Глава 14 - Флэшбэк R - Последствия обеда

      Какая-то страшная ассоциация возникла у меня сегодня: истосковавшись по мясу после тщетных вегетарианских попыток сбросить вес, я в чувственном экстазе съела стейк рибай, продегустировала тонкие вина и выпила два бокала роскошного коллекционного испанского... Все это - на той улице, где был мамин психдиспансер, куда мы регулярно ходили. Он давно уже выселен на окраину города, а особняк, где он находился, прихвачен и переделан кем-то под люкс.

       Мне, сытой, стыдно перед мамой. Не знаю за что: возможно, я совмещаю в одну картинку время нашей жизни, и тогда оказываюсь по сравнению с ней трутнем и гадиной (не случайно в айфоне так часто, печатая свое имя Галина, я ошибаюсь, получая "Гадина").  У меня нет ощущения, что я наверстываю  за своих родителей: это мои эгоистические удовольствия, не достигающие их в ноосфере.  Не являются они и местью. А кому должна я была бы мстить?  Лишь человечеству вцелом...
   
       Вот сижу я на Патриках после гастрономического безумства. Жаркое славное лето, днем прошла скорая гроза, к вечеру все высохло, и сквозь легкие облака солнце лишь слегка прогрело московский воскресный воздух. На каждой лавочке - пара,  неудобно садиться на ту же и мешать их уединению.  Знакомый желтый кирпичный дом: их два близнеца, стоящих бок о бок. Водопад воспоминаний сбивает меня с ног и заставляет все же сесть, чтобы не потерять равновесие...

    ...Зима, оттепель, слой мокрого снега на всем, глубокая ночь. Глухой конец семидесятых: время, когда впору было удавиться, спиться, повеситься. Мы выходим по Мясницкой (простите: улице Кирова) на Садовое. Вокруг ни души. Мы - это технарь Саша из интеллигентной семьи. У метро Аэропорт у его родителей - своя большая квартира, а у него по соседству - своя однокомнатная.  Саша хочет жениться на мне, а я умираю от его занудства, ожидая, когда же в нем возникнет живая искра хоть какой-нибудь эмоции. Его, отмороженного, вероятно притягивает моя абсолютно противоположная разнузданность.  Иначе на его месте я бы не умножала попытки общаться, не приглашала бы  меня переводчиком помочь ему отвезти пару канадцев в Загорск (а может быть он проверял меня на наличие знаний?) Для меня его занудные канадцы, Загорск и весь он были смерти подобны.  Не посылала я его лишь из любопытства. Хотелось дождаться, когда же его прорвет.

      Однажды зимой в моей девятиметровой двухэтажной квартире у метро Кировская (простите: Чистые пруды) мы долгие часы давили бутылку за бутылкой сухого вина, слушая музыку, болтая, пытаясь найти точки соприкосновения. Ничего эротического! - Это был не тот случай. ...Вот мы выходим на середину пустого Садового кольца, покрытого белой смесью снега и воды.  Часа два ночи, надежды поймать машину нет, и мы идем по проезжей части вниз, к Самотеке, а я пою во весь голос "Tombe la neige".  Радость и горечь жизни  одновременно рвется из всех пор. 

      Вдруг к нам присоединяется совершенно симметричная пара. "Маша", - представляется девушка.  Выясняется, что нам по пути, и мы шагаем дальше по самой середине Кольца. По дороге ее спутник тихо, не прощаясь, исчезает: не то свернув пешком к своему дому, не то поймав, наконец, попутку.  Втроем мы добираемся до Патриков и Маша приглашает нас выпить кофе. Она живет в новом кирпичном доме с подъездами , расположенными ступеньками, как пила, обращенная зубьями к пруду.  Там  явно, обитают очень важные люди.  В ее огромной квадратной гостиной на втором этаже мы еще долго говорим обо всем. Она плачет: Маша оказывается потом Ритой Карловой, у нее есть маленький сын и муж, но, конечно, вовсе не спутника жизни мы видели на Садовом в ночи…

       Она - искусствовед.  Всем нам в то время было около тридцати. То что я услышала от нее в ту ночь мимоходом о Джотто, искусстве северных народов и природе творчества вообще,  о неразрешимости личных дилемм: уйти или остаться - врезалось в память на всю жизнь.  Мне кажется, все мы (а скорее всего, только я и она) были в тот момент в мистическом состоянии. Мой спутник присутствовал, но был лишь молчаливо вежлив. Я высказала Маше-Рите свою концепцию свободы, по которой она должна была слушать голос сердца.  Вспоминая теперь о том, как быстро исчез ее спутник, я не уверена в своей правоте.  Были и другие признаки моей ошибки: мы обменялись телефонами, и когда я, уже одна, вскоре пришла в гости снова,  Маша-Рита была потухшей. Что-то произошло за те дни, что решило ее судьбу: она уже не рвалась на волю, мечта оставила ее. Ей было тяжело, а я не знала, как утешить, потому что могла лишь гадать о причине. Больше мы никогда не виделись. Это было одним из очень немногих моих пересечений с тогдашней интеллигенцией.  Я была оторвана от нее всю жизнь в силу выбора, сделанного при поступлении в институт. Встреч этих было до обидного, до отчаяния мало. Всплыла неожиданная ассоциация...

