Исключенный третий. Мелодраматический вестерн
Микки
…На фоне стоявшего на опушке дома, сколоченного из толстых бревен, на его заднем дворе, клочками поросшего травой, в тени старого вяза возились дети. Их было трое: двое – мальчик и девочка – постарше и еще один мальчик – сильно младше. Они строили домик из бывшего забора. Его недавно заменили новыми досками, от которых до сих пор несло духом свежеструганной лиственницы, так что першило в ноздрях. Останки старого забора были свалены в перекошенные штабеля, откуда мальчик лет восьми старательно вытаскивал доски получше и, пыхтя, подтаскивал к месту строительства. Здесь старший мальчик горизонтально прислонял доски к вертикалям вбитых в землю столбиков, и, ударяя молотком, соединял те и другие гвоздями. Девочка поддерживала доску, пока та не успела еще задержаться на самом кончике гвоздя.
- Мэгги, держи ровнее! – Раздраженно требовал юный плотник.
- Я не могу, Реджи, они тяжелые!
- Ну, ты всё равно старайся!
- Я стараюсь!
Реджи уже несколько попал себе по пальцам молотком, но, скрывая чувство боли, упорно вколачивал гвоздь за гвоздем. Мэгги сочувственно взглядывала на его посиневшие распухшие пальцы.
-А-а-а! У меня заноза! – Раздалось позади писклявое хныканье.
- Господи, Микки, ты еще! Что случилось?!
- Заноза в пальце!
Мальчик, придерживая одной рукой другую, с вытянутым пальцем подбежал к старшим. Реджи бросил молоток, деловито схватил младшего за руку и стал заботливо рассматривать слегка окровавленный палец:
- Говорил я тебе – надень рукавицы! Да, ерунда! Мэгги у тебя есть иголка?
- Нет. Но я могу принести.
- Неси.
Девочка побежала в дом и скоро вернулась с чем-то, что, будучи издалека невидимым, тем не менее, было средоточием всего её движения. Когда девочка подбежала, Реджи осторожно взял из её пальцев иголку, два раза ковырнул ею палец младшего брата и извлек чужеродное жало из его плоти.
- Ну, вот и всё! Больно?!
- Да. – Жалостно признал Микки.
- Скоро пройдет. Ладно, давайте уже заканчивать, а то вот-вот дождь пойдет…
Приколотив еще несколько досок, и накидав, уже не приколачивая, несколько наверх, дети успели нырнуть внутрь шаткого помещения, прежде чем на землю обрушился ливень. Домик оказался чуть больше собачей будки, и в нём можно было сидеть, не передвигаясь. К тому же почти сразу по стенам побежала вода, и на головы попадало изрядное количество капель.
- Ничего! Надо укрепить крышу, натаскать глины и замазать ею доски, - солидно наметил Реджи распорядок дальнейших действий.
Его подручные согласно закивали головой.
Ливень кончился, и сразу стало как-то скучновато вот так сидеть, ничего не делая.
- О! – Спохватившись, воскликнул Микки. – У нас же новоселье! Надо его отпраздновать! Я сбегаю, принесу яблок.
- Давай, - согласился Реджи.
Микки убежал. Оставшись вдвоём, Реджи и Мэгги смущенно переглянулись. Мальчик, оглядывая домик, заметил:
- Вдвоём здесь попросторней.
- Пожалуй, - согласилась девочка.
Вернулся Микки, неся яблоки на сложенных перед грудью руках. Друзья без особого аппетита съели по яблоку, и потом без интереса поглядывали на оставшиеся плоды, подумывая, съесть – не съесть.
Выглянуло солнце. В его свете всё засияло свежими красками. И уже Реджи возбужденно предложил:
- А пойдемте смотреть наш клад!
- Ну, опять, этот ваш дурацкий клад! – Возмутился Микки.
- Он не дурацкий. – Возразил Реджи. - Нам с Мэгги он нравится. Да ведь, Мэгги?
- Ну, да. Он такой таинственный.
- Всё идем. – Выходя из домика, скомандовал Реджи.
Тройка друзей направилась к берегу реки. Текущая вода шумно обрушивала на берег волны. Приближаясь к заветному месту, Реджи со знанием дела стал оглядываться, пресекая своими взглядами появление ненужных свидетелей. Подойдя к высокому дереву, росшему на самом берегу, старший мальчик зашёл за него, склонился к корням и стал разгребать листву. Шумно сопя, он отгрёб землю и вытащил деревянную шкатулку. Его друзья были рядом, но отношение к действиям Реджи было разным. Мэгги, стоя вблизи, с увлечением смотрела на движения его рук. Напротив, Микки, усевшись поодаль, насуплено поглядывал на усилия Реджи.
Наконец – вот он торжественный момент! – и из открытой шкатулки показываются драгоценности – цветастые бусы, отдельные с оттенками полупрозрачные камни, комочки желтого метала. Каждая вещь неспешно извлекается на свет божий и подробно рассматривается двумя парами глаз. Реджи и Мэгги с замиранием сердца ловят каждый блик на сияющих гранях камней.
Глядя не столько на предметы восхищения своих друзей, сколько на само это восхищение, Микки, небрежно глянув, с раздражением выпалил:
- Все эти драгоценности надо отнести взрослым!
- Глупость! – Отрезал Реджи.
- Да, Микки, зачем? Мы же ничего плохо не делаем! – Согласилась Мэгги.
- Всё это неправильно! Потому что вы с этим кладом как-то изменились.
- Ну и что! И ничего мы не изменились.
- Изменились. Мы раньше были вместе, а теперь есть вы и я.
- Ну, значит, так получается! Потому что так должно быть! – Твердо положил Реджи.
- Нет! – Истерично не согласился Микки. – Так не должно быть. Это вы так думаете! Вам важно так думать. Но если бы вы отдали эти вещи взрослым, то всё стало бы, как прежде, и вы и я снова были бы вместе!
- Но мы не хотим этого! – Решительно отверг предложение Реджи, в поисках поддержки глянув на Мэгги.
Та кивнула головой.
- А я хочу! – Брызнув слезами, выкрикнул Микки.
- Микки, ну, смотри нас двое, а ты один. Один против двоих. Но один меньше, чем двое. Это арифметика! Нас большинство, а большинство правее меньшинства. И ты должен согласиться.
- Нет! Я всё равно, когда вас тут не будет, выкопаю клад и отнесу его взрослым! – С вызовом сообщил Микки.
- Только попробуй! Я тебя побью! – Злобно предупредил старший брат.
Разобиженный угрозой, оставшись в одиночестве, Микки расплакался. Потом вскочил, с заплаканным лицом, в гневе он стал выкрикивать:
- Вы глупые дураки! Придумали себе тайну. Но у детей не бывает тайн. Они бывают только у взрослых. Я не люблю вас. И уйду от вас!
Микки повернулся и побежал. Мэгги и Реджи сидели и грустно молчали. Через время девочка предложила:
- Слушай, Реджи, куда он побежал? Пойдем его искать.
- Да ну его! – В сердцах воскликнул мальчик. – Побегает и успокоится.
Через минуту Реджи уже тревожно проговорил:
- Да, ладно. Пойдем его найдем. Только я сейчас клад закапаю.
Мэгги встала, отряхивая платье от травы, осмотрелась, глянула на реку, увидела лодку, а в ней – чью-то маленькую фигурку. К своему ужасу она узнала в ней Микки и закричала:
- Реджи, Микки на лодке плывет.
- Как на лодке?! – Испугался Реджи. – Вот черт! – он же плавать не умеет…
Реджинальд
Реджинальд подошёл к хорошо знакомому дому и позвонил в дверной колокольчик. Через минуту дверь отворилась и на пороге показалась девушка.
- Здравствуй, Мэг!
- Реджинальд?! Неужели ты?
Вспыхнув радостью, Мэг тут же потускнела, успев разглядеть его одежду офицера Северной армии:
- Ты разве с ними?
- Давно. Жаль, что ты не с нами!
- С кем? С этими насильниками и убийцами?! Они убили моих отца и брата!
- Поверь, Мэг, мне очень жаль! Мистер Редфорд и Нейл были очень хорошими людьми!
Парень попытался обнять девушку в желании утешить. Мэг отстранила его руки:
- Не надо, Реджинальд, мне твоих сожалений! Ты ими не вернешь мне отца и брата. Я, вообще, не понимаю, как ты посмел после всего этого придти сюда?
- Но я не мог иначе! Мне кажется, у меня есть на это право…
- Какое?
- Ты спрашиваешь? М-м-м… Не знаю… - Реджинальд, потупив взор, замялся, но, вскинувшись, с некоторым вызовом, уверенно положил:
- Такое же, какое есть у тебя, чтобы не отвергать меня совсем.
- Реджинальд, я тебя умоляю! У меня нет никакого желания говорить об этом… Особенно сейчас…
- Ну, ты позволишь мне хотя бы высказаться?!
- Хорошо.
- Можно я тогда пройду в дом?
- Пожалуйста. – Как можно равнодушней сказала девушка, открывая настежь дверь и пропуская внутрь не очень желанного гостя.
Они прошли в гостиную. Реджинальд уселся на стул возле большого обеденного стола под раскидистой свечной люстрой.
- Что-нибудь выпьешь?
- У меня есть.
Молодой офицер вытащил из синего кителя потертую фляжку и несколько раз от неё отхлебнул. Мэг плеснула себе в стакан из большой бутылки и присела рядом и, уперев скулу о ладонь, меланхолично уставилась в унылый пасмурный пейзаж за окном. Реджинальд резво оглядел обширную гостиную и в преодоление стеснения чересчур бодро на правах завсегдатая заключил:
- Надо же, ничего почти не изменилось!
- Кое-что всё-таки изменилось! Я изменилась, Реджинальд! С этой чёртовой войной!
- Да, Мэг, ты изменилась. Ты расцвела. Ты теперь просто красавица!
Мэг тяжело посмотрела на глуповато улыбающегося Реджинальда и упорно отвела его комплимент:
- Не надо, Реджинальд. Всё осталось в прошлом. Мы уже не те дети. И, вообще, не дети.
- Но мы же здорово проводили время! Помнишь?!
- Помню.
- А я всё время вспоминаю нас. И очень хотел, чтобы всё вернулось!
- Это невозможно.
- Да-да, я понимаю… Твои отец и брат… Но ведь жизнь, Мэг, продолжается!
- Продолжается, но в дурную сторону! Всё идет наперекосяк! Всё только хуже становится! Я уже вообще не жду ничего хорошего!
- Ничего подобного! Скоро северяне внушат южанам то, что они не правы. И здесь начнётся новая жизнь! Вот увидишь!
- Здорово тебе там, на Севере промыли мозги!
- Да это вы тут, на Юге варитесь в собственном соку, не зная, как стремительно меняется жизнь. Америка, словно, с цепи сорвалась и куда-то устремилась. Скоро и здесь на Юге всё будет другим, потому что там, на Севере такие дела творятся! Города, дороги строятся. Люди начинают жить всё лучше. Я недавно побывал в Нью-Йорке! – Вытаращив глаза, возбужденно сообщил Реджинальд. – Вот это мощь! Высокие каменные дома, широкие мостовые, на улицах не протолкнутся. Особенно на Бродвее. Карет – тьма. Все едут туда, сюда. Всё мельтешит. Мелькает. Голова кружится.
Мэг увлеклась речью парня. У неё разгорелись глаза. Заметив произведенное впечатление, Реджинальд с усилившейся страстью продолжил:
- А мужчины и женщины-то, как одеты. По последней моде. Пальто, платья, шляпки. По лучшим фасонам. Повсюду кокотки фланируют, выискивая богатых ухажёров. А еще я побывал в театре! Боже! Какой восторг! Ты не представляешь, какое это захватывающее зрелище! И так это всё натурально. Как в жизни. А главное, такое ощущение, словно с тобой это происходит! И так это тебя возбуждает! Великолепно! Я, когда после театра вышел, то у меня такое ощущение возникло, что весь город – это сплошные театральные подмостки, и ты участвуешь в грандиозной постановке с многотысячной труппой. И, понятно, какая стоит задача – суметь вырвать в этом людском театре главные роли! Я очень хочу получить главную роль! – Рьяно изрёк захмелевший Реджинальд. – А потом мы с друзьями пошли в ресторан. И ты знаешь, я так вкусно никогда не ел. Диковинные блюда! Например, гусиная печень в грибном соусе. Необычайный вкус! А еще вина разные приносят. Но сначала дают попробовать. Причём всё приносят специальные люди. А потом уносят пустые тарелки. Красота! И при этом совершенно не нужно после себя мыть посуду.
- Подумаешь, посуду мыть не надо! Ну и что?! Мы тоже не моем.
- Понятно. Для этого у вас есть рабы. А на Севере нет никакого рабовладения! И это тоже фактор прогресса. Рабовладение тянет нас назад. Оно тормоз на пути нашего развития. Гораздо будет лучше, если основой взаимодействия потребления и труда будет свободное желание заработать денег. Только их посредство делает обмен справедливым. Деньги избавляют обмен между людьми от насилия и страха.
- Какой ты учёный стал, Реджинальд! – Прикрывая налётом легкой зависти меланхоличную отстраненность, произнесла Мэг.
- Ну, конечно, университет вправляет мозги. – Отчасти оправдываясь за свою образованность, отчасти гордясь ею, объяснил Реджинальд. – Мы еще очень многого не знаем, поэтому так плохо живём!
- Я не считаю, что мы плохо живём… жили… пока эта война не случилась.
- Ну, конечно, ведь нам не с чем было сравнивать!
- А теперь ты можешь сравнивать наш Сэнтполвиль с Нью-Йорком?! – Насмешливо предположила девушка.
- Почему бы и нет?
- А ты университет-то окончил?
- Нет, конечно. Я же пошёл воевать. – Реджинальд внимательно взглянул на Мэг и принялся тщательно пересказывать последние события из своей жизни, в той её части, которая была ей неизвестна. – Когда началась война и федералы стали набирать добровольцев, узнав, что я с Юга, то есть, хорошо знаю наши места, мне предложили должность командира взвода в звании лейтенанта. Пообещали приличное жалованье. А в моём случае это имело первоочередное значение. Мне же теперь самому приходится оплачивать обучение. Поскольку доходы от нашего хозяйства в Фостере значительно упали.
- Они тут у нас у всех упали. – Признала девушка.
- Да. Вот я и согласился. – Грустно проговорил Реджинальд и тут же возбудился:
- Но я ни о чём не жалею! Я уверен, всё скоро исправится. Мы хорошо скоро заживём… - И, оправдывая предыдущим последующий тезис, добавил:
- Жаль, конечно, что столько крови пролилось. Но как сказал поэт, «дело прочно, когда под ним струится кровь».
- Но есть и другое толкование – про то, что «если убийство в день свадьбы – красным быть молоку».
- Кто это сказал?
- Не помню. Где-то вычитала или кто-то процитировал, а я запомнила.
- Не знаю. Великие дела без крови не обходятся.
- А что ты дальше предполагаешь делать?
- Ну, сначала надо, чтобы война закончилась. А потом… Не знаю. Я хотел бы работать законником. Мне нравится эта работа – защищать закон… Но есть и другие намерения. На Севере бурно развился финансовый бизнес. И на этом можно хорошо заработать. Мне это тоже интересно – быть что-то вроде рантье…
- Ростовщиком? – Жестко уточнила Мэг.
Реджинальд поморщился:
- Ну, зачем так грубо?! Рантье – не ростовщик! Рантье – не тот, кто тупо накапливает капитал во времени траты его другим, ничего при этом не делая. Рантье внимательно смотрит на то, куда он вкладывает деньги, стараясь принести пользу не только заемщику, удовлетворяя его непосредственные нужды, но и тем, ради кого этот заемщик действует. Рантье, инвестор действует наряду с предпринимателем, бизнесменом. Он просто ему помогает осуществить его инициативу. Здесь всё очень просто! Например, у тебя есть замысел, идея или собственность, ресурсы, а меня есть денежные средства, и я готов вложить их в эти обстоятельства. Да, бизнесмен предпринимает дело, рискует, но я, как рантье, тоже рискую, ведь деньги могут не вернуться, и я их безвозвратно потеряю. Здесь образуется такая круговая порука вместе с дельцом. В отличие от ростовщика, которому нет никакого дела до того, как пользуются его деньги, рантье обязан следить за тем, куда расходуются его деньги. В сущности, инвестор и предприниматель напару ведут бизнес – один тратит, другой смотрит. А в итоге, мы создаем новую реальность. Вот это мне интересно: творить посредством денег новый мир. И если случится такая возможность, я ей обязательно воспользуюсь…
- Подожди, Реджинальд, – резко оборвала увлеченного собственными мечтаниями парня, - ты говоришь, что и предприниматель, и рантье одинаково рискуют. Но риски того и другого суть разные риски. Предприниматель, по сути, рискует силами, здоровьем и даже жизнью, учитывая то, как трудно и опасно порой осваивать новые земли, особенно, там, на Западе, а рантье рискует только какими-то металлическими кругляшками и резаной бумагой, то есть, в любом случае, он не рискует собой целиком. Он, если использовать картежное словечко, ставит на кон только часть себя, а не всё своё существо. Об этом собственно главное правило всякого финансового вложения – не вкладываться полностью в одно дело, типа, не складывать все яйца в одну корзину, разве нет?! Рантье может легко поделить свои деньги на части и вложить одну их часть в одно дело, другую – в другое. А я как собственник не могу не думать о собственности в целом.
- Да, ничего подобного, Мэг. С землей тоже самое. Ты на одной части своей земли выращиваешь пшеницу, на другой – кукурузу, на третьей – картофель. Мы же не выращиваем на всей принадлежащей нам земле один хлопок. Хотя и есть такие дельцы, жаждущие выращивать только то, что приносит максимальный доход.
- И всё-таки здесь еще что неправильное, потому что всё равно деньги – это только средство и форма, а объект их вложения – цель и содержание. И содержание больше формы!
- Как знаешь!
Тут издалека раздались чье-то шарканье. Мэг вскочила и заметалась, волнительно соображая, что делать. Реджинальду показалось, что она даже была готова его выпроводить. Он тоже встал, взглядом вопрошая, что случилось. Наконец, Мэг страстно прошептала:
- Это мать! Ради всего святого, не говори ей, что ты на стороне Севера.
- Так я же в форме северянина!
- Она не знает, как она выглядит! И потом… Ты сейчас сам увидишь, что с ней!
В большую гостиную, опираясь на деревянную трость, медленно и тяжело ступая вошла пожилая женщина. Реджинальд с изумлением разглядывал, как изменилась та, какую он знал совсем другой. Он помнил её сильной, цветущей женщиной, непрерывно шутившей и что-то бравурно восклицавшей, а теперь перед ним стояла разбитая страданиями и болезнями старуха.
- Добрый день, миссис Редфорд! – Улыбаясь, со всей ласковостью, какая в нём была, произнёс Реджинальд.
Женщина вздрогнула, повернулась всем телом в сторону голоса и, странно метая взгляды вокруг, громко, выражая тревогу, заговорила:
- Кто здесь?! Мэг ты тут? Кто этот человек? Что он тут делает?!
- Мама, не беспокойся! Я здесь. А это Реджинальд Дикенсон, наш Реджи!
- А Реджи! – Услышав знакомое имя, миссис Редфорд стразу переменилась, заулыбалась и, расставив руки, готова была кого-то обнять. – Наконец-то ты вернулся с проклятой чужбины в родные места!
Реджинальд с улыбкой вошёл в объятия пожилой женщины и вгляделся в ёё глаза и сразу понял, что миссис Редфорд была совершено слепа. Ответно обнимая, он украдкой уронил за её спиной несколько слез и тихо произнёс:
- Да, я побуду здесь, милая Джей-Эм.
- Прекрасно! Славу Богу! А то твоя любимая Мэг заждалась тебя. Совсем ты забыл свою маленькую девочку.
Тут уже Мэг запротестовала, защищая свою гордость:
- Мам, что ты несёшь?! Мы всё это напридумывали в далёком детстве. Но сейчас всё это прошло и не надо к этому возвращаться!
- Что ты говоришь, Мэг? Ты еще сама недавно говорила, что вот приедет Реджинальд и сразу всё изменится!
Парень радостно взглянул на Мэг. Та с раздражением отвернула вмиг ставшее пунцовым лицо. Не видя всех этих впечатлений, миссис Редфорд простодушно продолжала:
- Ну вот, твой Реджинальд и вернулся! А где же твоя радость, Мэг?! Как ты встречаешь своего жениха?! Где восторг и радостный смех! Я хочу, чтобы, наконец, в нашем доме была радость! Я устала от этого вечного траура. Сколько можно плакать?! Хочу погулять на вашей свадьбе! А потом нянчить внуков! Я требую много внуков, и мы их назовём в честь наших Пита и Нейла! Ты знаешь про них, Реджи?
- Да, да, мне очень жаль, Джей-Эм! – На этих словах парень снова обнял миссис Редфорд. – Это были лучшие люди нашей земли, Джорджии и всей Америки!
- Да, Реджи, да! Но эти проклятые янки убили лучших детей своей земли. Вечное проклятие на их дурные головы! Я никогда не смирюсь с тем порядком, который они нам навязывают!
Мэг, резко перестав злиться, изобразила смирение перед властным напором своей матери.
- Ладно, мам! Давай тогда пригласим Реджинальда завтра на обед и кого-нибудь позовём, - там, дядю Мэла, соседей, Стю и Мэри, еще кого-нибудь, кто тут еще остался.
- Да, Мэгги, да! Я велю Руфь запечь мою любимую индейку с бобами. И мы достанем из погреба лучшего вина! Прекрасная идея! Мы закатим пир! И пусть эти проклятые янки подавятся нашей радостью!
Реджинальд пообещал назавтра быть пополудни, тепло попрощался с Джей-Эм и направился к выходу. Мэг, кутаясь в шерстяной плед, пошла его проводить. Они вышли на крыльцо. Мэг заглянула в дом, в чём-то убеждаясь, потом плотно прикрыла дверь и резко тяжелым взглядом уставилась на Реджинальда. Он смущенно отвёл взгляд, и, комкая широкополую шляпу, мучительно придумывал, что же сказать, учитывая неожиданно услышанные признания. Но первой нашлась Мэг:
- Что ж приходи, Реджинальд! Видишь, как тебе тут рады! – С иронией произнесла девушка. – Но я надеюсь, ты догадаешься одеться в гражданское, чтобы не нарваться на чье-нибудь откровение! Например, дяди Мэла.
- Ладно. А что, дядя Мэл в порядке?
- Да. Так бобылём и живет. Как может.
Реджинальд нервно дернулся и трепетно произнёс:
- Мэг, мне очень жаль, что случилось с Джей-Эм, с нашей большой мамой. А давно у неё это с глазами?!
- Ты еще спрашиваешь, Реджинальд?! Сначала она потеряла любимого мужа и сына, а потом выплакала свои глаза… И всё это на совести твоих новых приятелей! – Почти гневно заключила Мэг.
- Мэг, не торопись ставить крест на наших отношениях.
- Так это ты его поставил!
- Я делал то, что полагал лучшим!
- А получилось худшее!
- Никогда не сбывается то, что очень страстно желаешь…
Они замолчали, мучительно ловя взгляды друг друга. Прекращая тяжелое испытание, парень вымолвил:
- Пойду я тогда. До завтра, Мэг!
- Да, Реджинальд, до завтра.
Он повернулся и пошёл. Она вдогон его спросила:
- А ты где обретаешься?
- У себя дома, где же еще?!
- А как твоя матушка поживает?
- Она в порядке.
- Ну, ладно…
Мэг
Поздним вечером переделавшая все дела Мэг убедилась, что мать легла спать, потом потеплей оделась и, захватив бутылку, отправилась на другой конец деревни. Она шла по родному Сэнтполвилю. Смотрела на большие дома и маленькие домики, окруженные фруктовыми садами, сараями и загонами для животных. Вглядывалась в их тускло светящиеся окна, замечала фигурки людей, спешащих затвориться в уют домашнего очага от ненастий внешнего мира. Она думала о том, что грядет, что наступает на эту милую её сердцу реальность, которая полностью приходилась на мир её безвозвратно ушедшего детства, который она всё же пыталась удержать, сохранить, спасти…
Мэг дошла до нужного дома, проскользнула сквозь хорошо знакомый проём. На другом конце двора пару раз глухо гавкнул пёс и тут же успокоился. Она поднялась на крыльцо и тихо постучала. Через полминуты за дверью раздался тревожный голос:
- Кто там?
- Это я, Мэг.
Дверь немедленно отворилась.
- Мэг?
- Пойдем, Реджинальд, посидим на нашем месте, как раньше. У меня есть выпивка.
- Конечно, Мэг! – Обрадовался парень. – Я сейчас! Я быстро!
Через несколько минут молодые люди неспешно шли по дороге между хлопковым полем и лесом из старинных вязов и лиственниц. Молочно-слюдяная полная луна, уже довольно высоко взобравшись на небо, уверенно заявляла о своём праве быть новым источником освещения земли. Но и солнце не собиралось легко сдавать свои полномочия, невидимо, откуда-то снизу яростно бросая багровые отсветы на верхушки деревьев. Прерывая хотя и просторное для внутренних переживаний, но тягостное в присутствие другого молчание, Мэг заговорила:
- Знаешь, Реджинальд, я в последнее время разлюбила день. Его резкий свет всё время навязчиво требует от тебя какой-то непрерывной суеты. Почему-то всё время надо что-то делать, то одно, то другое. И так сильно эта суета раздражает. Потому что ясно осознаешь, что затея, всё успеть, невыполнима. И вот так выбьешься из сил, а скорее, из этой пустой озабоченности, дождешься вечера, и сразу приходит умиротворение. Гаснет дневной свет, а с ним исчезает и подвижность суеты, её беличьего бега по кругу. Случается какая-то неподвижная темнота. И в ней странным образом пропадает всякая забота. Из каких-то своих дневных потемок пробуждается душа. Начинает о чём-то грезиться, мечтаться. Тянет выпить… Но немного… Правда… А то еще подумаешь, что я тут рискую повторить судьбу моего пьющего дяди Мэла…
- Да, ничего… Я понимаю… Алкоголь утешает… А дядя Мэл мне вообще нравится! Ему пьянство как-то к лицу – оно его не портит, как некоторых…
- Ха, согласна! Он, когда выпьет, словно оживает и просыпается из какого-то своего тяжелого сна…
Молодые люди дошли до реки. Усевшись на её невысокий берег и передавая друг другу бутылку, долго заворожено глядели на речной ход, слушали тихий шелест волн. Луна, добившись монопольного положения на небе, уже слепила глаза. И слепота красила одной ночной краской реку, росший за ней лес, беззвездное небо, внушая ощущение, что это весь мир обтекает их сплошной темной водой.
- Я, знаешь, чего боюсь, Реджинальд?
- Чего?
- Я боюсь наступления города с его домами и мостовыми, с суетой и толкотней на этот наш мир. Для меня этот мир, вся эта деревня – это мир моего детства. И я очень не хочу переезжать из деревни детства в город взрослости. Потому что я чувствую вот так как-то заранее, еще ничего не изведав, что не буду там счастлива. Ты вот сегодня про Нью-Йорк рассказывал, как там всё мелькает и мельтешит. Я, конечно, понимаю, что тебя это возбуждает, и… и… я даже этому сочувствую. И я сама бывала в городах – в Атланте, там, в Нашвилле. Ну, магазины, ну, рестораны, ну, развлечения, ну, и что?! Всё равно потом ничего, кроме опустошения, не испытываешь. Всё там неправильно, лицемерно, бездушно. И скучно, в конце концов!
- Не знаю, а мне уже в деревне скучно. Всё одно и то же. – Теперь пришёл черед раздражаться Реджинальду. – А дело в том, что должно случаться что-то новое, а иначе всё пребывает в круге того же самого.
- А если этот круг с чем-то хорошим, а главное – с вечным?!
- Сомневаюсь, насчёт вечного. Сейчас всё больше воцаряется мировоззрение материализма. А по нему ничего вечного нет.
- Я думаю, это очень глупое мировоззрение! – Отрезала Мэг.
- Зато понятное и очень много объясняющее! – Был столь же категоричен Реджинальд.
Они надолго замолчали. Задувший ветер нагнал на небо облака. Заставив луну поделиться с собой светом, и без того украденным у другого светила. Они отменили её статус слепящего источника света, который кроме себя ничего больше показывал. И теперь мягкость равномерно рассеянного по всему неба света освящала местность в многочисленных подробностях.
- Мэг, а, помнишь, мы нашли брошенную лодку, залатали её и поплыли, решив доплыть до океана. Но не доплыли…
- Слава Богу! М-да, ну, и натерпелись же мы тогда!
- Да, зато впечатлений нахватали на целый год. Помнишь, как мы натолкнулись на плавающего в воде мертвого индейца?
- Да. Я с тех пор большего ужаса не испытывала…
- И с ним было оружие и какие-то драгоценности. Винчестер мы отдали взрослым…
- Да, за ним потом шериф приходил…
- А всякие бусы, какие-то золотые комочки мы закопали в землю…
- Ха, устроили клад…
- Мг, и это был наш с тобой секрет! Ты помнишь, Мэг?!
- Конечно.
- Я тебе тогда не признавался, но, как сейчас, помню, меня это так возбуждало! Возбуждало то, что у нас с тобой есть тайна.
- Меня тоже. – Тихо признала девушка.
