Глава 17. Этот не советский Шаламов

          Аркадий Львович на большой перемене заглянул в кабинет литературы к Шороховой. Без особой надобности. Застал теплую компанию литераторов в полном сборе: хозяйку кабинета Людмилу Андреевну, молоденькую Светлану Викторовну и средних лет Надежду Александровну. Женщины обычно обедали в столовой. На сей раз решили отвести душу кофейком, водрузив на столе целую горку пирожков и ватрушек собственной выпечки.

          Предложили Аркадию Львовичу угоститься. Отказаться было бы невежливо, когда домохозяйкам хотелось продемонстрировать своё кулинарное искусство. Искренне раздавая похвалы угощению, не будучи большим гурманом, Аркадий Львович не удержался от соблазна повести разговор о литературе и литераторах. Не посягая на несомненный профессионализм выпускников филфака, решил в лёгкой форме подразнить, затеяв дискуссию о Солженицыне и Шаламове. На днях познакомился в интернете с материалами разногласий между двумя выдающимися писателями.

- До последнего времени считал Солженицына главной фигурой в разоблачении репрессий советского времени, ГУЛАГа и лично вождя народов товарища Сталина, - вкрадчиво начал свою речь Аркадий Львович. - По тому впечатлению, которое произвёл на читателей впервые изданный в СССР «Архипелаг ГУЛАГ», не было ничего равного. Многие из тех, кто добросовестно прочитал книгу и принял её, даже если до этого сомневался в злодеяниях Сталина, его сатрапов и оставался сталинистом, не мог сохранить равнодушие, не изменить своим непоколебимым принципам, не отказаться от занимаемой позиции.


- Нашлись упёртые. Для них любые свидетельства, любые аргументы — оговор вождя. Архивные документы объявляют подделкой, - поддержала самая авторитетная среди литераторов Людмила Андреевна.


- Почему непременно упёртые, - стала возражать младшая из присутствующих Светлана Викторовна. - Историки напутают, а потом начинают валить с больной головы на здоровую. Всю жизнь учили и провозглашали верность идеалам коммунизма, разъясняли правильность марксизма-ленинизма. А тут чуть ветер подул не в ту сторону, и понеслось. Нет им веры, если с такой легкостью переметнулись в другой лагерь, стали антисоветчиками.


- Но ведь и ваше поколение не приняло и не признало социализма, - не удержалась, чтобы прервать коллегу Надежда Александровна. - Разве можно осуждать людей, которые узнали, что были введены в заблуждение официальной идеологией и пропагандой? Отказ от ошибочных взглядов — не есть измена принципам и внушенной с детства идеологии.


- О чем тут может быть спор? - вступил в разговор Аркадий Львович. - Всё предельно ясно. Меня интересует, почему не нашли общего языка два узника ГУЛАГа, так мощно и убедительно выступившие с разоблачением репрессивной системы.


- Я считаю, что Шаламов поступил неправильно, отклонив предложение Солженицына совместно писать «Архипелаг ГУЛАГ», - заявила Надежда Александровна.


- Конечно, — поторопилась вставить свое слово Светлана Викторовна. - Окажись Шаламов соавтором «Архипелага», его имя обрело всеобщую известность, стал бы равноценной Солженицыну фигурой в литературе. Непонятное упрямство. А в результате и после смерти Шаламов не стал известным писателем для массового читателя.


- Знакомство двух писателей-лагерников состоялось после публикации «Одного дня Ивана Денисовича», - начала пояснять Людмила Андреевна. - Шаламов тогда высоко оценил повесть Солженицына. Сам он задолго до Солженицына безуспешно пытался опубликовать «Колымские рассказы». Расхождения начались, когда Солженицын предложил совместно продолжить работу над «Архипелагом».


