Степаныч

Рассказ из цикла "Из грязи в... грязь"

Со Степанычем я познакомился года два назад. У этого самого универсама. Тогда я еще не работал в редакции и потому не считал зазорным распивать спиртное в компании деклассированных элементов.
Да и сейчас не считаю зазорным. Даже шеф, уж на что интеллигентный человек, а не брезгует иногда выпить хоть с грузчиками, хоть со сторожами.
– С библиотекарями мне дело иметь, конечно, приятнее, – поясняет он. – Но я не хочу сказать, что рабочие со скотного двора хуже. Они другие. Они грубые. Недалекие. Но они не хуже. Они для другого общения. Когда мне хочется выпить, я иду к работникам фермы, а не к библиотекарям.
Лично я с библиотекарями не пил. Сравнивать не могу. Зато довелось мне одно время выпивать с библиотекаршей. Мы с ней встречались на протяжении полутора месяцев. А пили для разрядки: общение со мной изматывает не только моих любовниц, но и меня самого. В целом она была тихой, порядочной женщиной, но, махнув лишнего, сатанела. Мужики тоже сатанеют от алкоголя, однако если в их случае это просто отвратительно, то с женщинами это одновременно и отвратительно, и страшно. Дело, наверное, в том, что как сладить с мужиком я знаю: двинуть в морду или применить кодовый ключ – «Я тебя уважаю». Бить женщину, даже пьяную, – последнее дело. Код же «Я тебя уважаю» к ней неприменим. Она выплевывает этот ключ и только свирепеет. Как ни странно, но код «Я тебя люблю» в таких случаях тоже не годится…
Вернемся, однако, к моему знакомству со Степанычем. В тот вечер я решил заглянуть в универмаг и ознакомиться с его ассортиментом – так, чтобы иметь представление на будущее.
Рядом со входом в универмаг понуро курсировала потрепанная дама в шлепанцах. Поглядывала на проходящих мимо предельно аморально – было видно, что хочет выпить. И даже аморально вдвойне: ей было абсолютно все равно, кто ее угостит. Хоть японский шпион.
Я остановился неподалеку, чтобы понаблюдать, выйдет ли у нее угоститься за чужой счет. Не прошло и десяти секунд, как я почувствовал накатывающий ко мне через плечо горький запах чужого перегара.
– Слышь, касатик, дай полтинник – спаси человека, – сказал чей-то хрипловатый голос. – А то околею.
Я обернулся. Передо мной, неспешно раскачиваясь, стоял прилично одетый мужчина лет пятидесяти с трехдневной щетиной на сморщенном от боли лице. Глаза его были плотно сжаты – для смягчения этой самой боли.
Как любой другой человек, расставаться со своим кровным полтинником я не собирался. Вместо подаяния решил пристыдить пьянчугу:
– Что же вы, товарищ, пить не умеете…
Тот почему-то перешел на крик:
– Ну дай рупь, дядя! Душа горит!
Я ответил рокочуще-обвиняющим голосом Глеба Жеглова:
– Гореть твоя душа будет в аду. А жжет тебя твоя слабохарактерность. Не надо приплетать сюда душу. Ферштейн?
– Все равно рупь дай, дядя. Ты мне этим больше поможешь, чем лекциями. Человеку нужна конкретная помощь. Материальная помощь, а не слова. Если ты хочешь жрать, словами тебя не накормить? Не накормить. О своей душе я позабочусь сам, но сегодня взываю к твоему участию.
После этой тирады пьянчуга выдохся и замолчал в ожидании моего окончательного решения.
Я молча отвернулся, изо всех сил изображая своей позой брезгливость.
– Что ж, прощай… – раздался тихий голос, в котором должен был слышаться упрек, но его не было.
Мне вдруг очень захотелось выпить. Думаю, такое чувство знакомо любому не испорченному здоровым образом жизни человеку.
– Ладно, погоди… – пробурчал я. – Со мной выпьешь?
– А то! – Мой будущий собутыльник резво обернулся и расцвел в улыбке. – Ты только не думай: я не халявщик какой. Закусь у меня есть.
