Забывая себя

«Вначале в сновидениях царил хаос. Чуть позже в них обрелись и смысл, и логика».
 Хорхе Луис Борхес
«Круги руин»


Как было все немыслимо!
Я шел по переулку,не узнавая его. Хотя прожил тут долгие годы.  Полуразвалившиеся стены домов, видимо, израненные во время обстрела,  трещины во всю длину фасадов. Почти все балконы обрушились вниз. Горы мусора, заросшие пожухлой осенью сорной травой. Ни одного целого стекла. На мостовой асфальт местами вздулся как закипающий кофе, везде виднелись следы карстовых провалов. По обочинам – заросли крапивы,  молодняк тополей. Обгорелая детская площадка стала похожа на заброшенный город майя среди тропических джунглей. Там поднялся целый березовый лесок. Тишина. Шорох листьев…
Я попытался войти в арку у своего дома, но она была завалена грудами кирпича. Обошел здание с другой стороны, обнаружил, что соседнего вообще нет. Там зияла огромная воронка, вероятно, оставшаяся после попадания авиационной бомбы. За углом открылась панорама двора. Дверей на подъездах нет. И нет возможности войти внутрь. Все те же заросшие крапивой и деревьями горы мусора от разбитых перекрытий… 
Нет ни одной живой души вокруг. Ни людей, ни собак, ни кошек, ни ворон, ни голубей, ни воробьев. Не видно даже крыс, хотя они должны бы здесь быть во множестве.
И так было везде в этом распадающемся каркасе города.

* * *
Я пришел сюда в середине пасмурного осеннего дня после того, как очнулся утром в непостижимом, непонятном месте. Это была странная кабина, похожая на лифтовую, только величиной с большую комнату в сталинском доме. Совершенно гладкие металлические поверхности, идеальный куб, одна сторона которого отсутствует, заменяя дверь.
Я вышел наружу, в пьянящий воздух заросшего старого лесопарка, присел на ствол поваленной сосны.
Почему и как я здесь оказался, я не знал. Последнее воспоминание – белый потолок больничной палаты, где я лежал после огнестрельного ранения в грудь. Но сейчас на мне была моя старая осенняя одежда – джинсы, свитер, демисезонная серая куртка. В кармане нашлись: початая пачка сигарет, зажигалка, бумажный использованный билет на метро, портмоне с двумя тысячами рублей в сотенных купюрах. Билет, похоже, сохранился потому, что там на обороте был записан телефон некой Даши. Дата и сам билет указывали на давность поездки – апрель 2007 года. Об этом же свидетельствовали куртка и джинсы, которые я давно не носил. Кто такая Даша, я не помнил.
Я закурил, пытаясь осмыслить полную абсурдность происходящего. Если  я умер и теперь наблюдаю загробную жизнь, почему откатился во времени на десять лет назад? Если не умер, а просто потерял память, хронологический разрыв становился еще более значительным. Ведь надо было еще выздороветь после ранения.
Ужас непонимания усилился тогда, когда я, сняв свитер и опять-таки очень старую свою рубашку, не обнаружил на теле следа от раны.
Мне не оставалось ничего другого, как исследовать тот мир, в который я непонятно откуда и как попал. И вскоре, пройдя метров триста, выбрался из парка в омертвевший заброшенный город.
   
* * *
Удивительным казалось и то, что я совершенно не хотел ни есть, ни пить, ни спать. В термическом отношении мой организм тоже стал другим – я не испытывал холода, не думал о тепле, хотя, вероятно, сейчас была довольно зябкая осенняя погода – наверное, градусов восемь, не больше.
Наступившую ночь я провел в помещении бывшего супермаркета, почти не пострадавшего от разрушений. Бросил на пол два изъеденных молью пальто и просидел до утра, не чувствуя усталости от бесконечных размышлений. Машинально курил, хотя мне этого совершенно не хотелось. На рассвете я пришел к единственно верному решению – идти искать хоть кого-то, кто сможет ответить мне на два простейших вопроса: где я и кто я?
Но весь следующий день, в продолжение которого я шел по пустынным пространствам бывшего мегаполиса, не помог ни на микрон. В одном районе я обнаружил также нетронутый разрухой винный магазин. Открыл бутылку водки, за короткий срок опорожнил ее до дна, но не почувствовал и тени опьянения.
Вторая и третья тоже никак не воздействовали на мое сознание. Усталости не ощущалось, есть и спать по-прежнему не хотелось.
Чтобы как-то отвлечься от тяжелых дум, я насобирал в округе куски досок и разжег у прилавка большой костер. Блики огня играли на поверхности бутылок, стоящих на полках, и на осколках стекла в магазинных витринах. Однако удивительное дело – ближе к утру, сидя около стены, я все-таки в какой-то момент заснул…

