный  приказ бежать, который  происходит от  огня, вступает в противоречие с невозможностью совместного движения. Дверь,  через которую каждый  должен протиснуться,  в  которой он видит себя, отделена от всех прочих. Это как рама картины, которая своим содержанием очень  скоро овладевает  мыслями. Так что масса подвергается насильственному  распаду  как раз на  вершине  своего  самоощущения.  Резкость  перемены проявляется в самых  сильных,  индивидуальных  действиях:  люди толкаются,  бьются, бешено колотят все вокруг.      Чем больше человек борется "за свою  жизнь",  тем яснее становится, что борется он против других, которые мешают  ему со всех  сторон. Они выступают  здесь  в той же роли, что и стулья, балюстрады, закрытые двери, с той только разницей, что эти другие еще движутся против него. Они теснят тебя отовсюду, откуда только хотят, вернее, откуда теснят их самих. Женщин, детей, стариков щадят не больше чем мужчин. Здесь просто никого не различают. Это характерно для массы,  где все равны, хотя каждый уже не ощущает себя частицей массы,  он  все  еще ею окружен. Паника это  распад  массы внутри  массы.  Отдельный человек отпадает от нее в момент, когда ей  как целому грозит опасность,  он хочет  от нее  отделиться. Но  так как он  физически еще принадлежит ей,  он вынужден  против  нее  бороться. Довериться ей  теперь означало  бы для него гибель,  поскольку гибель грозит ей  самой.  В такой  момент он  делает все, чтобы как угодно выделиться. Ударами и пинками он навлекает на себя ответные удары и  пинки.  Чем больше он их раздает,  чем больше получает в ответ, тем яснее он  ощущает  себя,  тем  отчетливей  начинает вновь осознавать границы собственной личности.
Интересно  наблюдать,  как  много  общего оказывается  между  массой  и пламенем. Масса  возникает  благодаря неожиданному  виду огня или возгласу "Пожар!" Подобно пламени  она играет с тем, кто пытается из нее вырваться. Люди, которых человек расталкивает, для  него словно горящие предметы. Их  прикосновение  к  любому месту  тела враждебно ему, оно его пугает. Это общее чувство враждебности,  напоминающее об огне, захватывает каждого, кто попадается на пути. Как огонь  постепенно подступает к каждому предмету отдельно и  наконец полностью  его охватывает, весьма  напоминает  поведение  массы,  грозящей  человеку  со  всех  сторон. Движения в ней непредсказуемы. Вдруг  вырывается из  нее рука, кулак, нога, точно  языки пламени, которые могут  взвиться  внезапно и где угодно. Огонь, приобретший  вид лесного или степного пожара, есть враждебная  масса, каждый человек может  это  ярко почувствовать.  Огонь вошел в его  душу как  символ массы и таким остается в его  сознании. А  когда приходится  видеть,  как  в панике старательно  и как будто бессмысленно топчут ногами человека, это есть ни что иное, как топтание огня. Панику как распад можно предотвратить  лишь в том случае, если продлить первоначальное  состояние  общего массового  страха. Это возможно в  церкви, которой что-то грозит. Тогда, в общем страхе, начинают молиться  общему  Богу, ибо ему одному дано совершить чудо потушить огонь.
Двояко  замкнутую массу можно  наблюдать  на  арене. Арена  хорошо отделена  от внешнего мира. Обычно  ее видно издалека. Ее местоположение в городе, здание,  которое  она занимает, известны всем. Даже когда о ней не думаешь, всегда чувствуешь, где она.  Крики оттуда разносятся далеко. Если  она открыта сверху, многое из  того,  что  на ней  происходит, становится известно в городе.      Но как бы ни возбуждали эти известия, беспрепятственный      доступ  внутрь  арены  невозможен.  Число  мест  здесь  ограничено.  Ее плотности положен  предел.  Сидения расположены  так,  чтобы люди не слишком теснились. Им всем должно быть  удобно. Надо, чтобы все могли хорошо видеть, каждый со своего места, и чтобы никто никому не мешал. С  внешней,  обращенной  к  городу  стороны  арена  представляет  собой безжизненную  стену. Ряды расположены  один над  другим,  чтобы все видели,  что  происходит внизу.  Выходит так, что  масса располагается  сама против себя. Каждый видит перед собой тысячу людей, тысячу голов.  Пока он тут, они тут все. Все,  что волнует его, волнует и их, и  он это видит.  Они сидят от него  на некотором  отдалении. Отдельные  подробности,  обычно  различающие людей, делающие их индивидуальностями, смазаны. Все очень похожи, все сходно ведут себя. Каждый замечает в других только то, что переполняет его самого. Возбуждение, которое он видит в них, подогревает его собственное возбуждение. Масса,  которая  таким образом  выставлена  сама  себе  на обозрение,  нигде не  прерывается. Кольцо - замкнуто. Ничто из него   не   вырвется.  Кольцо,  составленное  из  рядов   очарованных   лиц, представляет собой нечто на удивление однородное. Оно охватывает и вбирает в себя все, происходящее внизу. Никто  его не покидает,  никто не хочет  уйти. Каждое пустое  место в  этом кольце напоминает о  том, когда все должны будут разойтись. Но пустот здесь нет.  Эта масса замкнута двояко но отношению к внешнему миру и внутри себя.