Он продемонстрировал мне жидковатую хозяйственную сумку. Мы направились в винно-водочный отдел.
– И последние станут первыми! – торжественно возвестил мой новый знакомый и весело подмигнул. – Этим-то очередь и замечательна.
– Что будем брать? – спросил я его, когда из последних мы наконец стали первыми.
– Лялёк, – тот обратился к продавщице все больше и больше наливающимся бодростью голосом, – нам «Ленин в розливе». Пару флаконов.
Продавщица выставила на прилавок две бутылки сине-бурого портвейна «Ильич».
Мы присели на траву в уже известном читателю скверике. Мой новый знакомый достал из сумки газету. Аккуратно расстелил ее в пространстве между нами. После чего на газете появились три яблока, два огурца и краюха ржаного хлеба.
– Ничего, – сказал он ободряюще, заметив мой растерянный взгляд, – зато ты на закуси сэкономил.
Я не стал артачиться. Извлек из кармана нож, к которому прилагался штопор, и поспешно открыл обе бутылки.
– Ну, за знакомство! Голубков. Ефим Витальевич, – отрекомендовался мой визави. – Для своих – Степаныч.
– А-а… – растерянно замычал я, пытаясь совместить в сознании два его отчества.
– Не кипишуй, – оборвал он меня. – Ты – свой.
В дальнейшем я пытался добиться у него разъяснений по поводу отчеств, однако каждый раз Степаныч лишь неодобрительно хмыкал:
– Ну ты даешь…
Мы чокнулись и отпили по несколько глотков. Степаныч – жадных. Я – взыскательно-настороженных. Подозрительно синий портвейн неодобрительно зачмокал у меня в желудке. Я проклинал себя за то, что доверил совершенно незнакомому человеку выбор как выпивки, так и закуски.
Степаныч захрустел яблоком. Я обтер платком огурец и зажевал его крупным комком хлеба. Чмоканье в желудке прекратилось.
– Ты давай, давай… налегай, – Степаныч поднял бутылку, призывая меня не стесняться насчет объема потребляемой мною выпивки. – Доктора рекомендуют. В красном вине содержатся флавоноиды, которые улучшают состояние кровеносных сосудов.
– Но ведь это всего лишь предположение.
– Зато какое приятное!..
Мой собеседник успешно разделался с симптомами похмелья и теперь отпивал портвейн маленькими глотками.
– Степаныч, – сказал я, рассматривая свою бутылку на свет, – это же не красное вино, а фиолетовое.
– Ничего-ничего… В фиолетовом тоже флавоноиды есть. И даже ядренее, чем в красном.
В нескольких шагах от нас материализовалась дама в шлепанцах. Судя по всему, ее никто так и не угостил.
Степаныч распорядился:
– Подгребай, невеста, – и, заметив мой настороженный взгляд, пояснил: – Ничего-ничего – не можем же бросить человека. Поправим чуток.
Пили мы со Степанычем из горла. Каждый – из своей бутылки. Пить из одного горла с совершенно посторонней и далекой от соблюдения правил гигиены личностью я не собирался. Если Степанычу так хочется проявить милосердие – пожалуйста. Но мне мое милосердие наверняка выйдет боком.
Я уже раскрыл рот, чтобы озвучить все эти возражения, как дама ловко достала из кармана юбки миниатюрный стакан. Грамм на сто, не больше. Степаныч аккуратно наполнил стакан. Чувствуя мою скованность, дама удалилась куда-то за кусты.
Степаныч неодобрительно посмотрел ей вслед и, огладив свой костюм, сказал:
– Нахреначиться – это тоже, знаете ли, искусство. У некоторых только нахренячиться получается. Если уж спиваешься, делай это элегантно.
Сам он марку держал. Поначалу. Я так никогда и не узнал, женат ли он, но сорочки до недавних пор он носил чистые и отглаженные. Заметно более чистые и отглаженные, чем у меня – лично мне лень тратить слишком много сил на стирку и глажку.
Мысли же его и по сей день остаются чистыми и отглаженными. Несмотря на то, что ему ничего не стоит забористо выругаться или обозвать собеседника дураком.