* * *
Сон был, видимо, коротким (я не знал, как в этом мире движется время). После пробуждения я отметил первый невероятный факт, несогласный с рутиной этой  реальности,  тоже бескрайне невероятной, но ведь я стал уже привыкать к новому существованию: бутылки исчезли.
В каком-нибудь научно-фантастическом романе такое событие несомненно означало бы одно: здесь кто-то есть, кто-то незримо наблюдает за моими перемещениями в пространстве. Однако я не имел никаких оснований считать подобным образом. Ввиду того, что не понимал ровным счетом ничего.
Прилавки были абсолютно пусты. Не было и следов от моего костра на полу…
Я всегда знал, что исследовать собственное сознание труднее всего. Мы привыкли к стереотипным представлениям. В XXI веке мистических иррациональных воззрений стало очень много. Возможно, не меньше, чем в Средневековье. Но я был убежден, что даже самый отъявленный поборник всякой бесовщины на практике является материалистом. Напротив, подлинных субъективных идеалистов стало очень мало. В солипсические конструкции никто по-настоящему не верит. Мне довелось говорить только с одним грамотным адептом этого учения, который довольно доказательно плел о том, что всё вокруг есть он сам.
В тот момент я наконец смог сформулировать первую версию о том, где я нахожусь. Это – потусторонний мир. Я действительно умер, но мое сознание продолжает работать. Оно привыкло к изменениям, происходящим в мире после того, как завершается очередной сон, и по привычке вычеркнуло из реальности хоть что-то: бутылки и следы от костра. 
Мне совсем не нравилась такая версия. Получалось, кстати, что тут тоже возможны сны, только если в прежнем существовании изменения не связывались с ходом сна, то тут зависели от него непосредственно.Сном я мог полностью трансформировать окружающее пространство.Следовательно, если приспособить сны к работе в этой новой материальной прослойке, то возможны, наверное, и позитивные результаты: предметы будут не исчезать, а появляться…
Я уходил из магазина со странной здесь мыслью о потере чего-то существенного (речь, конечно, не шла об этих условных бутылках). Безусловно, первый блин комом. Так подсказывал мне земной опыт. Пусть тут он бесполезен, но, по-видимому, мое сознание осталось в рамках прежних воззрений. Прежней логики. Я не мог не ошибаться.
За следующий день я преодолел без всякого напряжения километров  тридцать (здесь возможно было измерять расстояния, в этом я убедился)  и вышел за пределы МКАД. На ней еще кое-где сохранились ржавые остовы автомобилей, но большая их часть по всему городу превратилась в бесформенные груды металлолома.
В сумерках я зажег костер в худосочном смешанном лесу и провел ночь, лежа у огня. Мне по-прежнему не было холодно, но от самого вида языков пламени, пожирающих дрова, становилось тепло на душе.
Я решил провести физический опыт и придвинул руку к огню. Тепло ощущалось моим телом, но очень слабо. Я взял пальцами горящую головню. И резко отбросил ее обратно. Это был ожог…
Здесь тоже действовали обычные в земной жизни законы природы, но проявлялись совсем не так. Через какой-то миг след от ожога пропал, боль исчезла.
Я не потел, не стремился справлять естественные надобности, по-прежнему не хотел ни есть, ни пить. Но я научился засыпать.В ту ночь у костра мне приснился первый сон.
Высокоскоростная трасса. Машин мало. Я пытаюсь ее перейти, причем почему-то совершенно не помышляю о том, что меня собьют. Посередине дороги расположен гигантский котлован. Автомобили один за другим на моих глазах проваливаются в яму, но не разбиваются, а неожиданно обретают способность к парящему полету, словно дельтапланы.   
В один из них, как в такси, сажусь я и исчезаю в глубине котлована…
Второй сон был более длительным - в момент пробуждения веселое осеннее солнце находилось уже довольно высоко над горизонтом. Я посмотрел на потухшие угли костра, мельком подумал о том, как хорошо в земной жизни было жарить шашлыки, и неожиданно захотел есть…