Медленные и   быстрые   массы

Самые  приметные  массы в современной жизни, это политические, спортивные, военные массы. Они  ежедневно у  нас перед глазами.  Это   быстрые  массы.  Отличны   от  них   религиозные   массы потустороннего мира или паломников. Их цель вдали, путь их  долог, подлинное образование массы отодвигается в отдаленную страну или в царство небесное. В сущности, мы можем  наблюдать  лишь стечение этих медленных масс, потому что конечные  состояния,  к которым они  стремятся, невидимы и  недостижимы  для неверующих.  Медленная   масса  медленно  собирается   и  видит  собственное осуществление лишь в дальней дали.        Первоначально это ритм  ее ног. Каждый  человек ходит, а поскольку он ходит  на  двух  ногах и  попеременно  касается земли ступнями, поскольку он передвигается,  пока  происходит это  касание,  независимо от его  желания возникает  ритмический  звук.  Шаг правой и  левой  ноги  никогда не  бывает совершенно  одинаков. Разница между  ними может быть больше или меньше,  это зависит  от  личных  свойств  или настроения. Можно  также  идти быстрее или медленнее, можно бежать, внезапно остановиться или прыгнуть. Свое  чувство  они  выражали  в   определенном  состоянии  общего возбуждения, которое я называю ритмической или конвульсивной массой. Их возбуждение растет и доходит до неистовства. Тут особенно важно, что каждый из них делает то же, что  и  другие, каждый топает так же, как и другой, каждый  машет руками,  каждый совершает одни и те же  движения головой. Эта равноценность участников как бы разветвляется  на равноценность членов  каждого. Все, что только в человеке подвижно, обретает особую жизнь, каждая  нога,  каждая  рука  живет  сама по себе. Отдельные члены сводятся к общему знаменателю. Они совсем сближаются,  часто, покоясь друг  на друге. Их равноценность подкрепляется  плотностью  и совмещается  с  равенством. И вот перед  тобой  пляшет единое существо с пятьюдесятью головами, сотней  ног  и сотней  рук,  все  движутся  единообразно  и  с  единой  целью.  На  вершине возбуждения эти  люди  действительно чувствуют  себя  одним  целым,  и  лишь физическое изнеможение валит их с ног.      У  всех  конвульсивных  масс, именно  благодаря   ритму,   который  ими овладевает, есть  что-то  сходное. Но замершая масса плотно стиснута, действительно свободное  движение  было бы для нее невозможно.  В этом  состоянии есть нечто пассивное,  замершая масса ждет. Она ждет, пока ей покажут обещанную голову или что-то скажут, или  она следит за борьбой.  Плотность значит здесь особенно много: давление, которое отдельный человек ощущает со всех  сторон, дает  ему  представление  о  мощи целого,  лишь частицу  которого  он собой представляет. Чем больше стекается людей,  тем это  давление  сильней.  Ноги никуда не  могут  двинуться,  руки стиснуты,  свободными  остаются лишь  головы,  они могут  видеть  и слышать. Всякое возбуждение  передастся  непосредственно  от тела  к телу. Чувствуешь себя  телесно  связанным одновременно со  многими  вокруг.  Знаешь,  что это разные люди, но, поскольку они здесь так плотно объединены, ощущаешь  их как единство.   Этот  вид  плотности  существует  определенное  время,  действуя какой-то срок, как постоянная  величина. Она  аморфна, не  подчинена никакому известному  или  выученному  ритму.  Долго  ничего  не   происходит,  однако потребность в  действии нагнетается, возрастает и тем сильней, в конце концов, прорывается.
Терпение  замершей  массы,  возможно, не  покажется таким удивительным, если как  следует уяснить,  что значит для нее это  чувство  плотности.  Чем масса плотнее, тем больше  она притягивает к себе новых людей. Плотность для нее есть  мера  собственной величины, и она же побуждает ее к  новому росту. Самая плотная  масса  растет быстрее  всего.  Неподвижность  перед разрядкой  есть выражение этой  плотности. Чем дольше масса остается неподвижной, тем дольше чувствует и проявляет свою плотность. Для   каждого   в  отдельности  из   составляющих   массу  длительность неподвижного состояния есть длительность накопления. Можно  отложить  в сторону оружие, убрать многочисленные  шипы,  обычно направленные друг против друга. Можно стоять тесно и не чувствовать тесноты, не испытывать страха перед прикосновением, не бояться друг друга. Прежде чем тронешься с места, все равно куда, хочется проникнуться уверенностью, что ты останешься вместе со  всеми.  Нужно, чтобы ничто  не  мешало  этому процессу срастания. Замершая масса еще не вполне  уверена в своем единстве  и  потому как можно дольше держится тихо.
Но  у этого  терпения  есть  свои  границы.  Разрядка,  в  конце  концов, необходима,  без   нее  вообще  нельзя   сказать,  действительно  ли   масса существовала.  Крик,  звучавший обычно  при  публичных казнях,  когда  палач поднимал голову преступника, или возгласы,  знакомые  по спортивным соревнованиям,  это  голоса массы. Важнее всего  их  спонтанность. Возгласы, выученные заранее и регулярно повторяемые время от времени, еще не означают, что  масса обрела  собственную  жизнь.  Они,  видимо,  должны способствовать этому,  но  они  могут быть  чисто  внешними, как отрепетированные  движения воинской части. Напротив, спонтанный, заранее не подготовленный массой  крик без обмана - его  воздействие огромно. Он может выражать эмоции любого рода. Порой   не  так   важен  их  характер,   как  сила,  разнообразие   и  непредсказуемость последствий. Именно они формируют душу массы. Впрочем, порой они бывают  столь сильными  и концентрированными,  что в следующий  момент взрывают массу. Таков эффект публичных казней, ведь  одну и ту  же жертву можно убить лишь однажды.  Если казнят кого-то,  кто  считался неуязвимым,  в  возможности  его  смерти  можно  сомневаться  до  последнего момента.  Такое  сомнение еще  усиливает неподвижность  массы.  Тем острее и резче действует затем вид отрубленной головы. Крик, следующий за этим, будет  ужасен,  но это уже последний крик данной определенной массы. Таким образом, можно сказать,  что в этом случае  она расплачивается  мгновенной смертью за избыток    напряженного   ожидания,    которое   переживает    с   особенной интенсивностью.
Замершие  массы гораздо  более пассивного  рода  образуются в  театрах. Идеальный случай, когда играют  при полном  зале.  Желательное число зрителей известно с самого начала. Они собираются  сами по себе,  находя дорогу в зал каждый по отдельности, если не считать некоторых скоплений перед кассами. Их места указаны. Все установлено заранее: исполняемая пьеса, занятые  артисты, время  начала  и само  наличие  зрителей  на местах.  Опоздавших зрителей встречают с легкой враждебностью.  Как упорядоченное стадо, люди сидят тихо и бесконечно терпеливо.  Но  каждый  хорошо  сознает  свое  отдельное  существование -   он сосчитал и отметил, кто сидит рядом. Перед началом представления он спокойно наблюдает  ряды  собравшихся   голов. Они  вызывают  у  него  приятное,  но ненавязчивое чувство плотности. Равенство зрителей состоит, собственно, лишь в  том,  что все получают со сцены одно и  то же. Но возможность  спонтанных реакций на происходящее  здесь ограничена. Даже  для аплодисментов есть свое определенное  время,  и  аплодируют  действительно  тогда,   когда  положено аплодировать.  Лишь   по  силе   аплодисментов   можно   судить,   насколько сформировалась  масса -   это  единственный для нее масштаб. Так  относятся к аплодисментам и артисты. Неподвижность  в   театре  стала  уже  настолько  ритуальной,   что  ее  воспринимают лишь внешне, как мягкое давление извне, которое не оказывает на людей более  глубокого  воздействия  и, во  всяком  случае,  вряд  ли  может породить в них чувство внутреннего единства и общности.  Не следует, однако, забывать, какой степени достигает совместное ожидание, с которым  связано их присутствие  здесь. Причем  это   ожидание  длится  все  время,  пока  идет представление.  Редко  покидают театр  прежде, чем  оно окончится. Даже, если зрители разочарованы, они держатся вместе. Противоположность   между   тихим   поведением   зрителей   и   громкой деятельностью аппарата еще  сильней проявляется на концертах. Здесь все  рассчитано  на полное отсутствие помех. Любое движение нежелательно, любой звук предосудителен. Непрерывно  меняющаяся   музыка  вызывает   самые разнообразные  и  бурные  чувства.  Не  может   быть,  чтобы  большая  часть присутствующих  их не испытывала. Не может также быть,  чтобы они испытывали  их не одновременно. Но никаких внешних реакций на это не заметно. Люди сидят, не шелохнувшись,  как  будто  ничего не слышат. Ясно,  что такое умение  замирать  нужно  долго  и искусно  воспитывать. К результатам  этого воспитания  просто привыкли.  Ведь  если  взглянуть непредвзято,  немногие явления в  нашей культурной  жизни столь достойны удивления,  как концертная публика.  Люди, позволяющие музыке  действовать  на  себя естественно, ведут  себя  совершенно иначе. Из  религиозной  сферы   первоначально  и  пришла   тишина   концертов. Совместное  стояние  перед  Богом   - упражнение,  распространенное  во  многих религиях.  Ему  присущи  те  же  черты неподвижности,  что наблюдаются  и  у светских масс, и оно может вести к таким же внезапным и сильным разрядкам.
Понятие  медленной массы связано  с отдаленностью цели. Цель незыблема, люди  настойчиво  движутся к  ней и держатся вместе. Путь  далек, препятствия неведомы, опасности грозят со всех сторон. Разрядки не будет, пока не будет достигнута цель. Медленная масса имеет форму процессии.  Поначалу она  может включать  в себя всех, кто к ней принадлежит, как при исходе сынов Израилевых из Египта. Их  цель - Земля обетованная и они  составляют  массу, пока веруют  в  эту цель. История их  странствия  есть история этой веры. Часто  трудности столь велики,  что людей  начинают терзать  сомнения.  Они  голодают  или  томятся жаждой  и,  если возникает ропот, им  грозит распад.  Человек, который  ими предводительствует,  каждый раз  старается возродить в них веру.  Каждый раз это  удается, если  не ему, то врагам, чью  угрозу они чувствуют.  За  время странствий, которые длятся  более сорока лет,  не раз в силу  той  или  иной необходимости возникают отдельные кратковременные массы. Однако это образование внутри одной всеобъемлющей массы,  которая  движется  к заветной  цели - Земле, им обещанной. Взрослые участники странствия стареют и умирают, рождаются и вырастают юные. Но, хотя меняются личности, шествие в целом остается тем же самым. В него не вливаются  никакие  новые группы. С самого  начала  определено,  кто к  нему принадлежит  и  кто имеет право на Землю обетованную. Поскольку эта масса не может расти, кардинальным во  все  время странствия  остается один вопрос: что сделать, чтобы не распасться.
Другую форму медленной массы можно скорее сравнить с  водной  системой. Она начинается  с маленьких ручейков, которые постепенно стекаются вместе. В возникшую  реку отовсюду вливаются  другие реки, и, если впереди оказывается достаточно пространства, все вместе становится потоком, цель  которого - море. Наверное, самый впечатляющий пример для этой формы медленной массы - ежегодное  паломничество  в  Мекку.  Из  самых отдаленных  частей  мусульманского  мира отправляются караваны паломников,  все в направлении  Мекки. Одни могут быть поначалу совсем  незначительными,  другие снаряжаются  властителями  сразу с таким  блеском, чтобы ими могла гордиться страна, из которой они выходят. Но и те, и другие во время своего путешествия встречаются с новыми караванами, у которых та же  цель. Так что все они  растут,  ширятся и вблизи  своей  цели становятся могучими потоками. Мекка  - море, в которое они впадают.
Третья  форма  медленной массы  представлена  всеми случаями, где  люди обращены  к невидимой и в этой жизни  недостижимой цели. Потусторонний  мир, где почившие  праведники  ждут всех,  кто заслужил здесь  место, вот  хорошо обозначенная цель, доступная лишь верующим. Они видят  ее перед собой ясно и отчетливо,  им  нет  нужды   довольствоваться  лишь  каким-либо  смутным  ее символом.  Жизнь подобна паломничеству в мир иной, который отделяет от  мира реального   только  смерть.  Путь  туда  в   подробностях  не  обозначен   и труднообозрим. Многие блуждают и пропадают на этом  пути. Жизнь верующих окрашена надеждой попасть в потусторонний  мир, что можно с полным правом говорить  о медленной  массе, включающей  всех  приверженцев данной религии. Поскольку  друг друга  они не  знают и  рассеяны  по  разным городам и странам, анонимность этой массы особенно ярко выражена.
Для медленной  массы  невозможна разрядка.  Можно сказать, что  это  ее важнейший  признак,  так  что  медленную массу позволительно  также  назвать массой без разрядки. И все же первое определение предпочтительней, поскольку дело не в том, что разрядка здесь вовсе не предполагается. Идея ее все время присутствует в представлении о конечном состоянии.  Она отодвинута в дальнюю даль. Где цель, там и разрядка. О ней все время грезят, она обещана в конце.      Медленная масса ориентирована на то, чтобы как можно дольше растягивать процесс,  ведущий к  разрядке.  Великие  религии  достигли  по  части  этого растягивания особенного мастерства. Заполучив приверженцев, они заботятся  о том, как бы их  удержать.  Чтобы  их сохранить и завоевать новых, необходимо время от времени  собираться.  Добившись  однажды на таких собраниях сильной разрядки, нужно ее  повторить,  а то и превзойти по силе. Во всяком  случае, регулярное  повторение  разрядок необходимо, чтобы  объединение  верующих не распалось.  Происходящее  во   время   такого   рода  богослужений,  которые разыгрываются   ритмическими   массами,  нельзя   контролировать   издалека. Центральная проблема универсальных религий  - сохранение власти над верующими в дальних  уголках  земли.  Это сохранение власти  возможно лишь  при  условии сознательного  замедления  процессов, происходящих в массах. Отдаленная цель должна  стать более значительной,  близкая  цель становится менее  важной  и, наконец,  вовсе теряет цену.  Земная разрядка никогда  не  бывает длительной, постоянно то, что отодвинуто в мир потусторонний.      Итак,  разрядка  перемещена  вдаль,  но  цель  недостижима.  Ибо  Земля обетованная  здесь на  земле может быть  занята врагами и опустошена, народ, которому  она  обещана, может  быть  из  нее  изгнан.      Но потусторонний мир,  обитель праведников, недоступен никаким подобным опустошениям.  Он  живет лишь одной верой  и лишь  для верующих  существует.

Мистерия смерти.

Ужас перед лицом смерти переходит  в удовлетворение,  что  сам ты не мертвец. Мертвец лежит, а переживший его стоит. Как будто прошла битва, и ты победил тех, кто мертв. Когда  речь  идет о выживании,  каждый  враг  другого. По  сравнению  с этим изначальным торжеством всякая боль  ничтожна. При этом  важно, что  выживший один противостоит  одному  или  многим  мертвым.  Он видит себя  одного,  он чувствует себя одного. И, если говорить о власти, которую даст ему этот миг, то нельзя забывать, что она порождается его единственностью. Все  мечты человека  о  бессмертии содержат  в  себе что-то от  желания пережить других.  Хочется не  только быть всегда, хочется быть  тогда, когда других больше не будет. Каждый  хочет стать старше  других  и  знать  это, а когда его самого не будет. Пусть скажет об этом его имя.      Ибо, переживший  смерть других,  знает  о многих мертвецах. Если он участвовал в битве,  он видел,  как  падали вокруг  него другие. Он отправлялся  на битву специально,  чтобы  утвердить себя,  увидев поверженных  врагов. Он  заранее поставил  себе целью убить их как  можно  больше и победить он  может, лишь если это ему удастся. Победа и выживание для него совпадают. Но и победители должны платить  свою  цену. Среди мертвых много  и их  людей. На  поле битвы вперемешку лежат друг и враг,  общая груда мертвецов.  Нередко в битвах бывает так,  что  враждовавших  покойников нельзя разделить: одной массовой  могиле суждено объединить их останки.      Оставшийся в живых  противостоит  этой груде  павших как  счастливчик и привилегированный. Тот факт, что он все еще жив,  а  множество других, только  что бывших  рядом, уже нет,  сам  но себе  потрясает.  Беспомощно  лежат мертвецы,  среди них  стоит  он,  живой, и  впечатление  такое,  будто битва происходила именно для того, чтобы он их пережил. Смерть обошла его стороной и настигла  других.  Не то чтобы он избегал опасности. Он, как и его друзья, готов был встретить смерть. Они пали. Он стоит и торжествует. Это  чувство превосходства над мертвыми знакомо каждому, кто участвовал в войнах. Оно может быть скрыто  скорбью о товарищах,  но товарищей немного, мертвых  же  всегда  много. Чувство  силы, что ты стоишь перед ними живой,  в  сущности, сильнее всякой  скорби. Это чувство  избранности среди многих, кого  так сравняла судьба.  Каким-то образом чувствуешь  себя лучшим потому, что ты еще тут. Ты утвердил себя, поскольку ты жив. Ты утвердил себя среди многих, поскольку все,  кто лежат,  уже не  живут. Кому это удается часто, тот  герой. Он сильнее. В нем  больше  жизни. Высшие силы благосклонны к нему.

Миф о герое.