В особенности ему нравится учить уму-разуму одного собутыльника по кличке Мармеладка. Ни на какую мармеладку тот, разумеется, не смахивает. Ну, если только на самую невкусную в мире.
Есть люди, на которых взгляду не на чем зацепиться. На лице Мармеладки взгляд спотыкается: зубы с черной гнильцой, сожженные никотином усы, напоминающий смятую картофелину нос, лихорадочно-беспокойный взгляд, не помнящие расчески и шампуня волосы…
Больше всего на свете Мармеладка любит выпить, а выпив – чихвостить за свой порок евреев.
Следует отметить, что вопрос пьянства всегда стоит крайне остро и возбуждает неоднозначность даже в среде самих любителей выпить. Как-то раз Мармеладка с удовольствием опрокинул в себя стакан кагора и, причмокнув, опять заметил:
– А ведь это мы из-за евреев пьем!
Степаныч поморщился. Не знаю, как часто ему доводилось слышать эту сентенцию, но при мне она раздавалась из уст Мармеладки всякий раз, как он присоединялся к нашей компании.
– Тебе че, вино не нравится? – строгим голосом поинтересовался Степаныч.
– Нравится, – сказал Мармеладка. – Не нравится, что евреи нас споили.
Степаныч отставил уже поднесенный к губам стакан.
– Не бурли! Лично тебя кто пить научил? – угрюмо спросил он.
Мармеладка поежился под колким взглядом Степаныча и робко ответил:
– Друзья…
– И много среди них было евреев?
– Да вроде ни одного…
– Может, среди них были скрытые евреи?
– Ну, я же образно, Степаныч! – взмолился Мармеладка.
– Ах, образно!.. Так если мы за трезвенность, что ж мы так хаяли Горбатого за его сухой закон? Что же ты бунтовал? Лосьон пил… Евреи тебя лосьон пить заставляли? За бок тебя через пупок!
Разговоров о политике Степаныч не переносит, несмотря на то, что политика – любимая тема пьяных бесед. Как известно, вопрос взаимоотношений русских и евреев – не столько бытовой, сколько политический. И даже там, где он бытовой, в нем всегда проглядывают уши политики.
– Пьяный разбирается в политике не больше дурака, – говаривает Степаныч. – У меня раньше организм был молодой, метаболизм – быстрый. Я за полчаса трезвел. А теперь, чтобы протрезветь, мне треба ночь да стакан опохмела. Теперь я водяру как-то плохо переношу. Жалко, конечно, но что поделаешь – возраст… А дураков теперь и вовсе не перевариваю. Раньше переваривал. Теперь не могу. Зачастую ведь как? Люди жалуются и не подозревают, что жалуются на то, какие они дураки: многие их проблемы – творение собственных рук. Что, нет? Если человек – дурак, это надолго.
– Навсегда, – уточнил я, зная из собственного печального опыта, что не преувеличиваю.
– А ты знаешь, зема, это счастье, что нам дана не только умность, но и глупость. Для некоторых это единственный шанс оставить свой след в Истории.
В высокую природу человека Степаныч не верит:
– Сколько икрой человека ни корми, на выходе это будет вовсе не икра.
И, чтобы у вас не было сомнений в его прозорливости, добавляет:
– Я вас насквозь вижу, потому что сам такой.
Со стороны может показаться, что Степаныч вечно чем-то недоволен. Я не психолог, но мне представляется, что имеет место следующий психологический феномен. Вечно ворчащие люди испытывают постоянный дискомфорт, от которого они и пытаются избавиться ворчанием, но не могут. Это как повышенная раздражительность при недосыпе – раздражает все: свет, звуки, экспрессивность, эмоциональность. А выспался – все в порядке. И эти несчастные ворчат не потому, что им нравится ворчать. Они пытаются «выспаться», вернуть себе комфорт, но он им никак не дается. Только мне кажется, что со Степанычем дело совсем в ином. Его ворчание вполне осознано. Он много размышляет о жизни и желает поделиться своими соображениями. Вопрос лишь в форме, в которой он эти соображения подает.