* * *
Еда в жизни человека всегда была на первом месте, заведомо преобладая над прочими потребностями. Она – залог энергетической мощи индивидуума. Но ведь и на Земле были люди, которые долгое время обходились почти без пищи. Но есть предел всему. Никакой духовный подвиг не может длиться бесконечно. Организм рано или поздно потребует заправки, даже если он подобен летающим авто…
Я не знал, где здесь добыть пропитание. За все эти дни мне не встретилось ни одного живого существа, продукты давно пришли в негодность. В том самом магазине, где исчезли бутылки, я взял в руки пакет чипсов, так он рассыпался на моих глазах будто пепел, настолько ветхими стали и обертка, и содержимое.
Не есть же опавшие листья?
Я пошел через лес, удаляясь от МКАД, предположив, что если этот мир копирует мои родные края, рано или поздно я должен выйти к какой-то деревне. Там могут расти одичавшие овощи.
Уже во второй половине дня, судя по положению солнца, я такое место нашел. Прямо посреди густого березового леса обнаружились развалины  десятка изб и двух дюжин некогда справных особняков. Некоторые из них сохранили, как и городские дома, свой облик, только были покрыты трещинами, медленно разрушаясь.
Никакого картофеля, моркови или свеклы я не нашел. Вокруг поселка расстилался обычный сыроватый березовый лес. Но в какой-то момент различил едва слышное кудахтанье. У стены одного из особняков рылось в палой листве стадо кур. Они мало напоминали домашнюю птицу своим поведением. Когда я только начал к ним осторожно приближаться, петух издал предостерегающий возглас, и вся стая, совершая нелепые, но стремительные взлетающие движения, исчезла в глуби леса.
Меня поразило не только то, что я впервые увидел в этом мире живых существ. Это заставило меня задуматься. Защитные рефлексы должны подпитываться обстоятельствами. Следовательно, на них кто-то охотится. И охотится, судя по всему, постоянно…
Еще через несколько километров рельеф местности изменился. Густая завеса деревьев стала более разреженной, и вскоре я вышел к реке.
Берега заросли ивняком и пожухлой осенью осокой, но мне удалось в одном месте почти подойти к воде и осмотреться. Справа виднелись остовы нескольких многоэтажных строений. Я двинулся к ним по высокой траве. И замер, поскольку в небо всего в нескольких метрах от меня взмыла с кряканьем стая уток и пошла вдоль правого берега в сторону Москвы.
Здесь когда-то, видимо, располагался  охраняемый объект. В отличие от столичных зданий, более прочных и фундаментальных, эти почти полностью рассыпались, являя собой настоящие руины, заросшие березовым мелколесьем.
У берега ржавел остов упавшей охранной вышки, готовый в любой момент превратиться в труху.
Я долго ходил по этой территории, сам не понимая, что ищу, а голод неуклонно заставлял о себе напоминать, как приевшаяся мелодия.
Один из погибших домов сохранился лучше остальных. Я зашел внутрь через дверной проем. Под ботинками скрипели горы битого кирпича. Из пяти этажей осталось только два, да и то с одной стороны. С легким скрежетом покачивалась от порывов ветра, словно маятник Фуко, скрюченная пожарная металлическая лестница, свалившаяся вниз с уже несуществующей стены. Она зацепилась за бетонную плиту второго этажа.  В таких помещениях на Земле в мою эпоху любили устраивать разборки герои американских боевиков…
В углу я обнаружил вход в подвал. Бетонные ступени пока были мало тронуты разрушением. Я медленно двинулся вниз, почему-то вспомнив Данте.
Вообще я стал привыкать к этому миру. