Rip current возвратное течение. Танго либерти. 13

Предыдущее - http://www.proza.ru/2017/08/22/989

К четырём часам пополудни мне стало ясно несколько важных вещей.
1. Я кретин.
2. Я без толку промаялся полдня и буду маяться дальше.
3. Меня могли бы спасти 20 писем в конвертах авиапочты, но я, идиот, оставил их на работе.
4. Надо что-то делать, и лучше всего бы - напиться.
5. Напиться нельзя, потому что вечером у меня невероятное свидание.
 Да, пить было нельзя. Но и жить так тоже было нельзя.
Я посмотрел на часы. Время полдника. Файф-о-клок. Я вытянул из ведра двенадцатую розу, накинул куртку и пошёл из дома вон. 
В очередной раз кретин, надо было бы сразу валить из дома куда-нибудь, не задерживаясь, думал я, сбегая по лестнице, но как всегда, умные мысли приходят только непосредственно перед виселицей…
Через семь минут вместо привычных десяти, слегка запыхавшийся, но бодрый, я вошёл с заднего хода в главный корпус, удачно незамеченным прошёл по всем коридорам, сверил время ещё раз – всё правильно я рассчитал.
Я вошёл в номер Зои – он был ожидаемо пуст, положил аккуратно ей на кровать розу, вытащил из кармана куртки записную книжку, нацарапал свой адрес и телефон, выдрал листок, свернул пополам, кинул на подушку и пошёл. У дверей щёлкнул пальцами,  вернулся, взял листок и крупными буквами написал сверху РЫЖИЙ КОТ. Вот теперь всё было так.
По дороге в бассейн я завернул на свой пост, вытащил из стола пачку забытых писем и спрятал за пазуху.
И сразу мне стало легче. От писем словно пошло тепло к сердцу, и я задышал свободнее.

В бассейне было пусто. Видно, силы небесные всем коллективом одобрили мои действия и договорились помогать. Одним отработанным движением я загнал в ручку входной двери табуретку, содрал всю одежду и маханул в воду.
 Главное сейчас было не думать, просто считать заплывы. Сколько хватит сил. Или даже махи – если не поможет.
После 11 круга я понял, что начинаю сбиваться, это был хороший знак. Можно было вылезать. На лестнице сила тяжести так потянула меня вниз, что я едва не соскользнул обратно. Это тоже был хороший знак. Просто отличный был знак, значит, тело замучено вполне доброкачественно.
Я оделся, чувствуя сладкую вожделенную усталость, ногой вышиб из двери табурет и вышел в полной уверенности, что силы небесные дадут мне возможность смыться незамеченным. Конечно, по-хорошему надо было бы уходить домой через столовую, но мне даже подумать было страшно, что придётся с кем-то разговаривать и кого-то видеть.
Силы небесные не подкачали. Я благополучно вышел в свежий предвечерний парк. Вдохнул холодный воздух и посмотрел в небо. Подумал: а жизнь, наверное, всё-таки  прекрасна, потому что впереди меня ждёт совершенно невероятный вечер...