Человеческое тело  голо  и уязвимо. В своей мягкости оно открыто любому нападению. Но главная цель  всех  его предохранительных мер чувство неуязвимости. Достичь   его   он   пытался   двумя   различными   путями.  Они  прямо противоположны друг другу, а потому и различны их результаты. С одной стороны,   он  старался  отдалить  от  себя  опасность,  отделиться  от  нее большими, но обозримыми пространствами, которые  можно было бы охранять. Он, так сказать, прятался от опасности и этим он отгонял опасность. Но больше всего  отвечал  его  гордости  другой  путь. Во  всех древних текстах полно хвастовства и самовосхвалений, что  человек  сообщает -  он искал опасности и подвергал себя ей. Он подпускал ее к себе как можно ближе и  рисковал  всем. Из всех возможных  ситуаций он выбирал ту, где  был больше  всего уязвим,  и обострял ее до  крайности.  Он кого-то сделал своим врагом  и  вызвал его на  бой.  Как  бы  там  ни  было, он сознательно выбирал путь высшей опасности и не старался оттягивать решение. Это путь героя. Чего хочет герой? На что он в действительности нацелен? Слава,  которой все  народы  окружают  своих  героев,  стойкая, непреходящая слава, если их деяния разнообразны или достаточно  часто  повторяются. Предполагается, что лишь слава  их  и  интересует, но в основе  здесь лежит  нечто совсем  другое -  возможность  быстрее  всего  обеспечить  себе  таким образом чувство неуязвимости. Конкретная  ситуация,  в которой  оказывается  герой  после  испытанной опасности, это ситуация пережившего смерть других. Враг покушался на его жизнь, как он  на жизнь  врага. С этой ясной и твердой целью они выступили  друг против друга. Враг  повержен.  С  героем же во время борьбы  ничего  не  случилось. Переполненный  необычайным  чувством  этого  превосходства, он  бросается  в  следующую битву.  Ему было все  нипочем, ему будет все нипочем. От победы  к победе, от одного мертвого врага к другому он чувствует себя все  уверенней. Возрастает его неуязвимость, а значит, надежней становятся его доспехи. Чувство такой неуязвимости нельзя добыть иначе. Кто  отогнал опасность, кто от нее укрылся, тот просто отодвинул решение. Но кто принял решение, кто действительно  пережил  других,  кто  вновь утвердился, кто  множит  эпизоды своего превосходства над  убитыми, тот может достичь чувства неуязвимости. В сущности, он  лишь  тогда  герой, когда этого добивается. Теперь он готов на все, ему нечего бояться. Возможно, мы больше бы восхищались им, если бы  ему еще было чего  бояться.  Но это взгляд постороннего наблюдателя. Народ хочет неуязвимого героя. Однако деяния героя отнюдь не исчерпываются поединком, которого  он сам искал. Ему может встретиться целое скопище врагов и, если он, тем не менее, их атакует,  если  он  не только  не  избегает их, но всех их убивает, это может мгновенно породить в нем чувство собственной неуязвимости.      Один  из  самых давних и  верных друзей спросил  как-то Чингисхана: "Ты повелитель  и  тебя  называют героем.  Какими знаками  завоевания  и  победы отмечена  твоя  рука?"  Чингисхан  ответил  ему: "Перед тем,  как взойти  на царство, я  скакал,  однажды, но дороге  и  натолкнулся  на  шестерых, которые поджидали  меня в  засаде у моста, чтобы лишить меня жизни. Приблизившись, я вынул свой меч и напал на них.  Они осыпали меня градом стрел, но все стрелы пролетели мимо, и ни одна  меня не тронула. Я перебил их  всех своим мечом и невредимый поскакал дальше. На  обратном пути я вновь скакал мимо места, где убил  этих  шестерых. Шесть  их лошадей  бродили без  хозяев. Я  привел всех лошадей к себе домой". Эту неуязвимость в борьбе против шестерых врагов одновременно Чингисхан считает верным знаком завоевания и победы.
Удовлетворение,  что  удалось  пережить  других, своего  рода наслаждение, может перейти в опасную и  ненасытную  страсть. Она растет  при каждом новом случае. Чем  больше  груда  мертвых,  перед  которой ты  стоишь живой, чем чаще видишь такие  груды, тем сильней и настоятельней потребность повторить это переживание. Карьеры героев и наемников свидетельствуют о том, что здесь возникает своего  рода  наркомания, от которой ничто не избавляет. Обычное  объяснение, которое  дается в  таких  случаях,  гласит, что  такие люди способны  дышать  лишь воздухом опасности. Безопасное  существование для них тускло  и   пусто. Мирная  жизнь  уже  неспособна   доставить  им  никакого удовольствия. -  Опасность  обладает  притягательной силой,  этого не  следует недооценивать. Но нельзя  и забывать,  что эти люди выходят  навстречу своим приключениям не в  одиночку, вместе с ними подвергаются опасности и  другие. Что им действительно нужно,  без чего они  уже не  могут  обойтись, так  это возобновляющееся вновь и вновь наслаждение, что ты пережил других. Дело  также и  не в том,  что для  удовлетворения этой потребности надо вновь и  вновь  подвергать  опасности  самого  себя. Ради  победы  на  полях сражений действует несметное множество      людей. Если  ты их предводитель,  если ты контролируешь их движения, если ты лично  принял решение  о  битве, можно присвоить  и ее результат, за который  несешь ответственность,  с кожей и волосами всех трупов. Полководец не случайно носит свое гордое имя. Он  повелевает,  он посылает своих  людей против врага на смерть. Если  он побеждает,  ему принадлежит все поле битвы, усеянное мертвецами.  Одни пали за него, другие против  него.  От  победы  к  победе он переживает их  всех. Триумфы, которые он празднует, наиболее полно соответствуют  его стремлениям. Их значение  измеряется числом мертвых. Этот успех  достоин усмешки,  даже, если  враг храбро защищался, даже, если  победа далась тяжело и стоила множества жертв. Цезарь превзошел  всех героев и  полководцев тем, что он провел больше всех битв  и уложил больше всех врагов. Ибо за те  неполные  десять лет, что шла  война в  Галлии,  он  взял  штурмом  более  800  городов,  покорил  300 народностей, сражался в общей сложности с тремя миллионами людей  и миллион из этого числа убил в боях, а еще столько же взял в плен. Итак,  Цезарь  счастливо  пережил  великое  множество врагов.  В  таких случаях считается бестактным  подсчитывать собственные потери. Они известны, но их не ставят в упрек великому человеку. В  войнах Цезаря их, по сравнению с числом поверженных врагов, было не  так уж и много. И все-таки он  пережил еще несколько тысяч союзников и римлян. С этой точки зрения он тоже вышел не совсем с пустыми руками.

Насилие.

Параноическим  типом властителя  можно назвать  такого, который  любыми средствами стремится избавить  себя  от опасности. Вместо того чтобы бросить вызов, он пользуется хитростью  и  осторожностью.  Он  создает вокруг  себя свободное,  хорошо  обозримое  пространство, чтобы заметить  любой  знак  приближения  опасности и  принять  нужные  меры. Так, он  будет озираться по сторонам, поскольку сознание, что ему грозит множество врагов, которые могут выступить против него все одновременно, заставляет бояться окружения. Опасность грозит отовсюду, не только спереди.  Она даже больше за его спиной, где он не может увидеть ее достаточно быстро. Поэтому он оглядывается, прислушивается даже к самому тихому шороху, ибо зa ним может крыться враждебный умысел. Воплощение всех  опасностей  это, конечно, смерть.  Важно  знать точно, откуда ее можно ждать. Первый и решающий признак  властителя  это  его право распоряжаться жизнью  и смертью. К  нему  никто не вправе приблизиться. Кто явится  к  нему  с  известием, кто  должен  к нему подойти, того  необходимо обыскать, ведь  он может  быть вооружен.  Смерть  старательно отдаляется  от него, а  он сам  может  и должен  ею  распоряжаться.  Вынесенный  им  смертный приговор всегда исполняется. Это знак его власти. Она абсолютна лишь до  тех пор, пока остается неоспоримым его право приговаривать к смерти.      Ибо  по-настоящему  подвластен  ему лишь тот, кого он может послать  на смерть.  Именно  к  этому  сводится  при  необходимости  последнее испытание покорности.  Солдаты воспитываются в двоякого  рода готовности. Их  посылают убивать его врагов и они сами готовы  принять за него смерть.  Но не  только солдаты,  все другие его  подданные  также знают, что в любой момент от него зависит их жизнь или смерть. Страх, который он внушает, одно из его свойств. Этот  страх его право, и за это право  его больше всего почитают. Поклонение ему принимает самые крайние формы. Так сам Господь Бог держит в своих руках смертный  приговор всем живущим и  тем, кто  еще  будет жить. От его прихоти зависит,  когда  он  будет  приведен  в исполнение.  Протестовать никому  не приходит в голову  - это бесполезно.      Однако  земным властителям не так просто, как Господу. Они не вечны, а их подданные знают,  что их дни  тоже  сочтены. И конец  этих  дней  можно даже ускорить.   Как  всегда,  это  делается  с  помощью  насилия.  Кто  перестал повиноваться, тот решается на борьбу. Ни один властитель не может быть раз и навсегда уверен  в  покорности своих людей.  Пока они  позволяют  ему себя убивать,  он  может  спать  спокойно.  Но   едва  кому-то  удастся  избежать приговора, властитель оказывается в опасности. Чувство этой опасности никогда  не покидает обладателя власти. Позднее, когда речь зайдет  о природе приказа, будет показано, что  его страхи должны становиться  тем  сильней,  чем  больше  его  приказов выполнено.  Он  может успокоить  их, лишь  преподав урок. Ему нужна будет казнь ради самой  казни, даже если жертва не так уж виновата. Время от времени ему придется повторять казни,  тем чаще, чем  быстрее растут  его  сомнения.  Самые надежные, можно сказать, самые желанные его подданные это те, кто посланы им на смерть.      Ибо каждая  казнь,  за  которую  он ответствен, прибавляет ему  немного силы. Это сила пережившего других, которой он, таким  образом, набирается. Его жертвы вовсе не собирались выступить против него, но они могли бы это сделать. Его страх  превращает их во врагов,  которые  против него  боролись. Он  их осудил, они побеждены, он их пережил. Право  выносить  смертные приговоры в его руках  становится оружием наподобие любого другого, только гораздо действенней. Варварские и восточные властители нередко очень любили собирать свои  жертвы где-нибудь возле себя, так,  чтобы они всегда были перед  глазами. Но  и  там,  где обычаи этого не позволяли,  властители все-таки подумывали,  как бы  такое сделать.      С насилием связано  представление о  чем-то близком и теперешнем. В нем больше принуждения и  оно более  непосредственно, чем  власть.  Подчеркнуто говорят  о  физическом насилии.  Самые  низкие  и самые животные  проявления власти лучше назвать насилием. Насильно хватают добычу и насильно отправляют ее в рот.  Если для насилия есть достаточно времени, оно становится властью. Но  в миг, когда  ситуация  потом  все-таки обостряется, когда надо  принять решение и пути назад уже нет, она вновь оказывается чистым  насилием. Власть понятие более общее и более широкое, чем насилие -  она гораздо содержательней и не так  динамична. Она более обстоятельна,  даже по-своему терпелива.    Таким  образом,  власти  в противоположность насилию присуща  несколько большая широта, у нее  больше и пространства, и  времени.