- До сих в моей душе живо то ощущение, что вот у нас есть с тобой тайна, и она делает нас особенными, отделяет нас от всех окружающих, и так оно остро меня порой пронзало, что вот, мол, ходят, живут люди вокруг, но не знают они того, что знаем мы. И были мы такими тихими заговорщиками! Двусмысленные жесты, обмены молчаливыми взглядами, перешептыванья всякие. А еще помнишь, раскапывание и закапывание клада стало нашим чуть ли не ежедневным ритуалом?
- Ха, помню.
- А какими мы были важными в своих собственных глазах. Мы этой тайной, словно, над всем миром вознеслись…
- Да-да, так и было. Нас эта тайна связала, обособила и вознесла. Во мне тогда мать сразу что-то заподозрила. И всё из меня выпытывала всякое. Конечно, она сразу предположила, что между нами что-то случилось… такое, от чего дети рождаются…
- Да, я помню, Джей-Эм и меня тогда выспрашивала, а один раз чуть не поколотила… а потом расплакалась… и стала рассказывать, как это плохо в столь раннем возрасте тебе будет забеременеть… про то, что мы еще маленькие, и надо, мол, сначала встать на ноги, и только уже потом вступать в сексуальную связь…
- Ха, она только один раз тебе эту проповедь прочитала, а я слышала эти внушения каждый вечер в течение месяца. Как я только её не разубеждала, что у нас ничего такого не было… И, помню, искренне недоумевала по поводу того, как она могла это предположить…
- И я недоумевал… Мы же были такие чистые насчёт этого… Не то, что сейчас…
Молодые люди надолго замолчали. Луну окончательно заволокло тучами. И в этом серо-синем свете всё вновь стало неразличимым. Через время, кутаясь в теплую фуфайку, девушка предложила:
- Реджинальд, пойдем, наверно уже? Холодно что-то стало. Да и поздно уже. Завтра вставать рано. Столько дел намечается…
- Подожди, Мэг!
- Что?
- Я должен сказать тебе кое-что.
Уже было собравшаяся вставать, Мэг остановилась и стала ждать. Соображая, с чего начать, молодой человек несколько раз приложился к бутылке. Наконец, он с волнением заговорил:
- Мэг, я хочу сказать, что приехал к тебе… За тобой… И… и… я люблю тебя! И предлагаю тебе быть моей женой…
Девушка напряжено молчала. Реджинальд продолжил:
- Я так устал от одиночества… И от всей этой неопределенности… Так хочется, чтобы в жизни был кто-то, кто тебя ждёт, ради кого ты живёшь… Особенно сейчас, когда такое творится… Вся эта война, зверство, мародерство, убийства, разрушение всего мира… А, что скажешь, Мэг?!
По её лицу можно было судить, что в ней бушует ураган эмоций, и их разнонаправленность вдавила её в землю, заставила окаменеть. Но вот она пошевелилась, мотнула головой и заговорила:
- Не знаю, Реджинальд. Сейчас всё стало таким сложным… Ах, если бы не война! Чёрт бы её побрал! И потом… Я не чувствую, что сейчас это было бы правильным… С точки зрения нашей семьи…
- Ну, подожди! – Резко вскричал Реджинальд. – Скажи просто и прямо: ты любишь меня или нет?
- Люблю. – Быстро сказала Мэг и тут же быстро и смущенно наговорила других слов:
- Но вот сразу не могу откликнуться на твоё предложение. Надо ждать. Когда всё кончится…
- Эх, Мэг, я больше не могу ждать!
Парень обхватил девушку и, обнимая, стал её целовать, всё сильней распаляясь и нацеливаясь на нечто большее. Мэг на какое-то время поддалась напору молодой мужской силы, но потом сильно оттолкнула парня и быстро встала:
- Нет, Реджинальд, я не могу. Извини!
Парень с поникшей головой остался сидеть. Мэг увидела, как, блестя, с его носа стекают слезы. У неё от жалости сжалось сердце, и на глазах тоже навернулись слезы. А потом Реджинальд тихо, но напряженно заговорил:
- Мэг, ты должна кое-что узнать… Я не хотел этого говорить прежде, чем сделаю тебе предложение… Иначе это было бы похоже на шантаж и какую-то сделку… А я не хочу, что у нас с этого всё началось… Но теперь у меня нет выбора… Так что вот… Со дня на день здесь будет армия генерала Шермана… Её подразделением является и мой взвод… Я не знаю, ты слышала, что бывает с той местностью, через которую проходит армия Шермана?
- Догадываюсь.
- Ты даже не представляешь эту жестокость! Они оставляют после себя выжженную землю! Что они сделали с Атлантой! Через несколько дней они будут здесь, и когда они узнают, что из вашего дома люди служили в армии Конфедерации, то они безжалостно сначала разграбят дом, а потом обязательно его сожгут.
- За что?! – Изумилась Мэг.
- За то, что вы, южане, воевали против… - Объясняя, но не оправдывая позицию победителей, проговорил офицер армии северян.
- Но мы же итак проиграли! Мы уже понесли потери!
- Вот именно поэтому вы должны понести еще большие потери. Они жаждут полной расплаты. Им нужное не только поражение, но и унижение проигравшей стороны. Им надо просто выжечь саму идею Юга и растоптать всякую волю к сопротивлению, про которое, например, что-то говорила Джей-Эм.
- И ты после всего этого с ними?! – Вскричала Мэг.
- Так я против всего этого! Но что я-то могу один сделать. Я – мелкая сошка! Я ненавижу всё это. Но исподтишка. Я даже не могу свою ненависть выразить! Но даже эта ненависть считается в наших рядах трусостью и даже предательством. Вообще, уже ни о какой войне речи не идёт. Это всё чистый грабёж. У меня приятель есть – но так: выпивали вместе – капитан Роджер Стокер. У него от мародерства уже разум помутился. Он уже три повозки с награбленным добром домой, куда в Пенсильванию отправил. И я как-то принялся объяснять ему, что все мы и южане тоже – граждане одной страны, что говорим на одном языке, и что к тому же все мы христиане и просто люди, живущие под одним небом. А он мне: нет, южане – наши враги и раз мы теперь завоевали эту землю, то это теперь всё наше, особенно, потому что всё это нажито непосильным трудом подневольных рабов, короче, грабь награбленное. А я ему: здесь не все сделано руками рабов, многие всё сделали сами. Я говорил про вашу семью, зная, какие вы все труженики. Вы просто зажиточные фермеры, а не какие-нибудь аристократы-феодалы с тысячами душ рабов. А он мне: значит, им просто не повезло, раз они оказались на неправильной стороне истории. Я говорю: нам потом с южанами жить в одной стране, и за всё это они нас будут осуждать и ненавидеть, и если цветы добра вянут за раз, то цветы зла цветут до самого упора. А он мне: победителей не судят! И всё такое.
- Реджинальд, но у нас ведь есть и рабы. – Как бы смиряясь с заочным обвинением капитана Стокера, произнесла Мэг.
- Но их же у вас немного. Не то, что у других плантаторов. И вообще дело не в неграх. Рабовладение – это только повод. Идёт большой грабеж. И для его оправдания все средства хороши.
- Это точно!
- И поэтому, Мэг, я делаю еще одно предложение. Если вы мне позволите остаться в вашем доме, я выступлю вашим покровителем… Мы вывесим над домом флаг Соединенных Штатов. У меня с собой есть флаг. И тогда северяне не тронут ни вашего дома, ни вашего имущества, ни ваших владений. Ничего. Кроме рабов…
И через несколько секунд добавил:
- Что скажешь, милая Мэг?
Подведя вопросом итог, Реджинальд замолк и стал ждать ответа. Мэг оцепенела. Теперь она полностью выражала собой распрю разума и сердца: её лицо перекосилось, а тело составило неестественный изгиб, в котором голова и шея бессильно свесились вниз, а плечи, грудь и спина протестно взметнулись верх, словно стремясь выпрыгнуть из себя, чтобы оторваться от земли, чтобы воспарить прочь от места, на котором приходилось делать невыносимо тяжелый выбор. И вот едва выносимый миг принятия решения миновал.
- Я согласна, - вся опадая и почти истерично выкрикнула девушка.
И потом быстро-быстро заговорила:
- Живи у нас. И это для семьи. Чтоб нас не тронули. Тебе будет предоставлена отдельная комната. Мы можем сказать, что будем жить вместе. И… и мы можем жить вместе… Но это будет другое…
- Нет, Мэг, нет! – Вскричал Реджинальд. – Я не приму твоей любви под принуждением – я не мародёр… Я только хочу защитить ваш дом. Он самое дорогое воспоминание моего детства. Мы не будем жить в одной комнате. Мы будем ждать…
- Да-да.
Всю обратную дорогу они не проронили ни слова. Только у своего дома Мэг грустно произнёсла:
- Прощай, Реджи. То есть, до завтра, конечно.
- До завтра!
Дядя Мэл
На следующий день Реджинальд, как и обещал, явился в гражданском. На нём был черный сюртук, который он, будучи юным, еще до войны неизменно надевал по воскресеньям, церковным праздникам и другим торжествам и голубая рубашка с пышным жабо. В его руках красовался большой букет с яркими георгинами. Дверь ему открыла Мэг. И она нарядилась во что-то кричаще красное с белым.
Девушка с какой-то неестественной радостью поприветствовала парня. А потом, выкатив и скосив глаза, она стрельнула в него взглядом, сияющим неожиданным смыслом. И он сразу узнал в нём ту самую таинственность, о которой накануне между ними шла речь. От этого вынужденного подражания оригинальному переживанию из далекого святого детства его сердце резануло нехорошее чувство.
Реджинальд вручил цветы и зашёл в дом. Здесь уже был накрыт стол и все были в сборе. Поздоровавшись сначала со всеми, молодой человек нашёл нужным обойти каждого. Он поочередно обнял Джей-Эм и дядю Мэла, пожал руки каким-то далёким родственникам семьи Редфорд, их соседям. Хотя и плохо представляя, что происходит, Джей-Эм взяла на себя непосильную задачу на свой лад стянуть всю канву произошедших с Реджинальдом событий. Когда все расселись, восседавшая во главе стола хозяйка, обращаясь ко всем и водя невидящими глазами по сторонам, велеречиво известила:
- Господа, мы собрались, чтобы отпраздновать прибытие нашего дорогого Реджи Дикенсона. Он отучился в университете. Правда, на Севере. Стал ученым человеком. Будет юристом. А еще Мэг мне сказала, что Реджинальд будет жить у нас… И… я так поняла, скоро будет свадьба! А там глядишь и бабушкой стану, ха-ха! Хорошо бы!
Собрание людей радостно зашумело:
- Дай Бог! Счастья! Поздравляем!
Сидевшие рядом Мэг и Реджинальд, пряча под вынуждено изображаемой радостью свою новую тайну, смущено принимали необоснованные поздравления, чокались наполненными вином бокалами с гостями.
- Господа, угощайтесь! Мэл, Стю, Мэри, Майк, Дженни, пожалуйста. Стол, конечно, скудный, но, как говорится, чем богаты! Индейка с бобами, мятая картошка, тушенная капуста… Что там еще, Руфь?!
Возникшая рядом с хозяйкой полная негритянка, ревниво разглядывая стол, суетливо перечислила список яств.
- Да, хорошо. А вино? Ты принесла из погреба то вино, о котором я говорила?!
- Конечно, госпожа. Вон две бутыли на столике стоят.
- Так. А копченую колбасу принесла?
- Ой, забыла! – В ужасе воскликнула рабыня.
- Так я знала! – Грозно гаркнула Джей-Эм. – Немедля неси колбасу, паршивка такая! Глаз да глаз за вами нужен! И нарежь колбасу потоньше! Она так вкуснее…
Едва скрывая недовольство понуканием, кухарка быстро, но насколько позволяло большое тело, отправилась на кухню. Джей-Эм продолжила ворчать:
- Эх, совсем нас война разорила. Разве это праздничный стол?! То ли дело, до войны. Пиры, действительно, были горой! Пустого места на столе не было от еды! Салаты, жаркое, рыба! Ничего этого теперь не осталось! Мэл, ты помнишь, какие Пит закатывал пиршества?
- Да-да, славные были времена, Джей-Эм! – Радостно согласился дядя Мэл.
Реджинальд, наконец, разглядел того, кого хорошо знал, но долго не видел. Это был к своим пятидесяти годам уже совсем поседевший человек, несколько дней не брившийся, с длинными редкими и, кажется, немытыми волосами. На нём был совершенно застиранный сюртук, того же свойства рубашка когда-то добротного дорогого шёлка. И еще, пожалуй, жестикуляция и движения его совсем исхудавшего тела стали еще более нервными и импульсивными. Но, как и прежде, вся общая неряшливость его облика легко искупалась светом больших голубых глаз, лучащихся одновременно пережитыми страданиями и, несмотря ни на что, сохранившейся теплотой.
Дядя Мэл, заметив пристальное внимание Реджинальд, улыбаясь, обратился к нему, как к своему хоть и юному, но равноправному собеседнику:
- Что, Реджи, сильно изменился?
- Да нет, дядя Мэл! – Смущено оправдался парень. – Но может только чуть-чуть.
- Да, вода времени не щадит любую твердыню. Тем более человека.
В этот момент Руфь стала делить индейку на порции. Когда очередь дошла до Реджинальда, он вскочил, перехватил нож из рук рабыни и уделил себе кусок индюшатины. Усевшись, он, обращаясь ко всему собранию, объяснил свой поступок:
- Человек сам должен делать то, что он сам может делать.
Дядя Мэл весело взглянул на парня:
-М-м-м, вот он как выглядит аболяционизм, так сказать, на практике!
Через время пожилой человек спросил:
- Я слышал, ты, Реджинальд, в университете учился.
- Да.
- А где?
- В Массачусетсе.
- Да, слыхал, там, на Севере совсем другая жизнь…
- Да, дядя Мэл, другая.
- Небось, с точки зрения северян Юг – это какое-то дремучее, дикое средневековье со всей этой патриархальностью, деревенским образом жизни, да еще с этим варварским институтом рабовладения? – Иронично предположил пожилой человек. – И уж, конечно, сами себе они кажутся авангардом прогресса с его демократизацией, индустриализацией, финансово-банковской деятельностью, так?
- Именно так, дядя Мэл. – Подтвердил молодой человек.
- Ты тоже так думаешь?
- Да. А вы что думаете по этому поводу?
- Я полагаю, что хоть контраст между Севером и Югом разителен, но я бы не стал так сильно его драматизировать.
- Почему? – спросил Реджинальд замечая, что все присутствующие внимательно слушают их разговор.
Реджинальд помнил, что дядя Мэл имел в Сентполвиле непритязательную славу доморощенного мудреца, изредка окормлявшего своими пространными высказываниями местное общество. Вот и сейчас он, щедро хлебая виски, водил глазами из стороны в сторону, видимо, подбирая слова, должных дать начало какому-то основательному рассуждению. И скоро раздалась хрипотца его негромкого голоса:
- Друзья, мы читаем и слышим от северян про то, что война Севера и Юга – это какой-то конфликт цивилизаций, чуть ли не двух типов человечества. Одно из них – это якобы люди с мракобесными взглядами, консерваторы, деревенщики, которые консервируют ветхие представления о мире, ничего не желающие менять и так далее. А другие, напротив, прогрессисты, либералы, горожане, нацеленные на радикальное преобразование мира, мечтающие облегчить участь человека, обремененного тяжелым трудом, неудобных обстоятельств жизни и так далее. И всё это выглядит как распря двух человечеств с противоположными образами мыслей. Но можно взглянуть на это иначе…
Дядя Мэл прервался, чтоб промочить горло. Улучив момент, Джей-Эм недовольно пробурчала:
- Ну, вот люди собрались, чтобы повеселиться, отвлечься, забыть плохое. А ты, Мэл, давай им снова морочить голову – про войну да про Юг и Север!
В защиту вступились сразу несколько человек, включая Мэг и Реджинальда:
- Пусть говорит! Интересно! Дядя Мэл – голова!
Виновато глянув на невестку, порядком хмельной мыслитель местечкового масштаба упрямо продолжил:
- Я вижу конфликт Юга и Севера, прежде всего, в свете разности аграрной и индустриальной экономик, производства предметов потребления и производства средств производства. Дело в том, что когда-то вся экономика была аграрной. Никакой другой-то экономики не было. Просто потому что именно продукты аграрной экономики непосредственно удовлетворяют первые потребности человека. Еда, одежда, кров – всё это мы получаем благодаря аграрной деятельности. Аграрная экономика составляет содержание наличной, материальной жизни человека. Это первое. Теперь второе. В то же время мы видим, что за последние столетия индустриальная экономика стала доминировать. Топливная промышленность, металлургия, транспорт, заводы, фабрики – теперь это стало авангардом экономики. Да, верно, что все эти инструменты, механизмы, станки позволили значительно облегчить и ускорить то или иное производство. Очевидно, что с помощью ткацкого станка полотно ткани можно сделать в десятки раз быстрее, чем вручную. Но разве ткацкий станок сам из себя производит ткань?! Он только формирует, обрабатывает то, что вначале было дело рук хлопкороба. Или механизм мельницы с водяным приводом сам из себя производит муку? Нет! Труду мельника предшествует труд хлебороба, крестьянина, выращивающего пшеницу. Поэтому индустриальная экономика – вторична и производна по отношению к первичному и производящему труду агрария. Можно сказать, что аграрная экономика – это основа, базис, фундамент жизни, а индустриальная экономика – это только надстройка, только приложение и форма. И индустриальной экономики не было бы без аграрной экономики. Агарная экономика – условие экономики индустриальной. Вот простой пример, я, аграрий произвожу картофель, а какой-нибудь индустриалий производит лопату, которую я покупаю, чтобы выкапывать ею свою картошку, чтобы продать её тому же индустриалию, который произвёл эту лопату. И хорошо когда есть и картошка, и лопата. Хорошо и аграрию, и индустриалию. Но будет совсем плохо, когда лопата будет, а картошки нет, причем плохо будет нам обоим. Потому что без лопаты я смогу выкопать картошку, а вот, если не будет картошки, то никакая лопата мне не поможет, поскольку копать ею будет нечего. И будет та лопата пылиться в сарае, пока я, оставшись голодным, буду смотреть на неё и удивляться её совершенной бесполезности. Проблема еще и в том, что условная мера картошки дешевле условной лопаты…
- А почему? – Удивился Реджинальд.
- А что будет с мешком картошки, если его оставить где-нибудь в тепле, и что будет с лопатой в тех же условиях?
- Потому что картошка сгниет, а лопата – нет?
- Конечно. В этом заключается разность преимуществ индустриальной экономики перед аграрной. Дела обстоят так, что хоть индустриальная экономика – это и экономика формы, но форма имеет долгосрочный характер, поскольку форма эта производится из долгосрочных материалов, типа железа. Я называю индустриальную экономику твердой экономикой. Напротив, аграрная экономика – это экономика содержания. Но дело в том, что содержание не имеет прямой, очевидной устойчивости. Содержание всё время течет, меняется. И это свойство придает содержанию характер второстепенности, зависимости, подчиненности. А вместе с ней аграрная экономика как мягкая экономика в виде её предметов ценится меньше по сравнению с предметами твердой экономики. Просто потому, что твердое ценится больше, чем мягкое…
- Но это и понятно! – Высказался один из соседей Редфордов, небогатый фермер Майк по прозвищу Фунт-Лиха. – Твердость – признак свежести того же овоща. Любая хозяйка предпочтет мягкой моркови или свекле овощи потверже.
- Конечно! – Согласилась Джей-Эм. – Дураков-то нет!
- Так-то оно так! – Цокая языком, согласился дядя Мэл. – А лопата еще тверже любой картошки. А тверже лопаты – монета. А тверже монеты – заряженный винчестер. А тверже всего этого вместе взятого могильный камень!
И тут же резко и недовольно замолчал.
- О чём это ты, Мэл? – Возмутилась Джей-Эм, и, не дожидаясь ответа, обратилась ко всем:
- Вот всегда с ним так! Совершенно человек не умеет и не любит спорить. Стоит начать с ним спорить или что-то ему возразить, тут же замыкается в себе и слова из него клещами не вытащишь. Дурная манера у моего шурина – или слушайте меня и не спорьте или вообще молчать буду!
- Да нет, мам! – Запротестовала Мэг. – Всё понятно. Дядя Мэл хочет сказать, что по здравому смыслу твердое ценнее мягкого, лопата ценнее картофеля, но в каком-то особенном смысле мягкое дороже твердого. И, например, мякоть овоща дороже твердости сельскохозяйственного инвентаря.
- Да, Мэг, ты верно меня поняла. – Благодарно улыбаясь, вновь заговорил дядя Мэл. – То есть, есть две экономики – аграрная экономика мягкого содержания и индустриальная экономика твердой формы. И речь не идёт о том, что, мол, одна экономика хороша, а другая – плоха. Хотя наши оппоненты заявляют, что наша экономика примитивная и отсталая, а их экономика прогрессивная и рентабельная. Очевидно, что обе экономики должны быть сбалансированы, потому что не могут обойтись друг без друга. Главное, что они могут договориться. Аграрная экономика не жадничает и не требует для себя особых полномочий по отношению к индустриальной экономике. А вот индустриальная экономика почему-то в своей жадности настаивает на своей исключительности. И поскольку аграрная экономика – это экономика деревни, а индустриальная экономика – это экономика города, то тут еще имеется смысл отношений деревни и города. И опять же деревня благодушно как бы говорит городу: «пожалуйста, будь, если хочешь!». А город категорически отрезает: «тебя, деревня, быть не должно, ты нерентабельная, варварская, унылая, повсюду должен быть один город, один сплошной Нью-Йорк!». То есть, понимаете, вот такое неравенство отношений друг к другу: внутри деревенского горизонта место для города есть, и деревня благодатно включает в себя еще город, а внутри городского горизонта места для деревни почему-то нет, и город безжалостно исключает из себя деревню.
Дядя Мэл прервался, чтобы поддержать высокий градус рассуждения другими высокими градусами, и продолжил:
- Итак. Теперь, когда очерчено такое общее поле, можно рассмотреть отношение Севера и Юга. И здесь тоже самое: агарному Югу совершенно не мешает индустриальный Север, но индустриальному Северу во что бы то не стало надо покорить и подчинить аграрный Юг.
- Ну, конечно, работяге же надо что-то есть! – Высказался Фунт-Лиха.
- Эх, если бы только в этом было дело!
- Дело еще в том, что аграрный Юг не развивается, а индустриальный Север уверенно прогрессирует и продвигается вширь! – Выдвинул еще одну гипотезу Реджинальд.
- Да, и там, где Север в своей экспансии уже не может купить то, в чём он нуждается, он предпочитает действовать военно-силовым способом. – Иронично возразил дядя Мэл.
- О чём это ты? – Удивился Реджинальд.
- Попробую объяснить. Но зайду с другого бока. Мне тут недавно книжки из Европы привезли. Там сейчас очень модным стало учение одного немецкого теоретика по имени Карл Маркс. Не знаешь такого?
Студент Гарварда, изображая отрицание, помотал головой.
- Так вот этот Маркс сводит всю драму социальной войны всех со всеми к конфликту труда и капитала. И в этом свете спокойно можно понять означенный конфликт как спор трудового Юга и капиталистического Севера.
- А ты, дядя Мэл, какой труд имеешь ввиду – рабский? – Иронично уточнил молодой человек. – И насчет капитала – его на Юге больше, чем на Севере: 30 процентов проживающего здесь населения владеют 60 процентами американского богатства.
- Да, верно, здесь есть сказочно богатые феодалы-плантаторы, владеющие миллионами акрами земли и тысячами рабов. Но их же всего несколько десятков семей. Хотя согласен – благодаря их капиталам Конфедерация еще и держится наплаву. Но именно до капиталов Конфедерации и есть дело Федерации. Им, как это они называют, его надо освободить, чтобы эти капиталы потекли вширь и в то, где этот конфедератский капитал смог приносить максимальную прибыль. Я уже говорил, что индустриальная экономика намного рентабельней аграрной. Но в нашем случае мы имеем парадокс – почему-то аграрный Юг богаче индустриального Севера?
- Ты что смеешься, дядя Мэл – понятно же, почему! Благодаря бесплатному труду миллионов рабов!
- …которыми владеют несколько сотен человек, а остальные тут при чём?
Реджинальд замолчал – он сам недавно задавал этот вопрос. Дядя Мэл продолжил:
- Я согласен с тем, что рабовладение – зло!
Большинство присутствующих от неожиданности ахнуло – Джей-Эм даже схватилась за голову.
- И, конечно, большая часть богатств немногого числа богачей неправедна! Обидно, что для того чтобы ограбить их, будет пролито много крови и слёз всех остальных как без вины виноватых! Но еще большая беда в том, что непосредственное рабство трудового содержания будет замещено опосредованным рабством со стороны капиталистической формы!
Раздался гул возмущенного недоумения, которое выразил Реджинальд:
- О чём ты, дядя Мэл?
Местный мудрец внимательно посмотрел на парня, еще отпил виски и принялся отвечать:
- Здесь следует с самого начала. А всё, весь этот политэкономический дискурс начинается с теории английского теоретика Адама Смита. Он разумно выявил три источника человеческих богатств – землю, труд, капитал. Все три сущности составляют своего рода экономический треугольник, в котором соблюдается логическая последовательность причины и следствия. Труд есть потому, что есть земля. А капитал есть потому, что есть труд. Земля – это первое. Ни будь земли, не было бы ни труда, ни капитала. Но в отличие от труда и капитала земля нерукотворна и имеет мистическое происхождение. Но что такое земля? С одной стороны, земля – это природа, леса с деревьями и всякой живностью, поля со съедобным злаками и хлопком, реки с рыбой и так далее. С другой стороны, как мы верим, земля сотворена Богом, а значит, представляя Бога, она и есть присутствие самого Бога. Земля – это Бог. Или вернее: Бог это еще и Земля.
- Еще? Помимо чего?
- Помимо Неба. Бог это Небо и Земля.
- Понятно.
- Например, вот такая земля, природа – это то, с чего начинается человеческая история в библейской версии. Райский сад Эдем – это и есть основное экономическое содержание жизни. А вот Маркс, говоря о распре труда и капитала, почему исключает землю. И понятно, почему. Ему, как атеисту, неинтересно учитывать землю как землю Бога. Но на самом деле, вся экономика – это, прежде всего, экономика земли, природы. Природа – это первое и главное экономическое предприятие, которое было организовано до нас и не нами, но для нас. Меня всё время удивляет, насколько всё продумано в этом природном производстве, как много в нём приспособлено для человека и его выживания – тут тебе и фрукты, и овощи, и злаки, и мясо всех мастей от говядины до рыбы, хлопок и овцы для одежды и так далее. И разве это не повод для исключения всякой случайности человеческой жизни, возможной только в силу Божьей воли!
- Полностью согласна – на это могла быть только Божья воля! – Пламенно воскликнула Джей-Эм, уже успевшая до этого несколько раз зевнуть от долгого рассуждения.
- То есть, аргумент такой – для чего есть съедобные вещи вразрез с тем, что большинство вещей несъедобных? Или почему есть животные, которые легко одомашнились, по контрасту с тем, что большинство животных так и остались в дикости?
- Верно! – Согласился Стю Шелтон, дальний родственник Редфордов.
- Итак, всё начинается с божественно устроенной природы. Она и есть сама экономика. Здесь важно, что экономика природы, очевидно, существует не только для человека, но и для себя. Адам Смит разъяснил нам, что экономика – это равновесие того, что производится, и того, что потребляется, отрицается. Те же процессы идут в природе – в ней непрерывно что-то полагается, приходит в присутствие, и непрерывно что-то отрицается, уходит в отсутствие. Но в природе оба этих процесса слито воедино до полной неразличимости. Вот растет какое-нибудь растение – оно полагается за счет отрицания чего-нибудь другого. Корова пасется на лугу – она отрицает траву, но полагает молоко в самой себе. Другими словами, полагание – это добро, а отрицание – это зло. И в природе добро и зло неразличимы. В природе их в общем нет. Добро и зло – это наши человеческие оценки. Как мы квалифицируем нечто в отношении к добру и злу. Например, по шкале жизнь – смерть. То, что смертоносно, это зло. То, что жизнетворно, добро. Так?
- Ну да! – Поддакнул кто-то.
- Это так потому, что есть моя единичная, абсолютная, собственная смерть. То есть, с точки зрения всегда моей смерти есть смертоносное зло и жизнетворное добро. Но есть же порядок вечности. Когда исходим или из вечности природы, из вечности Бога. И такая вечность – это изначальное и абсолютное добро, благо и благодать. Это добро есть благодать в силу своей вечности. Это нескончаемый, вечный ресурс. И оно всегда есть для человека, хотя и помимо человека. И оно первое. А потом происходит его разделение. Часть этого первого становится чем-то добрым, а вторая – чем-то злым. Так, человек – это потребитель. Само потребление несет смерть, но доставляет удовольствие. В отношении себя потребитель делает добро, в отношении другого – зло. Или труд. Человек – это трудящийся, трудник. В этом случае акценты меняются. Труд доставляет страдание, но творит жизнь. То есть, в отношении себя и природной вещи трудящийся причиняет зло, но для другого он – источник добра.
- Это точно, масса Мэл! – Страстно согласилась Руфь, которая, как выяснилось, несмотря на соблюдение застольного порядка, внимательно вслушивалась в слова хозяев. – Порой эта мысль очень утешает, что мы добро творим.
- Руфь, ты еще тут, тебе, что дел не хватает, кроме как нас подслушивать?! – Напустилась на свою главную служанку Джей-Эм.
Кухарка попыталась возразить, но тут же потупила взор.
- Да почему же – пусть говорит! – Выступил в защиту рабыни дядя Мэл.
- Спасибо, масса Мэл! Вы очень добрый! – Снова заулыбалась Руфь, одновременно с осуждением косясь на хозяйку.
Джей-Эм недовольно покачала головой. Улыбаясь краткосрочной пикировке между госпожой и рабыней, дядя Мэл продолжил:
- Итак, помимо такой экономической сущности как нерукотворная природа мы имеем две рукотворные сущности – жизнетворный, но страдательный, и поэтому «злой» труд и смертоносное, но довольствующее, и поэтому «доброе» потребление. И их крайности равно определяют человека, который есть парадоксальная взвесь жизнетворного «зла» и смертоносного «добра». Но, увы, речь идёт о чудовищной распре, поскольку в этом случае человек – носитель распри. И ладно бы эта распря касалась одного отдельно взятого человека, но теперь она простирается в масштаб всего человечества, которое тоже, как и Америка, раскололось на небесный Юг и земной Север.
- Это еще что такое?! – Вопросительно воскликнул Реджинальд.
- Всё это одно сплошная революция, которая представляет глобальную трансформацию царства благодати в царство закона. По большому счету, Америка начинается с кардинальных изменений внутри самой Европы, перешедшей из средневековья в Новое время. И хотя сама Америка промысливалась в то, чтобы быть Новой Европы, здесь состоялась своего рода реставрация средневековой цивилизации с её достоинствами и недостатками. К недостаткам относится реставрация аристократии. Причём наша южная аристократия носит явно пародийный характер. Всё свелось к строительству огромных дворцов, перемене сотен нарядов, утоплению себя в роскоши и так далее. И всё это, конечно, за счет непосильного труда миллионов рабов. Но и есть и достоинства. К ним я отношу мужественное, самоотверженное, честное желание жить своим трудом, своими силами, умом, волей добиваться лучшей доли, но так, чтобы никого не подчинять, не принуждать, но и никому не подчиняться, не прислуживать. Словом, жить без рабства и господства и тем самостоятельно стоять на ногах, не ввергая в долг не себя перед другим, не другого перед собой.
- Дядя Мэл, а как быть с этим «без рабства»? – С сарказмом спросил Реджинальд.
- Ты давно здесь не был. И не знаешь, что я давно живу без рабов.
- Ты их продал?
- Да, конечно, он может без них обойтись! – Ворчливо отозвалась Джей-Эм. – Живёт один, не детей, не плетей, на всё про всё – пару акров земли, десяток овец, свиньи, куры. И всё! А у нас десятки акров, сады, плантации, пастбища, сотни голов скота. Нам без рабов просто нельзя…
- И это ваш такой вклад в аболяционизм?! – С интересом спросил Реджинальд.
- Не только. Я просто доказываю себе и другим, что можно жить честно, за свой счёт и, конечно, за счёт Божий: ограничивать свои потребности, довольствоваться малым, понимать, что не одним только хлебом жив человек.
- Да, это и мой идеал жизни! – Радостно вскричал молодой человек.
- Но нам доказывают, что без преобладания одного над другим не обойтись. И что принцип господства и рабства – это основа жизни. В этой логике господин субъектного потребления всегда доминирует над рабом предикатного труда. Поэтому лучше потребителем, чем производителем. Такая логика явно исходит из какого-то капитального разрыва, случившегося на заре человеческой истории. В своё время я выписывал кучу книг из Европы…
- Ха, у него целая стена в книгах, - подтвердила Мэг.
-… в том числе почитывал Канта. И он, опираясь на библейское повествование, прямо указывает на исходное преступление, наказанием за которое становится в том числе и труд…
- «Работать в поте лице», это нам Господь завещал, - велеречиво вставила реплику Руфь.
- …и, я думаю, что корень зла именно в этом вменении. Понятно, что нечего хорошего в том, чтобы непрерывно исходить потом, да еще слезами и кровью, нет. Мы и называем такой труд рабским. И он ничто иное как проклятье!
- Господи, а мы-то за что прокляты?! – Страстно возроптала Руфь.
- Но ведь труд это еще творчество, в котором человек, невзирая на все трудности, идёт до конца, порой рискуя жизнью. Человек – сотрудник Бога. И сам мир начинается с труда Господа, который за шесть дней сработал целый мир…
- Верно! – Согласилась Мэг.
- Я всегда знала, что Господь – трудяга! – Удовлетворено воскликнула рабыня. – И что Он на стороне рабов!
- Да, трудом мы еще и душу спасаем, а избыточным потреблением только тело губим. Но, увы, почему-то это свойство труда почти не учитывается. Не учитывается душевная мера труда. А в оппозиции труда и потребления в отношении к паре души и тела душа на стороне труда, а тело – на стороне потребление. И получается, что с точки зрения превышения ценности потребления над ценностью труда, ценность тела превосходит ценность души. Но в их паре имеется одно капитальное неравенство – душа бессмертна, а тело смертно. Душа бессмертна и её мера – в победном торжестве бесстрашия перед смертью. А тело смертно и его мера – в гибельности растворяющего ужаса перед смертью.
- Но с этой точки зрения вообще ничего не надо! – Критически воскликнул Реджинальд. – Не надо собственности, не надо труда! Жить лилией полевой и птицей небесной, по словам Христа!
- Многие так и живут. Но мне так жить было бы неинтересно. Во-первых, они что едят и носят. Во-вторых, мне нравится что-то делать. А потом, нам же это всё дано. Для чего-то. Я вижу предназначение человека в том, чтобы доделать Божье творение, то чего Творец сам не успел сделать, довершить начатое. Вот есть, например, цветы, но цветут они в разных местах. Взять да и собрать их в одно место и пусть будет клумба. Ну, в общем, что-нибудь в этом смысле. То есть, тем самым есть два труда. Один труд как сотрудничество с Богом. И этот труд – благо. А другой труд – тяжелый, унизительный, смертный, одним словом, рабский. И такой труд – зло. И вот мы пытаемся понять, на каком основании они различаются. Ясным указанием на проклятость труда является то, что в райском Эдеме первым людям Адаму и Еву не надо было работать. Это отсутствие трудовой вины – первейший признак райского блаженства. Тем более, что сам труд сопровождает то, что присуще всяческим страданиям и мучениям, связанным с пролитием крови, пота, слёз. Мы все хорошо знаем, что во глубине трудового усилия пребывает смертная тоска, когда, например, пытаешься поднять что-нибудь тяжелое, несешь тяжелое бревно…
Дядя Мел прервался, что-то вспоминая, и снова заговорил:
- Я начал своё рассуждение с противопоставления капитала и труда. И вот теперь подхожу к тому отрицательному общему признаку, который равно им присущ. Итак, труд и капитал составляют диалектическую пару. Капитал, представляя интересы потребления, представляет сторону тела. Напротив, труд представляет сторону души. То есть, пара потребление/труд совпадает с парой тело/душа. Но есть еще одна пара. Дело в том, что потребление и труд замкнуты в цикл, и напару составляют нечто одно целое, поскольку «не потопаешь – не полопаешь». Цикличность обозначает порядок закономерности. А всякий закон – это закон нерушимости границы между своим и чужим. «Не убий», «не укради», «не пожелай жены ближнего своего» – всё это про границу между собой и другим. И в то же время вся человеческая взаимность, вся социальность основана на обмене. То есть, мы имеем парадокс: с одной стороны, граница между своим и чужим неприкосновенна, с другой стороны, мы её сплошь да рядом пересекаем при обмене.
- Дядя Мэл, что вы нам голову морочите, здесь же всё просто: в одном случае, пересечение границы между своим и чужим имеет кровопролитный, насильственный и такой односторонний характер, выражаемый в крови убийства, в слезах обворованной жертвы, а, в другом, это пересечение имеет добровольный, бескровный, то есть двусторонний, договорный характер.
- Да, Реджинальд, верно. И я не морочу голову. Я просто так издалека захожу. Два этих вида определяет договорный символ, чье отсутствие делает отношение насилием, а наличие – обменом. Итак, еще одно важное слово: обмен. Обмен носит двусторонний характер. Обмен идёт туда и сюда. В обмене что-то отчуждается, а что-то присваивается. И здесь можно видеть, что пара присвоение/отчуждение полностью совпадает с парой потребления и труда. Потребление – это присвоение, труд – отчуждение. Потребляя, я присваиваю результаты чужого труда в свою пользу. Трудясь, я отчуждаю себя, своё тело в пользу чужого потребления. И потребление мы можем истолковать как отчуждение другого в пользу себя. То есть, если в труде происходит отчуждение другого к себе, а в потреблении – отчуждение другого в пользу себя, то общим признаком этих двух краёв выступает единое отчуждение. Если учесть пару души и тела, то получается, что общая негативность труда и потребления в том, что, если труд отчуждает тело, то потребление отчуждает душу.
- Я никак не пойму – причём здесь душа?! – Возмутился парень. – Мы же про экономику, а она вся про тело.
- Видишь ли, дорогой Реджинальд, это очень удобная редукция – взять да вынести за скобки души, оставив голое тело…
- Тьфу ты, Мэл, какое еще голое тело?! – Чертыхнулась Джей-Эм.
- Ну я имею ввиду тело как таковое и, конечно, одетое. Что ты, Джей-Эм?! Да и вот, одного такого чистого тела, существующего без души, не существует. Тело без души – это теоретическая абстракция. Человек всегда существует в окружение своей невидимой души. И душа эта невидимой аурой облекает еще и саму вещь мира…
- Что-то тебя куда-то понесло…
- Никуда не понесло… Вот здесь еще одно слово прозвучало: насилие. Это вообще фундаментальное слово для всего нашего существования. Что бы человек ни делал – ел, трудился, действовал, он всегда совершает насилие. И в каждом нашем усилии есть насилие. Увы! Самый труд есть насилие – вспашка поля, рубка дерева, ловля рыбы. Кругом голое насилие!
- Опять ты про голое! – Проворчала Джей-Эм. – Да сколько можно, Мэл?! Побойся Бога!
- Да-да. Больше не буду употреблять это слово, если оно тебя раздражает, Джей-Эм. Итак. Труд это насилие над вещью. И оно потому насилие над вещью, что вещь отчуждается из своего естественного обстояния. Вот росло дерево в лесу, наряду со своими родственниками и всему ему было здесь хорошо, а потом над ним совершили насилие – срубили, распилили и превратили в мебель, дом, забор, что угодно. Труд производит отчуждение над вещью. Труд исключает вещь из природы, а значит, из Бога и включает её в горизонт человеческой собственности…
- О, дядя Мэл, получается, что труда – это такой вид присвоения?! – Изумился Реджинальд.
- Очевидно. Человек не может обойтись без собственности. Мы, американцы, вообще по этому поводу вообще с ума сходим! Мы категорически не способны представить себе мир, в котором нам бы ничего не принадлежало! И пресловутую свободу мы полностью отождествляем с куском собственности. – В голосе дядя Мэла звенели нотки раздраженности. – Ну, ладно, Бог с ним! Я не собираюсь пропагандировать за ценности социализма!
Успокоившись, он продолжил:
- Да, и труд это, несомненно, первичный способ присвоения – природной или божественной, как будет угодно – вещи. То есть, имеет место факт наложения руки или глаза на вещь. В том смысле, что положить глаз, что называется, на вещь означает её присвоить. И уже покупка вещи на основании денежного эквивалента – это вторичное присвоение или отчуждение. Сначала труд отчуждает вещь из природы. А потом потребление посредством денег отчуждает сам труд. Труд – это первое отчуждение. А потребление возводит это первое отчуждение в квадрат. Покупка и деньги – этой вторая производная от вещи, тогда как предмет труда – первая производная от вещи. Это соотношение хорошо иллюстрирует аристотелевский силлогизм, которой, как ты, Джон, хорошо знаешь, состоит из трёх частей…
- Из большой и малой посылок и вывода.
- Да. Так вот большая посылка – это трудовая посылка. Трудовая посылка буквально посылает вещь в трудовой предмет. Вот росло дерево в лесу, и мы его в лесу сначала не видели. Потом мы с тобой его выделили по росту, толщине, прочности, спилили, обкорнали, и вот дерево стало бревном, и оно, наконец, стало видимым. Мы своими трудовыми усилиями обналичили одного из многих деревьев леса в конкретный объект и, тем самым, осуществили его предпродажную подготовку. Дерево, во-первых, стало нашим – твоим, моим, а, во-вторых, оно стало ценным. Своим трудом мы наделили его ценностью. Не знаю, рассказывали ли тебе в университете, Джон, что существует две теории стоимости – трудовая и потребительская?
- Да, что-то рассказывали…
- Вот тот же Адам Смит не чужд того, чтобы настаивать на трудовой теории стоимости, понимая прибыль как премию за труд риска. Вообще, трудовая теория, исходящая из того, что ценность предмета потребления определяется мерой вложенного в него положительного труда, предшествует потребительской стоимости, полагающей мерой ценности предмета интенсивность отрицательного удовлетворения им той или иной потребности. Итак, сначала случается трудовая посылка различения обналичиваемой вещи в предикат предмета-товара. То есть, большая посылка это еще и товарная посылка. И только потом настает очередь для малой посылки как потребительской и денежной посылки. Потребительская посылка исключает ценность из вещи как товара в денежный субъект. Как потребительская, малая посылка отождествляет в предикатной наличности товара субъект его ценности. И, конечно, такая ценность может носить только характер человеческой субъективности. Поэтому субъективность потребительской оценки отрицает какую бы то ни было объективность трудовой ценности товара. Всякая оценка субъективна. Она дается со всегда субъективной точки зрения. Но эта индивидуальная субъективность в свою очередь отрицается на уровне сравнения тождественного субъекта денег с различенным предикатом товара на третьем уровне.
- Как на уровне вывода?
- Да. Вначале у нас была добрая объективность наличного предмета-товара. Но на втором шаге возникла злая субъективность его умозрительной потребительной оценки. И мы не можем мириться с этим злом. Поэтому на третьем шаге должно случиться объективации ценности как уже меновой стоимости в коне рыночного обмена. И она, эта объективация случается на основании всеобщего, универсального денежного эквивалента. То есть, мы имеем здесь три элемента – реальную вещь, воображаемую потребительную ценность и универсальный символический эквивалент. Но на уровне этих терминов мы еще не достигаем желанной очевидности, достоверности понятной связи таких трёх сущностей как реальная вещь, воображаемая ценность и символическая стоимость. Где вещь, а где ценность? Они как небо и земля. И здесь можно войти в круг грамматической связи частей речи. В отношении к этой связи положительность наличной вещи соответствует имени прилагательному. Вещь в своём наличном виде буквально только прилагается к своей родовой сущности, собственно и составляющей всю ценность. Товарный, наличный, количественный и оттого изменчивый вид вещи прилагается к оценивающей, умозрительной, качественной и оттого неизменной родовой ценности. Всё это уже содержится в платоновском «Федоне», то есть, на заре истории человеческого разума. В грамматическом отношении порядку ценности соответствует глагол. Родовой качественный глагол зачинает вращение по прилагаемой к себе орбите видовой количественной вещи. Глагол вращает вокруг себя прилагательное имя. Статичность глагола учреждается на основании качественной тождественности, отличаемой от количественной различности прилагательной динамики. И уже здесь понятно, что статичная тождественность ценнее динамичной различности. Но ценнее только для одного отдельно взятого индивида. На уровне малой посылки как глагольной учреждаемый центр имеет субъективный характер. Поэтому заданная субъективная установка нуждается в признании, которое сообщило бы ему символичность легитимности. Такое признание случается как приведение в связь. И место такой связи сразу имеет три параметра. Оно имеет свойства собственности, универсальности и выгодности. И все эти три сущности легко обнимаются одним емким словечком: Я. Для всякого человека Я собственно. В отношении всех людей моё Я универсально. Но самое главное моё Я всегда выгодно отличается от другого, другого Ты. Оно выгодно отличается от Ты на том основании, что «Я есть Я». Дело в том, что другой у меня не всегда есть, а вот я у себя есть всегда. Позиция Я выражает саму выгодность отличия от другого как всего остального мира. Итак, субъект связывает субъективную ценность и объективную данность, и тем самым выгодно отличает себя. Достигая этого пункта, весь процесс завершается. Здесь ставится та точка, которая позволяет, наконец, оглянуться назад и увидеть, что весь процесс представляет извлечение одной сущности из другой. Как в одной детской игрушке. Итак. Вначале было имя. Потом из него был извлечен глагол. И, наконец, из глагола было извлечено местоимение. Имя – это горизонталь. Глагол – это вертикаль. Вертикаль глагола извлекается из горизонтали имени посредством его преломления пополам. Горизонтальный круг складывается и образует свой диаметр и этот диаметр, что делит всякий круг пополам. Круг имени делится глагольным диаметром на половину существительности и половину прилагательности. Диаметр это вообще складка. Слово «диаметр», «размер» можно понять как и разлом. Поэтому глагол – это диаметр имени. Обнажение глагольного диметра круга имени – это возникновение коромысла весов именного равновесия Неба и Земли. Размерность глагольного диаметра-размера содержит саму мерность, как то свойство, в отношении которого заходит речь о сравнимости, о превосходстве одного над другим и, наконец, об иерархии.
Реджинальд
Тут дядя Мел прервался. От долгого рассуждения он совершенно выдохся, и ему долго пришлось приходить в себя. Все терпеливо ждали, пока он заправится новым зарядом бодрости. И вот бремя ожидания разрешилось:
- После того, как горизонт имени был пополам расколот вертикалью глагольного диаметра, дело деления доходит до деления самого глагольного диаметра как самодельного самоделения. Первое деление это деление количества различия, которое только «для-другого». Итогом деления имени стало количественное и символическое превосходство существительного рода над прилагательным видом. Второе деление как глагольное деление – это деление качества тождества. Оно тождественно, потому что делится относительно самого себя, оно - «к себе» и «в-себе». Глагол складывается пополам относительного самого себя. Второе деление носит воображаемый характер. И что получится, если сложить ось диаметра пополам? – Любопытно спросил дядя Мел Джона, с интонацией профессора, обращающегося к незадачливому студенту.
- Точка центра. – Бойко прозвучал ответ.
- Верно. И это же центр тяжести. И это же местоимение Я. Подобно тому, как имя разделилось в количественную пару существительного и прилагательного, теперь сам глагол делиться на качественную пару отрицательности и положительности, на «есть» и «несть». И выделяющейся из его недр сути остается сделать такой простой выбор между одним и другим. Эта самая суть, выделяясь за счет деления на «есть» и «несть», немедленно присваивает одну из половин глагольной оси, определяясь в высшей степени понятной позиции. Как она звучит, Реджинальд?
- Я есмь? – Смущенно предположил экзаменуемый.
- Конечно. Я есть. Очевидно, что мера «Я есть» – это центр всего горизонта человеческого языка и коммуникации. Это, возможно, хорошо, что «есть» присоединилось к Я. Но плохо, что у нас осталось «несть». И вот так устроен человеческий язык – он стразу присоединяет его ко всему остальному не-Я. И отсюда начинается война между «существующим» Я и «несуществующим» не-Я. Как между Севером и Югом, если угодно. Потом мы к этому вернемся. И, возможно, если «Я есть» - хорошо, то вот «не-Я не есть» - точно плохо. Поэтому надо хорошенько понять, что же есть Я. Анализ показал, что Я – результат двойного деления, двойного складывания пополам – именного круга, а потом глагольного диаметра. Я – это такая двойная складка. Но что такое складка? Возьмем, например, обычный лист бумаги. Я складываю его пополам. Оттискиваю складку пальцами. Снова разгибаю лист. И вижу, что на листе остался след от моих манипуляций. Но разве я что-нибудь добавил этой сладкой к самому количеству бумаги?
- Нет, оно осталось неизменным.
- Да. Идём дальше. Я вновь перегнул лист бумаги, а потом сложил его вчетверо. И вот у меня уже получился довольно твердый и острый угол. И этот кончик угла опять же есть образ Я. Если мы вновь развернём наш бедный уже совершенно измятый лист бумаги, то увидим, что случайная и когда-то небывшая точка двойной складки как Я приходится на центр всего листа. И прежде статичный лист бумаги приобретет свойство динамичности попеременного складывания бумаги то по горизонтали, то по вертикали, то по горизонтали, то по вертикали и так далее. Я то и дело делю, складываю лист бумаги в редукции его к одной и той же точке, настаивая на его исключительности. И неизменным центром контура динамического процесса выступает всё те же точка центра. Тем самым, у нас есть две парадигмы – это лист до всякого складывания и лист после складывания пополам, вчетверо, восьмеро и так далее. Словом, есть парадигма «до» и парадигма «после». Это нас отсылает к платоновской разнице между первой и второй гипотезами, по которым или «Единое едино», или «Единое есть». Парадигма «до» – это способ, в котором небесная периферия определяет земной центр. Парадигма «после» – это способ, в котором земной центр определяет небесную периферию. По отношению к центральному Я периферией является Мы. И значит различие между двумя парадигмами в том, или Я определяет Мы, или всё же небесное Мы определяет Я. У Платона это выражено в простом противопоставлении: является ли космический огонь источником нашего внутреннего огня или наоборот это внутренний огонь – причина огня космического? И тогда более раннее и предшествующее небесное Мы – причина земного Я, или можно подумать, что возникающее задним числом, последующее, земное Я – причина небесного Мы?
- Ясно! – Вскинулся Реджинальд. – По твоему, дядя Мэл, получается, что есть такая новоевропейская парадигма, что, исходя из первичности Я, придает свойство активности земным глагольным формам в ущерб пассивности какому-то неясному небесному содержанию. И есть некая условно средневековая, архаичная парадигма, которая настаивает на оригинальности дочеловеческого содержания как Мы, по отношению к которой всякое Я вторично, частично, производно. И всё это в итоге бы означает, что весь текущий гражданский конфликт – это схватка южного Мы с северным Я. Так?
- Да, Реджинальд, именно так и обстоят дела. Но я чувствую, что у тебя есть что возразить.
- Да. – Молодой человек весь подобрался, внимательно оглядел присутствие и начал говорить:
- Дядя Мэл, все твои прекраснодушные аргументы исходят из какой-то внутренней ситуации, по которой на всём белом свете якобы существуют только две разделенные половины одной страны, которые пришли в нелепейший конфликт на пустом месте. В своей абстрактной теоретичности ты как-то выпустил из внимания, что страна пребывает еще и в обстоятельствах непрерывной военной угрозы. Нам угрожают державы Европы – Англия, Франция. Глядишь, к ним присоединяются и другие страны. Например, Германия, которая очень быстро объединяется. Или деспотичная Россия, что расширилась на полконтинента. Поэтому разъединенным штатам Америки необходимо думать об обеспечении внешней безопасности. И такую важную, но очень затратную задачу под силу решать только федеральному центру. Её решение требует концентрации значительных денежных ресурсов в рамках бюджета. Бюджет формируется за счёт налогов. Налогообложение, как мы понимаем, идёт в обход закономерного института экономического обмена. Налогообложение сбывается на основании некой внеэкономической добровольности. Я плачу налог на основе доброй воли политического доверия государству, которое называется легитимностью. Здесь не знак, как, например, денежные знаки, но политическая идея выступает силой, чье признание со стороны общества, формирует само государство. Государство – это, прежде всего, идея. Здесь умозрительность политической идеи превосходит очевидность экономического знака. И на данном этапе полноту внятной идеологической позиции как раз представляет федеральный Север, но никак не конфедеративный Юг. В состав идеологии федерального Севера входит республиканизм, либерализм, равные политические права для всех слоёв общества, полная отмена рабства, а главное, полная свобода рынков земли, капитала и труда. Ключевое слово: свобода! Это прозрачная, понятная и положительная программа для большинства населения страны! Только этот набор лозунгов способен объединить большинство американцев! Ничего подобного при всём желании Юг предложить не может! А значит будущее и процветание, и безопасность Америки за Севером!
Юный патриот Федерации, преисполнившись пафоса, задохнулся и резко замолк. Дядя Мэл, предполагая продолжение, подождал немного, но, не дождавшись, заговорил:
- Да, Реджинальд, похвальное красноречие! С таким ораторским талантом тебе светит яркое будущее политического деятеля…
- Подождите, дядя Мэл, я не закончил. У меня еще одно соображение имеется. – Переведя дух, вновь заговорил молодой человек. – И оно находится в прямой связи с ранее сказанным. Так получилось, что не только нечто идеальное пребывает в само центре реальности. Да, за последние лет двести и триста индустриальная экономика существенно потеснила – если даже не вытеснила – экономику аграрную. И ключевым свойством отличия одной от другой является беспрецедентная капиталоемкость производства средства производства, изготовления товаров группы Б. Для того, чтобы вырастить картошку, аграрию нужна только плодородная земля, которой видимо-невидимо. И за неё никому платить не надо. Ну, кроме налогов, но и то с доходов.
- Да. И еще труд.
А для того, чтобы изготовить железную лопату, индустриалию нужно много чего – железная руда, уголь, плавильная печь, кузнечный пресс и так далее. Очевидно, всё это требует значительных, а главное долгосрочных вложений капитала. И чтобы они стали возможными, необходим институт высокой концентрации капитала. Промышленнику сущностно необходим человек с деньгами. А таким является только банкир. Индустриальная экономика неотделима от кредитно-банковского сектора.
- И здесь банкир определяет индустриального производителя в отличие от агрария, - ернически вставил свой цент дядя Мэл.
- Ну, и что?!
- Да, ничего. Дело в том, что в этом смысле банкиру с точки зрения престижа, власти, а главное – выгоды важнее иметь дело с индустриальным, нежели аграрным, производителем. Для банкира аграрий – чужак, а индустриалий – свой в доску.
- Ну, и пусть! – Отмахнулся Реджи. – Словом, будущее экономики за альянсом индустриальной промышленности и банков.
Тяжело переживая чувство полемического столкновения, дядя Мэл некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Все ждали, когда же он возразит, заранее допуская, что это будет предъявлением их коллективной точки зрения. И скоро оно зазвучало:
- Начну с последнего. Ты, Реджи, когда различал капиталоемкости двух экономик, про одну вещь забыл. Собственно, про государство. У него тоже есть возможность концентрировать капитал в государственных банках.
- «Государственный банк» звучит как «деревянное железо». У нас в Америке весь капитал частный.
- Да вот это очень странно. Эмиссия и обращение денежной волюты носит частный характер, но её твердость обеспечивается авторитетностью легитимного государства. Налицо момент использования.
- К чему ты это, дядя Мэл? – Удивился Реджи.
- Я к тому, что не исключаю такого государства, которое в полной мере выступит экономическим субъектом. И, например, возможно, такое государство, в котором ввиду капиталоемкости и в то же время социальной значимости гиганты индустрии окажутся на его попечении в виде национальной собственности.
- Это ты про социализм?
- Возможно. Дело не в названиях, а в справедливости. Почему бы государству не выступать кредитором промышленных собственников?! Особенно, если их деятельность связана с обеспечением безопасности самого государства, поскольку индустрия в том числе работает и на оборону. И тем самым решается проблема приоритета индустриальной экономики перед аграрной в отношении к финансовой сфере.
- Я думаю, что такой государственный капитализм возможен только в рамках деспотичного государства. Например, такого как царская Россия! – Недовольно предположил Реджи.
- Для меня деспотизм, который действует в интересах не очень состоятельного большинства намного предпочтительней, чем финансово-промышленная олигархия, которая обслуживает только свою элитарную немногочисленность.
- Но она еще и на страну работает. – Неуверенно возразил молодой патриот Севера.
- Навязывая ей финансово-империалистическую экспансию! – Саркастично раскрыл дядя Мэл аргумент своего оппонента.
- О чём это ты?
- Да так. – Стушевался местный мудрец. – Это я забежал вперед. До этого еще нескоро дело дойдет.
- А до чего дойдет? – Вцепился в оговорку дядя Мэла Реджи.
- До экспорта деструктивной инфляции по всему миру, где инфляция – это разница между должной формой и сущим содержанием. – Быстро прорёк пророк. – Но давай об этом, потом поговорим! Это очень сложный и длинный разговор. А сейчас я только отвечу на твоё высказывание об идее. Ты, Реджи, говоришь, что у них там, на Севере идея, а у нас на этом месте некая пустота, и что Юг не представляет никакой конкретной системы ценностей. Но это не так. Наша идеология конкретно воплощена в нашем образе жизни. И идею эту мы непосредственно несем в душах. Сама бессмертная душа и есть наша идея. Идея жизни. Как таковой…
Вновь раздался одобрительный гул голосов:
- Верно, Мэл! Твоя правда! Лучше не скажешь!
- Спасибо, друзья! Потому что мы, прежде всего, христиане, то есть, те, кто полагает, что смысл жизни в спасении души. И, собственно, по-другому, кроме, как душой, идея не существует. А то, что ты называешь идеей, это всего лишь набор политических лозунгов да благих намерений: «ах, хорошо, что бы было так!». Конечно, хорошо. Кто же по доброй воле, желая понравиться своим избирателям, будет говорить, что он за всё плохое и против всего хорошего?! Но что мы имеем на самом деле?
Дядя Мэл прервался, готовясь дать ход какому-то новому большому рассуждению, которое вскоре и началось:
- Это правда, что власть – это власть идеи как некой небесной силы, как самого Неба. И первое властительство – это властительство над душами. И его представляют те первые лица, что способны высказывать подобные идеи. Идея – это свет, что показывает в себе реальность, то, что есть, и то, что будет. Идея отвечает на вопрос: что делать, в какую сторону идти. И вот дело доходит до практического дела. А что нужно для воплощения всякой идеи?!
- Деньги! - Кивнул головой Реджинальд, заранее догадавшись, к чему клонит дядя Мэл.
- Да, деньги. И вот здесь и начинается вся гражданская война между небесной идеей и земными деньгами, такая вечная и всечеловеческая война Юга и Севера! Мы прекраснодушно полагаем, что небесная идея – благодатное содержание, а земные деньги – лишь закономерная форма. Но на деле, как в зеркале, приоритеты меняются местами. Вдруг выясняется, что денежная форма живёт по своим законам, по своим инстинктам, и такой земной форме нет никакого дела до какого-то там небесного содержания. И первый принцип, которой осуществляется денежной формой, это принцип приращения, роста, увеличения. Деньги, как бы говорят, «нас должно становиться всё больше и больше, если мы убываем, то это плохое место, и нам нужно отсюда утекать в место получше!»
- Но это же главный закон экономики: деньги к деньгам, от бедности к богатству! Разве нет? – Бурно стал возражать Реджинальд. – Кто с этим не согласится?!
- В частной экономике – да. Но в случае с государством – не совсем так. Вот ты сам недавно говорил про обеспечение внешней безопасности страны как первейшей задаче государства. Но что такое траты на оборону с точки зрения их рентабельности? Это деньги, зарытые в землю. Но, конечно, если не считать их оборотом тот случай, по которому, кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую.
- Вот именно!
- И, тем не менее, существует порядок, по которому финансовые инвестиции должны иметь не экономический, но благотворительный характер. Как те деньги, которые вкладываются не в строительство увеселительных заведений, а храмов. Ведь строятся же храмы, хотя никакой доход они не приносят?
- Строятся.
- Но на деньги частных благотворителей. А государство – это главная благотворительная организация, которая строит самый большой храм – храм общества. И для этого у государства должны быть самые большие финансовые ресурсы. Поскольку высокие небесные цели оправдывают земные средства, включая и деньги. И коли у государства есть высокая цель и идея, то и флаг ему в руки. И пусть бы у него были свои деньги, которые оно само себе эмитировало. Но почему-то нашими отцами-основателями, Гамильтоном было придумано такое государственное устройство, по которому власть и деньги раздельно…
- Так и правильно придумано. Разрыв между властью и богатством – это то, что исключает олигархию, и делает возможным демократию! – Пламенно воскликнул сторонник Федерации.
- Но именно поэтому мы и получили олигархию в чистом виде. Отдав денежную эмиссию на откуп Национальному Банку, государство превратило себя в жалкого заемщика кучки частных ростовщиков, которые рулят государством, как хотят! – Столь же рьяно высказался дядя Мэл.
- Ты думаешь?! – Изумился Реджинальд.
- Уверен. Денежная эмиссия должна находиться в руках государства! А демократичная легитимность управления эмиссией должна находиться у Конгресса. Это и является гарантией от сращивания богатства и власти.
- Но в этом случае получается, что первым банкиром является Президент!
- Ну и что! Его же избирает весь народ. А не то, что он сам себя назначает на пост главного казначея.
- И это, по-твоему, и есть демократия? – Саркастично возразил Реджинальд.
- Конечно. Финансовые полномочия Президента делегируются тем, что он действует от имени и по поручению всего народа. И по определению не может действовать в интересах финансовой корпорации, какой является Национальный Банк. А сейчас американское государство, хотя таки да посредством Президента, но управляется узким кругом крупных банкиров. Они платят и заказывают музыку всей политической повестки. И это исключительно в их интересах случилась война Севера и Юга. И поверь мне, Реджи, именно они снимут главный урожай дивидендов от этой войны. И по принципу «ищи, кому выгодно» по делам их мы узнаем их…
- Сволочи! Гады! – Гневно взвивалась Мэг.
- Дочь моя, что за выражения?! – Осекла родительница своё чадо. – Здесь же люди! Где твои манеры воспитанной леди?!
Дядя Мэл продолжал:
- Вообще, нет ничего более рентабельного, чем война. Она приносит самый большой доход. Конечно, для того, кто её затевает. Потому что война ставит под вопрос самое ценное – жизнь. А за неё каждый отдаст всё! Коль скоро без неё это всё ничего не стоит…
- Но почему так, дядя Мэл?! – Роняя слезы, вскричала Мэг. – Это же… это же… какой-то адский порядок! Всё это совершается по дьявольской прихоти!
- Юная госпожа, успокойтесь! Ради Девы Марии и всех святых! – Принялась утешать девушку Руфь, но немедля сама расплакалась.
- О, Господи! – Вплеснула руками Джей-Эм. – Повеселись, называется! Всё ты, Мэл, со своими разговорами!
- Э-э-эх, Мэг! Все мы тут, на Земле находимся в вотчине князя сего мира. – Сокрушенно признавал дядя Мэл. – Конечно, все это творится по сатанинскому произволу! Но те, через кого он действуют, без зазрения совести заявляют, что непосредственно творят Божью волю! Я поэтому и отказался идти на войну, и поэтому, убей Бог, не понимаю, за что погибли мой брат и племянник, - скорбно добавил он.
И тут уже заголосила Джей-Эм, хватаясь за голову:
- О, мои бедные несчастные Пит и Нэйл!
К ней тут кинулась же Руфь. Обнимая и поглаживая её плечи, она запричитала:
- Моя госпожа, успокойтесь, успокойтесь! Их души на святых небесах!
Госпожа на время прижала к груди руку рабыни. Желая преодолеть траурную песнь четырех воющих голосов, Фунт-Лиха задиристо спросил:
- А чтоб, ты, Мэл, делал, если бы янки пришли грабить твой дом? Ты разве бы позволил им делать зло?
- Не знаю, Майк… Всё-таки я бы предпочёл стерпеть позор судьбы, но не оказывать ей сопротивление. Иногда нам нужно испить какую-то её чашу. Как испил её, хотя и преодолевая некий ропот, Спаситель наш Иисус Христос. Особенно, когда на тебя накатывается махина целого государства. И что я могу здесь сделать? Тут возникает особое достоинство смирения перед злой силой по принципу «кесарю – кесарю». Но у меня после этого еще останется душа. И она-то есть та главная крепость, которую никакой осаде не одолеть. И пусть янки сожгут мой дом, разорят моё хозяйство, отнимут мою землю, у меня в качестве неотчуждаемой собственности останется моя бессмертная душа, а с ней моя несокрушимая воля! А что, собственно, у человека еще есть-то?! Все мы тут арендаторы! Всякий факт собственности – не более чем задокументированная бумажкой иллюзия, которая на раз рассеивается событием смерти.
Дядя Мэл замолк, чтобы повысить градус своей несколько искусственной бодрости, и снова возобновил речь:
- Да и вот здесь мы можем продолжить наш с тобой, Реджи, анализ. Ты, наверное, хорошо знаешь, что древние греки называли денежный знак, монету «номизма», что примерно означает условность, договоренность. Это означает, что ценность денег носит обусловленный характер. И на деле условной ценности вещественных – металлических или бумажных – символов наличных денег предшествует безусловная ценность благой воли их обоюдного признания. Деньги – это только земной символ небесной взаимности двух и более свободных воль. Деньги воплощают и полагают границу между своим и чужим. Выражением такой границы является определенность моего личного местоимения, моего Я. Но чтобы состоялась граница земного Я, надо чтобы её предшествовала признательная взаимность изначальных небесных Мы. Я есть только в силу Мы. И вот эта нелогическая, но мистическая обусловленность земного Я со стороны небесного Мы – альтернатива тому порядку, который, по слову Мэг, имеет дьявольский характер. И в этом порядке земная форма Я определяет небесное содержание Мы. Поэтому всё так чудовищно плохо. Форма определяет содержание в том, что злой принцип корыстной выгодности превосходит благое основание любовного равновесия. У нас вся народная периферия избирает Президента в статусе центра, но потом этот центр оказывается объектом манипуляции со стороны корпорации финансовой и политической элиты. И поэтому ему очень надо постараться, чтобы высвободить себя из-под олигархического ярма для исполнения избравшей его народной воли. И Президент это, как и монета, тоже земной знак суверенной воли народа. Тут и, вправду, уместно вспомнить начало американской конституции: «Мы, народ…». Вначале было это Мы. Я прекрасно понимаю, что вся Америка – это геополитическое воплощение новоевропейского принципа Эго. Но наш Юг всё-таки больше тяготеет к идее Мы. А на Севере постепенно воцарился принцип Я. И вот теперь в американском случае войны Юга и Севера распря благодатного Мы и закономерного Я перешла из холодной этапа в горячий этап. Великий роман Германа Мэлвила похоже предсказывал именно эту ситуацию. Поскольку нынешний Юг мне видится эдаким гигантским кашалотом-альбиносом Моби Диком, сколь божественно мощным, столь и дьявольски опасным, а Север представляет коллективного Ахава, чья ярость и ненависть по отношению к киту носят маниакальный характер. Исходя из этого пророчества Мелвилла насчет грядущей схватки Юга и Севера, полагаю возможным сделать пророчество, что и этот конфликт будет иметь подобный исход – северный Ахав не достигнет своего и не победит южного Моби Дика.
- Что ты говоришь, дядя Мэл?! – Возбудился Реджинальд. – Конфедерация уже побеждена! Её нет! А с ней нет и самой идеи Юга!
Джей-Эм
- Что я слышу?! – Бурно возмутившись, прервала долгое молчание Джей-Эм. – Ты ли это говоришь, Реджи?! Как это Конфедерации нет? Она есть! Потому что мы-то живы! А ты, Реджи, говоришь, как враг, как северянин!
- А я и есть северянин, Джей-Эм! – Рьяно выкрикнул Реджинальд, и через мгновенье уже более спокойно и, вставая, с вызовом сбросил маску:
- Я лейтенант армии Севера и мой взвод – подразделение славной армии Шермана!
Возникла немая сцена, через секунду взорвавшаяся в коллективный хор возмущения. В этом хоре солировал низкий грудной голос Джей-Эм:
- Что такое?! Как Шермана? Мэг! Мэ-э-э-эг! Ты кого привела в наш дом?! Ты знала?
- Знала, - опуская голову, признала Мэг.
- О-о-о, бедная, бедная Мэг! – Обхватив большую голову и качая ею из стороны в сторон, заголосила мать. – О моя несчастная девочка!.. Господи, за что ты так нас жестоко караешь!..
Джей-Эм, тяжело опираясь на трость, встала, на слух угадывая местонахождение Реджинальда, вся повернулась к нему и, выкидывая руку с вытянутым пальцем, громко заорала:
- Во-о-о-о-н!!! Вон из нашего дома, мерзавец!
Вздрагивая от выкриков, Реджинальд, подавался навстречу, пытаясь опротестовывать извергаемые в его адрес инвективы…
- Ты не имеешь ни малейшего права находиться в доме жертв преступлений твоих новых начальников и приятелей-северян!
Но его быстро сминал гневный напор женщины, потерявшей мужа и сына…
- Они все убийцы, насильники, грабители!
Каждая следующая попытка возражения была всё слабее, оборачиваясь безвольным отступлением к порогу…
- Люди, если он не уходит, выведите его вон!
В конце концов, молодой человек уже не в силах изменить ситуацию напоследок метнул виноватый взгляд на Мэг, повернулся и покинул дом.
Как только Реджинальд вышел, помещение наполнила гнетущая тишина. Её сотряс гневный вопрос Джей-Эм:
- Он ушёл?
С громким плачем к ней бросилась Мэг:
- Мам, прости! Это я во всём виновата!
Уткнувшуюся в тело матери сидящую на коленях Мэг сотрясало рыданье.
- Я должна была тебе сказать всё про Реджинальда!
Гости, видя, что торжество завершилось, и хозяевам уже не до них, быстро расходились. Дядя Мэл, единственно не убитый горем, провожал их, кивая головой.
Поглаживая дочь по голове, Джей-Эм, плача, утешала:
- Никто не виноват! Это наша судьба! Я знаю, Мэг, ты просто очень добрая! Ты хотела порадовать свою несчастную мать, совсем обезумевшую от горя! А я еще смела думать о свадьбе! Какая может быть свадьба посреди самой войны?!
- Мам, я пригласила Реджинальда не ради женитьбы! Я хотела спасти нас!
- Спасти?! Разве нам что-то угрожает? – Перестав плакать, удивилась Джей-Эм.
- Да! – С усилившимся рыданьем выкрикнула Мэг. – Реджинальд сказал, что со дня на день здесь будут войска Шермана… Если они узнают, что отец и Нейл воевали на стороне южан, они сожгут наш дом… ограбят… разорят.
- О, Господи! – Испуганно воскликнула Руфь.
- Да, что за ерунда такая! – Возмутилась Джей-Эм. – Им мало наших жертв?!
- Да вот это серьезное известие! – Напряжено откликнулся дядя Мэл. – Он именно так и сказал, Мэг?
- Да! – Продолжая рыдать, подтвердила племянница. – Реджинальд предложил своё покровительство над нашим домом. А еще предложил вывесить флаг Соединенных Штатов…
- Еще чего! – Выразила недовольство хозяйка дома.
- Что ж, это благородно! – Признал дядя Мэл. – А еще он сильно рисковал. Поскольку нарушил присягу. Если его начальство узнает, его могут арестовать… Это же военная тайна… Но хорошо, что мы теперь это знаем…
На лице дяди Мэла отобразилась какая-то мучительная дума. И скоро он ею поделился:
- Знаете, родственники, я думаю, мы обязаны теперь что-то предпринять! Нельзя вот сидеть и ждать, гадая: придут – не придут, сожгут – не сожгут. Я полагаю необходимо сделать вот что… У меня в Колючем лесу пасека есть. И мы можем там устроить тайник для ценных вещей, так что никто не узнает…
- Я полагаю, дядя Мэл дело говорит. – Бодро вскакивая и быстро вытирая глаза, согласилась Мэг.
Но Джей-Эм приняла идею в штыки:
- Придумал тоже, Мэл – в лесу на разграбление всем оставить ценные вещи!
- Сомневаюсь, что кто-то сможет приблизиться к ним хотя бы и на дюжину ярдов, не рискуя быть покусанным пчелами! – Возразил дядя Мэл. – Вещи будут находиться под надёжнейшей охраной пчёл! И если кто-то сунется на пасеку, то будет молить Бога, что живым оттуда уйти. Пчелы у меня замечательные – злющие, как черти! А я еще и тайник выкопаю прямо под ульем…
В последней фразе дяди Мэла звякнули жестокие нотки.
- Надо же, что придумал! С виду тихоня, а в глубине такой же пострел, что и брат! – Проворчала Джей-Эм, но по тому благодушию, с которым она пожурила свояка, можно было заключить, что она согласна с его планом.
- Но тогда уже надо начинать действовать! – Почти скомандовал дядя Мэл.
- О, у нас новый хозяин! – Иронично отозвалась Руфь.
- Да-да, дядя Мэл, надо сейчас же начинать! – Суетливо признала Мэг, готовясь, уже куда-то ринуться. – А что нужно делать?
Дядя Мэл встал и стал перечислять план мероприятий:
- Так, нужны сундуки, какие-нибудь полотна ткани, лучше всего, подойдут одеяла. Туда мы будем складывать ценности. Что у вас есть ценного?
- Так тебе всё и расскажи! – Снова высказала недовольство Джей-Эм.
- Ну, мам! Что ты?! Решили же!
- Ладно, - махая рукой, смирилась хозяйка дома. – Руфь, вытащи всё столовое серебро, фарфоровую посуду, медные кастрюли, позолоченные подсвечники, часы…
Получив указанья, Руфь пошла их исполнять, втихомолку ворча:
- Северяне еще не пришли, а мародерство уже началось…
- Мэг, поднимайтесь наверх. Там в шкатулке украшения, драгоценности. Готовила тебе приданное, а теперь - что?!
Мэг и дядя Мэл поднялись на второй этаж. Сначала зашли в её комнату. Потом Мэг, заговорщицки взглянула на дядю, и, поднеся палец к губам, кивнула в сторону еще одной спальни. Шепотом она сообщила:
- Пойдем, дядя Мэл. Я знаю, где у папы тайник.
Они зашли в большую спальную. Все её стены от пола до потолка были обшиты лакированными дубовыми панелями. Мэг отошла к дальнему углу, зацепила кончиками пальцев рейку, та легко отошла, обнажив тонкую щель, потом она отделила еще одну рейку, потом еще одну, и, наконец, еще одну. Затем она протянула руки к панели, схватилась за едва видимые крючки и к изумлению дяди Мэла вынула из стены квадрат дубовой панели. Он подошёл поближе и ахнул, увидев, чего ради были устроены все эти хитрости – в углублении висели три винчестера и два пистолета Ремингтона. Дядя Мэл снял с крючков один из винчестеров, погладил его черненое и посеребренное цевье, щелкнул затвором. Подкидывая в руке винчестер, словно взвешивая, он одновременно оценивал обоюдоострые переживания обладателя оружия, что смешивали в тугой ком тревогу и уверенность. Когда положительный край перевесил отрицательный, дядя Мэл с ироничной веселостью подытожил:
- Ну, с таким арсеналом мы и Шерману надрать задницу сможем!
Переглянувшись, дядя и племянница через силу хохотнули.
- Ладно, Мэг, это тоже нужно упаковать и схоронить. И еще нужны теплые вещи. Мало ли что…
- Ты думаешь, дядя Мэл?! Всё может быть очень плохо?
- Надо быть готовым ко всему.
- Да.
С помощью Руфь они упаковали всё признанное ценным, погрузили ценный скарб в повозку, и дядя Мэл повёз его восвояси.
Мэг
После ухода дяди душу племянницы скрутила непонятная тревога. Мэг, сложив руки на груди, неприязненно и судорожно ступала по дому, ощущая его какую-то новую чуждость, словно, вместе с ценными вещами, из него вынули душу, и теперь сам дом утратил смысл существования, став неуютным. Девушка пыталась подыскать новые места для выхваченных из привычного обстояния вещей, что теперь были безжалостно оставлены на разграбление. Выметала мусор, что внезапно окаймил пустоту от вещей, бережливо изъятых во спасение от чужого посягательства.
После получаса суеты, окончательно изнурившей её своей бесплодностью, Мэг бессильно бухнулась в кресло, глянула на камин и подумала, что, если прежде он был алтарем домашнего уюта, долгими зимними вечерами собиравшим вокруг себя всех домочадцев, то теперь его огромная топка зияла провалом черной пасти, махом проглотившей всю прежнюю жизнь. Чертыхаясь и проклиная бессмысленность своей деятельности, Мэг подошла к буфету, взяла бутылку с выпивкой домашнего приготовления и вышла на веранду, окружавшую дом по всему периметру. Здесь она с удивлением обнаружила, что уже был глубокий вечер. Весь мир лежал на дне гигантского сумеречного океана. Мэг села в кресло-качалку, откупорила бутылку, но тут же поставила её на стол.
К их дому бежал Абрахам, раб из числа плантационных работников. Большой, с широченными плечами, он размахивал набитыми мышцами ручищами и что-то кричал. Мэг вскочила и стала тревожно вслушиваться во невнятные издалека крики. Наконец, подбежав к дому, Абрахам, минуя лестницу, в один прыжок вспрыгнул на крыльцо, дико тараща и без того круглые глаза, он стал объяснять, все время поворачиваясь назад и тыкая куда-то за спину пальцем:
- Молодая хозяйка, там, там, северяне! Абрахам всё видеть! Синяя одежда! Их много! С оружием! Надо уходить!
От услышанного у Мэг сразу помутилось в голове. И хотя сердце в груди бешено заколотилось, она нашла в себе силы затвердеть в попытке не поддаться панике. Экономя слова, она выдала ряд таких же коротких фраз:
- Так, Абрахам, спокойно! Что случилось? Что ты видел?
Но черному богатырю её спокойствие не передалось, он с каким-то раскручивающимся завыванием продолжил нагнетать ужас:
- Люди с Севера! Они идут сюда! С ними ваши бывшие рабы. Они тоже в синих кителях. Они с ними.
- Кто с ними? Я не поняла. – Из последних сил удерживая невозмутимость, уточнила Мэг.
- Раск Хромой и Сэм-Черный-Дуб. Абрахам узнать их! Они выдавать вас! Они кричать ваше имя: Редфорд, Редфорд! И сюда показывать. Абрахам слышать еще имена: Пит, Нейл! Молодая хозяйка надо уходить! Они сделать вам плохо! Старая хозяйка и молодая хозяйка надо бежать!
И только теперь Мэг стало ясно, о чём идёт речь. Смысл слов раба, наконец, пробился в сознание Мэг сквозь тщательно выстроенную препону невозмутимости, ценой которой оказалось непонимание, и её объял ужас. В то же мгновенье она истошно заорала:
- Коней! Запрягая коней в повозку!
Абрахам, дождавшись правильного приказа, немедленно кинулся его исполнять. Мэг ринулась в дом. Первой мыслью её было обратиться за помощью к Реджинальду, но, вспомнив былой гнев матери, она немедленно передумала, решив, что надо положиться на собственные силы. Мэг, хватая разные вещи, громко выкрикивала:
- Мама! Где ты?! Мама, мы должны срочно покинуть дом!
Мэг добежала до спальни Джей-Эм. Та уже с волнением вращая невидящими глазами, на слух пыталась понять, что происходит:
- Что случилось, Мэг?
- Мам, сюда идут северяне. Наши беглые рабы, что оказались в составе армии Севера, выдали нас! Надо бежать!
- А я всегда говорила, что ничего хорошего из бегства рабов выйти не может. И поэтому предлагала их искать!
- Но где бы мы их искали? На Севере?! Когда уже шла война?!
- Ладно, что уже с этим поделаешь!? Мэг захвати с собой какой-нибудь еды. Там вроде индейки что-то осталось.
- Хорошо, мам. Ты выходи на улицу. Там Абрахам готовит повозку.
- А где Руфь? – Вспомнила про свою незаменимую служанку Джей-Эм.
- Да тут я тут.
Кухарку не нужно было искать и что-то ей объяснять, она сразу всё поняла, обладая по своей африканской природе невероятной прозорливостью, так порой сильной смущавшей её белых хозяев. Не выражая ни малейшего удивления, Руфь быстро покинула дом, и молча, на ходу кивая Абрахаму, полезла в повозку. Поддерживаемая дочерью, Джей-Эм спустилась с веранды.
- Добрый вечер, госпожа! – Радостно воскликнул раб.
- Вот один Абрахам и остался. Настоящий слуга своих господ. Никогда нас не предаст. – Сердобольно изрекала пожилая женщина, идя на знакомый голос.
- Верно, мэм! – Добродушно прогудел здоровяк, помогая Джей-Эм взобраться в повозку. – Абрахам преданный, как пёс.
- Спасибо, Абрахам! А теперь беги к дяде Мэлу и скажи, что мы будем ждать его на опушке Холмистой рощи. И, конечно, никому не слова! – Быстро произнесла Мэг, вспрыгнув на козлы и натягивая вожжи.
- Что Абрахам уметь лучше всего – это молчать.
Больше всего Мэг боялась встретить на дороге каких-то знакомцев, которые вольно или невольно могут рассказать каким-нибудь незнакомцам то, чего не следует. Но, к счастью, обошлось: Сентполвиль, учуяв вторжение внешней угрозы, притворился мертвым. Несмотря на тяжелые, густо напитанные влагой сумерки, окна большинства домов отсвечивали темнотой. Только истошный лай неизменно чувствительных ко всякой опасности собак указывал на присутствие жизни.
Через время они оказались на опушке небольшого леска, обраставшего склоны холма. Почти замыкаясь в круг, они образовывали чашу, на дне которой, как в ладони, лежал родной Сентполвиль. И вид отсюда открывался соответствующий. Мэг спустилась с повозки, подошла поближе, ища глазами свой дом, и, найдя, с жалостью ощутила осиротелость его брошенности. Скоро раздался топот копыт. Под сумеречным спудом отбрасываемых деревьями теней трудно было разглядеть наездника.
- Дядя Мэл, ты?! – С некоторой угрозой прокричала в темноту Мэг.
- А кто же еще?! – Успокоительно отозвалась пахнущая перегаром темнота.
Подскакав, дядя спешился и, оглядывая присутствующих, сочувственно произнёс:
- Ну, что, похоже, ничего Реджинальд не придумал. Всё так есть.
Ответом было тяжелое молчание.
- Смотрите! – Подала сдавленный страхом голос кухарка.
Четыре пары воспаленных взглядов устремились вниз. А здесь по направлению к особняку Редфордов приближалось факельное шествие. Метущийся на ветру свет выхватывал из темноты строгие линии военной формы, блеск металлических пуговиц и штыков.
- Чертовы янки! - Злобно прохрипел дядя Мэл.
- Что там?! – Испуганно задышала Джей-Эм. – Эй, Мэг, Мэл, рассказывайте мне, что происходит.
Переводить видимость в слышимость взялась Мэг:
- К нашему дому идут северяне. С ними наши бывшие рабы.
- Будь они прокляты.
- Ой, глядите, впереди, я, кажется, их знаю.
- Да, это они, как и сказал Абрахам, - с извинительным тоном проговорила Руфь. – Раск и Сэм. И в нашем черном племени дерьма хватает! Мерзкие ублюдки, будьте вы прокляты!
В авангарде стаи северян, хищно пробиравшихся по Сентполвилю, шли два темноликих рядовых, возбуждено размахивавших руками. Они подошли к дому и сразу начали выбивать дверь. Потом огоньки факелов и керосиновых ламп стали мелькать уже внутри дома. Мэг с болью расслышала звон разбиваемых окон. Её грудь стеснила невыносимая горечь. Ничего не говоря, она обняла мать и глухо зарыдала.
- Что там, Мэг?
- Грабят! – Прорыдала дочь.
К родственникам приблизился дядя Мэл, желая утешить, приобнял племянницу, положил руку на плечо Джей-Эм. Всё время, пока шёл грабёж, Мэг не оставляла надежда, что им только и обойдется, и в полной мере дурное предсказание Реджинальда не сбудется. Она сцепила и страстно молила Спасителя и Деву Марию о том, чтобы они спасли дом, не дали ему сгореть. С какой-то странной радостью она наблюдала, как люди в синей форме выносили из дома вещи, мебель, сваливали трофеи в телеги, убеждая себя, что извлекаемое из дома добро выкупит его стены. Еще она подумала, что командиром у них является упомянутый Реджинальдом капрал Стокер, и он обязательно должен быть разумным, вменяемым человеком, склонным к жалости и милосердию.
И всё же её надежды оказались напрасными. На какое-то время установилось затишье, и тут же стало ясно, чем оно вызвано. Несколько человек притащили по большой охапке сена и стали по периметру обкладывать им дом, заносили внутрь. И еще через минуту подожженное факелами сено вспыхнуло, словно празднично подсвечивая дом, являя его во всей красе и добротности. Мэг хотелось кинуться к дому, обнять его, удержать от гибели. Видя, чувствуя это, дядя Мэл встал совсем рядом, следя за состоянием племянницы, неотрывно смотревшей на событие трагедии.
Огонь, полностью освоив сено, робко трогал стены, пробуя их на съедобность. Первыми на происки огня поддались внешние части – тонкие стойки веранды, ставни, перила крыльца. Отведав их, огонь вошёл во вкус и уже уверенно пополз по бревнам, то взмывая под дуновением ветра вверх, то отпрядывая назад. Но существо смертоносного деяния, его главная сила пребывала не снаружи, но вызревала изнутри, эдакой пятой колонной. Внутри строения огонь сразу почувствовал себя, как дома, вовсю гуляя и лихо выплясывая по комнатам первого этажа и всё чаще взбегая на второй.
- Скажите, что там?! – Жалобно просила Джей-Эм.
Но по тому, что по её морщинистым щекам текли слезы, она хорошо представляла, что происходит. И только можно было утешаться тем, что зрительная немощь Джей-Эм избавляла её от лицезрения гибельного кошмара.
Скоро нутро дома наполнилось слепящим светом, словно по случаю внезапного торжества в нём зажгли все лампы и свечи, и теперь он с трагическим восторгом озарял двор, гостеприимно зазывая всех к своему грандиозному камельку. Оглушая, раздавалась хлопки прежде неразбитых стекол, салютуя снопами искр. А потом внутренний огонь встретился с огнём внешним, и, сомкнувшись в крепкое объятие, стихия двукратно усилила свою ничтожающую мощь, без остатка покрывшую свой объект. Дом расцвел огромным факелом, широко освещавшим всю округу. Катастрофическое зрелище подавило даже самих его творцов. Не смея шелохнуться, они как-то исподтишка взирали на злое дело своих рук.
Озаренное далеким пламенем лицо Мэг окаменело в тоске, орошаемой крупными слезами. Она видела, как вместе с домом гибнет вся её жизнь, прошлое, её счастливое детство, – да что там детство?! – её домом сгорал весь мир. В своём созерцании гибели дома она будто слилась с ним и обратилась в подобие факела. Вся её итак небогатая фигурка теперь подобралась, сжалась, и став совсем тонкой, воткнулась в землю, став неподвижной опорой для пламени, которое образовывали развеваемая ветром светлая копна всклокоченных волос, бледное лицо и глаза, парно несшие отражение догорающего дома.
И в этих глазах из каких-то новых глубин поднимался другоё пламя – дух, объединивший в себе чувствования жизни, радости, силы, свободы, бесстрашия. Отражаемый глазами закатный огонь сгораемого дома перерождался в рассветное сияние обновленного сердца, этого дома несгораемого духа. Ей представилось, что она сейчас запросто может подойти к самым злодейским убийцам и грабителям, к гребанному капитану Стокеру и высказать свои проклятья прямо ему в лицо. И Мэг даже шевельнулась в претворении своей решимости.
И тут же ощутила на себе крепкую руку дяди Мэла. Она вздохнула, сквозь слезы радостно улыбнулась и очень воодушевлено произнесла:
- Ладно. Мы будем жить, дядя Мэл, мы будем жить!
- Да, Мэг. – Немедленно, преодолевая спазм в горле, отозвался дядя, и, вытирая глаза, радостно подтвердил:
– Обязательно будем. И еще увидим новое небо в алмазах.
Мэг посмотрела на мать. Та согбенно прислушивалась, стараясь понять, что происходит. Почувствовав, что на неё смотрят, она тихо спросила:
- Что?! Всё?
- Всё, мам. Его больше нет.
Джей-Эм взорвалась:
- Проклятые нечестивцы! Сначала они убили моего мужа и сына! Потом они сожгли мой дом! И они после всех этих злодеяний будут строить здесь новую жизнь! Эта земля уже никогда не будет счастливой! Отныне она проклята их злодеяниями! Я не желаю здесь больше оставаться! Уедем! Куда угодно! На край земли! К черту на рога! Ноги моей здесь больше не будет! А?! Что думаешь, дочь?
- Давай уедем. – Смиренно согласилась Мэг. – Но куда?
- На Запад. – Тут же дал ответ дядя Мэл. – Мы все вместе поедем в Канзас. Там много свободной земли. Продают её по дешевке. Купим землю, разведем хозяйство и начнём новую жизнь…
Дядя Мэл
- Вот всё у тебя легко, Мэл. Приедем, разведем, будем жить. И всю жизнь у тебя так. Живешь, как Бог на душу положит. Канзас! Это же чёрт знает где! И чтобы поднять хозяйство, нужно огромное количество труда. Нужны рабочие руки! А у нас ничего этого нет! Рабов нет. От тебя толку немного. К тому же ты с бутылкой не расстаешься!
- Джей-Эм, ты явно преувеличиваешь последствия моей склонности. – Недовольно стал возражать дядя Мэл. – Я почти всё сам делаю. И, несмотря, на своё якобы пьянство хозяйство содержу в полном порядке.
- Ладно, Мэл, не обижайся. – Примирительно признала Джей-Эм. – Но нам всё равно нужны рабочие руки. Надо с собой взять людей. И хоть рабов у нас больше нет, но может нам кто-нибудь поможет. А где Абрахам?
- Абрахам тут, госпожа. – Откуда-то из темноты раздался низкий голос.
Негр-богатырь подошёл поближе. У него были заплаканные глаза, и всё крупное лицо выражало сильное страдание:
- Северяне плохие, госпожа. Такой хороший большой дом сжигать.
- Ничего. Мы начнём всё сначала. – Приняла сочувствия Джей-Эм и тут же велеречиво произнесла:
- Абрахам, вы теперь свободны! Можете уходить! Но, может быть, среди вас найдутся те, кто согласится пойти с нами, на Запад. Уже в качестве вольнонаемных А? Вот Руфь, наверняка, с нами поедет. Да, Руфь?
- Конечно, мэм! Вы же без меня пропадёте.
- Хорошо, госпожа! Абрахам ехать с вами. А еще брат мой, Айзек ехать. А еще кто – я не знаю. Абрахам сказать всем, что вы предлагать ехать с вами.
- Да. Поговори с людьми.
- Ой, смотрите! Раска и Сэма бьют! – Резко вскричала Руфь, вытянув палец в сторону сожженного дома.
В отсвете его догоравших останков было видно, как на земле корчатся два тела, которых ногами избивали несколько белых северян.
- Вот она цена предательства. Она всегда осыпает презрением своего носителя. Его равно презирают те, в отношении кого оно было сделано, и те, для кого оно было сделано. – Ригористично вывел дядя Мэл.
- Вот и весь их хваленный аболяционзм! – Саркастично усмехнулась Мэг. – Всё то же – вид с боку!
- Они, наверное, попросили свою долю. – Осуждающе предположила Руфь. – Ну, и получили её, мерзавцы!
Все тяжело замолчали. Дядя Мэл, бурно прерывая гнетущую, пахнущую дымом тишину, взял на себя роль распорядителя дальнейших действий:
- Ну, что тогда давайте собираться в путь. Джей-Эм, Мэг, Руфь, Абрахам, едем ко мне домой. Поживете, пока собираемся в долгий путь, у меня. Места хватит…
- Ты я вижу, Мэл, берешь на себя ответственность! – Ворчливо заговорила Джей-Эм. – Хорошо, я согласна. Но я требую, слышишь, Мэл Редфорд, требую, чтобы пока мы будем ехать, ни капли спиртного. Если я учую запах виски, мы поедем одни! Без тебя!
На последней фразе голос Джей-Эм звенел категоричностью.
- Договорились, мэм! – Легко согласился дядя Мэл.
Мэг улыбнулась этой явно лукавой легкости.
За те три дня, которые семейство Редфордов готовилось к отъезду, к ним решили присоединиться Стю Шелтон, его жена Мери, двое их детей и вдовец Фунт-Лиха. Своё решение они объяснили сочувствием к трагической судьбе немощной пожилой женщины и её дочери. Попродавав свои небогатые хозяйства за бесценок, они оставили от своего имущества ровно столько, сколько могло поместиться в один фургон. В итоге со двора отправилось четыре фургона. Возглавляла экспедицию повозка с дядей Мэлом, Джей-Эм, Мэг и Руфью. Зв ним следовал фургон со скарбом, и им правили Абрахам и его брат Айзек. Третьей была повозка семейства Шелтонов. Замыкал весь обоз своим фургоном Фунт-Лиха.
Взявший на себя управление переселенческим предприятием дядя Мэл крайне смутно осознавал, куда они держат путь. Наличие нескольких не самых свежих карт и почти стершиеся впечатления от собственных путешествий в далекой юности позволили составить весьма схематичный маршрут, который вёл в алабамский Монтгомери, оттуда в миссурийский Виксбург, от него в арканзасский Литл-Рок. А далее спешно набросанный маршрут тонул в полной неизвестности, пропадал в тартарары, исчезал в места, где очевидная и внятная действительность вплотную примыкает к воображаемому миру, населенными персонажами из снов, из тех страхов и грёз, на счет которых живет человеческая фантазия.
Свет первых лучей солнца колыхнул колеса обоза. И в их скрипе, подчеркнувшей тишину спящего Сентполвиля, слышалась не только грусть расставания, но и надежда. К полудню обоз оказался на большой дороге. Выехав из леса, скрывшего всё своими деревьями, на открытую местность, люди вдруг и разом увидели страну. Больше всего к ней подходил образ поначалу бестолкового и беспомощного хаоса развороченного муравейника. Сорванные войной с привычных мест люди ехали во всех направлениях в поисках лучшей жизни – по отдельности и во множестве, белые и черные, военные и гражданские, состоятельные и нищие. В узких местах – на каких-то поворотах, на переправах и мостах – неизменно возникали заторы.
К вечеру вместе с усталостью переселенцев придавила мысль устроить ночлег. О том, чтобы остановиться на постоялом дворе, и речи быть не могло. Всё, что служило жильём, было забито людьми. Всё время оттуда доносилась пьяная ругань, иногда раздавались сухие хлопки выстрелов. Оружие было у каждого. Гражданская война вооружила всех. Из всех гарантий безопасности оружие оказалось самым надежным. Другой проблемой стали денежные обмены. Бумажная версия доллара Конфедерации утратила всякую значимость. В цене была только твердая валюта. Серебряные доллары принимались в любом случае. Но их было очень мало. И их надо было экономить.
В итоге было принято решение остановиться где-нибудь вблизи от человеческого селения для безопасности и в то же время поодаль, прямо на обочине дороге. Таких стоянок, о которых можно было судить по кострам, разведенным по разные стороны дороги, было довольно много. Найдя место попросторней, дядя Мэл свернул с дороги, отъехал немного и остановил коней. За головной повозкой последовали остальные. Составив из четырех колесных средств квадрат стоянки, люди занялись приготовлением к ночлегу. По какой-то инерции, ничего никому не объясняя и не говоря, бывшие рабы Абрахам и Айзек разожгли костёр, а Руфь тут же принялась в котелке варить похлёбку. Тут же решили, что в этих случаях по ночам попарно будут охранять покой и сон остальных. В эту ночь вахту нести вызвались Стю и Фунт-Лиха. Дядя Мэл выдал им по винчестеру. Приняв пищу, и недолго побеседовав, все разбрелись по своим фургонам.
К вечеру следующего дня переселенцы подъехали к Монтгомери. Как и у всякого города, неподалеку от него расположился гарнизон северян. По причине удаленности от главных сцен военных действий небольшой провинциальный город остался цел и выглядел вполне респектабельно. Но на всём городе лежала едва видимая пыльца запустения и поверженности. Этой пыльцой серели изможденные лица мужчин, поседевшие волосы женщин, застиранная одежда детей. Движение зачумленных войной горожан представляло собой безотчетное кружение по одной и той же траектории. Оно искало новый центр тяжести, утратив прежний. Гражданская война лишила Юг полюса идентичности, полностью перенеся его на Север, - и теперь все искали Север на Юге…
К счастью, на одном из постоялых дворов нашлась свободная комната. Переселенцы решили провести одну ночь в уюте, где можно было полноценно помыться, поужинать, выспаться. Но даже в этом случае меры предосторожности были нелишними. Повсюду кишели странные и страшные типы, хищно поглядывавшие на постояльцев из Джорджии и на их набитые каким-то скарбом повозки. В эту ночь блюсти безопасность вызвались дядя Мэл и Мэг. Одетые в теплую одежду они свернули с железных дуг фургона плотный полог, натаскали внутрь сена и расположились в обнимку с ружьями, так что все предметы их сторожевой заботы были на виду.
Когда постоялый двор наполнился тишиной, а на небе высыпали звезды, Мэг хитро глянула на дядю, суетливо зашевелилась и вытащила из-за пазухи бутылку с опалового оттенка жидкостью:
- Вот у Руфь выпросила тайком от матери, зная, как ты без этого страдаешь! Кое-как дала, говоря, что, если Джей-Эм узнает, ей – конец!
- Ну, спасибо дорогая племянница! Вот это здорово!
Дядя Мэл немедленно выдернул пробку и хорошенько приложился к бутылке, после чего в ней едва осталась половина. С резко заблестевшими глазами он радостно выдохнул спиртовые пары:
- У-ух!
- На, закуси!
Мэг протянула кусок вяленого мяса с хлебом. Какое-то время они, молча, смотрели на звездное небо. Потом Мэг подала голос:
- Дядя Мэл, я хотела кое-что спросить.
- Да, Мэг, слушаю.
- Ты давеча, там, у нас, говорил, что вот, мол, человек живет или так, что Я определяет Мы, или Мы определяет Я. И я всё хочу спросить про это Мы. А разве оно существует? Что вообще это такое, если у всех нас есть по Я – у каждого своё.
- Да, я понял. Очевидно, что это Мы имеет вымышленный, иллюзорный характер. Человек вот так запросто не может увидеть это Мы. И для этого надо стараться. Во-первых, Мы – это то, что находится между двумя любыми людьми. Но оно только может иметься. И, в основном, редко. Очень редко встречаешься с этим Мы. Вот у нас с тобой, Мэг, это Мы явно есть.
- Да?!
- Точно тебе говорю. Но большинство людей шарахаются от него, как от огня. Вообще, я думаю, что такое Мы – это и есть Бог. Но этот Бог он как ребенок, который требует заботы от каждой из сторон. Здесь не бывает так, что один заботится, а другой – отдыхает. Здесь движение идёт с двух сторон…
- Значит, Бог – это ребенок, о котором заботятся сразу двоё?! – Любопытно уточнила Мэг.
- Вроде того.
- Странно. С одной стороны, всемогущий Бог, а с другой, ты говоришь, Бог – это ребенок. Непонятно.
- Да, Бог всемогущ. Но там на Небе. В себе. А здесь его полномочия очень шаткие. Здесь, на земле он очень робок как запуганный малец. За ним здесь очень много ходить нужно. И вдвоём, втроём… Не просто это. – Дядя Мэл вздохнул. – Я вот видишь, всю жизнь один прожил. Хотя… У меня, знаешь, есть это Мы. И всю жизнь с ним живу. Не знаю, рассказывал ли тебе Пит?
- О чём?
- Была у меня в юности любовь…
- Правда?! – Радостно изумилась племянница.
- Да. – В голосе дяди сквозило смущение. – Звали её Тереза. И была она дочерью нашего сентповильского пастыря Ивэна Хэмптона. Давно его уже нет с нами. Помяни его Господи! – Дядя Мэл глубоко вздохнул. – Я же в юности очень набожный был. И часто в церковь ходил. И полюбил меня отец Ивэн как родного сына. У нас особая духовная связь установилась. Многое он мне растолковал евангельских истин, апостола Павла, особенно им любимого. Стал я часто бывать у него дома. И здесь я и познакомился с его дочерью. Поначалу странной Тереза мне показалась. Знаешь, такая дикая лань. Встретишь её случайно где-нибудь неожиданно. Она быстро стрельнет в тебя взглядом, кивнет и немедля куда-то исчезает. Ну, я, видя, что она такая дикарка, я старался не навязываться. И мы продолжали с отцом Ивэном общаться, как будто никакой Терезы вообще не было. Он меня даже ей не представлял, никогда её к нам не звал, не просил принести, там, например, чай. Мне даже показалось, что они сами не общаются и живут как бы порознь, каждый сам по себе. Но однажды в один из вечеров у нас с отцом Хемптоном затеялся серьезный спор, такой с пеной у рта. Меня еще удивило, что он так разгорячился. Всегда такой спокойный, выдержанный в тот вечер он просто вышел из себя. И я тоже раскричался, стал пафосно что-то восклицать. И вдруг замечаю, что на краю дивана, затаившись в тени, сидит Тереза и увлеченно смотрит на меня. Ох, как я тогда смутился! То есть, она, видимо, услышала нас разговор, тихонько зашла и какое-то время сидела и слушала наш спор. С тех пор во время моих визитов к Хемптонам, она всё чаще стала приходить в комнату отца, а потом и сама стала что-то высказывать, соглашаться, спорить. И уже очень скоро я осознал, что, идя в гости к Хемптонам, я больше думаю о Терезе, чем об отце Ивэне. И так уж случается, стали мы с Терезой сближаться. Знаешь, Мэг, так бывает, что, когда трое общаются, и двое из них чувствуя свою близость, как бы сдвигают третьего на периферию…
- Да, знаю, - кивнула Мэг.
- Да. И однажды я осмелел до того, что попросил отца Ивэна разрешить пригласить его дочь на свидание. Он тут же стал возмущаться, называть меня наглецом, что все молодые люди только об одном думают и так далее. Но покричав, отец Ивэн тут же разрыдался и в слезах поведал, что Тереза смертельно больна…
Мэг ахнула.
- Стал говорить, что, мол, конечно, Мэл, вы могли стать прекрасной парой, но ничего это невозможно. Я тут же стал возражать, высказывать надежду. Он грустно смотрел на меня, кивал головой, но, в конце концов, всё-таки отказал мне и мягко дал понять, что мои визиты более не желанны. Я, конечно, разозлился, назвал его тираном. И на следующий день к ним не пошёл. Но поздно вечером, представляешь, Мэг, Тереза сама пришла к нам домой и предложила погулять. И мы оказались предоставлены, наконец, сами себе. И как же нам вдруг стало хорошо – весело, радостно, легко. Мы словно напару после целой вечности со дна океана мучительного одиночества вынырнули на поверхность блаженного единства с другой родственной душой. Всю ночь каждый рассказывал другому о себе, о своей жизни, о том, что любим и не любим, в общем, пересказывали друг другу свою душу. И в ту ночь, я думаю, оба с каждым шагом, с каждым словом, понимали, что мы просто созданы друг для друга. Я видел, как она расцвела, какой вдруг стала счастливой, всё время улыбалась, смеялась, она даже танцевала, а я что-то пытался спеть. Но с моим слухом, хе-хе, какое пение! Еще купались в нашей речке, в свете луны. Посмотреть тогда на нас со стороны – наверное, счастливей пары во всем свете было не найти. И это вдруг настигшее нас счастье прекратило в нас непреложное ощущение бега времени и перенесло на одну ночь в райский сад в его вечности. И как-то так незаметно настало утро. Тереза спохватилась, стала переживать о том, как волнуется отец. Я проводил её до дома. Мы договорились встретиться вечером в условленном месте. Но вечером она не пришла. Я несколько дней приходил и ждал. Я думал, что её отец Ивэн не пускает. И однажды не выдержал и сам пошёл к ним в дом. На мой звонок вышел отец Ивэн, с каким-то смешанным чувством посмотрел на меня и ни слова не говоря, закрыл передо мной дверь. Прошло несколько дней, даже не помню, сколько, и вот после вечерней службы отец Ивэн сам подошёл ко мне и попросил, именно попросил придти к ним домой. И я с какой-то новой надеждой, воодушевленный шёл и с щенячим восторгом нёс какую-то чепуху. И вот мы пришли к Хемптонам домой, я с волнением предвосхищаю встречу с Терезой, ожидаю увидеть свет её счастливых глаз, захожу в её комнату и вижу её лежащей в постели. И от того, как она выглядела, во мне всё сотряслось – сильно похудевшая, бледная, с потухшим взором. У меня сжалось сердце. Увидев меня, Тереза слабо улыбнулась и протянула тоненькую, как тростинку, ручку. Я схватился за неё, сел рядом. Слабым голосом Терез выразила радость видеть меня, потом сожаление, что не может со мной куда-нибудь пойти. Я стал, как это водится в подобных случаях, высказывать предположения о её несомненном и скором выздоровлении. Она с такой кроткой улыбкой их принимала и с какой-то невыносимо щемящей грустью разглядывала меня. Запоминала. Потом отец Ивэн меня позвал. Я вышел и в испуганном азарте стал выспрашивать, что с Терезой. Опуская глаза, он сказал, она умирает. Я в том же духе, стал выражать надежду, упование на милость Божью, чудо и всё такое. С той же кротостью, что и у дочери, отец Ивэн на них покивал, поблагодарил. Несколько, как-то особенно долго тянувшихся дней всё для меня погрузилось в темную воду отчаяния с редкими проблесками надежды. Их дурную череду завершила весть, которая нешумно собрала весь Сэнтполвиль. Люди сами, по естественному порыву потянулись к дому Хемптонов. Скорбно здороваясь, тихо переговариваясь, они подолгу простаивали возле крыльца дома сентповильского пастыря, потерявшего свою единственную дочь.
Дядя Мэл долгожданно прервался и сходу допил бутылку. Улыбаясь мокрыми глазами, он заключил:
- А я потерял единственную возможность быть счастливым в любви. За всю свою жизнь я никогда не переживал в общении с женщиной что-то, хотя бы отдаленно напоминающее то, что я переживал с Терезой. Потерял я главную женщину своей жизни!
Последние слова прозвучали в высшей степени горестно.
- Бедный, бедный дядя Мэл! – С сильным чувством, заливаясь слезами, воскликнула Мэг и загребла в охапку пьяненького дядю.
Обнимая дядю, блестя залитым слезами лицом, Мэг страстно прошептала:
- Я твоя главная женщина!
- Ну а я, значит, твой главный мужчина!
Пьяно улыбаясь, дядя блаженно замер в объятиях племянницы. Лежа в обнимку, дядя и племянница, молча, собирали в житницы своих очей урожай звездного неба. Но дядя скоро заснул, и Мэг пришлось удвоить свою бдительность.
Через несколько дней после нескольких дней, как они покинули Виксбург, дяде Мэлу и Мэг вновь выпало оказаться в совместном карауле. И снова Мэг припасла для любимого родственника алкоголь. Употребив толику его, дядя Мэл сам затеял разговор:
- Ты, наверняка, Мэг хочешь меня спросить, какие у меня претензии к браку и каков мой любовный идеал?
- Ну, вряд ли бы я смогла так сложно сочинить вопросы. Но о чём-то подобном я, пожалуй, спросила бы. – Согласилась Мэг.
Дядя Мэл нарочито прочистил горло, чем он всегда сигнализировал о начале очередного глубокомысленного рассуждения, отпил из бутылки и приступил к речи:
- Иммануил Кант как-то выразился на тот счёт, что, мол, брак – это не более чем обмен половыми органами…
- Как хорошо, что нас не слышит Джей-Эм! – С усмешкой заметила Мэг.
- Да, хорошо. Деля с Кантом состояние безбрачия, я вовсе не желаю разделить с ним этот высокомерный мотив. Это высказывание о браке звучит приговором, с которым я как христианин не согласен. И я вполне допускаю возвышение брака до чего-то высшего и прекрасного. Но для этого он должен пройти определенный опыт покаяния. Не упуская из виду жесткий формализм тезиса Канта о браке, нужно наполнить его некоторым жизненным содержанием, например, в виде переживания стыда. И тогда брак – это не обмен двумя разновидностями полового органа, но двумя разновидностями стыда – положительной и отрицательной. Мужской полюс представляет стыд положительного избытка как стыд по поводу того, что есть. Напротив, женский полюс представляет стыд отрицательного недостатка как стыд по поводу того, чего нет. В естественном понимании речь идёт о том, что замкнуть один стыд относительно другого. Очевидно, что минус на минус здесь не дает плюс, а лишь возводит стыд в квадрат и крест. И на кресте двойного стыда распинается любовь. Но на нём же она и воскресает! Движение любви идет по способу преодоления стыда как постыдной располовиненнноости человека. Подлинная любовь не ведает такого стыда, который она преодолевает мотивом объединения – «двое будут одно».
Дядя Мэл выдохнул и продолжил:
- Мой образ брака – это тюрьма с одним надзирателем и одним заключенным. И всё дело брака в этом изначальном неравенстве. Оно его родовая травма. Почему всегда один подчиняет, а другой – подчиняется? Почему обязательно должна быть вертикаль господства и рабства? Почему не быть равноправию, которое и есть любовь?
- Действительно, - с чувством согласилась Мэг.
- Доминирование начинается с различия. Очевидно, что по своему чрезвычайному значению половое различие – это первое различие.
- Очевидно. – Кивнула племянница.
- А высшей, «чистой» формой доминирования выступает теоретический порядок принуждения, что издавна носит название логики…
- Логики?
- Да! И логика рождается на брачном ложе. – С загадочной воодушевленностью заговорил дядя Мэл. – А точнее в самой сексуальной сцене. Эта сцена – то место, где непосредственно являются мужской субъект в полноте избытка и женский предикат в пустоте недостатка. Именно здесь возникает схема доминирования мужского субъекта над женским предикатом, где субъект – это всё, это бытие, а предикат – это ничто. Важно, что это заурядное доминирование со времён Аристотеля прикрывается соображениями высшего теоретического порядка. Его поле заряжено контрастом положительного бытия и отрицательного ничто. Этот контраст имеет именно качественный, а не количественный характер. С точки зрения количества никакого различия бытия и ничто не существует. Их различие полагается с точки зрения качества. И полагается со всей категоричностью. Или бытие, или ничто. Всё! Третьего не дано. А вернее третье исключено. Собственно, это и выступает содержанием «закона исключенного третьего». Ну, и поскольку бытие это бытие, оно есть сторона силы, могущества, ценности, а главное жизни! И напротив, поскольку ничто это ничто, оно есть сторона слабости, ничтожности, так как оно есть смерть! Вот так просто здесь логикой навязывается простейшая до безобразия пара – или жизнь, или смерть. Ну, какой, скажите на милость, здесь может быть выбор?!
Дядя Мэл заметно возбудился, стал ходить по повозке, размахивая руками – два шага в одно сторону, два – в другую. Мэг тревожно поглядывала по сторонам, опасаясь привлечения ненужного внимания.
- И беда в том, что этот контраст носит вымышленный, искусственный и очень опасный характер. Поскольку своим чисто теоретическим воздействием логика имеет совершенно разрушительную практику. Вот эта качественная пара бытия и ничто несет в себе смысл полярности смертоносного субъекта и смертного предиката. Так или иначе, эта полярность пронизана ожесточением смертоносного мужского субъекта против смертного женского предиката. А, как было сказано, есть только две позиции: или субъект, или предикат. Но это ложь! Потому что есть то, что им обоим предшествовало до того, как они выступили в своей определенности…
- Что же это? – Воскликнула Мэг.
- Я думаю, что-то вроде любви. Это она есть «исключенное третье». Любовь всегда пребывает по ту сторону различия смертоносной тождественности субъекта и смертной противоречивости предиката. Любовь жаждет преодолеть производимый логикой раскол, в деле которого последняя подло услуживает каждой из сторон, хитроумно вменяя её в высокомерие по отношению к своей противоположности. Так, с условно «небесной» точки зрения мужчины он объявляется полнотой умозрительного присутствия по отношению к пустоте женской якобы глупости. Но и с условно «земной» точки зрения в пику к полноте наличности материнского тела женщины выясняется ничтожная пустота тела мужчины, бессмертная субстанция семени которого безвозвратно исчезает в женском теле.
- Ох, избавил Бог нас от того, чтобы это слышала Джей-Эм! – С ироничным довольством воскликнула Мэг.
- М-да. То есть, грубо говоря, логике всё равно как осуществлять принцип подчинения одного другому. Не важно, каково содержание подчинения, важен сам факт его наличия. Логика – это и есть то первое, что живёт по принципу «разделяй и властвуй!», то есть обнаружения двух краёв, один из которых обязательно будет господским, а другой – рабским, а их разведение вновь и вновь срабатывает воздвижением закономерной вертикали доминирования господского края над рабским.
Дядя Мэл отпил немного из бутылки и с энтузиазмом продолжил:
- Вот. Поэтому по эту сторону логики бессмысленно искать любовь. Здесь всегда идёт борьба за власть в виде беспощадной игры логической делёжки жизни на присутствие и отсутствие. Любовь по ту сторону логики, и мы любим там, где не логичны, а где логичны, там не любим. Любви никогда нет там, где один господин, а другой раб. Любовь там, где мы равны. Здесь опять же ключевое слово «мы». Любовь там, где есть Мы. Это любовное Мы существует до логического разделения на крайности Я-субъекта и Ты-предиката. То есть, главная задача любви состоит в упразднении субъекта, как той инстанции, что одновременно оказывается источником господства и времени, является смертоносным критерием сравнения. Одним словом, субъект – это и есть центральная позиция самой смертоносности. Любовная пара полагает возможным преодолеть смертоносную центральность субъекта во имя своей бессмертной любви. Поскольку такой центр, хотя и носит воображаемый характер, является причиной и местом всякой распри по мотивам немилосердного желания захватить центр в качестве или силовой, или экономической, или моральной инстанции. Итогом преодоления субъекта становится равноправие двух в отношении воскрешаемого третьего. Это воскрешаемое третье оказывается господином для двух любовников, которые оказываются двумя рабами любви…
- Рабами любви? – Восторженно уточнила Мэг. – Красиво.
- Да. В отношении этого третьего два других – всего лишь рабы со всеми соответствующими атрибутами – послушностью, смирением, покорностью. Но, конечно, это священное рабство, что не за страх, а за совесть. Поскольку для двух рабов любви бытие господина дороже всего. Помнишь, Мэг, я говорил о Боге как о ребенке, которого воспитывают двое?
- Да.
- И любовь как третье – это ребенок, о котором равно заботятся два любовника. И в этом любовном ребенке растворяется та самая субъективность каждого из любовников. А самое замечательное то, что ребенок любви живёт в вечности, и причастные ему родители-любовники тоже входят туда. И я думаю, что быть рабом любви – это высшее призвание человека…
- Меня всё-таки смущает, что рабом…, - посетовала Мэг.
- Да-да, Мэг! Именно. В этом глубинная ирония человеческого бытия! Человек всё время стремится к тому, чтобы обладать выгодным преимуществом по отношению к другому, быть господином, хозяином положения, но смысл в том, чтобы стать рабом, слугой, но слугой высшей небесной силы на земле. Мы можем по-разному учреждать и пестовать свою господскую активность в её смертоносности, всячески обставлять её и гордиться ею, но однажды наступает момент когда ты с какой-то запредельной страстью мотылька, летящего на огонь, воспламеняешься тем, чтобы быть земным покорным причастником неизмеримо превосходящей тебя небесной силы.
