Глава 13 - Саша Галицкий и старики

   Великолепный мужик, нашедший пути общения со стариками. Столько остроумных находок, как найти общий язык... Но... В какой-то момент он говорит о том, что:

   - Покажи им раз своё слабое место - и ты пропал.
   - Ты в постоянном напряжении...
   - Часто это провокация: поругаться старику рекомендовал врач, чтобы стабилизировать давление и он проделал это на тебе.

   Суммирую: вампиризм свойственен старости.  Подпитка, захват чужой жизненной энергии.  Смею утверждать, этот прекрасный человек не нашёл решения проблемы вампиризма.  Рамки передачи и его профессиональная ориентация, не являющаяся научной психологией, возможно, не дали ему возможности  развить тему: как человек на последнем отрезке жизни становится зверем, качая жизнь из всего окружающего.

   Я видела вблизи два конца жизни: папа умер более молодым, чем я сейчас.  Смею предположить, - доживи он до любого возраста, он остался бы жертвенным: в день смерти,  двенадцатого декабря, он позвонил мне на работу, чтобы сообщить, что отнёс в ремонт зимние сапоги - мои и мамины.  Мы обе работала в то время. Но и он надрывался,  разъезжая по урокам, чтобы выплачивать за нашу кооперативную квартиру.

    Мама быстро сдала.  Она не смогла продолжать работу  в сберкассе возле дома, куда приходили платить за газ восхищавшие ее Третьяк, Кибкало, Глузский. Она утверждала, что к ней неровно дышал молодой тридцатилетний клиент ( сколько позднее я встречала пожилых дам, убеждённых, что в них кто-то влюблён). Она впала в депрессию, и в мой день рождения, рыдая с самого утра, сообщила, что бросится с балкона.

    С этого утра начался новый этап жизни.  Я повезла маму на кладбище: она хотела только этого. На следующий день началось хождение по поликлиникам, невропатологам, анализам, которое привело нас в здание почти напротив Ленкома: диспансер, где случайно оказалось, что наш лечащий врач наблюдал брата Ольги,  моей сослуживицы и приятельницы. Ее брат покончил жизнь самоубийством.  Когда  случайно выяснилось это общее знакомство, доктор стал нам почти родным. 

    Мама ездила в дневной стационар, принимала лекарства, которые её просто оболванивали... Но не сразу: пока лечащий врач нас знал, лечение было щадящим (я только потом поняла это).  Со знакомым врачом мы беседовали дольше регламента, и однажды, узнав, что я записываю свои сны, он попросил записи. Больше я их не видела.  Когда пришла революция, наш добрый врач исчез, лечение стало более жестким. Я ничего не могла сделать, не владея профессией.  Важно было главное: чтобы маме не приходили вновь идеи самоубийства.
 
  ... Как он сказал, Галицкий,: "Проявите слабость, - и вам конец".
Все это я пережила, когда мама выбрасывала моих кошек с верхних этажей, когда узнав о смерти моей подруги детства Оленки она сообщила, что муж её изменял с кем-то в соседнем с нами доме, а бывшая жена изменщика выбросилась из окна, покончив самоубийством: абсолютная фантазия, но больно ранившая меня. Возможно это и было целью.   Я не была защищена, мир рушился, никого не было рядом (кроме мелких грызунов, как выяснилось позднее).
 

    Любопытно было бы посмотреть на блестящего мужика Галицкого или какого-нибудь профи психоанализа, помещённых в мою ситуацию.   Сердце разрывалось, когда я уезжала на развалины нашей дачи-избы: я была очень долго привязана к ней, - до сих пор болит и гонит по скоростной платной автостраде к тому месту, где она пересекается с радищевской трассой: Пешки, поворот на Савельево - мою деревню, такую заброшенную в начале шестидесятых.  Тогда только в июле проходил транспорт по засохшему полю, а в другое время завязали даже трактора.  Там, в умирающей деревне, где срезали телефон в почтовом отделении, закрыли саму почту, бросили селение как никому не нужное, папа и купил ее за тысячу сто советских рублей (это было большой суммой,  если зарплата инженера составляла 120 – 130 рублей).

   Изба 1936 года постройки с неоформленной завалинкой, крытая дранкой, состоящая из единственной тёплой комнаты с русской печкой, печуркой и неопрятной жестяной трубой, подвешенной на ржавой  поволоке, петлей опутывающей жилище поверху для обогрева. Из комнаты дверь - в холодные сени, оттуда - другая тяжелая дверь и две ступеньки вниз - скотный двор с загонами для разных животных, крытый соломой.   Все это было полу-сгнившим, мало пригодным для ремонта.  Жившие там  ранее старики переехали к зажиточным взрослым детям в новый большой дом - тогда крайний в Пешках.

   Подростком, после травм большого города и болезней, навязанных им, я оказалась в знакомом деревенском мире своего раннего детства.  Самые сильные чувства в жизни, - их крайние полюса, -  связаны у меня со счастьем сельского детства (со знаком плюс) и горем предательства и потерь (со знаком минус).

   Там, на этом нынешнем пересечении Ленинградки с нынешней бетонкой (а тогда - грунтовой дорогой) до Савельево, я подростком ворошила сено на откосах дороги и собирала первую землянику: машин было так мало, что ягоды не были ядовитыми от тяжелых металлов. А потом мы с папой грузили высушенное сено на повозку, запрягались и катили её в свою брошенную деревню Савельево,  где теперь  и след стерся от нашего дома: все захватили богатые виллы.

  ...Я была привязана к нашей развалине. Перед глазами стоит профильный силуэт папы, который я прочертила в сенях углём  на грубой двери в скотный двор...  В то жаркое лето мы обычно ужинали в прохладных сенях. Яркая лампа в торцевом патроне горела над тяжелой, обитой брезентом дверью, ведущей в избу.  Лампа отбросила на поседевшие старые доски четкую черную тень -  силуэт, который я обвела, чтобы остановить ускользающее мгновение...

    В эту полу-разрушенную избу я ездила каждые выходные.  Это было безнадежной попыткой возврата в прошлое, - болезнь, преследовавшая меня всю жизнь.  Вновь и вновь я ходила в санаторий на противоположной  стороне дороги Москва-Ленинград: там ещё были теннисные корты, где мы играли, было озеро, были призраки прошлого.
 
    Когда однажды на тропинке по дороге в санаторий я увидела идущую навстречу маму, а приблизившись услышала, что она ехала из Москвы не один час, только чтобы сказать, что мне звонили, сердце моё было разбито.  "Я упала по дороге"- сказала она.  Я видела, что она перебрала транквилизаторов.  Мама не могла оставаться на одном месте, и сразу поехала обратно.  Как должна я была жить?

  Мне было тридцать четыре и мир мой рухнул.  То был 1982 год.
 
Продолжение:  http://www.proza.ru/2017/09/02/1730

Фото Л.С.Коревых