- Совершенно верно, - поддержала Надежда Александровна. - Я читала воспоминания Солженицына о Шаламове. Солженицын вспоминает спор, в котором тогда многие приняли участие — будет ли публикация Солженицына ледоколом, таранящим дорогу лагерной правде? Шаламов склонялся к тому, что это крайнее положение маятника, после чего начнется движение в обратную сторону. Так потом и оказалось. После «Одного дня» лагерная тема была закрыта. «Колымские рассказы» не были приняты в печать. Рассказы Шаламова были в редакции «Нового мира», его рассказы там хорошо знали, они лежали в “Новом мире” задолго до публикации “Ивана Денисовича”. У Твардовского Солженицын взял читать эти рассказы. Но, как впоследствии писал, рассказы Шаламова его не удовлетворили.


- Я где-то читала признание Солженицына, - включилась в разговор Светлана Викторовна, - он сказал, что оба были верные «сыны Гулага». «По сроку и выпавшим испытаниям Шаламов превосходит, но по духу я не слабей».


- Над «Архипелагом» Солженицын работал с 1958 года. Солженицын усомнился, что сможет справиться один, - продолжала Людмила Андреевна, — и в 1964 году предложил Шаламову принять участие в проекте. Считал, что в замысле должен быть Шаламов, он имел все права на участие.


- Вот-вот, - перебила Надежда Александровна, - Солженицын с добрым сердцем и энтузиазмом предложил соавторство и неожиданно получил отказ. Как это называется? Тщеславие, преувеличенная гордость не позволили? Солженицын понял, что уговаривать бесполезно. Пришел к заключению, что у них разные перья, потому нелестно в свое время отозвался о рассказах Шаламова. И главное — несовместимость взглядов. Ожесточенный пессимизм и атеизм Шаламова был неприемлем для исповедующего православие Солженицына. За пределами лагерной темы, взгляды на русскую и советскую историю были разные.


Ш о р о х о в а: - Я читала воспоминания Солженицына. Он не мог простить отречение Шаламова от «Колымских рассказов» в «Литературной газете». Тогда многие осудили статью писателя. Но у него не было выбора. Здесь я должна пояснить, что тогда произошло. Вернее, что поведала Сиротинская, научный сотрудник государственного архива, которую с Шаламовым связывала многолетняя дружба, которой Шаламов завещал все права на свои тексты. Сиротинская цитирует писателя: “Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын”. Сиротинская указывает на принципиальную разницу между ними: «Солженицын, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель». Солженицын борется с советской бюрократией, Шаламов — с мировым злом. С Хиросимой и Освенцимом, с растлением людей. Возмущался, что его рассказы используются как оружие политической борьбы.


С в е т л а н а  В и к т о р о в н а: - Запомнились слова Шаламова: «Мне кажется, что человек второй половины двадцатого столетия, человек, переживший войны, революции, пожары Хиросимы, атомную бомбу, предательство и самое главное, венчающее все, - позор Колымы и печей Освенцима, человек... просто не может не подойти иначе к вопросам искусства, чем раньше». По мысли писателя,
гуманистическая литература скомпрометирована, ибо действительность вовсе не оказалась соотносима с ее идеалами.


Н а д е ж д а  А л е к с а н д р о в н а: - Я протестую против такой оценки Солженицына, что он делец. Здесь проявляется личная неприязнь, а может зависть к ставшему знаменитым писателю.


Ш о р о х о в а: - Варлам Шаламов писал о Солженицыне и его творчестве: «Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности…». Это подтверждают многие бывшие друзья и сподвижники Солженицына. Взять того же Копелева, известного литературоведа и правозащитника, отбывавшего срок вместе с Солженицыным в Марфинской шарашке, ставший прототипом филолога-германиста Рубина в книге Солженицына «В круге первом». Копелев в «Письме к Солженицыну» пишет: «я замечал, что ты хитришь, что говоришь неправду, что лицемеришь или, напротив, хамишь, я не мог порвать с тобой и потому что слишком прочно укоренены были во мне давние дружеские связи, но прежде всего потому, что ты всегда был под угрозой. Важнее всех выяснений было для нас помогать тебе». Весной 1975 года мы прочитали «Бодался теленок с дубом». И там уже обстоятельно, словно бы строго исторично, ты писал заведомую неправду. Не доверяя своим современным и будущим биографам, ты решил сам сотворить свой миф, по-своему написать свое житие».


