Чернобрывцы

Плевать. Разбередил душу, теперь выслушай. За окном далеко не май, и снег барабанит сухой крупой по асфальту. Люди сжимаются в кулак против ветра и мчатся прохладным течением по переполненным улицам. А я в шапке, сдвинутой на одно ухо, мечтаю о рыжей весне и старом мамином пальто в черную гусиную лапку.

Зима затянулась слишком. С треском слетают листья с календаря, и вот уже сутки до тепла. Но что вселенной до наших жалких попыток ограничить время? В ее распоряжении вечность.

Дурак: лопочешь что-то на смешном языке. Это я его тебе подарила, это наша с тобой тайна. Я слушаю тебя музыкой в голове на старом, испорченном солью плеере. Ты где-то в воображении, в вечности, а я - от сих до сих, переминаюсь с ноги на ногу и сжимаю до тупой боли локти.

Я слишком выросла, ты бы и не узнал. Стала гонять соседских мальчишек, рвущих цветы на клумбах. Помнишь, я сама носила домой пышные букеты анютиных глазок? Я воровала их за соседским забором, а старая женщина из грязного окна сыпала бранью мне в спину. Она тогда знала то, до чего я еще не доросла, всю горькую суть этих пестрых клумб. Она тогда знала, что уйдет вслед за отцветшими чернобрывцами, и уже не вернется назад. Оттого-то ей и не хотелось, чтобы мы ускоряли ход времени.

Старая женщина знала, но не умела сказать. И мы удирали от ее бранного эха, достающего нас до пяток, удирали к мамам и папам, которые тоже еще ничего не знали.

Нынче стало совсем холодно, потому память греет сердце мыслями о лете. Каждое мое детское лето мы с бабушкой садились за стол прежней кухни и неспешно, за долгими разговорами ссыпали клубнику, жимолость или крыжовник в большую алюминиевую миску. Много времени уже прошло. Бабушкины чернобрывцы давно отцвели, а я все еще в мыслях отделяю ягоды от черенков, стараясь ничего не перепутать.

Я так давно с тобой говорю, всю жду ответов на свое прошлое, всю жду пророчеств о будущем. А ты лопочешь странное, словно кто-то сильный запретил тебе говорить. Словно боишься открыть мне тайну; словно я чего-то еще могу бояться.

Я иду к тебе каждый день, и каждый день останавливаюсь. Знаю: я слишком выросла, и ты меня теперь не узнаешь. Ты помнишь абрикосовый запах на моих руках, тугой хвост на затылке и звонкий смех из самого живота. Я теперь почти не смеюсь, берегу лицо - оттягиваю старость.

Стою теперь на самом крыльце, ближе, чем раньше. Волосы выбились из-под шапки, липнут к губам, но я не обращаю на это внимания. Думаю, что скажу тебе, когда войду, но, как всегда, не нахожу слов. Я принесла твой любимый рахат-лукум: я снова отдам его санитаркам в безупречно белых халатах. Они посмотрят на меня грустно, с жалостью и легким укором: я оставила тебя одного. Им невдомек, что ты оставил меня куда раньше. Но я прощаю их. Как и прощаю тебе целый сад чернобрывцев в середине осени - бессмысленный подарок, который должен был оттянуть твое завтра.

Я поливаю их, будто все еще можно спасти. Но листья на них давно засохли: значит, скоро и ты уйдешь - неправильно и рано, будто рок-идол прежних времен...

Так уходи же скорей, пока не стало тепло и в сердце не оттаяла старая обида на тот погожий день, когда маленькая девочка с тугим хвостом на затылке, со смехом из самого живота не ворвалась в дом, едва удерживая в руках пышную охапку цветов - и едва не упала на тело мужчины, приходившегося ей отцом. Мужчины, что бессознательно озирался по сторонам и ни на чем не останавливал взгляд.

Прощай. Я уйду в долгую зиму и, может быть, кто-то проклянет меня, но уже все равно: впереди нас двоих ждет вечность.