       Мне было всего девятнадцать. В тот год я была толстой, но килограмм на семь легче, чем к семидесяти годам, хотя года через три душевные страдания иссушили меня до комплекции Твигги.. А в то лето, когда я была еще беззаботной  пампушкой, мы с мамой сшили два шикарных платья из  хлопкового сатина бесподобно оригинального цвета и рисунка, напоминавшего осколки в калейдоскопе. Платья были символом шестидесятых:  американская пройма, воротник-стойка: как у Одри Хепберн, силуэт трапеция, длинная косая вытачка, длина мини.
 
       В Питере на июльском аукционе наша московская главбух, которая была еще молода, свежа и беременна на сносях вторым ребенком, решила посетить остров Валаам.  Для светской компании она выбрала меня, как самый безобидный вариант.  Путевка стоила не очень дорого, потому я с радостью согласилась.  Она сняла меня с работы на выходные (по счастью, это были еще дни затишья, до начала настоящего аврала, иначе передо мной стояла бы моральная задача отказаться, чтобы не быть сволочью по отношению к  коллеге Тамаре Николаевне).

       Мы отбыли с волшебницей балансов по фамилии Лихоманова на белом пароходе  в круиз, длившийся две ночи и один день.   Между ужином и отходом ко сну мы  оказались вчетвером: за столом я познакомилась с тридцатилетней киноведкой из Питера, с которой мы сразу нашли общий язык, благодаря моему знанию предмета и восхищению им. Коллега присутствовала, не будучи против. На каком-то этапе к нам прибился молодой человек. Красивый и высокий, но не способный поддержать беседу.  Он высидел много часов нашего эмоционального трепа, чтобы я, наконец, поняла, что он делал это ради моей американской проймы, а может  быть девятнадцати лет. Увы, он был безлик и отправлен в свою каюту спать. 

       Мы же с мятущейся киноведкой сидели в холле при шестибалльном шторме чуть не до утра.  Я задавала ей свои незрелые вопросы, пользуясь тем, что она была своей на Ленфильме и знала изнутри кинопроцесс.  Она же нашла во мне благодарную случайную попутчицу, которой выплакала свою драму:  бедняга стояла перед дилеммой, защищаться или рожать, потому что для того и другого дальше будет поздно.  Что могла я сказать ей в девятнадцать лет?  Но думаю, все же я была тогда уже достаточно мудрой: рожать нужно от любимых мужчин, а коль скоро есть сомнения – выбирай диссертацию.  В ту ночь мы одни проявили чудеса стойкости: корабль болтало неслабо, убрали все ковры, транслировали предупреждения, - а нам было все ни по чем!

       На Валааме мы благополучно побывали.  Моя коллега Лихоманова очень хотела искупаться в Ладожском озере.  Мы ушли вдвоем далеко в глушь по берегу, усыпанному огромными валунами. Купальников у нас не было, и я стерегла ее, пока она, со своим огромным пузом, совершила голышом священное омовение.  Я не стала: не представляла, как потом без полотенца влезать мокрой в модное платье.

      Обратная дорога была депрессивной: подавлены и неразговорчивы были абсолютно все, причина была глубока и недоступна.  Спать мы легли рано. Хотелось плакать, словно нас кто-то, что-то или сама жизнь отвергли, хотя путёвки наши и были  в то время супер-блатным дефицитом.      

      Тридцатилетие, как жизненный этап, представшее передо мной в течение жизни в случайных исповедях неглупых девочек из хороших семей, сводилось в единый фокус необходимости выбора между женским предназначением и карьерой.  Мне была чужда эта проблема: ни один из моих избранников не горел желанием ломать жизнь ради соединения со мной, а я ни в коем случае не стала бы связывать жизнь с иными, тем более рожать от них детей.  К тому же, в те допотопные времена с моими диагнозами это было нереально.   
 
       Наблюдая сегодня комфортные варианты материнства и детства:  описанный мне очевидицей упоительный процесс родов в Калифорнии,  нескончаемые километры детских магазинов в торговом центре возле моего дома, бродящие по его галереям ухоженные мамаши с малышами, зубрящими с пелёнок "Бородино", зарабатывающими таким образом у мамы посещение любимого ресторана, заполняющие европейские курорты российские продвинутые детки, говорящие на всех европейских языках, обыгрывающие гроссмейстеров в шахматы, имеющие черные пояса каратэ, звания по фигурному катанию, хоккею, теннису, побеждающие на исполнительских конкурсах, я думаю, что судьба справедливо не допустила моего материнства, чтобы не плодить лишенных всего этого,  требующего больших денег, потому что я не выросла в буддизме, который внушает людям необходимость радоваться жизни вне зависимости от обстоятельств, даже будучи нищим. Климат тут иной.
   
       Будучи послана в 1981 г в Индию в наказание, которое обернулось для меня откровением,  я не увидела ни одного грустного лица. Нищие, прокаженные на перекрестках ослепляли белозубыми улыбками.  К роскошным дворцам лепились лачуги. Как сказали мне местные, чтобы выжить необходимы были две вещи:  две монетки подаяния в день, на которые можно было купить одну белую морковку, - минимум пропитания, чтобы не умереть,  и температура выше нуля.  В Дели, столице,  иногда случается до минус двух или четырёх.  В эти дни по городу собирают умерших бездомных.   

       Меня удивляет, как по-разному народы воспринимают холод и защищаются от него.  Для русских важно, чтобы ноги были в тепле, а босые индусы заматывают голову.  Итальянцы при температуре ниже плюс двадцать ездят на велосипедах, закрыв лицо шарфом,  и обязательно в шерстяных перчатках.  Немцы ходят с непокрытой головой в любой холод.  Французам необходим шарф на шее, но обувь может быть почти летней... 

Продолжение:  http://www.proza.ru/2017/09/02/1738


Рецензии