Скорость.

Скорость,  о которой может  идти речь  в связи с проблемой власти,  это скорость,  позволяющая  настичь и  схватить. И  в  том  и  в  другом  случае образцами для человека служили животные. Они подсказали человеку такое  оружие,  как стрела, давшая ему  в  руки на долгое время самую большую скорость. Своей  стрелой  человек как бы устремляется  к добыче.      Вот почему животные с давних времен  служат и символами власти. Они олицетворяют собой богов, предков властителей.  Волк был предком Чингисхана. Сокол-Гор божество египетского фараона. В африканских империях лев и леопард - священные  животные  царских родов.  Из  пламени,  на котором сжигалось тело римского императора, вылетал в небо орел как воплощение его души.      Но  быстрей всех  во все  времена  была молния.      Ее  внезапная вспышка  среди темноты  действует  как откровение. Молния настигает и озаряет. По ее особенностям люди пытаются  судить о воле  богов. Какой она имеет вид и в каком месте неба возникает? Откуда она берется? Куда направлена? В  подражание ей человек  создал и  свое особое  оружие -   огнестрельное. Вспышка и  гром  выстрела из  ружья и,  особенно, из  пушки вызывали  страх  у народов,  которым  это оружие  было  неведомо:  оно  воспринималось ими  как молния. И прежде люди всячески старались сделать себя быстрейшими  из животных. Приручение  лошади  и образование конницы  и ее  наиболее  совершенной форме привели  к великому историческому  прорыву  с Востока.  В  каждом  сообщении современников  о  монголах  подчеркивалось, насколько  они  были  быстры. Их появление  всегда  было  неожиданным,  они  возникали так  же внезапно,  как исчезали, и  вновь вырастали, будто из-под земли. Даже поспешное бегство  они могли  обернуть  атакой. Стоило  подумать,  что  они  бежали,  как  ты  уже оказывался ими окруженным. С тех  пор физическая скорость как свойство власти всячески возрастало. Излишне останавливаться на ее проявлениях в наш технический век.

Хватание.

Что   касается  хватания,  то  с   ним   связан   особый  вид  быстроты разоблачение. Перед тобой безобидное или покорное существо, но сдерни с него маску и под  ней  окажется враг. Чтобы  оказаться  действенным,  разоблачение должно быть внезапным. Такого  рода  скорость  можно  назвать драматической. Настигать приходится лишь в небольшом, ограниченном пространстве, здесь этот процесс  сконцентрирован.  Засада   как  средство   маскировки   известна  с древности,  ее  противоположность  - разоблачение.  От  маски  к  маске  можно добиться   решающих  перемен  в   отношениях   власти.   Притворству   врага противопоставляется собственное притворство. Властитель приглашает военных и гражданскую знать  к  себе  на  пир. Вдруг, когда  они меньше  всего ожидают враждебных действий, их всех убивают. Смена  одного положения  другим  точно соответствует прыжку из засады. Быстрота процесса  доведена до крайности. От нее одной зависит успех замысла. Властитель, хорошо знающий свое собственное постоянное притворство, всегда  может  подозревать его  и в  других.  Всякая быстрота,  чтобы  их опередить, кажется ему  дозволенной и необходимой.  Его мало трогает,  если  он набросится на невиновного -  в общей  сущности  масок можно  и  ошибиться. Но его  глубоко заденет,  если  из-за  промедления враг ускользнет. Это жесткая и  жестокая  радость,  ее ничем не  собьешь. Приговор  лишь тогда приговор, когда в нем звучит зловещая уверенность. Он не  знает снисхождения, как  не знает осторожности. Он выносится быстро. По своей сути он больше  подходит к случаям, когда не  требуется размышления. Его быстрота связана  со страстью, которая  в  нем  чувствуется.  Безусловный  и  быстрый  приговор  это  тот, который вызывает  на  лице произносящего  его  выражение удовольствия.
В  чем суть этого удовольствия? Ты что-то от себя  отстраняешь в худший разряд,  причем предполагается, что сам ты принадлежишь к  разряду  лучшему. Унижая других, возвышаешь себя. Естественным и необходимым считается наличие двоякого рода ценностей, противопоставленных друг другу. Хорошее  существует всегда постольку, поскольку оно возвышается над плохим. Что считать хорошим, а что плохим, определяешь ты сам.      Таким образом, ты  присваиваешь себе власть, власть судьи.  Ибо это  лишь кажется, что судья стоит между двумя лагерями, на границе, разделяющей добро и зло. Сам-то он в любом случае относит себя к лагерю добра. Право исполнять эту должность основано в значительной мере на его безусловной принадлежности к  царству добра, как будто  он  там  и  родился. Он,  так сказать, судья по природе.  Его приговор имеет обязательную силу.  Судить  он должен о  вполне определенных вещах на основании приобретенного опыта. Он много знает о добре и зле. Но  и те, кто не являются судьями, кому никто не поручал эту роль, да при  здравом  рассудке  и не поручил  бы никогда,  постоянно  позволяют себе изрекать  приговоры  о  чем  угодно.  Для  этого  отнюдь  не требуется  быть специалистом По пальцам  можно  пересчитать  тех,  кто  воздержался бы  от приговора из чувства стыда.      Болезнь  осуждения  одна  из  самых  распространенных  среди людей,  ей подвержены практически все. Попытаемся вскрыть ее корни.      Человеку присуща  глубокая  потребность  разделять всех на  группы. Подразделяя неопределенную, аморфную совокупность людей  на две группы, он придает  им нечто  вроде плотности. Он группирует их, как будто они должны друг с другом бороться, а он их обособляет и наделяет враждебностью.  Такими,  как  он их себе представляет, какими  он хочет их  видеть,  они могут  друг  другу только  противостоять.  Суждение о "добре" и  "зле" древнейшее средство дуалистической классификации, отнюдь не совсем,  однако,  абстрактной  и  не  совсем  мирной.  Между  тем  и  другим предполагается напряжение, и судящий создает и поддерживает это напряжение.

Тайна.

В  основе  этого  процесса   положена тенденция  образовывать  враждебные  орды. Конечным же результатом должна стать военная орда. Распространяясь на другие всевозможные сферы  жизни, тенденция как  бы разбавляется. Но, даже,  если она проявляет себя мирно, всегда существует потенциальная возможность довести  ее до активной и кровавой вражды двух орд. Каждый,  будучи  связан  в  жизни  тысячью  отношений,  принадлежит   к многочисленным группам "добра", которым противостоит столько же групп "зла".  Нужен только повод, чтобы та или другая из них, распалившись, стала ордой  и набросилась на враждебную орду, пока та ее не опередила. Тогда мирные на вид суждения оборачиваются смертными приговорами врагу. Тогда  границы добра четко  обозначаются и  горе носителю  зла,  который их переступит.  Ему  нечего  делать  среди  носителей  добра,  он  должен  быть уничтожен.
Тайна  является самой   сердцевиной  власти.  Акт  выслеживания  по своей  природе тайный. Затаившись, существо становится  неотличимо от окружения и не выдаст себя ни малейшим шевелением. Оно как бы целиком исчезает, облекается тайной, словно чужой кожей, и надолго замирает в своем укрытии. В этом состоянии его отличает своеобразная  смесь нетерпения и  терпения. Чем дольше удается  это выдержать,  тем  больше надежды на внезапную  удачу. Но чтобы, в конце концов, что-то удалось,  терпение существа должно быть бесконечным.  Если оно выдаст себя   хоть   на  мгновение  раньше,   то все  пойдет  прахом. И  отягощенное разочарованием, оно должно будет начать все сначала. Потом уже можно хватать. Но,  когда  начнется пожирание,  все вновь окутывается тайной. Рот  темен, желудок  и  кишки  невидимы. Никто не знает  и никто  не задумывается, что  там беспрестанно  происходит  у него  внутри.  Этот самый изначальный  процесс пожирания в  основном  покрыт тайной. Он  начинается  с тайны, с  сознательного  и  активного  выслеживания и  в тайной  тьме  тела завершается неосознанно  и  пассивно. Лишь  миг хватания  ярко вспыхивает  в промежутке, подобно молнии, ненадолго сам себя освещая.
У тайны здесь весьма активная сфера действия. Властитель, прибегающий к ней, хорошо это  знает и  прекрасно  умеет  оценить,  что ему надо  в каждом конкретном  случае. Он знает,  за  кем  надо следить,  если  хочешь  чего-то добиться, и он знает, кого из своих  помощников использовать  для слежки. У него  много тайн, поскольку он много хочет,  и он приводит их в систему, где одна тайна скрывает другую. Одну он  доверяет тому, другую другому и заботится о том, чтобы они не могли друг с другом связаться.     Каждый, кто  что-то  знает,  находится  под надзором кого – то. Никому неизвестно, какой собственно тайной владеет тот, за кем он следит. Он должен брать на заметку каждое слово и каждое движенье порученного его надзору. Эти сведения,  накапливаясь,  дают повелителю  представление  об  образе  мыслей наблюдаемого.  Но  каждый человек находится  под  наблюдением других  и донесения одного  корректируют  донесения другого. Таким образом, властитель может всегда судить  о надежности сосуда, которому он доверил  свои тайны. О том, насколько стоит ему  доверять, и,  когда  этот  сосуд будет полон, что может уже  перелиться через край. Ключ ко всей сложной  системе  тайн  в  руках  у него  одного. Он  чувствует,  что опасно доверить его целиком кому-то другому. Власть  означает  неодинаковую  степень  просматриваемости.  Властитель просматривает все,  но он не  позволяет просматривать себя. Никто  не вправе знать ни его настроений, ни его намерений. Власть  молчания всегда  высоко ценилась.  Ты ни на что  не  даешь ответа,  как будто тебя и  не  спрашивают. Невозможно понять, нравится тебе что-то или не нравится. Молчишь, хотя и не онемел. Но слышишь. Стоическая добродетель непоколебимости в своем крайнем выражении сводилась к молчанию. Молчание предполагает,  что ты хорошо знаешь  то,  о  чем  умалчиваешь. Поскольку в действительности ты онемел не навсегда, существует  выбор  между тем,  о  чем  можно  сказать, и  тем,  о  чем  ты  умалчиваешь.  То,  о  чем умалчивается, лучше известно. Это знание точнее и  оно больше ценится.  Оно не  только  защищается  молчанием,  оно  сосредоточивается в  нем.  Человек, который много молчит, всегда производит  впечатление более сосредоточенного. Предполагается,  что, раз он молчит, он  много знает. Предполагается, что он много думает о своей тайне. Она у него на  уме всякий  раз, когда приходится ее защищать. Таким  образом, тайна в молчащем, не может забыться.  Его уважают за то, что  она жжет  его все  сильнее и сильнее,  что  она  растет в нем и  что он, все-таки, ее не выдаст. Молчание  изолирует, т. к.   молчащий  более одинок, чем говорящие. Значит, ему дана власть обособленности. Он хранитель сокровища, и это сокровище в нем. Молчание противостоит превращению.  Кто чувствует себя  на внутреннем посту,  не может от него  отлучиться. Молчащий может кем-то  прикинуться, но уже  надолго. Он может  надеть  какую-то маску,  но уж тогда  ее не  меняет. Текучие превращения  не для него. Они слишком неопределенны, с  ними никогда не  знаешь  заранее,  куда  попадешь.  Молчат  всегда  там,  где  не   хотят превращаться. Замолкнув, обрывают всякую возможность прекращения. Разговором все начинается между людьми, в молчании все застывает. Молчащий  обладает  тем  преимуществом,  что  его  высказывания  больше  ожидают. Ему придают больше цены. Оно звучит кратко,  обрывисто и напоминает приказ. Между  приказывающим  и  тем,  кто  должен  ему подчиняться,  возникают отношения искусственного видового различия, предполагающие отсутствие общего языка. Они не должны говорить друг с другом, как  будто они этого  не могут. При всех обстоятельствах считается, что отношения между ними возможны лишь в форме  приказа.  В  рамках  таких  отношений  получающие  приказ  становятся молчальниками.  Но  когда  молчальники  наконец заговорят, их высказывания будут звучать как приказы. Недоверие ко всем более  свободным формам  правления, презрение к  ним, как будто они вовсе не способны серьезно функционировать, связаны с тем, что в них  мало тайны.
В  парламентские дебаты вовлечены сотни людей, смысл этих дебатов   в   их   открытости.   Здесь    провозглашаются   и   сравниваются противоположные  мнения.  Даже  заседания,  объявленные  закрытыми,   трудно держать в  полном секрете.  Профессиональное  любопытство прессы, финансовые интересы часто влекут за собой разглашение тайны. Считается,  что  сохранить  тайну  может отдельный  человек  или совсем небольшая группа близких ему людей.  Совещаться надежней всего, по-видимому, совсем  маленькими   группами,   где   все   обязались   хранить   тайну   и предусматриваются  самые тяжелые  санкции за  предательство. Но  доверять ее лучше всего отдельному человеку. Тот может сам не знать ее суть, пока ему ее  не доверили,  а, получив, воспримет как  приказ, который  необходимо  быстрее выполнить. Почтение, с каким относятся к диктатурам, в значительной  мере основано на том, что те имеют  возможность сконцентрировать всю мощь тайны, которая в демократиях разбавлена и разделена между многими. С издевкой подчеркивается, что  демократии все способны  проболтать. Каждый обо всем болтает, каждый во все вмешивается, нет ничего,  о чем бы  не  было известно заранее.  Кажется, будто  сетуют  на  недостаток  решительности,  на  самом  деле  разочарованы недостатком тайны. Люди готовы вынести многое, если что-то нагрянет на них насильственно и внезапно. Похоже, существует какой-то  особый  рабский соблазн,  ведь сам не замечаешь, как  оказываешься  в могучем брюхе.  Непонятно, что на самом деле произошло,  непонятно  когда. Другие  еще  рады  первыми  угодить  в  пасть чудовища. Почтительно  ждут, трепещут и надеются стать избранной  жертвой. В этом поведении  можно видеть апофеоз тайны.  Ее прославлению  подчинено  все прочее. Не так  уж  важно,  что происходит,  если  только  это  происходит с внезапностью извергнувшегося вулкана, неожиданно и необратимо. Но когда  все тайны оказываются у  одной стороны и  в одних руках,  это может, в конечном счете, оказаться роковым не только для тех, кто ими владеет, что само по себе было бы не так уж и важно, но  также  и для тех, к кому они относятся. А вот это имеет значение огромное.  Всякая тайна взрывчата и  все больше раскаляется изнутри. Клятва, скрепляющая ее, есть то самое место, где она и раскрывается. До чего опасна может быть тайна,  стало особенно ясно лишь в наши  дни. Она обрела еще больше власти в различных сферах, только внешне друг от друга независимых. Концентрацией тайны можно назвать отношение между числом тех,  кого она  касается, и числом тех, кто ею обладает. Из этого определения легко увидеть, что наши современные  технические секреты самые  концентрированные и опасные тайны из когда-либо существовавших. Они касаются всех, но осведомлено  о них лишь малое  число  людей. Всякий  вопрос есть  вторжение. Используемый как  средство  власти,  он проникает словно нож в тело спрашиваемого. Известно, что там можно найти и хочется непосредственно прикоснуться к  найденному. С  уверенностью  хирурга кто-то  добирается  до твоих  внутренних  органов.  Он поддерживает  в своей жертве жизнь,  чтобы  побольше о  ней узнать.  Это хирург  особого рода,  он работает, сознательно вызывая местную боль. Он раздражает определенные части жертвы, чтобы достоверно узнать о других. Вопросы  рассчитаны на ответы,  если  ответа не  следует,  они  подобны стрелам, пущенным в воздух.  Ибо с каждым вопросом у спрашивающего  возрастает ощущение  власти. Это поощряет его расспрашивать все  дальше и дальше. Отвечающий подчиняется  тем больше,  чем   чаще   он  поддается   вопросам.  Свобода  личности  здесь  в значительной  мере  связана  с  возможностью  уйти от вопросов.  Самая сильная тирания та, что даст право задавать самые сильные вопросы. Умен  такой ответ,  который  кладет конец вопросам. Тот, кто может себе это позволить, задаст встречный вопрос. Среди равных это испытанное средство защиты.  Кому положение не позволяет задавать встречных вопросов, тот должен либо дать исчерпывающий ответ, выложив таким образом все, чего от него хочет другой, либо как-то  хитро уклониться от дальнейшего проникновения. Он может польстить, признать физическое  превосходство спрашивающего,  так что у того не будет нужды самому  его демонстрировать. Он может  перевести разговор  на другое,  о чем спрашивать  интереснее  или  выгоднее. Если  он  умен в притворстве,  он может выдать себя  не за  того.  Тогда вопрос, переадресуется  другому,  он  же сам  объявляет себя  некомпетентным,  чтобы не отвечать. Если конечная  цель  вопросов  расчленение, то  первый  вопрос  подобен прикосновению.  Прикасаются  затем  ко многим  и  разным  местам.  Там,  где оказывается   меньше   сопротивления,   происходит   внедрение.  Извлеченное наружу откладывают в сторону, чтобы  потом пустить в  дело. Надо сначала добраться  до чего-то,  определенного заранее. За вопросом всегда  кроется хорошо  осознанная  цель.    Неопределенные  вопросы,  вопросы ребенка или дурака, не имеют силы, от них легко отделаться. Опаснее всего, когда требуются ответы краткие,  сжатые. Тогда трудно, а то  и  вовсе невозможно убедительно  притвориться  или  в  нескольких словах выдать  себя за другого.  Самый грубый способ  защиты прикинуться глухим или ничего  не  понимающим.  Но это  помогает только,  если разговор ведется  на равных.  Вопрос  сильного  к  слабому  может  быть поставлен  письменно  или переведен.  Тогда  ответ  на  него  становится еще  обязательней. Его  можно подтвердить документально и противник может на него сослаться. Человек,  беззащитный  внешне, может  прикрыться  доспехами внутренними. Такими  внутренними доспехами против  вопроса  является  тайна. Она  подобна второму,   более   защищенному  телу,  закрытому   внутри  первого. Попытка приблизиться  к ней  чревата  неприятными сюрпризами. Тайна  выделена  среди остального, как нечто более плотное, укрытое мраком. Осветить  укрытое мраком дано лишь  немногим.  Всегда  больше  волнует  исходящая  от  тайны  угроза,  чем собственно ее содержание. Самое важное, можно сказать, самое плотное в тайне это недоступность вопросу.
От  молчания  вопрос отскакивает,  как  меч  от  щита.  Полное молчание  - крайняя  форма  защиты,  причем  в  ней  столько же  преимуществ,  сколько и недостатков.  Упорно  молчащий человек ничего не выдаст,  зато он производит впечатление более опасного, чем есть на самом деле. Начинают думать,  что он знает не  только то, о чем в действительности умалчивает. Раз он молчит, ему есть  о чем умалчивать. Тем важней не отпускать его. Упорное молчание ведет к мучительному допросу, к пытке.      Однако ответ всегда, в том числе и в обычных обстоятельствах, связывает человека. От него  уже не так просто отказаться. Oн закрепляет  человека на определенной  позиции и вынуждает на ней  оставаться, тогда как спрашивающий может целиться. Он ходит вокруг другого и выискивает, откуда  его  удобнее  поразить.  Он может зайти с  одной стороны,  с другой, застать  врасплох, привести  в  замешательство.  Перемена  позиции  дает ему своего рода свободу, которой  другой лишен. Он атакует  человека вопросом, и если удается его задеть, то  есть вынудить к ответу, тот уже  связан  и ему никуда не уйти. "Кто ты?" "Я такой-то". Теперь  человек  уже  не  может быть никем  другим, иначе его ложь поставит его  в затруднительное положение.  Он уже лишился  возможности  ускользнуть, выдать себя за другого.  Этот процесс, если  он продолжается некоторое  время,  можно рассматривать, как своего рода связывание.      Первый вопрос выясняет личность, второй касается  места. Пока не задашь человеку вопрос, зачастую  не знаешь, что у него на уме. Вопрос вынуждает человека сделать выбор "за" или "против". Будучи вежливым и ненавязчивым, он предоставляет человеку решать.      В "Диалогах" Платона своего  рода  царем вопроса предстает Сократ. Он с презрением  относится  ко всем  обычным  видам власти  и  тщательно избегает всего, что о ней бы напоминало. Его  превосходство в мудрости, которой может набраться  у него всякий  желающий. Однако чаще  всего он  проявляет ее не в связных речах, а задает свои вопросы. Господства над ними он достигает исключительно с помощью вопросов. Важное значение имеют формы культуры, ограничивающие выспрашивание.  Об определенных вещах нельзя спрашивать незнакомого. Если это все же делают, то это  воспринимается как  насилие, вторжение. Спрашиваемый вправе чувствовать себя  уязвленным. Сдержанность же  должна  свидетельствовать об  уважении  к нему.  С незнакомым ведут  себя  так,  будто он  сильнейший. Эта форма лести побуждает и его вести себя  так же. Лишь находясь на некоторой  дистанции по отношению друг к другу, не угрожая друг  другу вопросами, как будто все  они сильны  и  сильны  одинаково,  люди  чувствуют  себя  уверенно  и  настроены миролюбиво. Чудовищный вопрос   - вопрос  о будущем. Это, можно  сказать, предел  всех вопросов. В нем   больше всего и напряжения. Боги, к которым он обращен, не обязаны отвечать. Такой вопрос к сильнейшему  - отчаянный вопрос. Боги ничем не связаны, в них  никак нельзя  внедряться дальше. Их  выражения двусмысленны, разделению они не поддаются. Все  вопросы  к ним остаются первыми вопросами, на которые дастся  только один  ответ. Часто ответ состоит просто из знаков. Жрецы  разных  народов свели их в большие системы. До нас дошли тысячи таких вавилонских знаков. Бросается  в глаза, что каждый  из этих знаков обособлен от  других.  Они  не  вытекают  один  из  другого,  между ними  нет  никакой внутренней связи. Это просто списки знаков, не более,  и даже тот, кто знает их все, может каждый раз лишь по каждому из них отдельно делать заключения о чем-то отдельном в будущем.
В противоположность  этому допрос  призван восстановить прошлое, причем во всей  совокупности  происходившего.  Он  направлен против  слабейшего. Но прежде чем рассмотреть, что такое допрос, имеет смысл сказать несколько слов об  учреждении,  существующем   сейчас  в  большинстве  стран,   о  всеобщем полицейском   учете  людей.  Вырабатывается  определенная  группа  вопросов, повсюду  однотипных  и  в  основном  направленных  на  обеспечение  порядка. Желательно  знать,  насколько  кто-либо  может быть опасен,  и,  если кто-то  окажется опасным,  желательно иметь возможность тотчас  его схватить. Первый вопрос, который официально задается человеку,  как его зовут, второй где  он  живет,  адрес.  Как мы уже знаем,  это  два  древнейших  вопроса, вопрос  об идентификации и о месте. Следующий вопрос, о профессии, призван выяснить род его  деятельности;  наряду  с  возрастом  это позволяет  судить  о влиянии и престиже человека, как к нему относиться? Семейное положение говорит о более узком  круге его  связей. Поэтому  важно,  есть  ли  муж,  жена  или  дети. Происхождение или  национальность  могут дать  представление  о  его  образе мыслей. Сейчас,   в  эпоху  фанатичного  национализма,  это  более   важный показатель, чем  религиозная принадлежность, теряющая свое значение. В, общем и целом, вдобавок к фотографии и подписи установлено уже довольно много.      Ответы   на  такие  вопросы  принимаются.  Поначалу  их  не  подвергают сомнению. Лишь в ходе допроса, который преследует определенную  цель, вопрос начинает звучать подозрительно. Тут  складывается система вопросов, служащая для  контроля  ответов.  Теперь каждый ответ  сам  по себе  может  оказаться неверным. Допрашиваемый находится в состоянии вражды с допрашивающим. Будучи гораздо более  слабым,  он  может  ускользнуть, если сумеет  уверить, что не является врагом.

1.3. Ортега -о- Гассет о толпе

Заурядность сознания.

Переведя понятие толпы на язык социологии,  получим "массу". Общество всегда было подвижным  единством меньшинства и массы.  Меньшинство  - совокупность  лиц, выделенных  особо. Масса - не выделенных ничем. В сущности,  чтобы  ощутить  массу  как психологическую  реальность, не требуется людских скопищ. По одному - единственному человеку можно определить, масса это или нет. Масса  -  всякий и  каждый,  кто ни в добре, ни в зле  не мерит себя особой мерой, а  ощущает таким же, "как  и все". И  не  только не удручен, но  доволен  собственной неотличимостью. Представим себе, что самый обычный человек, пытаясь мерить себя особой мерой, задаваясь вопросом, есть ли у  него  какое-то  дарование, умение, достоинство и убеждается,  что нет никакого.  Этот   человек  почувствует  себя   заурядностью,   бездарностью, серостью. Но не массой.
Обычно,  говоря  об  "избранном меньшинстве", передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные - не те, кто кичливо ставит себя выше, но  те, кто  требует  от  себя больше,  даже если  требование  к  себе непосильно. И, конечно, радикальнее всего делить человечество на два класса: на  тех,  кто  требует от себя  многого  и сам  на себя взваливает тяготы  и обязательства, и на тех, кто не требует  ничего и для  кого жить - это плыть по течению, оставаясь таким, какой он ни есть, и не силясь перерасти себя.      Это напоминает две ветви ортодоксального буддизма. Более трудную и требовательную махаяну - "большую колесницу" или "большой путь". И более будничную и блеклую  хинаяну - "малую колесницу", "малый путь".      Таким  образом,  деление общества на массы  и  избранные меньшинства типологически не совпадает ни  с делением  на социальные  классы, ни с их иерархией.  Разумеется,  высшему классу,  когда он становится высшим и  пока действительно им остается, легче выдвинуть человека "большой колесницы", чем низшему. Но в действительности внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства. Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже в кругах традиционно  элитарных  - характерное  свойство  нашего  времени. Так, интеллектуальная  жизнь,  казалось  бы  взыскательная  к  мысли,  становится триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, не  мыслящих, немыслимых  и  ни  в каком виде неприемлемых. Ничем не лучше останки "аристократии", как мужские, так  и  женские.  И, напротив,  в  рабочей среде,  которая прежде  считалась эталоном "массы", не редкость сегодня встретить души высочайшего закала. Масса - это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место  не  социальный сдвиг, а всего-навсего  самообман. Особенность  нашего времени в  том,  что  заурядные  души,  не  обманываясь  насчет  собственной заурядности, безбоязненно навязывают ее всем и всюду. Как говорят американцы, отличаться - неприлично. Масса  сминает все непохожее,  недюжинное,  личностное  и  лучшее. Кто не такой,  как все,  кто думает не так, как  все, рискует стать отверженным. И ясно, что "все"  - это еще  не все.  Мир  обычно  был  неоднородным  единством массы  и независимых меньшинств. Сегодня весь мир становится массой.      Кто  он, тот массовый человек, что  главенствует сейчас  в общественной жизни,  политической  и не политической? Почему он такой, какой есть,  иначе говоря, как он получился таким? С середины прошлого века средний человек не видит перед  собой никаких  социальных барьеров. С рождения  он  и  в общественной жизни не встречает  рогаток и ограничений. Никто не  принуждает  его  сужать свою  жизнь. Не существует ни сословий, ни  каст. Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек  усваивает как истину, что все люди по закону равны. Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно  похожих на современные. Создано  новое  сценическое пространство  для существования человека,  новое  и в материальном  и в социальном  плане. Три начала   сделали   возможным  этот   новый  мир:   либеральная   демократия, экспериментальная  наука  и  промышленность.  Два  последних  фактора  можно объединить  в одно понятие -  техника. Тот  мир,  что  окружает  нового  человека  с  колыбели,  не  только не понуждает его  к  самообузданию,  не  только  не  ставит  перед  ним никаких запретов  и  ограничений, но, напротив, непрестанно  бередит  его  аппетиты, которые, в принципе, могут расти бесконечно. Ибо этот мир  не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим  обитателям, и это крайне важно, полную  уверенность, что  завтра, словно упиваясь стихийным и  неистовым ростом, мир станет  еще  богаче,  еще шире и совершеннее. И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой незыблемой  вере,   по  сей  день    мало  кто  сомневается,  что  автомобили  через пять  лет будут  лучше и дешевле, чем сегодня. Это так  же непреложно,  как  завтрашний  восход  солнца.   Сравнение,  кстати,  точное. Действительно, видя  мир  так  великолепно устроенным  и слаженным,  человек заурядный полагает  его делом рук самой природы и не в силах додуматься, что дело это требует усилий людей незаурядных.  Еще  труднее ему уразуметь,  что все эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых человеческих качествах,  малейший недобор  которых  незамедлительно  развеет прахом великолепное сооружение.
Психологический  рисунок сегодняшнего  массового  человека это:  беспрепятственный  рост жизненных  запросов  и,  следовательно,  безудержная  экспансия  собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко  всему, что сумело облегчить ему жизнь.  Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад -  избалованного ребенка.  И в общем  можно уверенно  прилагать их к  массовой  душе  как оси координат.  Наследница незапамятного и  гениального былого,  гениального  по своему  вдохновению  и  дерзанию, современная  чернь избалована  окружением. Баловать  - это  значит потакать, поддерживать иллюзию, что все  дозволено и ничто не  обязательно. Ребенок в такой обстановке  лишается понятий  о своих пределах. Избавленный  от  любого давления извне,  от любых  столкновений  с другими, он и впрямь начинает верить, что существует  только он, и привыкает ни  с кем  не считаться, а главное, никого  не считать лучше себя. 
Ощущение чужого  превосходства  вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, кто  вынуждает  сдерживать,  умерять и подавлять  желания.  Так  усваивается важнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно,  существуют двое:  я и тот  другой, кто выше меня". Среднему  человеку прошлого мир  ежедневно преподавал эту  простую мудрость, поскольку был  настолько  неслаженным, что  бедствия не кончались и ничто не становилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно, гарантировано  и  все  наготове,  без  каких-либо  предварительных усилий, как  солнце,  которое не надо тащить в зенит на собственных  плечах. Ведь никто никого  не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздух никем  не изготовлен. Он часть того,  о чем  говорится  "это естественно" поскольку это есть  и не  может не  быть.  А  избалованные массы  достаточно малокультурны,  чтобы  всю  эту  материальную   и  социальную   слаженность, безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже, всегда есть и почти так же совершенна, как и природа. Сама  искусность, с какой наш век обустроил определенные сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство не искусным,  а  естественным.  Этим  объясняется  и определяется то  абсурдное состояние  духа,  в  котором  пребывает   масса. Больше  всего  ее  заботит собственное благополучие и меньше всего истоки этого благополучия. Не видя в благах  цивилизации ни изощренного замысла, ни  искусного  воплощения, для сохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и для себя  не  видит  иной  обязанности,  как  убежденно  домогаться  этих  благ, единственно по праву рождения. Когда  для заурядного  человека  мир  и  жизнь  распахнулись настежь,  душа  его для  них  закрылась  наглухо.  И  эта закупорка заурядных  душ и породила то  возмущение  масс, которое становится для человечества серьезной проблемой.  Это свидетельствует  о  том  абсурдном состоянии  человека,  которое    назовем "массовым  возмущением".  Это  и  есть  герметизм,  закупорка души. В данном случае, герметизм  сознания. Человек обзавелся кругом  понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне  нужды не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки. Массовый  человек  ощущает себя совершенным. Человеку  незаурядному для этого  требуется  незаурядное  самомнение. И  наивная  вера  в  собственное совершенство  у  него не органична, а внушена  тщеславием и остается мнимой, притворной и сомнительной для самого себя. Самостоятельному человеку  нужны другие, кто  подтвердил  бы  его домыслы о себе. Достойный  человек  не в силах ощутить себя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и в голову  не взбредет  усомниться в собственной ограниченности.  Самосознание  у него поистине райское.  Природный  душевный герметизм  лишает  его  главного условия,  необходимого,   чтобы  ощутить  свою   неполноту,  -   возможности сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя и вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению – для нее, увы, это высший пилотаж. Словом, та же разница, что  между  смышленым и тупым. Один  замечает, что он  на  краю неминуемой  глупости, силится  отпрянуть,  избежать ее и  своим усилием укрепляет разум.  Другой  ничего не замечает:  для себя  он  -  само благоразумие, и отсюда та  завидная безмятежность, с какой он погружается  в собственный идиотизм. Подобно  тем моллюскам,  которых не удается извлечь из раковины, глупого  невозможно выманить из  его глупости,  вытолкнуть наружу, заставить  на миг оглядеться  по  ту сторону своих  катаракт и сличить  свою привычную подслеповатость  с  остротой зрения  других. Он  глуп пожизненно и прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак  пагубней злодея. Поскольку злодей иногда отдыхает. Испокон веков для многих людей самым мучительным в  жизни было, несомненно, столкновение с глупостью ближних. Речь  не  о  том,  что массовый  человек  глуп.  Напротив,  сегодня его умственные способности и возможности шире, чем когда-либо.  Но это  не  идет ему  впрок: на деле  смутное ощущение своих  возможностей лишь побуждает его закупориться и  не  пользоваться ими. Раз  навсегда освящает он  ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного  мусора, что скопилась в  нем по воле случая,  и навязывает ее везде и  всюду, действуя по простоте душевной, а потому  без страха и упрека. Специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя незаурядной,  а  в том,  что она провозглашает  и утверждает свое  право  на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право. Тирания интеллектуальной  пошлости  в  общественной жизни,  быть может, самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской истории чернь  никогда не заблуждалась насчет собственных "идей" касательно чего бы то ни было. Она  наследовала верования, обычаи, житейский опыт,  умственные навыки,  пословицы  и  поговорки,  но  не присваивала себе умозрительных суждений, например, о  политике или искусстве, и не определяла, что  они  такое  и  чем  должны стать.  Она одобряла  или  осуждала то,  что задумывал и  осуществлял политик, поддерживала или лишала  его поддержки. Но действия ее сводились к отклику, сочувственному  или наоборот творческой воли другого.  Никогда ей не взбредало в голову  ни противопоставлять "идеям" политика свои, ни даже судить  их, опираясь на некий свод "идей", признанных своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни. Было врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию. Сегодня,   напротив,   у   среднего   человека  самые   неукоснительные представления  обо  всем, что творится  и  должно  твориться  во  вселенной. Поэтому  он  разучился слушать.  Зачем,  если все ответы он находит  в самом себе?  Нет никакого  смысла  выслушивать,  и,  напротив,  куда  естественнее судить, решать, изрекать  приговор. Не осталось такой общественной проблемы, куда бы он не входил , повсюду оставаясь  глухим и слепым и всюду навязывая свои "взгляды". Но разве это не достижение?  Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись  идеями, то  есть  культурой? -  Никоим  образом.  Потому  что  идеи массового человека таковыми не являются. И культурой  он не обзавелся. Идея - это  шах  истине.  Кто  жаждет идей,  должен  прежде домогаться истины  и принимать  те  правила игры, которых она требует. Бессмысленно  говорить  об идеях  и взглядах,  не признавая системы, в  которой они  выверяются,  свод правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры. Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться. Культуры нет,  если нет основ  законности, к  которым можно прибегнуть. Культуры нет, если  к любым, даже крайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике. Кто в споре не доискивается правды и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и обстоит с массовым человеком,  когда он говорит, вещает или пишет. Культуры нет, если экономические связи  не руководствуются торговым правом, способным их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать искусство.      Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть, в самом прямом и точном смысле слова, варварство.