                *  *  *

- А вот это дерево я запомнила на всю жизнь! - объявляет Милка торжественно, взбирается, проваливаясь, на снежный сугроб и картинно прислоняется к стволу. -  В четвёртом классе Пашка Клевашов закинул на него мою новую шапку и убежал.
Я молча и машинально киваю, Милка слезает с пьедестала, обнимает меня под руку, ей хочется меня ободрить или хоть рассмешить, но я только вздыхаю, и мы опять идём вперёд по утоптанной тропинке. В последнее время мы с ней всё чаще спорим, а потом она меня утешает. В последнее время многое стало по-другому. В последнее время я просто, наверное, стала другой, и Милкины дипломатические способности трещат по швам.
В последнее время – это после нашего возвращения домой с юга…
- Нет, я тебе понимаю, конечно, - говорит Милка примирительно. - Он для тебя символ романтики.  Море, Грин, алые паруса, голубые города…  между Лиссом и Зурбаганом… Ты прямо такая вся Ассоль, а он прямо такой весь Грэй.
- Нет, он не Грэй, - говорю я серьёзно. - Совсем не Грэй.
- Нет? А тогда кто?
- Он – скорее, Санди… Санди Пруэль. «Золотую цепь» помнишь?
- Здрассьте… ещё бы. Меня из-за неё с истории выгнали. Ты же сама знаешь. А помнишь, как мы картинки рисовали с этой цепью?
- Ну, конечно, помню. Вот он – Санди.
- Ничего себе. Санди, у которого куча любовниц.
- Он - выросший Санди.
- У выросшего Санди тоже не могло быть кучи любовниц. Санди верный.
- А он – тоже верный. В том-то и дело… Он как раз верный.
- А куча любовниц – это символ верности.
- Слушай, что ты пристала с этой кучей! – воскликнула я раздражённо. -  Нет там никакой кучи!
- Ты же сама рассказывала…
- Я тебе этого ТАК не рассказывала! Не выдумывай!
Я даже руку выдернула и остановилась посреди дороги, сердито глядя на Милку. Но она весело поиграла своими глазищами из-под низкой шапочки и подняла кверху лапки в варежках, вышитых бисером.
- Мне так показалось, - сказала она кротко и опять подхватила меня под руку своими мягкими меховыми рукавами. – Ты говорила, что у него были женщины. Ну, ладно. Пусть даже не было никого. Но ты его идеализируешь. Влюбилась – и идеализируешь.
- Хорошо. Идеализирую. Хорошо. Влюбилась. Но значит – было за что.
- Ну, просто придумала.
- Придумала – значит, было с чего. Значит, были какие-то черты.
- За уши притянула свои черты.
- Послушай… ну почему, почему ты его так не любишь?!
- Да очень просто. Он тебя застревает.
- Что??
- Ты с ним застреваешь в романтике всякой ненужной. Санди, Зурбаган… Тебе что, пятнадцать лет? Тебе надо замуж выходить, а ты всё сидишь в девятом классе.
- А за него нельзя выйти замуж?
Мы замолчали, тихо бредя по заснеженной, сбегающей к реке улице.
Сумерки такие мягкие, такие красивые. Я так люблю эти синие зимние вечера с жёлтыми и оранжевыми квадратами окон на сиреневых сугробах. Неужели он никогда не видел таких вечеров?… Он не знает такую зиму? А правда, есть ли у них там такие снегопады и такие занесённые улочки – старые, горбатые… Нет, улочки-то есть, мы как раз по таким горбатым улочкам бегали с ним, взявшись за руки, но вот чтобы их завалило снегом…
Я вдруг впервые отчётливо задумалась, в какой мир я попаду, когда сойду с поезда дальнего следования. Мир без зимы? Или всё-таки с зимой?… Как же он жил? За всю свою жизнь не видел настоящей зимы? Этого не может быть… Он же тогда получается, совсем, совсем другой человек…
- Почему, наверное, можно, - говорит Милка, и я смотрю на неё, вытаращив глаза.
Я уже потеряла нить разговора, уже улетела своими мыслями далеко, в чужой город, где не бывает зимы и где я скоро окажусь со своими растрёпанными чувствами и с золотой Милкиной кофтой. В город, где живёт человек, которого я совсем не знаю. А Милка уже выдала меня за него замуж. Почему подруги так любят выдавать друг друга замуж?..
- Выйти-то можно, - говорит Милка задумчиво. – Дело не в этом.
- А в чём?
- А что у него с той женщиной? – спрашивает Милка.
- С какой женщиной? – я опять останавливаюсь, на этот раз с недоумением.
- Слушай, ты невозможна, - говорит Милка возмущённо. - Ну ты же сама мне всё рассказывала. Он был влюблён, она уехала…
- А-а, ну да, - вспоминаю я. – Так это было давно. Она уехала. Насовсем. В Америку, кажется.
- А если она приедет? – говорит Милка провокационным тоном. – Если она вернётся?
Я пожимаю плечами. Такой вариант не приходил мне в голову. Это так невероятно и несовместимо с тем, в чём я жила. Я опять пожимаю плечами, мне даже нечего сказать, я не думала об этом, зачем?
- Зачем об этом думать, я… не понимаю… Мне совершенно неважно.
- Тебе неважно, - говорит Милка, - а ему может быть важно.
Мы опять замолчали. Мы уже стоим над рекой, она смутно белеет внизу широкой лентой, огибающей город. Мне вдруг становится холодно на душе от этого взгляда вниз. Там, внизу, так одиноко и пусто, лишь перевёрнутые лодки, голые кусты и снег… Я вдруг замечаю, что у меня замёрзли ноги. Неудивительно, мы с Милкой вышли погулять ещё засветло, часа два уже таскаемся по городу… Мне захотелось домой, в тепло, но я не двигаюсь с места, не в силах отвести взгляда от застывшей реки.
- Просто, понимаешь, - говорит Милка задумчиво, - если мужчина свою первую женщину по-настоящему любил – это навсегда. Это запомнится, впечатается. Вот если первая женщина – мимолётная, и никакой лавстори не было, то этот образ потом сотрётся. Это не забудется, конечно, первую женщину и первого мужчину на всю жизнь помнят, но это таким сильным не будет. Не будет такой власти.
- И что? - спрашиваю я с трудом, словно и губы у меня вдруг стали ледяными.
- А у него было чувство, - говорит Милка. -  Первая любовь. Была потом трагедия разлуки, ты сама говорила. Так ведь? Была боль, он мучился. То есть, он очень сильно ранен. Ты это понимаешь? Понимаешь, на что ты идёшь? На какое прошлое?  Понимаешь, куда тебя несёт, подруга?
Я молчу. Мне нечего возразить, всё так…
- Конечно, как верная подруга, я должна тебя воодушевлять, - говорит Милка. -  Но ты же, как всегда, не видишь никакой реальности, совсем с ума сошла…
Я молчу. Холод поднимается выше по ногам к самому сердцу. И я вдруг вспомнаю, как мы после тех танцев на берегу тащились с набережной в город, и было тепло, и южная ночь обнимала нас, я отдыхала на каждой скамейке, и он стал показывать мне, как нужно разминать суставы, я вспомнила, как тепло от его рук поднималось вверх, как эта волна по телу шла до самого сердца. Так же, как сейчас к сердцу идёт холод…
- Почему ты вдруг решила, что она приедет? – еле выговариваю я холодными губами.
- Ничего я не решила, - отрекается Милка. – Это так, фантазия. Но пусть она и не приедет никогда. Всё равно, он всё время будет её подсознательно искать. Во всех женщинах.
- Это вам ваш сексопатолог рассказывал? - спрашиваю я, помолчав.
- Рассказывал, - говорит Милка. – Зря ты со мной не пошла на эти лекции. О любви надо всё досконально знать. Иначе не выживешь…
 Вечер всё сгущает синеву вокруг нас. Мы стоим, молчим, смотрим на спящую реку. И я вдруг вижу нас со стороны: на краю заснеженного города, на берегу замёрзшей реки два маленьких человечка, таких крошечных и глупых, таких хрупких и незащищённых перед тайнами любви… Стоят и убеждают себя, что всё им нипочём. А река тихо спит внизу…

продолжение - http://www.proza.ru/2017/09/01/1438