Воодушевленный своими словами дядя Мэл вновь приложился к бутылке, помолчал немного и повёл рассуждение дальше:
- Итак, в отличие от логического исключения третьего, приносимого в жертву закономерному контрасту смертоносного субъекта и смертного предиката, любовь движима воскрешением этого третьего как бессмертного содержания мира. Логический раскол на субъект и предикат вытесняет само это бессмертное содержание, как бы говоря своим наличием: «нет его!». Но без этого бессмертного третьего нет самих ни субъекта, ни предиката. И в отличие от животного человек способен становиться агрессивным господином чужой смерти или рабом страха смерти собственной только в силу отношения к этому бессмертию, которым определяется бытие его души. И вместо этого непрестанного колебания между смертоносным субъектом и смертным предикатом нам однажды предлагается встать под сноп нетварного света вечной любви. Данный свет изливается в том же месте, в каком до этого пролегала граница, что по обе свои стороны оттенила постыдные определенности смертоносного избытка и смертного недостатка. Разница между благодатным светом и закономерной тенью сводится к тому, что свет нерукотворен и реален, а тень границы рукотворна и иллюзорна. Свет – это само объединительное начало. Тьма – разъединительный конец. Свет и тьма ведут борьбу за сердце человека. Человеку дано просвечивать светом своей души темноту границ ради их любовного растворения. Финальной целью этого растворения является то, что между людьми не было ни смертоносных избытков, ни смертных недостатков. Потому что по большому счету их и нету. А есть одна единая душа на всех! И эта душа удерживает в единстве Небо и Землю!
Мэг
На восьмой день путешествия переселенцы оказались в Литл-Роке. Измученные долгим переездом все жаждали уюта обжитого крова. Кое-как им удалось в забитом таким же ищущими новый дом бедолагами городе найти места на постоялом дворе. Помывшись и отужинав горячей едой, Мэг и дядя Мэл заступили в караул. И как прежде племянница выпросила у Руфь бутылку спиртного для дяди. Когда прилив горячительного к телу вызвал прилив разных возвышенных сил в душе, дядя Мэл приступил к своему любимому делу:
- Есть у меня, Мэг, еще одна мысль…
- Да, - изображая внимание, отозвалась племянница.
- Случился у меня накануне всех этих наших событий запой, ну, так на несколько дней и, естественно, до чертиков. И так бывает, что после нескольких бессонных, мучительных дней и ночей, на излете многодневного похмелья меня посещают чудные виденья. И в это раз было что-то подобное. Я увидел всю историю человечества от первых дней творения до последних событий. И больше всего меня удивило то, что сценарий всей человеческой истории уже дан, и его текст совпадает с главной книгой человечества – с Библией. Ну, и плюс некоторые откровения христианской мистики. То есть, всё уже заранее известно. Канва истории уже прошита. Остались какие-то узоры, орнамент, конкретика. Но общий промысел уже прорыт. Это, кстати, совершенно объясняет возможность пророчества. Оно, конечно, ничего не полагает, а прозревает в то, что уже промыслено Богом. Моральное содержание тоже уже задано и сводится к трём позициям: вначале всё было хорошо – потом стало плохо – но в финале всё вновь будет хорошо. Или: рай – ад – и снова рай. Но самое главное, конечно, что будет в конце. А там такое…
- А что? – С любопытством спросила Мэг.
- Даже не знаю, как это выразить. Понятно, что всё это довольно безумно. И тем не менее, очень похоже на правду… Помню, что вот этот наш привычный мир был сразу как-то смазан и низвержен. И взамен него, вопреки нашей обычной картине мира стали разверзаться адские глубины и райские высоты с демонами и ангелами. Весь мировой космос преображался. Что-то рушилось. Что-то воздвигалось. В-общем, полный сумбур и хаос. Но в итоге – и это было самым сильным впечатлением – возник чудный сад с обнаженными парами влюбленных мужчин и женщин. И это и был Рай. И я там был с моей Терезой.
- Правда?! – Обрадовалась Мэг.
- И всё дело было в этой парной обнаженности. И естественно никаких плотских связей между влюбленными при этом не было. Речь шла о том, что степень любви была столь высока, что она избавляла влюбленных друг в друга мужчину и женщину от стыда и, как следствие, она отменяла половую нужду. Всё видение в целом мне напомнило одну из частей триптиха Иеронима Босха «Сады земных наслаждений», на которой связующим звеном между Адамом и Евой выступает Христос. Я уже потом, продумывая всё это, поражался, как это правильно и глубоко, что любовь способна достигать такой райской высоты, на которой полностью преодолевается та земная нужда, которую мы считаем средоточием любви…
- А что же они там делали? – Как-то недовольно полюбопытствовала Мэг.
- Ничего. Просто любовались друг другом.
-М-да. С ума сойти!
- Но они же там в вечности. Но я всё-таки доскажу мысль.
Дядя Мэл отхлебнул из бутылки и увлеченно продолжил:
- Всё дело в этом стыде. Он – тот общий знаменатель человечества, который находится посреди всего человеческого горизонта. И стыд – это одновременно источник и смертоносной агрессии, и смертного страха. Собственно, об этом первые страницы Библии, на которых говорится, что стыд стал первым эффектом первородного греха - съели яблоко, увидели, что наги, и устыдились. Стыд – это смертная граница между мной и другим. А любовь растворяет эту границу. Характерно, вот это совмещение видения и знания, где знать, ведать – то же что и видеть. Что мы, собственно, видим? Мы видим границы, ограниченность, определенность. И ведать значит видеть различия, а познавать значит познавать границы. Но об это же и вся логика, полагающая границу между своим человеческим субъектом и чужим мировым предикатом. И логический субъект этот и есть, прежде всего, и насквозь субъект стыда. Вся логика – это логика стыда. Первое, что я узнаю, что я есмь. И это «Я есмь» и есть начало стыда. Это точка отсчёта, от которой начинает раскручиваться спираль стыда, полагающего меру смертности. Или вот то самое познание добра и зла, как суть первородного греха, есть моральное содержание логического разделения субъекта и предиката, где своему «доброму» субъекту противостоит чужому «злому» предикату. Мораль и логика – две стороны одной монеты. Мы высказываем логическую пару субъекта и предиката, и подразумеваем добро и зло, и наоборот…
- То есть, получается, что логика – это тоже последствие первородного греха? – С сомнением спросила Мэг.
- Да, Мэг, получается.
- Логика – этот тот закон, который вменяется человеку как наказание, наряду с тем, что мужчина должен работать в поте лица, а женщина – рожать в муках. Но христианство вкладывает в эти вещи спасительный смысл. И в логику, видимо, тоже. Вообще, логика – это языческая вещь, поскольку её отцами являются язычники Платон и Аристотель. Логика – она как апофатическая теология, которая через отрицание ведет к полаганию. Мы отрицаем плохое, чтобы положить хорошее. Мы говорим «нет», чтобы услышать «да». Отводим взгляд от одного, что нам показалось другое. Топологически разделение «доброго» субъекта и «злого» предиката предстает как контраст своего центра и чужой периферии. Существо отношений внутри этой пары в том, что земной центр извлекает себя из небесной периферии и замыкается на своеволие и самоценность по еще одному ключевому логическому принципу тождества. Вообще, всё наше познание – это процесс последовательного извлечения земного субъекта-сознания из небесного предиката-бытия в направлении к некой хоть и заданной, но иллюзорной точке типа нуля. Человек как субъект всё время себя извлекает из периферии небесной среды, природного обстояния, человеческого окружения. Вот когда-то наш американский субъект извлёк себя из европейского предиката и стал определяться в своей особенности. Но и здесь тоже уже случилось новое извлечение. Так, например, вначале вся Америка была аграрным Югом. Но потом случилась индустриализация Севера и возник новый субъект. И этот «северный», городской субъект захотел извлечь себя из «южного», деревенского предиката…
- А в итоге случилась война Севера и Юга, – заключила Мэг.
- Да. Всякий раз, когда земной субъект закономерно извлекает, исключает себя из небесного предиката случается что-то нехорошее, проливается кровь. А добро и счастье в том, когда земной субъект благодатно включает себя в небесный предикат. И, конечно, главным условием этого включения является вера. Вера и есть предикат человеческого субъекта как субъекта знания. Важна схема извлечения субъекта из предиката. Она представляет собой перекручивание двух – небесной и земной – половин единого круга относительно друг друга. В результате такого перекручивания образуется избыточная точка границы между ними. Вот до перекручивания её не было, а после перекручивания она стала быть. И особенная подлость в том, что эту избыточную границу между двумя половинами одного и того же круга захватывает одна из половин, а именно – земная. И на этом основании она настаивает на своём преимущественном положении, на своём праве доминирования над небесной половиной. Поскольку такая граница – это своего рода оружие, доминирование оборачивается дурацкой силой смертоносности по отношению к другой половине, которая вменяется в слабость смертности…
- Это ты про мужчину и женщину, дядя Мэл? – Выразила понимание Мэг.
- Да это про всё. Про мужчину и женщину, про капитал и труд, про Север и Юг. Про всё, что угодно. Это универсальная формула нашего нелепого мира. И по этой формуле определенность земной формы превосходит неопределенность небесного содержания. То есть, Земля превосходит Небо. Словом, мы живём в мире, перевернутом вверх ногами. У нас всё наоборот и мы находимся в зазеркалье.
- А зачем субъект исключает себя из предиката? – С сильным чувством спросила Мэг.
- Ну, это же содержание первородного греха – Адам и Ева прельстились этим исключением как вкушением яблока с древа познания добра и зла. Как следствие, фоновый страх смерти, а его компенсация – воля к власти над другим себе подобным. Чужой страх смерти оттягивает мой собственный страх смерти. То есть, чем больше его в другом – тем меньше его во мне. Отсюда вся спираль раскручивания угрозы субъекта в отношении другого.
- Неужели нет выхода из этой кровавой игры?
- Я верю в то, что есть. С тем и живу. – Твердо произнёс дядя Мэл, правда, тут же хлебнув из бутылки. – Отсюда всё тщеславие и жадность: больше власти и оружия, больше денег и собственности, больше престижа и блеска, настолько больше, чтоб другой почувствовал разницу отличия от субъекта. Самое нелепое в том, что определенность, ради которой земной субъект исключает себя из небесного предиката, как раз оказывается недостижимой, поскольку такое извлечение проваливается в бесконечность. Напротив, включенность субъекта в предикат отмерена и мера эта явлена в образе Христа, выше и лучше которого ничего нет и быть не может. И вот это «Христос против дурной бесконечности» – очевидное указание на преимущество включенности перед исключенностью.
- А что такое включенность? – Спросила Мэг.
- Для кого – что. Для меня это значит любить Бога, радоваться жизни, любоваться миром, быть терпимым к людям, а еще ждать кого-нибудь чуда.
- Но это же не сложно! – Воскликнула племянница.
- Конечно! А Бог и не требует невозможного.
- Но почему человек не хочет держаться этой включенности? – С тяжелой страстью риторически возмутилась Мэг.
- Да, это вопрос. Гордыня и зависть и всё тот же стыд, остающийся нераскаянным. Основанием извлечения субъекта из предиката является ключевое разделение единого мира на Я и всё остальное, всех остальных, где Я – преимущественный центр, а остальное – недостаточная периферия, лишенная центра. Вот, например, очевидна соотнесенность логики Аристотеля и его метафизики. Когда на логической стороне субъект извлекается из предиката, на метафизической стороне форма извлекается из материи и это извлечение отмечает её свойством лишенности. Вот что волит субъект по отношению к предикату. Он волит этой лишенности. Земной субъект, извлекая себя из небесного предиката, стремится лишить его самостоятельности. Условием этой самостоятельности выступает определенность. А определенность задается наличием центрального полюса как точки концентрации. Собственно, такая самостоятельность и равняется господству. Здесь субъект перестает быть «для другого» и становится «для себя» и «в себе», обретая свойство имманентности и активности. Как будто переставая волочиться в русле внешних обстоятельств, субъект вменяет себе в заслугу силовое обретение свободы и пеняет другим слабость зависимости от обстоятельств. Очевидно, всё это берёт свой исток в брачных отношениях между мужчиной и женщиной, где мужчина обладает определенной активностью благодаря своему инструменту, которого нет у женщины, что превращает её в пассивный объект воздействия. В-общем, один – активный плуг, другая – пассивное поле.
- Но это ведь с точки зрения только какой-то родовой задачи! – Упрямо возразила Мэг.
- Да. Но она-то и ставится во главу угла человеческой жизни, как если бы перед человеком не было других задач в смысле спасения души, служения Богу. И это тоже итог извлечения земного субъекта из небесного предиката, как уже извлечения земного закона из небесной благодати. Но именно потому, что закон извлекается из благодати, очевидно, что первично, а что вторично. Земной закон образуется распадом небесной Благодати в контраст доминирования тождественного отцентрированного субъекта над противоречивым децентрированным предикатом. Но у нас всегда есть эта благодатная возможность отрешиться от своей центральности. Конечно, это риск. Всякое может быть. И тогда в силу вступает вера. И вера и есть сама периферия. И дело в том, что два человека, к сожалению, никак не могут поделить центр в его исключительности. Но к счастью, два человека всегда могут поделить периферию! Словом, центр неделим, а периферия делима. Неделимость центра – причина порядка закономерного, необходимого доминирования субъекта над предикатом. А делимость периферии – условие благодатного равновесия двух любых людей в их предикатности. Центральному субъекту и периферийному предикату не дано уравновеситься. Уравновеситься люди могут только как два предиката. И тут спрашивается, а как обстоят в этом случае дела с центром? И ответ уже давно дан: в центре божественное событие Христа. Христос – абсолютная середина. Христос и есть воскресаемое любовью, а до того исключенное логикой Третье. Это значит, что у нас две перспективы – логическая и любовная. В логической перспективе человеческим произволом учреждается абсолютный, ктойный центр Я-есть, по отношению к которому всё оказывается второстепенной, чтойной и ничтожной периферией. А в любовной перспективе человек добровольно сходит с исключительного места Я-есть, уступая его абсолютной воле Бога, который есть любовь, и раболепно уходит её в услужение. И в этом услужении, угождении любви всё реально равны друг другу. Никто из центральных господ не равен друг другу, но периферийные рабы Божьи равноправны. И в этом большая неправда центра и великая правда периферии. Два любящих сердца связывает срединный всему человечеству Христос, а их брак заключается на Небесах. Но и есть и другие ипостаси центра. Прежде всего, центр имеется в политическом отношении. Это государство и его руководство. Прекрасно, когда тут действуют демократические институты. Да, у нас в Америке демократия. И Президента выбирают сообща и на определенный срок. И в той мере, в какой он исполняет волю народа, он справедливо распределяет национальное, коллективное благо, он творит добро. Но есть тут одна нехорошая фиговина. В экономическом отношении место центра принадлежит национальной валюте, доллару. И вот тут просто беда. Здесь нет никакого демократизма. Здесь кто во что горазд. Особенно, у нас в Америке. И здесь даже Президент идёт на поводу у обстоятельств. Потому что вопреки демократичности всего остального здесь случилась самая жесточайшая монополия банковской корпорации. А в итоге выясняется, что власть Президента США формальна. На самом деле Америкой правит сотня денежных мешков. В Америке власть принадлежит финансово-промышленной олигархии, которая крепко держит Президента за все мягкие места. И идёт вся эта инициатива именно с индустриального Севера. Возможно, аграрный Юг вынашивал благодатную альтернативу этому. Но теперь всё кончено.
Дядя прервался, чтобы допить остатки виски. Закупорив пустую бутылку, он продолжил:
- И я даже склонен полагать, что тут имеется исполнение того самого сатанинского произвола. Почему-то сюда нет доступа никакой доброй воле и мотиву справедливости. Как только доллар слышит про справедливость, его словно начинает корежить и он начинает визжать о несвободе и насилии. Доллар – это тоже хвост, который виляет собакой. По таким свойствам можно судить, что доллар какой-то своей ипостасью соприкасается с адским дном существования. И, чёрт его знает, что такое с ним! Я вообще не понимаю, как эмиссия национальной валюты, которой пользуются все, может находиться на попечении частных лиц. Деньги, как и власть, в силу своей смертоносности и по причине своей неделимости должны находиться в коллективной собственности народа.
- Дядя Мэл, ты, кажется, перепил. Как это возможно, чтобы деньги были в коллективной собственности. – С ироничной насмешливостью возразила Мэг. – Ты этими словами уничтожаешь смысл существования Америки. Люди сюда поприезжали и живут, чтобы стать богатыми. А справедливость и богатство – две вещи несовместные! Особенно, если хорошенько расспросить об этом индейцев и негров. Тут так: или богатство, или справедливость!
- М-да. Такая строгая дизъюнкция. Опять логика, мать её.
Дядя Мэл тяжело замолчал. И скоро с надеждой в голосе снова заговорил:
- Но мы же, Мэг, не такие, да?! Мы просто хотим радоваться жизни, не идя при этом по головам.
- Да. Но ведь не дают. – Наполовину согласилась Мэг.
- Не дают. – Сокрушенно признал дядя Мэл. – Гонят.
Дядя и племянница лежали на повозке под темно-синей громадой усеянной звездами ночи и наблюдали, как тускнеют звезды на фоне всё более озарявшегося началом нового дня неба.
- Так значит долой все центры, дядя Мэл, и вперёд на периферию! Я правильно поняла? – Возбуждено спросила Мэг.
- Правильно. Долой все центры, кроме одного: Христа. Потому что никаких центров, кроме этого, и не существует. Там у них сплошные разброд и шатания: сегодня – богатый, завтра – бедный, сегодня – один президент, завтра – другой. А Христос вечно пребывает на своём абсолютном месте. И ничего с ним не делается.
- Дядя Мэл, я всё-таки не очень поняла про эту делимость – неделимость. То есть, то, что делится, может находиться в частной собственности, а то, что неделимо, по причине своей смертоносности должно находиться в коллективной собственности по способу демократического соглашения. Так?
- Да. Вот человек всегда имеет перед собой две сферы – Землю и Небо. И так получилось, что Земля в целом делима и в итоге мы обладатели своих земных наделов и другой собственности, которая обязательно предполагает определенный участок земли, на которой она находится. Нет собственности без своего земного носителя…
- А картина художника?
- Но и она предполагает вещественную основу, из которой сделана. Словом, Земля делима, а вот Небо неделимо. А что такое Небо? Это власть, право, ценность, смысл, идея. И это такие идеальные, несколько эфемерные вещи, которые нельзя пощупать. И ими мы владеем коллективно. Конечно, их можно узурпировать. Власть может присвоить тиран. Право назначать цену тоже поддается присвоению. Как это и происходит при капитализме. Собственно, на этом зиждется свобода рыночных отношений. Но в результате мы имеем войну всех против всех. Но по-хорошему ценообразование должно иметь коллективный источник во имя своей справедливости. Но вроде с политической властью ситуация обстоит лучше, поскольку имеется демократический институт выборов. Хотя я уже говорил, что здесь настолько формально, что в итоге реальна только олигархия. А почему так получается? Потому что с Землей всё понятно – вот она, она очевидна, она ощутима, понятна. Земля – предмет знания. А еще Земля – это закономерная мера моего Я, моего Я-есть. А с Небом иначе. Небо – это мера мистического переживания духа. Здесь нет ничего рационального, понятного, само собой разумеющегося. То есть, Небо – предмет веры. Но в наших обстоятельствах небесная вера не выдерживает конкуренции с земным знанием. И поэтому подвергается безжалостному вытеснению со стороны Земли и ей ипостасей. Но до конца Небо вытеснить всё равно не удается. Оно может уступать в силу своего милосердия, и тем не менее, сохраняется. Существо Неба в том, что это благодатная мера нашего Мы, Мы-есть.
- Небо – это Мы, Земля – это Я?
- Да. А еще Небо – это неделимая вера, Земля – делимое знание. И вот здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали – к логике. Вся логическая перспектива знания – это способ теоретического деления и практического уделения коллективной целостности в частную и постыдную особенность-собственность. Знание возникает там, где что-то делится. Напротив, любовная перспектива веры – это способ теоретического собирания и удержания в небесной целостности всего мира. И эта верная и непостыдная целостность безусловно превосходит всякую известную частность. Потому что Мы-целое предшествует Я-части. Или: периферия небесного Мы-имени всегда наперед содержит в себе центральную позицию земного Я-глагола. А самое интересное, что земной господин нашего Я с его экономическим могуществом собственника, с политическими полномочиями, с преуспеянием его земного наличия абсолютно подчинен небесной рабыне нашей христианской души в бесподобном свойстве её бессмертия.
Тут Мэг возбуждено воскликнула:
- Дядя Мэл, у тебя тут противоречие! С одной стороны, ты говоришь, что Я-есть обладает плохой неделимостью, а с другой – оно делимо. Так делимо или неделимо?!
- Да, согласен. Давай разберемся. Что такое деление?
- Отношение делителя к делимому. Насколько я помню из арифметики.
- Да. Отношение знаменателя к числителю. Или в смысле логики: отношение смертоносного субъекта к смертному предикату. Отношение центральной единицы измерения к периферии сущего. Очевидно, то, что делит, само должно быть неделимо. Это как с перводвигателем Аристотеля – то, что движет, само должно быть неподвижным. В этом смысле двигать и делить – одно и то же. Поэтому единица – неделима, в силу чего она делит всё остальное в ноль. Такой единицей и является Я-есть. Но поскольку то, что учреждает воображаемая позиция Я-есть это только символический, договорный порядок. Мы договариваемся: «пусть будет так». И все по причине или великодушия, или малодушия соглашаются. Почти все. Но в реальности все остается неделимым. Таким образом, мы различаем воображаемую неделимость Я-есть и реальную неделимость Мы-есть. А значит, по причине своей иллюзорности Я-есть делимо и делимо оно в реальности Мы-есть. Солнечное Мы-есть по своей мистической интенсивности намного превосходит рациональную интенсивность лунного Я-есть. Вот я уже говорил, что субъект-знаменатель и предикат-числитель – это две половины одного и того же. Контраст количественного числителя в его наличной смертности и качественного знаменателя в его умозрительной смертоносности – итог исходного логического деления общей меры единства Неба и Земли, которое и составляет существо первородного греха. Основное, что производит первородный грех это как раз единица измерения. Такая единица представляет черту границы между Небом и Землей и выражается формой Я-есть. Образом подобного соотношения является картина пропорции между реальным Солнцем, символической Землей и воображаемой Луной. Единство Неба и Земли выражается Солнцем, которое в дневном горизонте своего светового предиката-предложения полностью содержит субъект Земли. Включение Земли в Небо – это событие веры. Но однажды, а вернее сразу с начала истории, воцаряется ночь. Между Солнцем-сердцем и Землей-телом встает Луна-разум. Несмотря на паразитирование на солнечном свете, рациональный субъект Луны вменяет себя в самоценную автономию. И по причине самостоятельно назначенной себе ценности субъект Луны полностью замыкается от предиката Земли. И, противопоставляя себя земному предикату, лунный субъект порождает ключевую для логики форму суждения как связи субъекта и предиката.
- То есть, логическая действительность – это то, что является в условном свете ночного светила, а любовный порядок – то, что явлено в реальном свете светила дневного. – Понимающе сделала вывод Мэг.
- Только так. И вот к примеру в наших условиях война Севера и Юга – это ситуация вытеснения солнечного света мистического Юга лунным блеском рационального Севера.
- Замещение естественного сияния Солнца-сердца искусственным светом Луны-разума – этого случай солнечного затмения, что и является содержанием всей человеческой истории. А её исчерпание придется на новый восход и исход из этой мировой ночи с безраздельным господством логической Луны. Но до этого еще, ой, как далеко, и мы сейчас на самом дне мировой ночи.
- Ясно. Но давай, дядя Мэл, подытожим. Итак, вначале было бессмертное Солнце, и оно своим предикатом-горизонтом обнимало субъект-вертикаль Земли. Потом случилось что-то зловеще-таинственное. И единая реальность небесного мира поделилась на смертоносный субъект Луны и смертный предикат Земли. И тем самым исключенным третьим оказалось Солнце.
- Да. В просвете этого различия выясняется разница между солнечной философией Платона и лунной метафизикой Аристотеля. Платоновское Благо – это Солнце и божественное Имя. А аристотелевская субстанция – Луна и человеческий Глагол. Мера мистического предложения в том, что «Солнце = Земля + Луна». А логическое заключение складывается из двух разниц и одного вывода, где в большой посылке «Солнце – Луна = Земля», в малой – «Солнце – Земля = Луна», а в выводе случается доминирование лунного субъекта над земным предикатом. Характерно, что Луна в качестве ущербного полумесяца напоминает вертикаль единицы, которая превращает неизменный круг Солнца в кружочек нуля. И в таком превращении лунная единица превосходит солнечный ноль. Но в смысле образа полумесяца получается, что единица – это только частная единичность великого множества солнечного нуля. Единица – часть, придаток нуля. Единица – это недоноль. И не более того. Потому, что где Луна, а где Солнце? А отсюда выясняется вся последовательность онтологического квадрата-креста, которым является христианское знамение. В нём небесная диагональ переходит в диагональ земную, показывая путь постыдного греха и освобождения от его ига. По небесной, восточной диагонали предикат дневного Солнца благодатно содержит в себе субъект Земли. На стороне иудейского перехода субъект Земли отдает свои полномочия субъекту Луны. И уже по земной, западной диагонали субъект Луны немилосердно восходит в господство над предикатом Земли. То есть, общая схема такова: предикат – субъект – субъект – предикат…
Вдруг Мэг вытаращила глаза, приложила палец к губам и тревожно зашептала:
- Дядя Мэл, подожди! Можешь немного помолчать?
С той же интонацией дядя Мэл спросил:
-Что случилось?
- Я что-то слышу, шорох какой-то, как будто кто-то крадется.
Дядя Мэл, сжимая винчестер, приподнялся на локте и оглядел все повозки. Потом соскочил на землю и, поднимая фонарь, стал освящать темноту. И тут же на повозке со скарбом колыхнулся тент. Дядя Мэл, передергивая затвор, крикнул в темноту:
- Кто здесь?
Мэг с винчестером наперевес тоже спрыгнула на землю. Она выхватила фонарь, освобождая руки дяде, чтобы ему удобнее было держать винтовку. Дядя Мэл подошёл к повозке и стал медленно дулом сдвигать тент. И тут же навстречу ему вылезла чья-то чумазая мордочка. Убирая винтовку, дядя Мэл схватил за шкирку злоумышленника, державшего в руке какую-то штуковину. В свете поднесенного Мэг фонаря явился подросток двенадцати-тринадцати, обряженный в какие-то жуткие лохмотья. Дядя Мэл сурово спросил:
- Ты кто? И что ты тут делаешь?
- Я есть хочу, хы-хы-хы, - захныкал мальчищка.
Взрослый человек взял из его рук предмет, который оказался бронзовой фигуркой американского орла.
- И ты полагал, что найдешь здесь что-нибудь?
- Да-а-а, - продолжал хныкать неудачливый воришка.
- А где твои родители?
- Умерли.
- И ты один.
- У меня еще сестренка есть.
- И как же вы живете?
- Просим.
Мэг сердобольно произнесла:
- Пойду я еду принесу.
Дядя Мэл продолжил расспрашивать мальчика:
- А где выживете?
- Здесь. В Литл-Роке.
- И у вас нет родственников или соседей, кто мог бы вас приютить.
- Где-то тетя живёт, но я не знаю где.
- А где твоя сестра?
- Там в кустах сидит.
- Иди, позови её. Только не убегайте. Мы вас накормим.
Через минуту мальчик привел за руку маленькую девочку, выглядевшую так же, как и он. Тут же вернулась Мэг, неся хлеб и куски вяленой свинины. Дети стали со всей страстью стали уплетать съестное.
- Надо отвести их к шерифу, - выдвинул решение проблемы дядя Мэл.
- А толку? Я думаю, что таких сейчас полгорода.
- Но может они их пристроит.
- Может быть, их с собой взять? – Неуверенно предложила Мэг.
- Не знаю, сможем ли мы их содержать. И что скажет Джей-Эм.
- Ничего. Я её упрошу. Она на самом деле, несмотря на видимую грубость, очень жалостливая.
- Ну, давай рискнём. Поедете с нами? - добродушно обратился к малолетним бедолагам дядя Мэл.
Через жующие рты детей раздалось дружное согласие. Днём обоз отправился с постоялого двора, увеличившись в своём составе на два человека, два ребенка – Каспера и Розалинду. Правда, это увеличение сопровождало ворчание Джей-Эм, исполненного вопрошанием, чем они заслужили столько несчастий сразу.
Джей-Эм
После Литл-Рока местность стала меняться. Равнина переходила в холмистый ландшафт, из-за чего скорость обоза заметно упала. Лошади, тяжело дыша и часто кивая головами, вяло тянули обозы вверх. На двенадцатый день путешествия переселенцы прибыли в Канзас, направившись в Уичито, где находились земельные власти штата. Переселенцы из Джорджии оставили свой обоз на краю города, заранее готовясь к нескорому решению своих проблем. Дядя Мэл и Мэг отправились искать милости государства, что в форме Хомстед-акта почти бесплатно раздавало десятки акров «государственной земли», но при условии неучастия в военных действиях на стороне Юга. Дядя Мэл искренне полагал, что имеет все основания воспользоваться своими правами гражданина, находя при этом возможным умолчать о брате и племяннике, служивших в армии генерала Ли.