Вначале по незнанию я пытался «лечить» его, объясняя, что стоит ему взглянуть на мир немного оптимистичнее, как мир непременно улыбнется в ответ. Это пришлось на тот период, когда я еще не стал законченным циником и готов был верить в любые мантры, в способность слова и мысли главенствовать над фатумом.
Мне казалось, все дело в его недовольстве жизнью. Идею о том, что Степаныч банально более прозорлив, чем большинство из нас, я отметал. Чтобы я уступал какому-то пьянице в интеллекте? Нет уж, увольте!
Степаныч тотчас поправил мне сбившийся фокус:
– Ой, не смешите меня жить! Я тебе сейчас все объясню. Все. Система «смотри на мир оптимистично, и в твою жизнь придет больше доброго» работает следующим образом, касатик: в твоей жизни творится все то же непотребство, только теперь ты больше обращаешь внимания на положительные вещи и меньше – на отрицательные. Но в самой жизни не меняется ничего. Проверено. И не однажды.
Как настоящий друг и учитель Степаныч берется корректировать у своих знакомых не только жизненный фокус, но и вообще все – вплоть до фонетики.
– Если ты говоришь в компании простых работяг: «творОг» – ты их оскорбляешь, – разжевывает он мне. – Понимаешь?
– Но я не могу себя пересилить, ведь так правильно. Я не могу себя пересилить! – протестую я. – Что мне делать?
– Делай, как я. Говори: «творожок».
– А «по средАм»?
– Что тебе эти среды дались? У нас разве по средам что-то происходит? Ни черта у нас по средам не происходит. Среды нам не нужны. Обойдемся без них.
– А «ты мне позвонИшь»?
– Не возбухай, Саня. Не возбухай!
Степаныч явно получил неплохое образование или самообразование. Только говорить о своем прошлом до сегодняшнего дня не желал, оставаясь для меня человеком-загадкой. Сегодня, однако, я решил во что бы то ни стало вызвать его на откровенность. Пусть даже ценой потребления горячительного до беспамятства. Но обо всем по порядку…

– Степаныч, а как у тебя дела с прекрасным полом? – интересуюсь я, неспешно пожевывая солоновато-сладкую спинку леща.
– В смысле – с бабами?
– Нет, с женщинами.
– А что такое?
– Да есть проблема...
– Пристают?
– Если бы!.. Шарахаются.
– А поточнее?
– Да что поточнее-то? – кривлюсь я. – Я даю, даю себя другим людям, а ничего не возвращается. Короче, это не работает.
– Что именно не работает?
– Да принцип этот глупый. «Отдавай себя, и тебе вернется сторицей». Сторица – это проценты такие. Да хотя бы и без процентов!
– А что, тебе прям никто-никто ничего не дает взамен? Ни любви, ни внимания?
– Ну… – Я задумываюсь. – Не так, чтобы совсем ничего не перепадало, но как-то все не то, да не так…
– Может, ты не умеешь принимать?
И тут меня словно осеняет: а вдруг так и есть? В конце концов, принимать – это искусство. Даже счастье принимать мы не спешим. А внимание другого человека принимать не всегда легко. Возможно, я запутался, и вижу невнимание там, где ко мне именно внимание. Или мне требуется не то внимание, которым меня потчуют? Вдруг мне пытаются подсунуть любовь, когда мне нужен успех? И наоборот…
– Степаныч, а что в жизни главное? Любовь? Самореализация? Успех?
Степаныч категоричен:
– Смысл.
– Ха, смысл… Ладно, пусть будет смысл. А как узнать, есть ли он в чьей-то жизни?
– Если человек ищет, значит, еще не нашел. Значит, смысла пока нет.
– Так ведь пустой человек его искать и не будет.
– Это понятно. Но мы ведь с тобой не о пустышках речь ведем.
Когда Степаныч говорит на серьезные темы, он будто становится другим человеком. Подтянутым. Трезво мыслящим. С правильным, чуть ли не литературным языком. Эта его особенность остается для меня загадкой.
Одно я могу сказать с высокой долей определенности: когда-то Степаныч сильно разочаровался в государстве и с тех пор всеми силами старается жить независимо от него.