Отказ от диалога.

Выдвигать идею  означает  верить, что  она разумна и справедлива, а тем самым верить в разум и справедливость, в мир умопостигаемых истин.  Суждение и  есть обращение к этой  инстанции, признание  ее,  подчинение ее законам и приговорам,  а  значит,  и  убеждение,  что лучшая форма  сосуществования  - диалог, где столкновение  доводов выверяет правоту  наших  идей. Но массовый человек,  втянутый  в  обсуждение,  теряется,  инстинктивно  противится этой высшей  инстанции и  необходимости уважать то, что  выходит за  его пределы. Ненависть к любому  сосуществованию, по  своей  природе  объективно  упорядоченному,  от разговора  до  парламента,  не  говоря  о  науке.  Иными словами,  отказ  от сосуществования культурного,  то есть упорядоченного, и откат к варварскому. Душевный герметизм,  толкающий массу, как уже  говорилось, вторгаться во все сферы  общественной жизни,  неизбежно оставляет  ей  единственный  путь  для вторжения - прямое действие. Но  ведь нередко  к  насилию прибегают, исчерпав  все средства  в надежде  образумить,  отстоять  то,  что  кажется  справедливым. Печально,  конечно,  что  жизнь  раз  за разом вынуждает  человека  к такому насилию,  но бесспорно также, что оно - дань разуму и справедливости. Ведь и само это насилие не  что  иное, как ожесточенный разум. И сила действительно лишь его  последний  довод.       Нелишне  вспомнить, что масса,  когда бы  и  из каких бы побуждений  ни вторгалась в общественную жизнь, всегда прибегала  к "прямому действию". Видимо,  это ее природный способ действовать. И  самое  веское подтверждение -  тот  очевидный  факт,  что  теперь,  когда  диктат  массы  из эпизодического и случайного  сделался повседневным, "прямое  действие" стало узаконенным.
 Цивилизация  -  это   прежде   всего   воля   к сосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом. Одичание - процесс  разобщения. И действительно, периоды варварства,  все до единого,  - это время распада, образования крохотных сообществ, разъединенных  и враждующих.      Высшая политическая воля к сосуществованию воплощена в демократии.  Это первообраз  "непрямого действия", доведший до предела стремление считаться с ближним. Либерализм  - правовая основа,  согласно  которой Власть,  какой бы всесильной она ни была, ограничивает себя и  стремится,  даже  в ущерб себе, сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и чувствует  наперекор ей,  то есть  наперекор  силе,  наперекор  большинству. Либерализм и  сегодня  -  предел  великодушия. Это право, которое  большинство уступает  меньшинству и  самый  благородный клич, когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться  с врагом,  и,  мало  того,  врагом  слабейшим.  Трудно  было  ждать,  что  род человеческий   решится  на   такой   шаг,   настолько   красивый,  настолько парадоксальный,  настолько  тонкий,   настолько  акробатический,   настолько неестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил противоположную  решимость. Дело  оказалось  слишком  непростым и  нелегким, чтобы утвердиться на земле.      Уживаться  с  врагом!  Управлять  с   оппозицией!  Не  кажется  ли  уже непонятной  подобная  покладистость? Ничто  не  отразило  современность  так беспощадно,  как - то,  что все меньше  стран,  где есть  подлинная оппозиция.  Повсюду аморфная масса  давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные  ростки.  Масса, кто  бы  подумал  при  виде  ее  однородной скученности, не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все,  что не масса, она ненавидит смертно.

Духовное прозябание.

С развитием цивилизация все становится сложнее  и запутаннее. Проблемы, которые  она сегодня ставит,  трудны. И  все меньше  людей, чей разум на высоте  этих проблем.       Разрыв  между  уровнем  современных проблем и  уровнем  мышления  будет расти, если  не отыщется  выход,  и  в  этом  главная  трагедия цивилизации. Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой и легкостью,   уже  недоступной  человеческому   восприятию.   На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный  поспевать за своей цивилизацией. Оторопь  берет, когда люди вполне культурные, и даже весьма, трактуют   злободневную   тему.  Словно   заскорузлые  крестьянские   пальцы вылавливают  со стола  иголку.  К  политическим и  социальным  вопросам  они приступают  с таким набором допотопных  понятий, какой годился в дело двести лет назад для смягчения трудностей в двести раз легче.      Растущая  цивилизация - не  что иное, как жгучая проблема.  Чем  больше достижений, тем в большей  они  опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее. Разумеется,  с усложнением  самих  проблем  усложняются и  средства  для  их разрешения. Но каждое новое поколение должно овладеть ими во всей полноте. И среди  них: чем цивилизация  старше, тем больше прошлого  за ее спиной и тем она  опытнее. Словом,  речь  идет об истории.  Историческое знание  -  первейшее средство  сохранения и продления стареющей цивилизации. И не потому, что дает рецепты ввиду новых  жизненных осложнений,  - жизнь не  повторяется,  -  но потому, что не  дает перепевать наивные  ошибки прошлого.  Однако, если вы помимо  того, что  состарились  и впали  в  тяготы, ко всему еще  утратили память, ваш опыт, да и все на свете вам  уже  не впрок.
Итак,  новая  социальная реальность такова: история впервые оказалась  отданной  на  откуп  заурядности.  Заурядность,  прежде  подвластная,  решила  властвовать.  Решение  выйти  на авансцену возникло само  собой, как  только созрел новый человеческий  тип - воплощенная посредственность. В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости  и  обильности  жизни, лишенной тяжких ограничений,  и,  во-вторых, вследствие  этого -  чувством  собственного превосходства и  всесилия,  что, естественно,  побуждает  принимать  себя таким, какой  есть, и считать  свой умственный   и   нравственный   уровень    более   чем    достаточным.   Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему  влиянию, не подвергать сомнению  свои  взгляды  и   не  считаться  ни  с   кем.  Привычка   ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать.  И массовый  человек держится так, словно в мире существует только он и ему  подобные, а отсюда и его третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно  и  безоговорочно,  то  есть  в  духе "прямого действия". Существо,  которое  в наши  дни  проникло всюду  и  всюду выказало свою варварскую суть, и в самом деле  баловень  человеческой истории. Баловень  - это наследник, который держится исключительно как наследник. Наше наследство - цивилизация,  с  ее  удобствами, гарантиями  и  прочими  благами.  Как  мы убедились, только  жизнь  на  широкую  ногу  и  способна  породить  подобное существо со всем его вышеописанным  содержимым.  Это еще  один  живой пример того, как богатство калечит человеческую природу. Мы ошибочно полагаем,  что жизнь  в  изобилии полнее, выше и подлиннее, чем жизнь  в  упорной  борьбе с нуждой.  А это не так,  и  тому  есть причины, непреложные  и серьезные, которые здесь не место  излагать.  Не вдаваясь в  них, достаточно  вспомнить давнюю   и   заигранную  трагедию  наследственной  аристократии.  Аристократ наследует, то есть присваивает, жизненные условия,  которые создавал не он и существование которых не  связано органически с его, и только его, жизнью. С появлением  на свет он  моментально  и безотчетно  водворяется  в сердцевину своих богатств и привилегий. Внутренне его ничто с ними не роднит, поскольку они исходят не от  него. Это огромный панцирный покров, пустая оболочка иной жизни,  иного существа  -  родоначальника. А сам он лишь  наследник, то есть носит оболочку чужой жизни. Что же его ждет? Какой жизнью суждено ему жить - своей или своего пращура? Да никакой. Он обречен представлять собой другого, то  есть  не  быть  ни   собой,  ни  другим.  Жизнь   его  неумолимо  теряет достоверность  и  становится видимостью,  игрой  в  жизнь, и  притом  чужую. Изобилие, которым он вынужден владеть, отнимает у наследника его собственное предназначение,  омертвляет его жизнь. Жизнь - борьба и вечное  усилие стать собой. Именно те трудности, что мешают мне осуществиться, будят  и напрягают мои силы и способности. Если бы мое тело не весило, я бы не мог ходить. Если бы  воздух не давил  на него, оно лопнуло  бы, как мыльный  пузырь.  Так, от отсутствия  жизненных  трудностей,  улетучивается  и  личность  наследственного "аристократа".  Отсюда  и  то  редкостное  размягчение мозгов  у  родовитого потомства и никем  еще не  изученный роковой удел наследственной знати  - ее внутренний и трагический механизм вырождения. Если  бы лишь  на этом  и спотыкалась наша  наивная  вера, что изобилие  способствует  жизни!  Но куда там. Это избыточные блага. Не  надо  путать  рост жизненных  благ  и  даже  изобилие  с их избытком. Подобный  рост в XIX веке привел к небывалому,  количественно и  качественно, росту жизни. Но настал  час, когда  неограниченные  возможности  цивилизации в контрасте  с  ограниченностью  среднего  человека  обрели  оттенок  избытка, чрезмерного, то есть излишнего обилия. Всего лишь один пример: уверенность, которую,  казалось бы,  сулил  прогресс  - непрерывный  рост уровня жизни - развратила среднего человека и обернулась самоуверенностью, другими словами, -   ущербным   и   разрушительным   самообманом. Эти условия  производят  на  свет  такие   ущербные  натуры,   как "баловень",  или  "наследник".        Аристократ  лишь  его  частный случай. Это: стремление, например,  делать  игру и  спорт  своим главным занятием, всеми средствами, от гигиены  до гардероба, культивировать собственное тело,  не допускать  романтизма в отношениях с женщинами и т. д. Но человеческая жизнь расцветала  лишь  тогда, когда  ее  растущие  возможности уравновешивались теми трудностями, что она испытывала. Это справедливо и для духовного и для физического существования. Касательно последнего напомню, что человек  развивался   в   тех   областях  земли,  где   жаркое   время  года уравновешивалось  нестерпимо   холодным.   В   тропиках  первобытная   жизнь вырождается, и, наоборот, низшие ее формы, как, например, пигмеи,  вытеснены туда племенами, возникшими позже и на более высокой эволюционной ступени.      Словом,  именно  цивилизация  позволила  среднему  человеку утвердиться  в избыточном мире, воспринятом как изобилие  благ, но не забот. Он очутился  среди  сказочных  машин,  чудодейственных лекарств,  услужливых правительств,  уютных гражданских  прав.  А  вот  задуматься  над  тем,  как непросто создавать эти машины и лекарства и обеспечивать их появление впредь и как  шатко само устройство  общества  и государства, он  не  успел  и,  не заботясь о трудностях, почти не ощущает обязанностей. Такой сдвиг равновесия калечит  его и,  подрезав  жизненные корни, уже  не  дает  ему ощутить  саму сущность жизни, вечно  темную и  насквозь опасную. Ничто так не противоречит человеческой  жизни,  как  ее же  собственная  разновидность,  воплощенная в "самодовольном недоросле". И когда этот тип начинает преобладать, надо  бить тревогу  и   кричать,  что  человечеству  грозит  вырождение,  едва  ли   не равносильное смерти.      Судьба  проступает  не в том, что нам хочется, а напротив,  ее  строгие черты отчетливее, когда мы сознаем, что должны вопреки хотению.      Шквал  повального  и  беспросветного фиглярства катится по  земле. Любая позиция утверждается из позерства и внутренне лжива. Все усилия направлены  единственно  на то,  чтобы  не  встретиться  со  своей  судьбой, отвернуться и не слышать  ее темного зова, избежать очной ставки с тем,  что должно  стать  жизнью.  Живут в шутку, и тем шуточнее, чем трагичнее надетая маска. Шутовство неминуемо, если любой шаг необязателен и не вбирает в  себя личность целиком и бесповоротно. Массовый человек боится встать  на твердый, скальный грунт предназначения. Куда свойственнее ему прозябать, существовать нереально,  повисая в  воздухе. И  никогда еще не носилось  по ветру столько жизней, невесомых и беспочвенных, выдернутых из своей  судьбы, и так легко увлекаемых  любым,  самым  жалким  течением.  Поистине эпоха  "увлечений"  и "течений".  Мало  кто  противится  тем  поверхностным  завихрениям,  которые лихорадят искусство, мысль, политику, общество. И потому риторика цветет как никогда. Иначе  и  не  могло бы вести  себя  это  существо, рожденное в чересчур хорошо устроенном мире, где привыкло видеть одни блага,  а не опасности. Его избаловало окружение, домашнее тепло цивилизации. И маменькина сынка вовсе не  тянет покидать родное гнездо своих прихотей, слушаться  старших, и уж тем более, входить в неумолимое русло своей судьбы.