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - Я читал «Бодался теленок с дубом». Меня тоже поразили неоправданная самоуверенность, завышенное самомнение, самолюбование, несправедливая оценка людей. Чего стоит его высказывание: «абсолютно некем уравновесить меня, увы даже Шолоховым». Или: «более всех испортили русский язык социалисты в своих неряшливых брошюрах и особенно — Ленин». «Разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная трескотня - неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени».


Ш о р о х о в а: - У Шаламова с Солженицыным расхождение мировоззрений. Здесь определился водораздел.


С в е т л а н а  В и к т о р о в н а: - Но, как я читала, у них были серьёзные политические разногласия. Шаламов — народоволец, троцкист. Солженицын — антикоммунист.



Н а д е ж д а  А л е к с а н д р о в н а: - Совершенно верно. Шаламов - троцкист. Его первый арест произошел на подпольной оппозиционной типографии, где печаталось «Завещаеие Ленина» - обращение вождя к съезду с осуждением Сталина. Вот дословная цитата из протокола допроса Шаламова в 1929 году, ему было 22 года: «Целый ряд выступлений вождей и целый ряд репрессивных мер по отношению к оппозиционерам, вплоть до высылки Л.Д. Троцкого за границу и последующих попыток дискредитировать имя одного из вождей Октября в глазах рабочих — достаточно веское свидетельство двойственности политики партруководства... Я считал вместе с большинством ленинской оппозиции — единственным средством выправления курса партруководства, а следовательно, и всей советской и профсоюзной политики является глубокая внутрипартийная реформа на основе беспощадной чистки всех термидориански настроенных элементов и примиренцев к ним. Возвращение ленинской оппозиции в партию из ссылок, тюрем и каторги. И я был бы не в последних рядах той партии большевиков, которую воспитывал Ленин».


Ш о р о х о в а: - К этому следует добавить участие двадцатилетнего Шаламова в 1927 году в демонстрации оппозиции под лозунгом «Долой Сталина!»


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: Для Солженицына было неприемлемо, вызывало безудержное раздражение, что Шаламов сочувствовал революции, заявлял: «Октябрьская революция, конечно, была мировой революцией», поддерживал оппозицию Троцкого. Шаламов придерживался социалистических взглядов и революционных идеалов. В дальнейшем разочаровался в оппозиции, но не в идеалах. Разочарование в оппозиции вызвано тем, что многие участники пошли на компромисс с властью, отказались от принципа соответствия слова и дела. Шаламов придавал исключительную роль интеллигенции в революции. Интеллигенция боролась за народ, но в итоге победила «тёмная сила» — обыватель. Обыватель победил и во власти, и в народе, который позволил власти уничтожить интеллигенцию. Шаламов всегда различал развращенную сталинизмом интеллигенцию советскую — и революционные поколения, включающие поколение 20-х годов, к которому принадлежал сам. «Ненависть к интеллигенции, к превосходству интеллигенции» он считал «самым большим грехом» эпохи. Шаламовская оценка Гароди и Сахарова объясняется резкой сменой их взглядов. Сахаров стал выступать и против ядерного оружия, и против ущемления прав человека в СССР, сохраняя работу — на осуждаемую им власть — и свой академический статус; Роже Гароди был изгнан в 1970 г. из компартии, хотя «ревизионистом» стал намного раньше. Однако, они не только сменили свои взгляды, но продолжали некоторое время действовать в логике компромисса — участвовать в деятельности, противоречащей их новой позиции. Подобные компромиссы для Шаламова были неприемлемы.


Ш о р о х о в а: - Шаламов положительно оценивал первые шагами диссидентского движения. Он написал и пустил в самиздат «Письмо старому другу» о деле Синявского-Даниэля, в котором проводились параллели между оппозицией 60-х и антисталинской оппозицией 20-х годов. Но вскоре отношение Шаламова к диссидентскому движению изменилось. Шаламов убедился, что оно в целом не соответствует принципам его поколения. Среди диссидентов оказались доносчики, слабовольные люди, для которых принцип «соответствия слова и дела» вовсе не был главной этической нормой.

Этическая позиция Шаламова не позволила ему вписаться в послесталинскую официальную литературу. Но он стал изгоем и в среде диссидентов-шестидесятников, в которой традиция революционной интеллигенции скорее осуждалась, а его рассказы воспринимались как лагерное бытописательство и зачастую — именно в контексте антисоветизма. Среда «шестидесятников» в большинстве случаев не демонстрировала того единства «слова и дела», была склонна к компромиссам и использовалась в «холодной войне» обеими сторонами. Шаламов разочаровывается в диссидентской среде. Разрыв с Солженицыным и его поклонниками, это разочарование привело к написанию письма в «Литературную газету». «Никаких рукописей я им не представлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь. Я — честный советский писатель... Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник... Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений... Всё сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей».


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - Шаламов  решительно рвет отношения с этой средой. Он не хотел обслуживать ничьи политические игры. Весь был в литературе, искусстве. Возмущался, что его рассказы используются на Западе как оружие политической борьбы. Солженицын, вернувшийся из Америки, опубликовал в журнале "Новый мир" в 1999 г.  свои воспоминания о Шаламове, которые можно назвать не иначе, как сведение личных счетов с умершим собратом по перу.


Ш о р о х о в а: - Эта публикация лишний раз подтверждает непорядочность нобелевского лауреата.


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - Статья в «Литературной газете» тогда привела к разрыву со многими прежними друзьями. Они были разочарованы его поступком, посчитали результатом его «сломленности». Колымский друг Шаламова Борис Лесняк писал:
«Он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность». Историк литературы А.В. Храбровицкий о Шаламове:
«Человек он был недобрый... Затем его мучила зависть, особенно к Солженицыну, которого он порочил».


Ш о р о х о в а: - Оставим эти высказывания на совести ставших недоброжелателями Шаламова авторов. Были и такие, кто воспринял его как политического публициста. Хотя для Шаламова сталинизм был не продолжением, а отрицанием революции. В постсоветское время Шаламов остался идеологически неудобным писателем. В его биографии, в его творчестве нет ностальгии по СССР, но он не вписывается и представления о советском периоде как исторической катастрофе. Он не был антисоветчиком, сломленный Колымой. В русской литературе ХХ столетия ему нет аналогий. Шаламов оказался нетипичным автором, его концепция человека выпадает из рамок литературы прошедшего века. Шаламов заявляет, что проект «Человек» не состоялся.

Еще раньше  Горький в ранних произведениях утверждал, что человек — это то, что надо переплавить. Леонов: «Человек — проект неудавшийся, ну ничего уже с этим уже не поделаешь. Надо смириться. Нужен новый человек». Для Шаламова все в лагере напоминает об унижении, об отвращении, гибели человека, все распад, все мерзость. Человек не всесилен, он бессилен. Человека надо преодолеть. Как его преодолеть — непонятно. Этого пока никто не знает. Шаламова надо  прочитать без предвзятости. Мало сказать, какой он гениальный художник, какой великий стилист. Кто-то прочтет и останется при своем мнении, а кто-то его переменит. Нужен обновлённый канон русской литературы двадцатого века. Тогда Шаламов не будет ходить в авторах «лагерной прозы».


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - На Шаламова до сих пор ссылаются борцы с советским социализмом. В то время как Шаламов был убежден, что социалистическая система совместима с человеческими правами и свободами, возлагал на неё надежды. Шаламов оказался советским, вопреки его непризнанию ни в сталинские, ни в после сталинские времена. Его творчество не вписывалось в советскую идеологию, но было чуждо и новому времени. Все дело в том, что в произведениях Шаламова отсутствовала открытая критика власти, от которой он пострадал.


