Пространство лагеря

Ничего нового Лихтенберг в результате не сделал: он был готов покинуть пустую помойку, и это случилось:
«Днем уличная полицейская власть изъяла Лихтенберга из его убежища и отвезла, как прочих преступных и безымянных, в концлагерь, огороженный тройною сетью колючей проволоки. Среди лагерной площади были землянки, вырытые для долгой жизни загнанными сюда людьми».

Ничего нового по сравнению с помойной ямой тут пока не предвидится; лагерная комиссия только предположительно признала его человеком. Выглядит он так, как сказано в формуляре:
«Новый возможный вид социального животного, обрастает волосяным покровом, конечности слабеют, половые признаки неясно выражены, и к определенному сексуальному роду этого субъекта отнести нельзя, по внешней характеристике головы – дебил, говорит некоторые слова, произнес без заметного воодушевления фразу – верховное полутело Гитлер – и умолк. Бессрочно [держать в лагере]».

Заключение или бредовое, или сделано идиотами. Почему это животное, примерно понятно – оно волосатое и почти не говорит. Но почему оно вдруг социальное, если никаких социальных навыков у него нет? Это дегенерат – он уже утратил и пол, и способность к прямохождению. Психологически ноги имеют смысл и опоры, и автономии – именно эти функции утрачивает данное «социальное животное» вместе со способностью к коммуникации.
Это существо – не единственное в советской литературе. Транформация Альберта Лихтенберга направлена в сторону животного – этого он так боялся, это проецировал на собственную жену! А вот трансформация в противоположном направлении – превращение собаки Шарика в человека за счет пересадки гипофиза и яичек [Булгаков: 597 – 598]
«29 декабря. Внезапно обнаружено выпадение шерсти на лбу и на боках туловища. Вызваны для консультации профессор по кафедре кожных болезней Василий Васильевич Бундарев и директор московского ветеринарного показательного института. Ими случай признан не описанным в литературе. Диагностика осталась неустановленной. Температура -- нормальна.
(Запись карандашом.)
Вечером появился первый лай (8 ч. 15 мин.). Обращает внимание резкое изменение тембра и тона (понижение). Лай вместо слова "гау, гау" на слоги "а-о". По окраске отдаленно напоминает стон.
30 декабря. Выпадение шерсти приняло характер полного облысения. Взвешивание дало неожиданный результат - вес 30 кило за счет роста (удлинение костей). Пес по-прежнему лежит.
31 декабря. Колоссальный аппетит.
(В тетради - клякса. После кляксы торопливым почерком.)
В 12 ч. 12 мин. дня пес отчетливо пролаял "А-б-ы-р"!!
(В тетради перерыв, и дальше отчетливо, очевидно, по ошибке, написано):
1 декабря. (Перечеркнуто, поправлено): 1 января 1925 г.
Фотографирован утром. Отчетливо лает "Абыр", повторяя это слово громко и как бы радостно. В 3 часа (крупными буквами) засмеялся (?), вызвав обморок горничной Зины.
Вечером произнес 8 раз подряд слово "Абыр-валг", "Абыр".
(Косыми буквами карандашом):
Профессор расшифровал слово "Абыр-валг", оно означает "Главрыба"... Что-то чудовищ...
2 января. Фотографирован во время улыбки при магнии.
Встал с постели и уверенно держался полчаса на задних лапах. Моего почти роста».

Доктор Борменталь невинно радовался, ждал, когда же получится человек, да еще не простой, а идеальный, из бродячего пса и желез убитого алкоголика. Охранники лагеря, видимо, про биологическую эволюцию не знали, социальным развитием не интересовались: лагерь – место безвременья, и им было все равно, куда развивается это животное и есть ли такие еще. И Лихтенбергу тоже было все равно; он продолжил просто жить, как и раньше:
«На пространстве лагеря росло одно дерево. Лихтенберг вырыл под корнем дерева небольшую пещеру и поселился в ней для неопределенного продолжения своей жизни. Вначале его сторонились заключенные и он сам держался уединенно от них».