Государства масс.

Но, в  хорошо организованном  обществе  масса  не  действует  сама по себе. Она  существует  для  того,  чтобы  ее вели,  наставляли  и представительствовали,  пока  она не перестанет быть массой. Ей необходимо  следовать  чему-то  высшему, исходящему  от избранных меньшинств. Можно  сколько угодно  спорить,  кем  должны быть  эти избранные, но  то,  что  без них,  кем бы  они ни были, человечество утратит основу  своего  существования,  сомнению  не подлежит.  Действовать   самовольно   означает   для   массы   восставать   против собственного  предназначения,  а поскольку лишь  этим она сейчас и занята,  говорится  о восстании масс. В конце  концов, единственное, что действительно и по  праву можно  считать восстанием, -  это восстание против себя, неприятие судьбы. Действуя  сама  по  себе,  масса  прибегает  к  единственному  способу, поскольку  других не  знает,  - к  расправе. Насилие стало бытом. Сейчас оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен же  начаться спад. Сегодня насилие - это  риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели. Когда у массы  возникнут затруднения или просто разыграются аппетиты, она не сможет  не поддаться  искушению  добиться  всего самым  верным  и  привычным способом,  без усилий, без сомнений,  без  борьбы  и  риска,  одним нажатием кнопки пустив  в ход чудодейственную машину.  Масса говорит:  "Государство - это я".    -     И жестоко ошибается. Современное государство  и массу  роднит лишь их безликость  и безымянность. Но массовый человек уверен, что он и есть государство, и не упустит случая  под любым предлогом  двинуть рычаги,  чтобы  раздавить какое бы  то ни было творческое меньшинство, которое раздражает его  всегда и всюду, будь то политика, наука или производство.      Кончится   это   плачевно.  Государство   удушит  окончательно   всякую социальную самодеятельность и никакие новые семена уже не взойдут. Общество вынудят  жить  для  государства, человека  - для государственной  машины.  И поскольку это всего лишь машина, исправность и  состояние которой зависят от живой силы окружения, в конце концов,  государство,  высосав из  общества все соки,  выдохнется, зачахнет и  умрет самой  мертвенной  из смертей  - ржавой смертью механизма. Все  внимание обращено теперь на армию. Власть - это прежде всего гарант безопасности. Той самой безопасности, с  которой, напомним,  и  начинается массовое сознание. Поэтому  государство  -  это, прежде  всего, армия. Диктат государства - это апогей насилия и прямого действия, возведенных в  норму. Масса действует самовольно, сама по  себе, через безликий механизм государства. Безнравственность  нынче  стала  ширпотребом и кто только не щеголяет ею.     Что  бы ни одушевляло, все сводится к  одному и становится предлогом не считаться  ни  с кем  и  ни с  чем. Если  кто-то  играет  в  реакционера, то наверняка  для  того,  чтобы  под  видом спасения  отечества  и  государства сравнять с землей все остальное и с полным правом топтать ближнего, особенно если тот  чего-то  стоит.  Но  и  в революционеров играют с  той  же  целью: наружная одержимость судьбой угнетенных  и социальной справедливостью служит маской, освобождающей от досадной  обязанности  быть правдивым,  терпимым и, главное, уважать человеческие достоинства.  Немало  людей,  которые вступили в  ту или иную рабочую партию  лишь затем, чтобы обрести внутреннее право презирать интеллигенцию  и  не смотреть  на нее снизу вверх.  Что ж до диктатур,  то мы уже налюбовались, как  там льстят толпе и  топчут все,  что выше ее уровня. Поэтому не стоит облагораживать нынешний кризис, видя в нем борьбу двух моралей, или  цивилизаций, - обреченной  и новорожденной.  Массовый  человек попросту лишен морали, поскольку суть  ее всегда в  подчинении чему-то,  в сознании служения и  долга.

Жизнь  - это, прежде  всего то, чем мы способны стать. Обстоятельства  и  решения  -  главные слагающие жизни. Обстоятельства, то есть возможности, нам заданы и навязаны. Мы называем их миром. Жизнь  не  выбирает себе мира, жить - это очутиться  в мире окончательном и неразменном, сейчас и здесь. Наш мир - это предрешенная сторона жизни. Но предрешенная не механически.  Мы не пущены в мир, как пуля из ружья, по неукоснительной траектории. Неизбежность, с  которой сталкивает нас  этот мир,  состоит  в обратном. - Вместо единственной траектории  нам  задается множество и мы соответственно обречены  выбирать себя.  Жить - это вечно  быть осужденным на свободу,  вечно решать, чем ты  станешь в  этом мире. И решать без устали  и без  передышки. Даже  отдаваясь безнадежно  на волю случая, мы принимаем   решение  -   не   решать.   Неправда,   что   в  жизни   "решают обстоятельства". Напротив, обстоятельства - это дилемма, которую надо решать. И решает ее наш собственный характер. Все это применимо к  общественной и жизни личной. У той и другой есть горизонт  возможного.
Анализ символов толпы показал, что ее качества, нельзя назвать сплошь негативными. Но они столь обусловлены архетипами  бессознательного, что повседневно делают поступки людей слепыми. Это и является самым страшным. Необходимо придать человеческому поведению больше осознанности. Это важно, т. к.  повседневно мы сталкиваемся с множеством проблем, которые решаются слепо. Научиться решать отдельные проблемы осознанно, учась на собственном опыте,  - не хватит жизни.  Надо научиться решать одну проблему – как видеть возможности осознанного решения любых проблем. Но без глубокой внутренней работы по расширению видения осознанного решения различных проблем добиться чего – то невозможно.
В данной главе изложен подход, устанавливающий связь между проблемами человека и фундаментальным открытием в области аналитической психологии. Впервые для развития видения способов осознанного решения человеческих проблем используются  свойство синхронности (синхронизма, синхронизации и т. п.), введенного  звездой первой величины, психологом с мировым именем К. Г. Юнгом. В данной главе это предлагается осуществить на основе синхронизации сознания с коллективным бессознательным как наиболее важным элементом  в структуре психики человека и осознания этих связей. Это позволяет видеть такие способы осознанного решения проблем, которые можно сравнить только с неожиданным проявлением чудес. Да и что такое Чудо? – Это неожиданное проявление невидимого. Данный метод позволяет превратить процесс проявление невидимого из неожиданных в конструируемые.
Если пойти дальше и  проанализировать  работу крупных специалистов, совершающих крупные сдвиги в науке, промышленности, политике, искусстве, то создается впечатление, что они пользуются какими-то интуитивными приемами, которые сродни телепатии, ясновидению, колдовству. Это действительно так. Крупные специалисты посредством своих исключительных способностей и многолетнему опыту пришли к таким навыкам, не осознавая в полной мере, чем они пользуются. Об этом говорят многочисленные факты. Эти люди обладали  сверхчувствительностью,  видели скрытые возможности решения стоящих перед ними проблем, невидимые для других людей, что  позволяло получить создаваемые ими продукты или услуги  самого высокого качества, выражаясь в современных терминах.  Эти способности объясняются особенностями их психики, данными им от природы. Они синхронизированы с тем, что они создают. Предлагается достичь сверхчувствительности на основе синхронизации с  параметрами используемых  технологий посредством использования символических моделей, которыми являются астрологические архетипы. Архетипы связывают наше сознание с коллективным подсознанием, информационное содержание которого безгранично. Оно шлет нам послание за посланием через серию откровений, что дает доступ к скрытым возможностям решения стоящих перед нами проблем. Целенаправленная замена моделей позволяет направлять поиск и находить необходимый «угол зрения».  Это невозможно сделать посредством классического образования. Потом создается впечатление, что технологии вступают  во взаимодействие с сознанием человека через его подсознание. Она  сигнализирует о своем состоянии,  требуя указываемого ею типа вмешательства. Тем самым, она становится его партнером в достижении цели, уменьшает вероятность сбоя в ее функционировании,  многократно увеличивает успешность достижения цели. Это и есть главная тайна не только бизнеса, но и любого творчества.


Итак.

Куда ни глянь - слабость. Поле для искушений.Выставлены негативные талисманы, т. е. талисманы, которые развращают, ослабляют, искушают, вместо защиты.