Ш о р о х о в а: - Для кого-то Шаламов остался «ещё одним хорошим писателем, взявшимся за солженицынскую тему», для кого-то «истинным летописцем Колымы», несущим в себе «опыт свидетеля». И лишь время спустя стали говорить о нем как о большом художнике, изобретателе сложной и своеобразной поэтики «новой прозы». Он превратился в обязательное чтение для студентов-славистов по всему миру, крупную, дискуссионную фигуру.


А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - Как поэт он на Западе был уже признан, однако «Колымских тетрадей» «за бугор» не передавал, первоочередной задачей ставил издание своей прозы на родине.


Ш о р о х о в а: - Придет время и Шаламов займет место в одном ряду с именами Данте и Достоевского. Его философия в рассказах, в эссе, в письмах, в стихах - трагична. Жизнь его, с молодости и до самого конца, была бескорыстной героической жертвой. Жертвой во имя самого важного для русского человека — правды.
Произведения Шаламова звучат предупреждением вдохновителям социальных экспериментов, поборникам благих намерений. От этих намерений и сегодня не могут отказаться многие борцы за социальную справедливость.

А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - Как ни был предубежден Шаламов к Западу, признание его началось оттуда — как выдающегося художника, поднявшего общечеловеческие проблемы.


Ш о р о х о в а: - Триумф Шаламова с опозданием для писателя прокатился по всем странам: «Колымские рассказы» вышли на всех основных мировых языках. И только в СССР он оставался известен немногим соотечественникам. У меня под рукой биография Шаламова, изданная в серии ЖЗЛ писателем Валерием Есиповым. Зачитаю дословно: «Шаламов был признан наиболее авторитетным, непревзойденным художником, написавшим подлинную правду о сталинской эпохе». «И сегодня роль его «Колымских рассказов» — да и всей его судьбы - по-прежнему остается незаменимой в качестве своего рода прививки иммунитета против исторического беспамятства, а конкретно — против сталинизма и его идеологии, против разного рода новейших циничных версий о Сталине как «гениальном менеджере», принесшем на кровавое заклание сотни тысяч людей якобы в силу «исторической необходимости». «Все это — снова и снова — будет заставлять возвращаться к реальной биографии Шаламова. Она — не только отражение трагедии России. Она еще и — лучшая школа самовоспитания. Школа сопротивления и школа памяти».

А р к а д и й  Л ь в о в и ч: - А я хотел бы процитировать Ирину Сиротинскую, лучше всех его друзей и знакомых знавшую Шаламова: «Многие воспринимали «Колымские рассказы» как мемуары.
   Не всем внятный глубокий подтекст, метафоричность, символы — ненавязчивые, кажется, незаметные. Вот и В. Войнович и Л. Чуковская называют его прозу просто очерками. Конечно, в этой мозаике есть и очерки — «для вящей славы документа». Но, думаю, эти уважаемые люди не прочли целиком «Колымских рассказов». Это — труд, душевный труд для читателя. Не просто прочесть, но пережить, перечувствовать! Не глазами, а сердцем. И тогда поднимется перед тобой великая фигура Автора. Бескомпромиссная, правдивая фигура Поэта, которому внятен голос души человеческой, голос камня, ветра и воды, дерева и братьев наших меньших…
   Впрочем, он сам говорил, что пока он не чувствует, что его пером водит природа, нечто высшее и непознанное, он не берет пера в руки. Это, кстати, — не об «очерках», это об окнах (или провалах) в запредельный мир, который на наших глазах становится явью. Мир, не чтящий заповедей Христа». Его «глубокий пессимизм неудобен был ни либералам, ни коммунистам: все они оказывались в одной куче нечистых, все ловчили на чужих судьбах, жизнях, на чужой крови».

                http://www.proza.ru/2017/07/22/1663