Дядя и племянница пробирались сквозь Уичито. Город бурлил от избытка переселенцев. Фургонами были запружены все центральные улицы. А на главной площади города между различными административными зданиями напряженной жизнью жил стихийно возникший поселок с палатками, с запахом приготовляемой еды и человеческих нечистот, с бельем, развешенным на веревках. Населявшие его люди пребывали в ожидании решения своей участи. По той общей обездоленности, покрывавшей лица людей тонкой серой паутиной, можно было безошибочно предположить, что большинство из них южане; и в основном здесь были дети, женщины, старики – мужчины как всегда где-то шлялись: искали приработок или бражничали.
Чтобы попасть на прием к земельному чиновнику, надо было отстоять очередь, в которую еще надо было записаться, а потом в ней периодически отмечаться. Через три дня дядя Мэл и Мэг оказались в одном из офисов серого казенного здания Земного департамента. Несуразная пропорция обшарпанных стен кабинета делала его похожим на коридор, в конце которого сидел щуплый лысоватый чиновник в синей форме офицера Северной армии. Дядя Мэл выложил бумаги на широченный затянутый в зеленое сукно стол бумаги и в позе и с интонацией просителя высказал своё право по Хомстед-акту. Чиновник, мистер Мертон, как он представился, просмотрел бумаги и допрос начался.
Конечно, прежде всего, главным вопросом к людям, прибывшим с Юга спустя самое короткое время после окончания войны, был вопрос об отношении к армии Конфедерации. Вопрошание касалось любых деталей такого отношения, как-то участия, сотрудничества, помощи. Дядя Мэл всё, в общем-то, обосновано отрицал, выражая полную лояльность федеральному правительству, и однажды лишь соврал, отвечая на вопрос о родственниках, которые принимали участие в войне против Севера, негативно мотнув головой, а потом украдкой кинув виноватый взгляд на Мэг. Всё это время она равнодушно смотрела в мутное, засиженное мухами окно, переживая чувство удаленности от происходящего.
Заверение в лояльности Вашингтону завершилось подписанием множества бумаг, включая Железную присягу. После чего мистер Мертон подошёл к рассохшемуся до отдельных досок шкафу и достал оттуда длинные рулоны потрепанной бумаги, оказавшиеся картами. Разложив их на столе, чиновник предложил повыбирать место поприличней. Нарисованные от руки уменьшенные воображением бумажные копии канзасской местности имели очень условный характер. Дяде Мелу всё время приходилось, указывая на какую-нибудь каракулину, спрашивать, что она обозначает и узнавать, что это поле, а это лес, а то дорога.
Мэг также, с интересом склонившись над хаосом из чёрточек, линий, квадратиков и штрихов, мучительно выискивала что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминавшее милый сердцу джорджийский пейзаж. На одной из карт узенькой заштрихованной синим карандашом полоской протекала река. Вдоль реки зеленым штрихом рос лес. К нему примыкала расчерченная на квадратики белизна, по-видимому, как предназначенная для распределения земля.
Мэг тронула дядю Мэла и обвела пальцем достойное внимания место. Неопределенно водя глазами по картам, дядя остановил свой взор на предложенном племянницей месте, и недолго думая, одобрительно кивнул головой и заключил: «Пойдет». Он указал мистеру Мертону на выбранное ими место. Чиновник что-то записал, а потом назвал сумму, необходимую для оплаты, на что дядя Мэл достал какой-то замурзанный мешочек и отсчитал 50 долларов серебром. Вставая и протягивая руку, мистер Мертон известил, что завтра их найдет земельный менеджер, с которым они выедут по избранному адресу.
Выехав засветло, переселенцы потратили еще одни сутки, чтобы добраться до Иствуда, как обозначил приглянувшееся им место земельный менеджер, молодой парень по имени Билл. Следующим утром, когда новоселы из Джорджии, уже подъезжали, по предчувствию Мэг, к конечному пункту, она с волнением и тревогой стала разглядывать пейзаж в свете едва взошедшего солнца.
И, увы, как же канзасский ландшафт далёк был от того, что она привыкла видеть у себя на родине. В отличие от привычного буйства природы с тропически разнообразной растительностью от персиковых деревьев до самых диковинных цветов перед глазами во весь горизонт стелилась голая холмистая целина, поросшая сорняками и блеклыми полевыми цветочками. Действительно, тут протекала речка и имелся лес, но всё было каким-то пустынным и почти безжизненным.
Единственное, что оживляло пейзаж, это здесь, там и повсюду подвижные фигурки людей, которые, получив свой кусок земельной собственности, ударно его возделывали и обращали в источник существования. Где-то земля была вспахана и зеленела какими-то насаждениями, где-то были огорожены загоны, и в них блеяла, мычала, мекала, ржала всяческая скотина, а где-то уже высились деревянные новостройки и целые дома.
Билл остановил лошадь и спрыгнул на землю, широко обмахивая рукой избранный участок в сорок акров. Джей-Эм сразу потребовала у Мэг описания местности. Дочь с трудом подбирала слова, переводя в их слышимость видимость вещей посредством воображения:
- Ну, мы как бы находимся сейчас на склоне невысокого холма. На западе, если судить по солнцу, холм переходит в относительно ровную низину. На вершине холма, к востоку от нас в полумиле начинается лес. А с южной стороны холма, кажется, течет река. А на севере до самого горизонта только поле…
- Так я знала, что вы какое-нибудь дурное место выберете! – Сварливо воскликнула Джей-Эм. – А что растёт-то тут?
- Да, ничего. Трава одна, сорняки да цветы полевые.
Джей-Эм сошла с повозки, и поддерживаемая Руфь сделала несколько осторожных шажков по новой земле, потом наклонилась, пошвырялась рукой в земле, ухватила горсть земли, растерла её между пальцами, понюхала. И, наконец, во всеуслышание своим хрипловатым и крикливым голосом сделала весомый вывод:
- Ясно. Одна глина. От растениеводства толку тут не будет. Так, что-нибудь только для себя выращивать. Картошку да кукурузу.
Несмотря на свою совсем недавнюю зажиточность и даже богатство, Джей-Эм не была чужда непосредственному труду агрария, поскольку многое в довольно бедной юности ей приходилось делать самой, и поэтому про сельское хозяйство она знала всё. И все безоговорочно принимали то, что главное решение за ней.
- А где этот авантюрист Мэл?
- Уехал с менеджером определять границы нашего участка. – Ответила Мэг.
- Так. Тогда Руфь свари нам какую-нибудь похлебку. А ты, Абрахам, разведи костёр.
- Хорошо, мэм.
За время, пока ждали дядю Мэла, Стю и Фунт-Лиха сняли с двух фургонов брезентовые тенты и натянули на воткнутые в землю колья, образовав своего рода шатёр, в котором можно было укрыться от солнца или дождя. Наконец, прискакал дядя Мэл и известил, неопределенно кидая руку куда-то на север:
- Вот наша земля. Квадрат примерно треть мили на треть мили. Вокруг ни один участок еще не куплен. Билл сказал, что на следующий год можно будет претендовать еще на сорок акров.
- Это хорошо. – С довольством приняла услышанное Джей-Эм и следом властно заговорила:
- Садись-ка, Мэл. Налейте ему суп. Будем держать семейный совет.
Когда все расселись, на чём придется, в основном, прямо на землю, вокруг Джей-Эм, она, восседая на спасенном от сожжения и привезенном кресле из орехового дерева и цветастого сукна, жестко заговорила:
- Ну, что, обстоятельства у нас непростые. На носу зима, но если мы вовремя и хорошо всё сделаем, я полагаю, мы сможем выкарабкаться. Прежде всего, мы будем строить дом, причём один на всех. Кто захочет отделиться, потом построит себе свой дом. Я говорю про Стю и Мэри…
- Да, мы согласны!
- Следующее. Я думаю, что самое разумное в плане хозяйства – это разводить овец. Почва тут скудная, климат дурацкий: лето жаркое, зима холодная. М-да, Канзас – не Джорджия. Поскольку зимы тут холодные, со снегом и морозами, без меховых и шерстяных вещей не обойтись. А значит, всё это пользуется спросом и на этом можно хорошо заработать…
Собрание одобрительно загудело.
- У меня есть несколько сотен долларов серебром. Вот и пригодилось накопленное с Питом. Никогда он, бедный, не узнает, как обошлась судьба с его несчастной семьей. – Джей-Эм тяжело вздохнула и немедля в том же суровом тоне продолжила:
- Есть у меня и бумажки долларов Конфедерации. Но, как я понимаю, они уже ничего не стоят. Но ты, Мэл, узнай, может их где-нибудь принимают.
- Ладно.
- Итак, на эти деньги мы купим несколько сот ягнят и будем их выращивать. То есть, нам надо сначала сделать загон. А к зиме нужно будет построить овин и позаботиться о корме для них. Что еще? До зимы у нас есть несколько месяцев. Поэтому надо распахать небольшой огород и посадить картофель, который, будем надеяться, успеет вызреть.
- Да, можно успеть.
- Вот такие планы. Может быть, есть какие-нибудь возражения. – Для порядка спросила Джей-Эм, обводя слепым взглядом присутствие.
И снова, как прежде, все шумно выразили одобрение:
- Нет. Всё правильно. Разумное решение.
- И хорошо. Тогда так. Мэл ты держал овец, и, насколько я знаю, довольно успешно. Поэтому обскочи округу и узнай, где здесь можно купить овец.
- Хорошо.
- А ты, Майк, тоже узнай, где можно купить лес – в виде и бревен, и досок, и дров.
- Ясно, мэм. – Прохрипел Фунт-Лиха.
- Мэг и Айзек займитесь огородом. А вы, Руфь и Абрахам, съездите к речке и наберите воды, во что только можно. Вечером надо нагреть воды и всем, как следует вымыться, а то дух стоит такой, что у меня уже нос окаменел.
И уже скоро завертелась, закрутилась людская суета. Все были при деле. Человеческая деятельность на глазах меняла малоподвижный ландшафт канзасской целины. Здесь и там возникали какие-то кучи – то из грунта, то из камней, то из бревен. Через несколько дней в наспех сложенном из кольев загоне дружно блеяли ягнята. И уже проступали очертания будущего дома в виде затвердевающего квадрата фундамента из засыпанных в траншею и залитых глинистым раствором камней.
На первый взгляд всё человеческая сутолока казалась случайной и нестройной. Но стоило присмотреться, как тут же выяснялось, что человеческое движение имело четкую организацию относительно центра, который приходился на местоположение Джей-Эм, неизменно сидящей на своём кресле под шатром. Тут же шумной кучей-малой играли дети – близняшки разных полов, дети Стю и Мери, и две сироты из Миссури, к которым Джей-Эм снисходила редкими репликами, то ласково журя, то грозно покрикивая. Но, прежде всего, она была тем организационным центром, который служил истоком и целью всей деятельности.
Это, например, выражалось в том, что каждый полагал своим долгом подойти к ней в начале предприятия того или иного дела и получить её одобрение, а потом, уже в конце отчитаться за его исполнение. Опираясь только на слух, Джей-Эм тщательно выслушивала очередного посетителя, и порой, игнорируя прямой смысл слов, она больше всего обращала внимание на их интонацию. И если она чувствовала в словах решительность и продуманность, она немедленно соглашалась с той или иной инициативой, но стоило какому-нибудь голосу дрогнуть ноткой неуверенности, Джей-Эм тут же решительно возражала, предлагала еще подумать и посоветоваться с другими. Обладая какой-то невероятной, идущей из самых глубин Земли интуицией, казалось, что Джей-Эм знает всё, – она была и агрономом, и ветеринаром, и прорабом.
Парадоксально, что неподвижным центром деятельной периферии служила пустота ослепших глаз, хотя и исполненная острым и внятным слухом. Так, Джей-Эм с небольшого расстояния на звук легко определяла, кто и что делает, вот, Абрахам рубит дрова, а вон Фунт-Лиха насыпает ягнятам корм, а там Мэл строгает доски. Дело обстояло так, что полнота срединного местоположения, скорее, имела не зрительную сущность, но несла в себе существо слышимости, придавая последней неизмеримое преимущество перед первой. Вероятно, это преимущество зиждилось на том, что, если увидеть одновременно можно было одну, две, максимум, три вещи, то слуху давалась сразу вся музыка многолюдной симфонии в оркестровке разнообразных сельскохозяйственных и строительных инструментов.
Аккурат к зимним холодам дом в составе наружных стен и кровли был готов. Но пригодным был только первый этаж из пяти комнат и кухни. В каждой комнате имелся каменный камин и набор необходимой мебели в виде грубо сколоченных из струганной сосны и покрытых смоляным лаком кроватей, столов, стульев, платяных шкафов, проявивших плотницкий талант дяди Мэла. Самым большим помещением была кухня, что стала любимым местом всех переселенцев. Собравшись дружной семьей за большим столом возле пышущей жаром печки, они ужинали бараньей похлебкой и вареной картошкой, а потом, веселясь и подшучивая, обсуждали дела минувшие и грядущие.
Но, как это и бывает в жизни, хорошее всегда оттеняется плохим. Беда пришла, откуда не ждали. В середине января ударили сильные морозы. Овин для овец оказался холодным и половина едва подросшего стада полегла сразу. Остальные овцы заболели и околевали по две-три в день. Только потом люди догадались оставшийся десяток овец переместить в дом к вящему неудовольствию для своего обоняния, – страх остаться без пропитания был сильнее.
И уже весной, получив в банке кредит под залог земельной недвижимости, невезучие фермеры снова купили четыре сотни ягнят. Но теперь обогащенные печальным опытом скотоводы предприняли всё, что могло бы оградить скотину от угрозы падежа. К осени фермеры получили отменный урожай овечьей шерсти. По причине прежней необычайно морозной зимы шерсть и овечьи шкуры пользовались повышенным спросом. Деньги, вырученные на осенней ярмарке в Уичито, позволили легко закрыть банковский кредит.
А на следующий год фермеры-овцеводы полностью встали на ноги и ощутили зажиточность. На деньги, полученные от покупателей шерсти, пожелавших стать постоянными клиентами «Дома Редфордов», как теперь именовалось их семейное предприятие, они накупили мебели, одежды, посуду и даже приобрели шикарную коляску с двумя пегими красавцами-конями, чтобы в случае нужды мотаться по округе, и например, по воскресеньям ездить на службу в церковь.
Канзасская округа наполнилась слухом о молниеносном успехе переселенцев из Джорджии. Окрестные фермеры запросто наведывались к Редфордам, живо интересуясь, каков он овечий бизнес. Редфорды тщательно раскрывали секреты своей фирмы. Хотя, понятно, что никакой тайны, кроме секрета трудолюбия, не было, но, может, еще капелька рыночно-конъюнктурного везения.
И, кстати, именно по причине предпринимательского успеха у всех работников «Дома Редфорда» появилось немного свободного времени, благодаря которому каждый вернулся к своим прежним увлечениям или обзавелся новым. Кто-то стал ходить рыбачить, женщины занялись рукодельем, дядя Мэл ушёл с головой в свои книги, не упуская ни одного случая поездки в Уичито на ярмарку и по земельным или финансовым делам, чтобы накупить ворох старых и новых книг. В-общем, жизнь людей потихоньку, что называется, реконструировалась, возвращаясь в естественное мирное русло.
Мэг поначалу не могла найти применения своему свободному времени. Она тоже попыталась читать что-нибудь из библиотеки дяди Мэла, то составляла компанию рыбакам в лице Стю и Фунта-Лиха, то перенимала рукодельный опыт у Руфь и Мэри, но всё это быстро ей наскучивало. Особенно ей претило то, что свободное время, предназначенное как бы для души, опять обременялось какими-то прагматичными интересами телесных потребностей. А чтение её не устраивало по причине быстро наскучивающей неизменности пейзажа.
И скоро Мэл придумала выпрягать из коляски одного из новокупленного коня по кличке Тихоня, седлать и скакать по канзасским окрестностям, пересеченным разновысокими холмами. Каждый раз эти поездки по целинным холмам с новой силой возбуждали Мэг самой холмистой метафорой жизни. Действительно, конные подъемы и спуски предельно ясно выражали идею жизни. Так въезжая в низину и двигаясь меж холмов, созерцатель взирал в ландшафте на рутину жизни с её порой таким скучным однообразием и вниманием к мелочам, когда взгляд с легкостью различал отдельные вещи - то кротовью нору, то неизвестно отчего подохшего суслика, то невесть каким-образом выросшее тут деревце.
Но вот ускоренный спуск, измерив свой предел, постепенно переходил в замедленный подъем и однажды достигал вершины холма, где созерцателя враз наполняло необъятное единство сияющего простора. Странно пощипываемый взор, утрачивая способность разлагаться на части, внимал самой целостности мира, что покрывая своей высотой всю низинную мелочь раздельных вещей, собирала их в себе.
Майк
Но как-то с одной из высот Мэг заметила нечто иное. В полумиле от неё по направлению к их поместью ехало с десяток всадников. Вид их не обещал ничего хорошего: длинные плащи, широкополые шляпы, тёмные лица, наперевес выставленные винтовки никак не выражали доброту их намерений. Мэг, быстро покинув вмиг ставшую опасной высоту, теперь уже спасительными низинами припустила к дому. Но она не смогла опередить непрошенных гостей, и когда взмыленный Тихоня ворвался во двор усадьбы, он уже был полон от вооруженных всадников и медленно обступивших их растерянных хозяев.
Поначалу те и другие испытывали друг друга тяжелыми непрерывными взглядами. Наконец, вперед выступил Фунт-Лиха и с вызовом спросил:
- Кто вы такие?! И что вам здесь надо?!
Некто хотя и будучи щуплым, но находясь в центре и спереди всей команды, улыбаясь и оглядываясь на своих спутников, спросил:
- Мы – кто?
В ответ раздались глумливые смешки. Главный снова повернулся и с притворным добродушием сам ответил:
- Мы ваши лучшие друзья! Мы, вообще, лучшие друзья всех местных фермеров и жителей. И дружба наша заключается в том, что мы защищаем своих друзей от негодяев и всяких подонков, желающих поживиться чужим добром. Места тут пустынные, дикие, шерифы здесь не бывают, поэтому жить здесь очень опасно. Кстати, вон в том лесу водятся наши краснокожие братья. Они к вам еще не наведывались? Но мы всегда готовы выполнить тяжелую работу по устранению того, что мешает фермеру честно трудиться…
Каждая фраза, произнесенная не без вычурности, явно не свойственной для всех остальных подельников говоруна, сопровождалась дружным гоготом. Да и сам главарь, плетя кружева словес, наслаждался своим глумливым тоном:
- Единственное, что мы просим за свою сопряженную с риском работенку, это некоторое количество монет помесячно, но можно понедельно. Это, как вам будет угодно. В данном случае мы не требовательны. Мы тут навели кое-где справки – наши люди есть и в налоговых органах – и узнали, что ваш «Дом Редфордов» практически процветает, заработав в прошлом году пять сотен монет. Я думаю, нам будет достаточно к этому времени долларов пятьдесят, но серебром. Если вы нам сейчас их выдадите, мы будем в расчете. Что скажете?
Покрасневший от страха и злости Фунт-Лиха решился возразить:
- Слушай, ты, нам здесь ничего не угрожает, никто нам не досаждает, мы честно трудимся, и мы не нуждаемся в ваших чертовых услугах. Поэтому избавьте нас от себя и уезжайте отсюда.
Главарь моментально стряхнул маску добродушия, вскинул винчестер, стремительно передернув на нём затвор, и уже гневно рыкнул:
- Ты ничего, что ли, не понял, придурок?! Вот она ваша угроза! Непосредственно находиться перед вами! И если ты не захочешь положить пару монет в мой кошелек, то тебе придется сложить свою никчёмную голову.
Тут быстро заговорил дядя Мэл:
- Подождите, джентльмены, подождите! Давайте не будем обострять! Я так понял, вы обыкновенные бандиты, и хотите, чтобы мы вам заплатили. Я не знаю, откуда вы узнали про такие баснословные наши доходы. Мы отродясь, таких деньжищ не видели…
Главарь резко перебил дядю Мэла:
- Не надо нам твоего бычьего дерьма, мозгляк! У нас точные сведения. И еще: мы бандиты только для глупых людей, а если и бандиты, то уж точно необыкновенные. Про нас тут все знают! Весь Канзас дрожит перед нами осиновым листом!
- Хорошо, уважаемые во всей округе джентльмены, нам нужно время, чтобы собрать вымогаемую вам сумму. – Нервно выкрикнул дядя Мэл.
- А вот это уже деловой разговор! – Вернувшись к прежнему добродушию, проговорил главарь.
- Даем вам время до завтрашнего вечера. И одно маленькое предупреждение: никаких шерифов. Всё это бесполезно. Шерифы тоже наши лучшие друзья.
Под дружный хохот своих напарников, главарь развернулся и поскакал прочь, увлекая за собой остальных.
Пришедшие в отчаяние внезапно возникшим дурным обстоятельством люди потащились в дом и направились в комнату Джей-Эм. Застыв, она внимательно прислушивалась к тому, как её вокруг обступают люди. Она сразу догадалась, что случилось нечто, и терпеливо ждала раскрытия причины коллективного визита. Никто не решался заговорить первым. Джей-Эм не выдержала:
- Ну, что?
И тут все наперебой заговорили. Чувствуя множественную тревогу в хоре голосов, но не в силах что-то разобрать, она возбуждено воскликнула:
- Говорите, по одному, чёрт вас побери!
Самой спокойной и подробной оказалась речь дяди Мэла. Только иногда с разных сторон выскакивали реплики об упущенных его речью деталях. Напряженно выслушав рассказ о происшествии до самого конца, Джей-Эм надолго замолчала и потом медленно заговорила. Очень точно воспроизводя глумливый тон переданной Мэлом речи бандитского предводителя, она уточнила:
- То есть, это не банальный грабёж, это только оплата их работы.
- Уху, - подтвердил дядя Мэл.
- Да, знаю, я эту породу людей. Я про главаря их. В сущности, это уже не человек. Он – зверь. Такой сущий зверюга. Такого только могила исправит…
- Только кто ему её обеспечит? – Нервно поинтересовался кто-то.
- Мы! – Раздавшийся звук голоса Джей-Эм был подобен короткому стуку топора по полену.
- Что? – Возмущено воскликнуло несколько голосов.
Совокупное несогласие выразил Стю:
- Джей-Эм, мы не сможем! Извини, конечно, за такое напоминание, но надо видеть этих людей. Они до зубов вооружены, опасны, и не перед чем не остановиться. Они, если что, передавят нас, как шакал курятник.
- Да, Стю, ты тоже извини меня за напоминание о том, что ты мужчина, и твоя святая обязанность защитить жену, детей. Я понимаю, что тут есть риск. Но вы поймите меня! Если мы сейчас прогнёмся под этими бандитами, то всё это наше почти трёхлетнее предприятие окажется бессмысленным. Мы не покорились северянам, начали всё с начала, снова встали на ноги. И всё это, чтобы уйти под пяту банды отпетых мерзавцев?! Имена моего мужа Пита и моего сына Нэйла взывают к тому, чтобы дать отпор этому наглому сброду! Потом мы, наверняка, не единственные жертвы их произвола. И зря, в конце концов, что ли, наконец, мой покойный Пит накупил такую уйму оружия? Сколько он денег на это извёл!
- А я согласен! – Уверенно произнёс дядя Мэл.
- И я, - следом мобилизовалась Мэг.
- Да и я, впрочём. – Поднялся со своего места Фунт-Лиха.
- И я с вами, - прогудел Абрахам. – И Айзек.
- Ну, вот «Дом Редфордов» готов к сопротивлению! – Довольно изрекла Джей-Эм.
- Это всё хорошо. Но нам нужен план.
- Да. Нам нужно организовать засаду. Может в доме? – Предложил Фунт-Лиха.
- Нет, в доме мы будем, как в ловушке. – Бурно возразил дядя Мэл. – Тем более, что они могут его поджечь.
- О, господи! – Всплеснула руками Руфь. – И здесь тоже самое. Всё бы им кого-то жечь. Когда это кончится?!
- Да, в доме нельзя. – Признала Мэг.
- В-общем, мы, разделившись, засядем по противоположные стороны двора. – Воодушевленный соображением стал набрасывать дядя Мэл. – Одна часть засядет на чердаке овина, а другие – на склоне холма. И тогда лиходеи будут у нас, как на ладони, и сами окажутся в ловушке.
- Да, пожалуй. – Согласилась Джей-Эм.
- А что у нас с оружием? – С волнением спросила Мэг.
- Ну, всё тоже: три винтовки, два револьвера. – Перечислил дядя Мэл.
- А у меня что-нибудь будет? – С нервной ревностью спросила Мэг, имея ввиду, что все стволы достанутся мужчинам.
- Похоже, что нет. Мэг придётся тебе отсидеться. – Заключил Стю. – Ты не в деле.
- Ну, нет. Так не пойдет. Я – в деле! – Твердо положила Мэг. – Мне тоже нужно оружие.
- Кое-что есть у меня. – Нехотя произнёс Фунт-Лиха. – Прихватил с собой на всякий случай.
- А что?
- Дробовик.
- Сойдет. – Удовлетворено выдохнула Мэг.
- Значит, нас будет шестеро. Трое в овине. Трое на холме. Дадим достойный отпор негодяям. Ну, что друзья? Нам надо сейчас всем выдохнуть, успокоиться, поужинать, лечь спать и хорошенько выспаться. Завтра нас ждёт большое дело. - Подытожил дядя Мэл.
Конечно, ночь для обитателей дома Редфордов была беспокойной, бессонной. Если кому случалось заснуть, то спящего из нави вышвыривал очередной кошмар, а явь сразу втыкала в голову воспоминание об угрозе грядущего дня. Понятно, что утро после такой ночи было чудовищным. Все проснулись очень поздно, и свои хозяйственные обязанности исполняли машинально в режиме сонных мух. Правда, к вечеру произошла какая-то странная мобилизация, и прежняя вялость стала преображаться в возбуждение, которое постегивал сгущающийся вместе с сумерками страх.
Уже давно были выбраны места для засады. Там же было уложено заряженное оружие, приготовлены коробки с патронами. Новоявленным ополченцам только оставалось дождаться сигнала от Айзека, чтобы занять свои места. Тот дежурил на чердаке, непрерывно перемещаясь от одного слухового окна к другому, оглядывая округу на предмет появления банды. И вот Айзек высунулся из круглого выреза на самой верхотуре дома и прокричал:
- Едут!
На это все присутствующие побросали свои дела и, немедля, куда-то подевались. Только Руфь, не спеша, пошла к дому, чтобы дать ход исполнению всего плану. Дополнением к нему было то, что на требование гангстеров она выйдет и гневно заявит, что лучше им убираться подобру-поздорову, а потом быстро закроет дверь и побежит в дом в комнату, где уже находилась Джей-Эм, Мэри и дети. А там будь, что будет.
И вот настал кульминационный момент вальяжного, крайне расслабленного въезда «рыцарей» с большой дороги во двор крестьянского дома. Какое-то время поводив глазами в поисках живой души, главарь и крикнул:
- Эй, кто-нибудь! Где вы, бедолаги?
Дом не скрывал своей обитаемости, подробно освещая всеми окнами весь заполоненный людьми двор. Один из бандитов спешился, подошёл к крыльцу и со всей дури постучал прикладом по двери. Тут же выскочила Руфь и отчаянно заорала:
- Ты, что, придурок, дверь сломать хочешь?! А ну вы все убирайтесь отсюда, к чертовой матери! А иначе вам не поздоровиться!
Выпалив тираду, Руфь стремглав исчезла. Было слышно, как судорожно гремит в её руках засов запираемой двери.
- Ну, всё, с меня хватит! Еще меня не оскорбляла какая-то гребанная негритоска! – Заорал главарь и стал стрелять по дому, по двери, по окнам.
Послышался звон разбиваемых окон. Но тут же раздались и другие выстрелы. Высунув стволы из своих убежищ, стихийные ополченцы стали прицельно и методично расстреливать бандитов. И те сразу растерялись и опешили, поскольку явно не ожидали чего ли подобного, какой-то воли к сопротивлению. Сбившись в кучу, бандиты бессмысленно взнуздывали ржущих коней и беспорядочно палили по дому, думая, что выстрелы раздаются оттуда. Тут же раздались стоны раненых, один из всадников выбитый из седла полетел вниз, другой перегнулся в животе и тоже пополз вниз. Фон суматошного шума из выстрелов, криков и стонов истошно прорезал крик:
- Головорез уходим! У них тут целая армия!
В ответ прозвучало:
- Головорез ранен!
- И Висельник Рон скопытился! – Констатировал уже другой голос.
- Чёрт, кажется, Гиена окочурился!
- Всё, уходим!
Выстрелы стихли. И в тишине разнесся удаляющийся топот копыт. Через несколько минут откуда-то издалека послышалась сбиваемая ветром угроза:
- Мы еще вернёмся! Ждите!
- Давай, давай! – Весело прокомментировал дядя Мэл, обращая свои слова не к бандитам, а к лежащей рядом в неглубоком окопе Мэг.
Он повернулся к ней и торжественно произнес:
- Поздравляю, Мэг, мы победили!
И тут он увидел, что по щекам племянницы текут слезы. Он положил её руку на плечо и сочувственно спросил:
- Что случилось, Мэг? Всё же хорошо! Мы победили!
Испытав сочувствие, Мэг зарыдала, уткнув лицо в ладони. Сквозь рыдания, она запричитала:
- Я… я… я человека убила!.. Впервые… Я никогда… Это грех…
- Ты бандита убила. – Возразил дядя Мэл. – Если бы не убила его, он бы убил тебя.
- Всё равно. Мне горько…
- А кого ты убила?
Мэл подняла голову и показала пальцем на тело, лежащее ближе всего к дому:
- Того, кого мы признали их главарём. Который вчера за всех говорил.
- А это тот, кого они Головорезом называли.
- Наверное, - признала Мэг и снова заплакала.
Дядя Мэл прижал к себе племянницу и стал гладить ей по спину, утешая:
- Не переживай, Мэг, зато мы сделали большое дело. Мы победили.
Потом он тревожно спросил:
- Слушай, а где Фунт-Лиха? Он же здесь был! С нами.
Мэг отстранилась от дяди и стала рассказывать:
- Да, я сама не поняла, что случилось. Когда стрельба началась, он так рассвирепел, что вскочил и побежал в самую гущу событий, что-то крича и стреляя.
- М-да, это на него похоже. Надеюсь, он жив. Пойдем уже посмотрим, что там получилось.
Они спустились с холма и подошли к дому. Половина стекол в нём была выбита. Дядя Мэл стал громко стучать в дверь:
- Откройте, это свои!
Проскрипев засовом, навстречу, охая, вышла Руфь. Мэг тревожно спросила:
- Все живы?
- Все, все. Но натерпелись же мы! Господи, какой ужас! Дети до сих пор плачут. Даже Джей-Эм воет и волосы на голове рвёт. Она решила, что вас всех поубивали. Идите, успокойте её. А то она с ума сойдет! А вы-то все живы?
- Да вроде все.
Мэг побежала в комнату к матери. Следом шёл дядя Мэл. Здесь помимо главы дома, прижавшись друг к дружке, как котята, сидели Мэри и все дети. Войдя, Мэг радостно сквозь слезы сообщила:
- Мама, всё хорошо, мы живы.
Джей-Эм вскинула руки и воскликнула:
- Господи, Мэгги, доченька моя, ты жива! Какое счастье! Иди ко мне.
Мэг кинулась в объятия матери. Джей-Эм с силой прижала дочь и сквозь рыданья стала каяться:
- Я уже сто раз пожалела, что на всём этом настояла! Решила, что надо было согласиться с их требованиями. Если бы из вас кого-нибудь убили, я бы себе не простила и руки бы на себя наложила. Прости, Господи!
- Нет, мам, не вини себя, ты всё правильно решила! И ведь всё получилось. Мы победили!
- Да, Дженнифер Мария, так было надо. – Подтвердил Мэл, вытирая глаза.
Мать и дочь сидели в обнимку и утешали друг друга, пока в комнату не вошёл Абрахам. Смущенно теребя свою кепку, он спросил, что делать с убитыми бандитами.
- А сколько их? – Поинтересовался дядя Мэл.
- Трое. Но главное, что мы убивать их массу! – Со злым довольством прогудел Абрахам.
- Да, Абрахам, я думаю, это и определило исход дела.
Тут подала голос Мэри:
- А что со Стю?
- Всё хорошо, мэм. Он жив. Стю убитых бандитов в одно место стаскивает.
Через мгновенье он вспомнил:
- Там еще раненый Фунт-Лиха.
- Фунт-Лиха жив?! – Обрадовалась Мэг. – Неси его в мою комнату.
И тут она заметила, что по щекам Абрахама текут слезы. Она тревожно спросила:
- Что случилось?
Абрахам помолчал немного и скорбно изрёк:
- Мой брат Айзек мертв.
- Все присутствующие в один голос воскликнули:
- Айзек?!
- Да.
- Господи, как жалко-то!
- А как же это получилось?
Негр-богатырь стал объяснять:
- Абрахам говорить Айзеку, как видеть бандиты, кричать и бежать вниз, к нас, в овин. А он не побежать и оставаться наверху в доме. И шальная бандитская пуля его убить…
Абрахам уткнулся в кепку и зарыдал:
- Абрахам очень любить Айзека.
Джей-Эм, чувствуя, что сейчас весь пыл распылится во всеобщую скорбь, быстро вернула себя в роль распорядительницы:
- Так, Абрахам, пока сложите трупы бандитов в сарае – а завтра вы со Стю выроете общую могилу, и там их похороним. Потом положи в коридоре тело Айзека – завтра Мэл сработает гроб, обтянет его атласной ткань. Где у меня тут был отрез отличного атласа желтого цвета. Мы похороним бедного Айзека со всеми почестями, как настоящего героя! И надо обязательно пригласить приличного священника из города… Что еще? А, да и про Фунт-Лиха не забудь!
И тут же все разошлись по своим делам. Мэг зашла в свою комнату и в ожидании раненого Фунт-Лиха приготовила ему свою постель. Скоро Абрахам занес на руках тело стонущего раненого:
- Куда его?
Мэг показала:
- Вот сюда.
- Абрахам снимать всю его одежду. Она вся быть в крови.
- Да-да, правильно. Клади, сейчас я его обмою и забинтую…
Мэг сходила за тазом теплой воды, принесла с собой чистые полотенца, бинты, мази, и, склонившись над телом раненого, стала смывать с него кровь. Особенно её ужаснуло его лицо – на нём не было живого места. По сути, всё оно представляло сплошное кровавое месиво, в котором нельзя было различить ни губ, ни носа, ни бровей – всё было затянуто коркой спекшейся крови. Боясь причинить боль, Мэг, едва касаясь пальцами, смазала эту корку мазью, и осторожно замотала всю голову бинтами. Потом она смазала и перебинтовала другие его многочисленные раны и царапины. Наконец, совершенно выбившись из сил, Мэг пересела в кресло, где немедленно заснула мертвецким сном.
Она проснулась от громкого стука. Судя по свету из окна, солнце давно встало. Перед ней стояла Джей-Эм и недовольно спрашивала:
- Ты, что спишь, Мэг?
- Да, нет. Уже проснулась.
- Хорошо. Мэг, а кто у тебя тут всю ночь стонал?
- Как – кто? – Удивлено переспросила Мэг. – Фунт-Лиха.
- Что-то я его голос не узнаю.
- Он очень тяжело ранен.
- Ну, ладно. Слушай, ты не знаешь, куда запропастилась Руфь? Найди её мне. Я хочу послать Руфь в город, чтобы она нашла нашего методистского батюшку. Надо отпеть Айзека по-христиански.
- Да, мам, сейчас я её поищу.
Два дня Мэг не отходила от больного. Она снимала бинты, обмывала раны, наносила мазь, вновь перебинтовывала, поила, кормила с ложечки бульоном. Словом, Мэг, как могла, делала всё, чтобы облегчить участь и спасти раненого Фунта-Лиха.
На следующий день в комнату с возящейся с раненым Мэг постучались. Не поворачиваясь, она пригласила:
- Да-да, пожалуйста, войдите.
Ожидая, что посетитель сам обозначит себя и цель своего визита, Мэг заботливо поила больного. Но, судя по продолжительному молчанию, Мэг поняла, что вошедший гость ждал, когда она повернётся к нему. Не на шутку разволновавшись, она выпрямила тело и стала медленно поворачиваться в сторону таинственного присутствия. Когда она опознала посетителя, она ахнула.
- Здравствуй, Мэг! Это я. Наконец-то я тебя нашел.
В сильно возмужавшем, покрывшемся усами и бородой, в красивой форме государственного чиновника трудно было опознать Реджинальда Дикенсона. И, тем не менее, это было он.
- Здравствуй, Реджинальд. Как ты нас нашёл?!
- Ну, за три года многое можно найти.
Мэг разглядывала Реджинальда. Что-то для неё в нём изменилось. Пожалуй, взгляд стал тверже, уверенней, но в глазах появилась какая-то грустинка.
- Судя по форме, твоя мечта сбылась? – С прежней меланхолией спросила Мэг.
- Ну, в какой-то степени. Я – теперь федеральный маршал. На службе государства. Мотаюсь по всей стране, разыскиваю преступников. Собственно, благодаря своей службе, я вас и нашёл. Меня недавно командировали сюда в Канзас. В Администрации штата в Уичито мне показали списки переселенцев. Как только я увидел фамилию «Редфорд», я сразу подумал о вас, о тебе, и немедленно направился сюда.
- Ну, слушай, Реджинальд, давай я тебе покажу наше хозяйство.
С несколько напускной бодростью Мэг стала подталкивать нежданного гостя на выход. Помимо прочего, девушка не хотела посвящать его во все подробности недавних событий в переживании того, как бы чего не вышло. Они вышли во двор. У крыльца стояла богатая коляска.
- Твоя? – С восхищением поинтересовалась Мэг.
- Да, - Стесняясь, признал Реджинальд. – Мне по статусу положена. Хотя я бы предпочёл ездить верхом.
- Ну, вот. – Мэг повела рукой. – Вот наш овин. Там еще один. Дальше третий строится. Кровник. Курятник. А там конюшня. За ней огород. А там почти на восемьдесят акров пастбище. У нас уже около тысячи голов овец.
Реджинальд присвистнул:
- Неплохо вы устроились. По-моему, у вас дела обстоят лучше, чем в Джорджии.
- Но без рабов. Теперь у нас только наёмные работники.
- Понятно.
- Пойдем, Реджинальд. Я тебе еще места наши покажу. Они, конечно, не такие красивые, как в Джорджии, но тоже по-своему живописные. У нас, кстати, тоже река есть. Пойдем к ней.
Какое-то время они шли молча, размышляя о чём-то. Потом Реджинальд подал голос:
- Знаешь, Мэг, я вот подумал, что победа Севера оказалась довольно формальной. Юг не проиграл, а просто уступил нас, как уступают дикому зверю. Вы проиграли, но ре сдались. Я вывожу это из примера вашей семьи. Ваш дух не был сломлен. И вы, Редфорды, не изменили себе ни в чём. Вы практически начали с начала, подняли эту канзасскую целину, сами встали на ноги, и спокойно вернулись к своему прежнему образу жизни южан. И от всего этого я испытываю какую-то странную непонятную горечь. Дичь всё это была какая-то…
На глаза взрослого мужчины навернулись слезы.
- Да, спасибо, Реджинальд, за признание. Я согласна. И даже думаю, что в нашем лице Юг победил, а Север проиграл.
Они дошли до реки и, как однажды прежде, сели у самого берега.
- Я в свою очередь тоже тут всё размышляла. О нас. О то, что с нами не так.
- С кем – с нами?
- С тобой и со мной.
- Наверное, потому что со всей страной что-то не так. – Предположил Реджинальд.
- Но с нами не так стало раньше. И я пришла к выводу, что всё дело в Микки.
- В Микки? – Удивился мужчина.
- Да. Всё это началось с него. – Убежденно подтвердила Мэг.
- Не знаю. То, что случилось с Микки – это судьба. Наверное, он был обречен. Он сызмальства был не от мира сего.
- Странно ты говоришь о своём родном брате!
Её высказывание прозвучало осуждающе.
- Но в том, что Микки утонул, никто не виноват!
Тон его реплики был раздраженным.
- Не уверена.
- Хорошо. То есть, ты считаешь виноватым меня?!
- Возможно.
- Ничего себе?! – Возмутился Реджинальд. – Но всё, что я делал, я делал ради тебя!
- Так. Значит, я во всём виновата?! – В свою очередь возмутилась Мэг.
Реджинальд тут же стушевался:
- Нет, но…
Они снова замолчали. Через время заговорила Мэг:
- Здесь остается один вариант правильного ответа из четырех возможных: в том, что случилось с Микки, виноваты мы оба.
- Возможно, - поторопился согласиться Реджинальд, хотя в его голосе еще булькало прежнее раздражение.
- Ладно, Реджинальд. Пойдем уже. Еще наговоримся. А то меня там больной Фунт-Лиха. Надо проверить его.
- А что с ним?
- Да упал с лошади и разбился вдребезги.
- Бедолага, - посетовал земляк. – А почему он в твоей комнате находится да еще в твоей кровати?
- Но он же бобыль – кто еще о нём позаботится?
- Ну, да.
Всю оставшуюся дорогу они не проронили ни слова. Только перед самым домом они высказали слова прощания и обещания увидеться вновь. Расставшись, Мэг поспешила в свою комнату. Ей, как сердце подсказало, раненный стонал и ворочался в кровати. Она подскочила к кровати и стала жалостно выспрашивать:
- Фунт-Лиха, что с тобой? Что болит? Скажи, не молчи! Фунт-Лиха! Может воды?
Мэг пристально вглядывалась в подобие лица раненого. И вдруг разошлись его окровавленные веки, и в Мэг вперилась пара колючих зрачков, от вида которых её стало не по себе. А потом разомкнулись губы, и изо рта послышался совершенно чужой голос и он отрывисто произнёс:
- Я – никакой не Фунт-Лиха, я – Майк Головорез.
Мэг объял ужас. Она подскочила на месте. Тут же из окровавленных бинтов выскочила костистая рука и цепко ухватилась за её запястье. Мэг попыталась заорать, но её спертое страхом горло не смогло исторгнуть ни звука.
- Не бойся! Мэг, кажется, тебя зовут! Я тебе ничего уже не смогу сделать. Я умираю. – Прохрипел Головорез.
- Но – как?! Почему?! Все думали ты мёртв!
- Это, видимо, ваш негр нас перепутал… Но это уже не важно. Послушай меня, девочка, я кое-что хочу тебе сказать. – Обернувшийся бандитом раненый говорил медленно, каждое слово давалось с трудом, и оно, словно, звучало отдельно от всех остальных. – Такого доброго отношения к себе я никогда не испытывал. Я понимаю, что ты думала, что заботишься о другом, но в итоге ты позаботилась обо мне. Поэтому я тебе очень благодарен…
Наконец, он отпустил её руку. Она тут же вскочила.
- Не зови никого! Не надо! Я не опасен!
- Что ты хочешь от меня? – По-прежнему переживая страх, спросила Мэг.
- Послушай, Мэг! Я вижу ты очень хороший человек. И я хотел тебе кое-что рассказать…
Головорез замолчал. Долго собирался с силами. И вновь повел речь:
- Я – страшный человек. Я всю жизнь убивал, воровал, грабил и богатых, и бедных. Я был одержим. Такое ощущение, что я, жизнь, а может сам Сатана ставили на мне эксперимент, на какое зло способно человеческое существо. Лишить детей родителей? Да! Убить старика, ребенка, беременную женщину? На всё это я оказался способен.
Головорез прервался. Попил воды и вновь продолжил свою исповедь:
- Но, прежде всего, с бандой отъявленных мерзавцев-подельников я брал банки и поезда. В течении нескольких лет. Против нас снаряжали целые армии. Мне по нескольку раз вынесен смертный приговор в восьми штатах, включая Канзас. Но теперь всё. Моя история рассказана. Песенка спета. Через какое-то время моя душа, если от неё что-то осталось, прямиком отправится в ад.
Головорез, разволновавшись, сбился, задохнулся, опять припал к кружке с водой, трудно глотая хлебок за хлебком, и говорил далее:
- В итоге я сколотил приличное состояние. Мечта была простая. Накопить деньжат, уехать в Мексику, поселиться где-нибудь на берегу океана и обо всём забыть. Но не судьба. И хрен с ним! На то она мечта, чтобы мечтой оставаться. Ладно, к делу. Короче, здесь недалеко у меня имеется тайник. Всё, что я грабил, свою львиную долю я свозил туда. Причём брал с собой какого-нибудь подельника, но этот тайник мой был последним, что он в своей жизни видел. Так что запах там вокруг стоит соответствующий. Но для чего я все это говорю? Я хочу показать тебе, где он находится. Дай-ка мне кусок бумаги и карандаш…
Мэг, сердобольно исполняя волю больного, кинулась к комоду, вырвала листок из тетради, схватила из футляра карандаш и вложила их в руки Головореза. Сведя друг к другу руки, он кое-как стал чиркать карандашом по бумажке, продолжая шевелить губами, покрытыми коркой запекшейся крови:
- Это место приметное – утёс над рекой, а на утесе три обугленные сосны, а в утесе пещерка, заваленная камнями. Там добра на полмиллиона: деньги самые разные – доллары Севера и Юга, бумажные, монетами, серебряные, золотые, песо, фунты стерлингов, а еще всякие побрякушки, типа, драгоценности – кольца, браслеты, цепочки, всякая золотая, серебряная утварь, ложки, вилки какие-то, потом одежда – шубы, платья, а еще оружие разное, но тебе оно, наверное, ни к чему. И вот теперь всё это твоё! Пользуйся! На. Ни одна душа теперь, кроме тебя, не знает об этом…
Отдав бумажку и карандаш, Головорёз снова захрипел, надолго закашлялся. Набравшись смелости, Мэг спросила:
- М-м-м, слушай, Майк, в ту ночь твои друзья, или подельники пригрозили нам своим возвращением. Не скажешь, нам стоит готовиться?
Головорез хрипло хохотнул:
- Кхе-кхе, друзья?! Ты о ком? Об этих ублюдках, что были со мной?! Да там каждый мечтал вогнать в другого заточку, и все вместе жаждали моей смерти. Это же пауки в банке, шакалы, стадо трусливых баранов. Они держались только благодаря мне. Я их всех в кулаке держал, поэтому они боялись меня и мечтали, когда меня пристрелят или вздернут. Они уже давно в Мексике, если не постреляли друг друга по пути. Так что не бойся, Мэг, они не вернутся…
Головорез закрыл голоса и будто забылся. Мэг боялась пошевелиться под впечатлением неопределенной смеси чувств страха и жалости. Хорошо было бы, поставить весь дом на уши, рассказать всем, что в доме опасный преступник, хотя бы и при смерти. А, с другой стороны, кто бы ни был этот Головорез, он умирал, и Мэг хотела, чтобы он отошёл спокойно.
Раскачивая свои переживания между двумя этими краями, Мэг незаметно для себя закрыла глаза и тут же заснула. Проснувшись где-то посреди глухой ночи, Мэг тотчас же пришла в ужас, вспомнив, кто тут есть. Она стремительно кинула взгляд на кровать с Головорезом. Но оттуда не раздавалось ни звука. Она осторожно подошла и повела взглядом по телу.
Взгляд, дойдя до лица, резко споткнулся о зрачки, которые мутно блестели в глубине разбухших век. Мэг простерла ладонь над головой Головореза и поводила её туда-сюда – зрачки никак не реагировали. Мэг прикоснулась к телу, потолкала его – оно оставалось неподвижным и каким-то набрякшим, потом её пальца коснулись шеи – пульс не прощупывался. Сомнений не было – Головорез был мёртв.
Но Мэг почему-то было еще очень не по себе. Она тихо вышла из комнаты и отправилась к комнате, где еще три дня назад жили Абрахам и Айзек, а теперь она опустела на одного жильца. Моментально отозвавшись на просьбу Мэг помочь ей, Абрахам зашёл к ней в комнату. Не желая переполошить среди ночи весь дом, Мэг объяснила:
- Фунт-Лиха умер. Но я не совсем уверена. Убедись, Абрахам.
Исполинское тело негра склонилось над трупом Головореза. Послушав, пощупав, потолкав его, Абрахам выпрямился и веско констатировал:
- Как есть, мертв, молодая госпожа. Очень жалко. Фунт-Лиха быть очень трудолюбивый и смелый. Всегда смеяться и шутить.
- Да, Абрахам, Фунт-Лиха нам будет не хватать… Отнеси его, пожалуйста, в коридор и накрой чем-нибудь.
- Да, хорошо.
Оставшись одна, Мэг присела на кровать и обхватила руками голову, пытаясь осознать случившееся в эту ночь. Её взгляд блуждал по всей комнате, пока случайно не попал на разрисованный листок. Мэг вскочила со словами:
- Неужели всё это правда?!
Она нашла карту Канзаса, положила на ней листок с каракулями Головореза и стала судорожно сопоставлять две карты на предмет их совпадения. После недолгих исканий, Мэг нашла что-то подобное, но то это было место или не то, было неизвестно. И находилось оно довольно далеко от их дома. Мэг сложила листок вчетверо и положила в кармашек юбки.
После этого Мэг немного успокоилась. И всё равно её мутило от неприятного возбуждения. И хотя было еще очень рано, спать не хотелось совершено. А еще она жаждала поделиться со своими переживаниями. С целью занять себя, Мэг стащила с кровати всё белье и понесла его в прачечную. Стирка надолго и сильно отвлекала её, сделав незаметным наступление нового дня.
Покончив с делами, Мэг пошла к себе в комнату и, не дойдя, столкнулась с Реджинальдом. Он был тоже почему-то необычайно возбужден:
- Привет, Мэг! Извини за столь ранний визит! Но мне очень нужно тебе что-то сказать!
- Хорошо. И мне тебе кое-что надо сказать.
- Правда?! – Обрадовался Реджинальд. – Но тогда пойдем.
- Да.
Они вышли из пределов поместья Редфордов и, не сговариваясь, направились к реке. В нетерпении словесного зуда, Реджинальд заговорил первым:
- Я сейчас дядю Мэла встретил. Он уже с утра пораньше пьяный в дым. Сразу полез ко мне обниматься, предлагал выпить с ним, кое-как от него отбился. Может, у вас какой повод случился?
Мэг, не отвлекаясь от какой-то мысли, меланхолично отвечала:
- Да, знаешь, Реджи, у нас тут – то радость, то горе, то победы, то поминки. Что-что, а поводов хватает! Так что, как тут не пить?!
- Поминки? А кто умер?
- Айзек умер. Фунт-Лиха. Еще кое-кто…
- Фунт-Лиха умер?
- Да.
- Жаль.
Пара на какое-то время замолчала. Реджинальд, преодолевая смущение, решил прервать гнетущее молчание:
- Мэг, я хотел выразить свое согласие с твоими вчерашними славами. Я всю ночь думал, не спал…
- И ты тоже?
- Что – тоже?
- Не важно. Продолжай.
- Вот. И я пришёл к выводу, что верно то, что мы оба виноваты в гибели Микки…
Реджинальд замолчал, ожидая ответа Мэг. Но она, как будто изображая то ли равнодушие, то ли меланхолию, всё только глядела вперед и шла. Её спутник продолжал:
- Я всю ночь вспоминал все события, связанные с Микки. И понял, что он как будто воплощал нашу с тобой связь. А потом появился этот дурацкий наш клад, и он словно выдавил из наших отношений Микки. Он обиделся и утонул. Что скажешь, Мэг? Ну, что ты всё молчишь?
Через паузу Мэг задумчиво заговорила:
- Дядя Мэл говорит, что два любящих сердца соединяются Христом. Он – то Третье, что соединяет любых Двух. Но так часто случается, что эти Двое вытесняют из своего Между это Третье и тогда всё кончается. Дядя Мэл говорит, что это вытеснение соответствует логическому закону исключенного третьего. Здесь логика побеждает любовь. Но на время. Любовь, которая и есть Бог, имеет свойство воскресать. И однажды всё равно любовь воскресает из этого логического исключения третьего.
- «Соединяются Христом»? – Задумчиво переспросил Реджинальд. – Где-то я это уже видел. На какой-то картине…
- На картине Иеронима Босха.
- А да точно у Босха. Да, дядя Мэл умница, всё понимает, хоть и алкаш.
Мужчина помолчал, подумал, а потом добавил:
- Значит, Микки был нашим Христом?
- Что вроде того.
- И это мы его утопили?!
- Получается, что так.
- Странно. Да, Микки, Микки, я на самом деле каждый день о нём вспоминаю. Славный он был, такой неприкаянный ангел.
Тут Реджинальд встрепенулся:
- О, Мэг, слушай!
- Что?
- Нет, невероятно, ну, всё повторяется! Я ведь опять с предупреждением об опасности!
- Какой?
- Ну, в общем, я почему, в Канзасе-то оказался? Меня сюда командировали по причине поимки одного опасного преступника. Сначала пришла информация о том, что он и его банда обосновалась в Канзасе, а потом меня прислали сюда. Словом, в вашем штате орудует банда отъявленных головорезов. Это очень опасные люди… Да, впрочём, что я буду рассказывать?! Вот сама почитай.
Федеральный маршал вытащил из-за пазухи чиновничьего кителя вчетверо сложенный лист и протянул его Мэг. Она взяла бумагу, развернула его и прочитала: «Разыскивается опасный преступник Майк Головорез вместе со своей бандой. На его руках кровь десятков людей. За его бандой числятся грабежи множества банков и поездов. Майк Головорез приговорен к повешению в одиннадцати штатах. За всякую информацию о местонахождении Майка Головореза и членов его банды дается вознаграждение в 2000 долларов. А за поимку живого Майка Головореза предоставляется 50000 долларов».
Мэг вслух произнесла:
- Странно. А он сказал, что его приговорили к смерти только в восьми штатах.
- Кто – он? – Удивился Реджинальд.
- Реджинальд, можете больше не искать его. Майк Головорез мертв.
- Откуда ты знаешь? – Еще больше удивился мужчина.
- Его труп лежит в нашем доме. Помнишь, когда вчера заходил к нам, в моей комнате лежал раненый. Мы думали, что это Фунт-Лиха, а это оказался Майк Головорез. И сегодня ночью он скончался.
От изумления Реджинальд не мог вымолвить ни слова. Мэг, поняв, что надо, как можно быстрее, разрядить недоумение Реджинальда, а иначе с его головой что-то случится, вкратце пересказала суть произошедших за несколько дней до его приезда событий. Но, похоже, мужчине стало только хуже. Он был бледен, как мел, из его тяжелого дыханья вырывались только некие ахи и охи, то ли возмущенные, то ли восхищенные. Он всё-таки отдышался:
- Невероятно! Это невозможно! Банду, за которой гонялась целая армия из полицейских и охотников за головами, обезвредила кучка канзасских фермеров, вооруженных вилами да кольями.
- Ну, не надо нас унижать. Мы тут стреляные воробьи и если это кучка, то вполне могучая!
- Да, но всё равно. Это невероятно, чтобы простые люди справились с крутыми бандитами. Как же вы не испугались?
- А не успели! Всё так быстро произошло. Мы же ничего не знали – живём на отшибе, газет не выписываем, слухи нам приносить некому.
-Да! Всё понятно. Вы решились на это просто потому, что ничего не знали. Это было такое спасительное неведение.
- Возможно. Надо сказать что, это, прежде всего, Джей-Эм настояла на том, чтобы дать отпор бандитам.
- Молодец Джей-Эм, очень мужественная женщина.
- Да, мужества её не занимать. А еще, кажется, это я подстрелила Головореза из дробовика.
Реджинальд с восхищением смотрел на Мэг. Её очень смутило это восхищение. Но обоюдное очарование длилось недолго, потому что Реджинальд стал осторожно выспрашивать:
- Значит, Майк Головорез умёр.
- Как есть.
- Слушай, Мэг, а ты перед смертью ни о чём с ним не говорила?
- Говорила. Он произнёс что-то вроде исповеди. Но не то, чтобы каялся, но так как-то он был удручён, что всё заканчивается.
- И всё?
- Что – всё?
- Больше ни о чём не говорил?
Напряжение, с которым федеральный маршал озвучивал свои вопросы, было натянуто до предела. Но и Мэг умела держать интригу:
- Говорил.
- О чём?
- О тайнике, в котором у него где-то спрятано награбленное, чего и сколько там.
- Но он просто так рассказал о тайнике, или для чего-то?
Мэг лукаво улыбнулась Реджинальду и весело сказала:
- Конечно, не просто так. Он описал и нарисовал место, где он находится!
- И где же?! – Нетерпеливо выпалил вопрос Реджинальд.
Мэг засунула руку в юбку, вытащила четвертинку листка с предсмертными записями Головореза и протянула его Реджинальду. Тот схватил сложенный листок, стремглав вскрыл его, жадно въелся глазами в условные обозначения и ахнул:
- О, Господи! Ты знаешь, что это значит?! Это же самое главное!
- Что?
Реджинальд встал, расправил плечи и торжественно заговорил:
- Я, как федеральный маршал властью данной мне Конституцией США и американским государством, заявлю, что вы, Мэг Редфорд, имеете полное право на получение 50000 долларов.
И, присев, радушно добавил:
- Мэг, эти деньги твои!
- Хорошо. Но при одном условии, что мы их поделим пополам.
- Это невозможно, Мэг, если, кто узнает, это могут посчитать за взятку.
- Я поставила условие. – С шутливой категоричностью напомнила Мэг.
- Ладно.
- И еще одно, Реджинальд. Я принимаю твоё предложение, которое ты сделал несколько лет назад в Джорджии.
- Какое? – Смущенно поинтересовался мужчина.
- Предложение руки и сердца.
- О, Мэг! Я счастлив! Тогда еще одно. Помнишь, ты рассуждала про город и деревню, как плохо в одном и хорошо в другом. Так вот я теперь полностью согласен с тобой. Действительно, в городах всё лживо, лицемерно и, в конце концов, скучно. А тут я у вас побыл сутки, и уже влюбился в ваши места. Практически, с первого взгляда. Так что если ты принимаешь моё предложение, то я здесь остаюсь.
- Отлично! Нам как раз нужны рабочие руки! У нас столько дел!
Мэг радостно посмотрела на Реджинальда, прильнула к нему и, поглаживая, по руке с ироничным довольством произнесла:
- Какой хороший трофей!
Они оба грянули безудержным, беззаботным смехом. Отсмеявшись, Мэг предложила:
- Реджинальд, а давай на радостях вечером напьемся!
- А давай!
Исключеный третий. Мелодраматический вестерн
© Copyright: Олег Кошмило, 2017
Свидетельство о публикации №217090101931
Свидетельство о публикации №217090101931
Рецензии