Вырыв нору, он уподобился крысе, которую съел когда-то. Он стал крысой, но это не имеет значения для него. Любые мифологические мотивы и литературные параллели как-то не удерживаются надолго в связи с Альбертом Лихтенбергом. Но они просятся появиться сами – и Далдай-Самосын, и Шариков.
Его состояние совершенно непроницаемо, как у больного в коме. Чтобы преодолеть это, возникают самопроизвольные амплификации, вспоминаются сказочные мотивы. Например, такой: дерево как символ вегетативной Самости, роста, развития и тела  – и оно же как лестница в небо [Юнг, К феноменологии духа в сказке: 227 – 228 . Лихтенберг действует противоположно тому, что полагается делать герою сказки в процессе индивидуации: не лезет в верх, а прячется в корнях. В корнях деревьев обычно живут коварные, умные и отвратительные на вид духи – они опасны, но при случае могут оказать помощь [Юнг, Дух Меркурий: 8 – 20] или смертоносны, абсурдны и отвратительны, как Атропос, перерезающий нить жизни по своей блажи [Кинг, Бессонница: 134 – 136] – может быть, поэтому его побаиваются обитатели концлагеря, а им и без него есть, кого бояться.

Но, наверное, все эти мотивы связаны с состояние Лихтенберга очень поверхностно, легко отпадают от его образа. Важно то, что имеет отношение к миру образов «Мусорного ветра» и всего творчества Андрея Платонова: это иной миф, более безумный, где нет разницы тела и вещи, а идеи напрямую и неожиданно воплощаются в нашем мире. Это, скорее, мир ранних объектных отношений, чем рафинированного и зрелого коллективного бессознательного Юнга.  Ю. Е. Березкин выделил даже целую географическую область мифов, имеющих отношение прежде всего к функциям тела, агрессии, сексуальности и отношениям родства; мифы эти куда архаичнее привычных нам – это область, окружающая Тихий Океан [Березкин, Мифы Старого и Нового Света: 5 - 80] – но эти архаичные мифы так же капризны в толкованиях, как и образный мир А. Платонова.
Дерево, как и другие важные для Лихтенберга действия и предметы (удара тростью, раны) повторяется в рассказе, смысл и взаимодействие с ним обогащаются: сначала герой коснулся дерева, а теперь он живет под ним, и оно его защищает от дождя и людей. Но не кормит, в отличие от помойки. Смысл дерева для героя при его втором появлении определился – это не утроба, а раковина, неподвижный панцирь. В мир оживляющих мифопоэтических смыслов Лихтенбергу дороги нет – из-за этого он плакал, что нет ему дороги во влажное поле к хлеборобу и его машине. Почему нет пути? Может быть, он чересчур рационален: рациональное убийство и съедение крысы ему удалось куда лучше, чем связь с большой женщиной из сна. Есть и вторая причина, быть может, более важная: уход в фантазии смертоносен, если окружающая реальность преследует тебя – в воображение можно уйти только для того, чтобы с большим комфортом умереть [Калшед: Поэтому важно было проснуться, когда кусает крыса, а не досматривать сон о большой женщине и чудесно окрепших ногах.
Для сравнения – использование архетипической образности у А. Платонова действительно связано с подготовкой к смерти. Вспомним, чего хочет желтоглазый мужик из повести «Котлован», уже заготовленный гроб которого отобрали для игрушек девочки Насти:
«А я, Елисей Савич, под кленом дубравным у себя на дворе, под могучее дерево лягу. Я уж там и ямку под корнем себе уготовил, умру – пойдет моя кровь соком по стволу, высоко взойдет! Иль, скажешь, моя кровь жидка стала, дереву не вкусна?»

Но Лихтенберг не собирается умирать, он автоматически живет, и воображение ему не нужно.