– Степаныч, – пытаю я его, – признайся: ты не так прост, как кажешься.
Степаныч супится. Только и я не ликом шит. Знаю, как его разговорить.
– Степаныч, а не взять ли нам беленькой? – как можно более непринужденно спрашиваю я.
– Санек, ты мне как брат! – Степаныч хочет облобызать меня, но я успеваю отстраниться. – Настоящее родство – духовное, а не кровное. Вот оно когда проявляется – в самый горький момент необходимости!
Мы направляемся в универсам.
– Под беленькую неплохо бы и закусь… – намекает Степаныч.
В колбасном отделе новая продавщица. Обслуживает всех с улыбкой. Улыбается и мне. Я в растерянности, но вида не подаю. Улыбаться в ответ я, разумеется, не собираюсь. Где это видано, чтобы продавец и покупатель лыбились друг на друга? Тут что-то не так. Меня наверняка попытаются обсчитать. А если и не попытаются, то это просто дежурная улыбка. В любом случае – неискренняя. А значит, не стоит на нее отвечать своей улыбкой.
Степаныч забирает у продавщицы сверток вареной колбасы, вожделенно урча:
– Да не оскудеет рука выдающего…
Чтобы не мозолить глаза милицейским и общественным патрулям, направляемся на примыкающий к заводу пустырь. На пустыре нешумно, почти тихо. Пахнет полынью и илом заплутавшего в ивняке ручья.
Мы усаживаемся на полусгнившем стволе березы. Я достаю перочинный нож и кромсаю на ломти хлеб, колбасу, дыню.
Степаныч делает первый глоток. Одобрительно крякает. Занюхивает крахмальным ароматом колбасы.
– Санек, вот ты – поэт…
– Журналист, – поправляю я.
– Непринципиально. Просто скажи, что думаешь об одном стишке. Как там? Сейчас-сейчас…
Степаныч копается в запасниках своей памяти и наконец изрекает:

Наш Май шагает по планете,
А я валяюсь в лазарете.

– Ничего особенного, – говорю.
– Вот. А меня за этот невинный стишок из комсомольцев выперли. Хорошо – не расстреляли. Привязались: почему это я в лазарете, пока все шагают? Что я этим хочу сказать? А я взаправду в лазарете лежал. Дело было в армии. Ангину подхватил и лежал. Ведь и ротный знал, что лежал, и замполит. А все равно выперли. И это еще цветочки. Я ведь жертва тоталитаризма, да… Я как делал... У меня же своя система была – от простуды. Собственная система закаливания – натурально. Кто-то закаливается в проруби. Кто-то – контрастным душем. А я – непогодой. Только дождь закрапает, я бегу на улицу. Без зонта и без болоньи. Специально вымокал – это ж укрепляет иммунитет. Потом, правда, почти всегда болел. Но и когда непогоды долго не было, я тоже болел. Хандрил жутко. Страх, как хандрил! Просто места себе не находил. И тогда звонил в райком. Натурально звоню в райком и требую осадков. Так и говорю: «Я места себе не нахожу! Дайте дождя да чтоб погуще!»
– А они что?
– Что-что… Отвечают: «Я вот в околотке тебе быстро место найду!» Суки! Нет чтоб пойти навстречу… И знаешь, так получалось – случайно, конечно, – что я требовал осадков даже в посевную и на уборку урожая. Ну вот меня трижды и привлекали в психлечебницу с диагнозом «За антисоветчину». А потом и вовсе «химию» впаяли. Когда поняли, что неизлечим.
Я отпиваю пару глотков и неодобрительно качаю головой:
– Странно, конечно. Разве за такое обязательно сажать? Можно же было войти в положение, разобраться. Есть ведь отправление правосудия, в конце концов. Судья поставлен не только карать. Если бы только карать – он и не нужен был бы.
– Как-как? Отправление правосудия? Как ты мудрено сказал. – Степаныч морщится, но не от моих слов, а потому что приложился к бутылке и опять не закусывает. – Никогда не слышал, чтоб так говорили, но я понял, о чем ты. Только я тебе вот что скажу, касатик. Некоторые отправляют правосудие так, что, кажется, отправляют они его в долгое путешествие на три буквы.
Во мне от алкоголя рождается желание плотно поесть. Я набиваю желудок хлебом и колбасой, одновременно размышляя об услышанном. Уточняю:
– Степаныч, так тебя это сломало? Несправедливость?
– Ничто меня не сломало – Бог с тобой. Меня это, наоборот, освободило. Я понял, что никаких обязательств пред таким государством у меня нет и быть не может. Меня, понимаешь, всегда приводила в недоумение одна вещь. Странно как-то получается: строим-то мы страну, а требует с нас государство. Страна дает, а государство у тебя только забирает и забирает. Эх… Издалека любить Россию сложно, а изнутри – и вовсе невозможно. Нет, ты только не подумай чего – я не западник, но, по-моему, наш «особый путь» слишком часто идет по задворкам, канавам, болотам, да еще и под горку ему случается бежать.
Степаныч перед Западом не лебезит. Уж в чем-чем, а в этом его упрекнуть действительно нельзя. Спрашиваю:
– Степаныч, а как бы ты себя определил? Кто ты, по твоему собственному разумению?
– Я-то? Материалист, атеист и просто та еще сволочь… Да, сволочь. Не спорь, раз в людях не разбираешься.
– Может, и не разбираюсь, но ведь есть у государства в слугах и порядочные люди. Есть. Не может не быть. Неужели у тебя к государству совсем нет доверия?
– Эх, Саня, молодой ты. Желторотый… Государство – муляж. Деньги в нем – для элиты, защита – для элиты, гарантии – для элиты. Государство не для простого человека, а для элиты. Это ж междусобойчик разных кланов. Такая прекрасная страна заслуживает совсем иное государство. Как властям доверять, когда не может им быть доверия? Не может! Даже когда они говорят правду, они говорят ее почему? Потому что в данный момент она им выгодна. Если же им выгодна ложь, они столь же воодушевленно будут врать. Так же и с делами: выгодно делать добро – делают добро, а выгодно зло, будут делать зло. Власть не различает добро и зло. Власть различает лишь выгоду и невыгоду.
– Почему же так выходит, если человек человеку – друг, брат, опора? Во всяком случае, должен всем этим быть – по идее.
– Да ну… Какая там опора? Человек по сути своей каннибал. Только наш каннибализм – особенного, понимаешь ли, сорту. Мы пожираем не мясо друг друга, а душу. Да… Каждый из нас думает о благе, особенно своем. А чего ж и не подумать? Только мир у нас выходит дерьмовым. Получается, собственное благо – то еще дерьмо. Дерьмо!
Мысли Степаныча остаются вполне трезвыми, но эти выкрики выдают быстро набирающее обороты опьянение.
– Степаныч, давай закусывай. Тебя же развезет.
– Не развезет, – заверяет Степаныч, отхлебывая из бутылки «Дюшеса». – Не знаю, заметил ты или нет, но культура питья в массах сильно повысилась. Вопрос «Пить или не пить» уже давно не стоит. Теперь актуален вопрос «Запивать или закусывать».
– Степаныч, знаешь, почему микроорганизмы гибнут от спирта? Потому что не закусывают!
– Но-но! Я не микроорганизм какой! Я за себя постою!
Голова Степаныча неожиданно клонится к груди. Мне кажется, он вот-вот уснет. Усилием воли он прогоняет сонливость. Трясет головой. Хлещет себя по щекам. Делает глубокие вдохи.
– Так что там у тебя с женщинами? – пытает он, глядя исподлобья. – Дай бутылку… За что выпьем?
– Выпьем за то, чтобы всем нам встретить свои вторые половинки.
– Какие страшные вещи ты желаешь…
– Если буквально половинки, то да…
Мы делаем по три-четыре затяжных глотка. Я чувствую, что тоже быстро хмелею. Тело наливается поролоном, а в голове гудит непонятно откуда взявшийся ветер. Мы откупориваем новую бутылку.
– Слушай, – в какой-то момент говорит Степаныч, – тебе не кажется, что… что здесь Мармеладка?
