Вот и осень...

Она достала из сумочки сигареты и направилась в сторону двора,  соседствовавшего с отелем. Внутри трех, плотно прижатых друг к другу пятиэтажек, жизнь в этот поздний утренний час протекала совсем вяло: начищенные на майских  окна таращились ситцем и дешевым тюлем, на узких тротуарах – минимум машин, здесь не было даже вездесущих старух, обычно толкущихся у подъездов. Кроме прогуливающегося с детской коляской существа в спортивном костюме, чей возраст и пол было достаточно сложно определить из-за плотно надвинутого, по самые брови, черного капюшона,  здесь  больше никого не наблюдалось.
Детская площадка была прибрана и пуста.
Возле входа в нее висела большая табличка-памятка, на которой, в числе прочего, предупреждалось о том, что курение во дворике запрещено.
Самоварова, внимательно ознакомившись с правилами, тотчас закурила и присела на одну из лавочек.
Сразу же за площадкой, на двух покосившихся  столбиках, была натянута  толстая веревка, на которой, в избытке, сушилось чье-то белье: изрядно поношенные штаны и майки, несколько стареньких, улетят – не жалко, простыней.
Варвара Сергеевна, зажав сигарету в своих тонких красных губах, достала из сумочки  блокнот и ручку.
Она  промотала страницы с пометками про Мигеля и  Галину.
На следующем, чистом листе, написала:
«Стихи.
Поздняя любовь – это последнее воскресенье августа».
Эту фразу она вчера поймала на пошлой открытке в соцсети и у нее возникло непреодолимое желание продолжить тему, но мысли, пестрея и звеня, пока лишь только толклись в ее голове и вовсе не хотели складываться  хоть во что-то путное.
Валерий Павлович уже успел рассказать ей, что, по счастливой случайности, ему, с рождения жившему в одной из этих пятиэтажек, после смерти отца удалось обменять квартиру на бОльшую, в соседнем новом доме.
Здесь  он, должно быть, еще жил со своей женой…
Варвара  Сергеевна глубоко затянулась.
Воспалился огонь сигареты, ветер, подсказывая, качнул бельевую веревку, и открутилась пленка на тридцать с лишним лет назад.
Вокруг нее теперь была осень.
Осень взяла себе в помощники мелкий дождь и от ее прохладного дыхания на окнах домов  образовывалась  прозрачная, влажная пелена .
«Ты моя девочка!»
Поджарый высокий парень вжимал растрепанную, шестнадцатилетнюю девчонку в обшарпанную стену подъезда. Грубо, напористо, он преследовал единственную цель: поскорее поймать  губами ее губы.
Снаружи остался вечер, второй друг осени, снаружи, за дощатым столом во дворе, остался старший брат
паренька, прижимавший замусоленные тузы и семерки к узкой грудной клетке. Брат дергано затягивался папиросой, на которую уже давно и с нетерпением косил глаза товарищ справа.
Ноги девчонки едва прикрывала коротенькая юбка, капроновые, совсем не по погоде колготки, увеличивали не только ее женскую силу, но и хроническое воспаление  левого придатка.
Дома у девчонки, в квартире, этажом выше, ее отец порезал ножом палец, откупоривая бутылку водки с “козырьком” ,и, разозлившись, он тут же вспомнил о том, что дочери до сих пор нет дома и погано обругал ее мать, сунувшуюся  к нему  с бинтом и зеленкой.
В квартире у паренька, в соседнем, точно таком же доме, его пьяный отец, подняв вверх указательный палец, зачитывал стихи Ахматовой двум, уже успевшим раскраснеться от вина женщинам, работницам детской поликлиники. 
В кухне появилась мать паренька, и повернувшись ко всем задом, принялась готовить своим мужикам ужин.
Загромыхали кастрюли и отец был вынужден повысить голос:
“Идет домой неверная жена
Ее лицо задумчиво и строго
А верную в тугих объятиях сна
Сжигает негасимая тревога».
Одна из женщин, та, что была помоложе, встала, и с зачарованным, тягучим выражением на лице, подошла к окну. Она оперлась о подоконник, заставленный трехлитровыми банками с огурцами и капустой и уставилась в сумрак, в дым далеких труб теплоэлектростанции.
Меньше, чем через час, когда отец неверным шагом добредет до своей разостланной постели, мать достанет спрятанную в холщовый мешок с картошкой бутылку дешевого вина, выпьет, почти залпом, стакан , впихнет ноги в резиновые сапоги и, прижав к груди аллюминевый таз, пойдет во двор развешивать белье, а заодно и выпроводит своих холостячек-подруг.
В это время в квартиру забежит ее старший сын и стащит из ее кошелька тридцать рублей. Он сегодня снова проиграет в карты.
Паренек, промурыжив малолетку в подъезде, все же отпустит ее, тугую, упрямую, домой к пьяному отцу, хлопнет дверь подъезда, спичка обожжет ему палец…
Нет, домой пока нельзя, дома же думать почти невозможно…
И впервые он поймает, пока еще только за тонкий хвостик, мысль о самой женской сущности, о ее непоследовательности и двойственности.
 Ведь как бы не сопротивлялась девчонка, но он же прекрасно почувстовал, как сильно она, на самом деле,  не хотела от него  уходить!
Размышляя об этом, он долго еще будет стоять в осени, такой  контрастной в своей безразличной, глубокой свежести с горячими губами  девчонки.
 Через год ему, похоже, все-таки прийдется идти в армию, все равно отчислят, да и чужой он всем на  курсе. 
И уже через месяц он сломает девчонку, она не только сама придет к нему одним утром, когда от пруда совершенно особенно будет стелится туман, она еще и про любовь, глупая, говорить начнет…
Осень уже разгуляется ни на шутку, порвет на клочки воздух, расшвыряет по окнам мертвые листья, и в этом пьянящем распаде, так точно, так безжалостно отражающим всю их жизнь, он совершит единственно возможный для себя протест:  пообещает на ней жениться.

Отрывок из романа "Черная сирень".