Я оглядываюсь и действительно замечаю застывшего сбоку Мармеладку. Он со вниманием, даже усердием, следит за нашим пиршеством маслянистыми глазками. Как только в нас рождается корыстный интерес, приглазные железы выделяют какой-то особый солидол. Он указывает на то, что человек сам не свой. И одновременно свидетельствует о наличии у него живейшего интереса к разворачивающемуся перед ним действом.
– Ты че? – мычу я.
Моя голова ныряет в сторону Мармеладки, словно намереваясь боднуть его.
– Да вот… – мнется он, – слушаю вас. Все так заумно, что даже дураку непонятно.
Мы со Степанычем прыскаем смехом, обжигающим губы – нам и щеки – Мармеладке.
– Смех – лучшее лекарство… – мямлит Мармеладка.
– А в паре с хорошей выпивкой – и вовсе бесподобное! Ладно, боец, садись что ли...
Степаныч тыкает пальцем в пространство перед нами. Мармеладка поспешно усаживается на корточки и принимает слегка подрагивающими руками бутыль «Столичной».
– Хватит-хватит… – мне приходится выдирать бутылку у увлекшегося Мармеладки. – Совесть имей.
– Совести иметь не могу, – оправдывается тот. – Потому как и ничего остального не имею.
– Анкерный бабай! – вторит Степаныч. – Ты не увлекайся. Все-таки в гостях.
Во мне неожиданно просыпается исследователь языка:
– А почему не екарный?
– В екарном есть какая-то легковесность, несолидность, – поясняет Степаныч. – А анкерный – это надежно, крепко.
– Злыдни вы, – Мармеладка скалит зубы.
Он пытается резким движением порвать рубаху: на-те, мол, берите последнее, ироды! Его слабая рука лишь бессильно дергается. По щеке, осторожно нащупывая путь, сползает слеза унижения.
– Баран ты, – осаживает его Степаныч. – Каждый из нас добр лишь в той мере, в какой можно позволить себе быть добрым. Мы с тобой и так добры без меры.
– Степаныч, – спрашиваю, – как думаешь, козлы намного умнее баранов? Они вроде сами по себе каждый. Не зря же говорят, что у баранов любой козел – предводитель.
– Чушь двуглазая! Козы и козлы ничуть не умнее овец и баранов. Ну вот ни на столько! Просто козы и козлы – независимые дураки, а овцы и бараны – зависимые.
Мармеладка принимается за колбасу и вскоре веселеет.
– Степаныч, – окликает он нашего предводителя, – а правду говорят, что у комитетчиков водяра, которую они пьют на задании, на здоровье не влияет? И ни печень, ни голова от нее не болят?
– Что за лебеду ты несешь? – недоумевает Степаныч.
– Ну как же? Пить горькую на службе – это ж тоже служить отечеству. Даже печени это понятно.
– Ну ты орел! – выдает Степаныч и снова роняет голову на грудь.
Я размышляю о том, что в тоталитарном обществе человека разрушает государство. В свободном он разрушает себя сам. Степаныч выбрал свободу от общества и государства и приступил к саморазрушению. И, стоит признать, у него получается неплохо. Уже не столь элегантно, как ему хотелось бы, но все же успешно.
– То, что я пью, – это мой протест, – заверяет меня Степаныч.
Я охотно киваю головой, хотя прекрасно знаю, что это не протест. Это самое что ни на есть желание.
Мне вспоминаются другие его слова:
– Человек будет свободным, лишь когда откажет государству в праве командовать собой и подчинять себя законам, под которыми не подписывался.
Я укладываю на травке его щуплое тело, иссушенное паршивым портвейном и папиросами. Приваливаюсь к бревну рядом – словно пес, охраняющий хозяина. Отдаю бутылку Мармеладке и принимаюсь за дыню.
Запьяневший Мармеладка поет. Пламенные песни строителей коммунизма перемежаются у него похабно-удалыми частушками. При особо громких выкриках Мармеладки Степаныч нервно сучит ногами.
– Спи, Степаныч, спи. – Я тихонько похлопываю друга по бокам. – Ты свободен. Как и хотел…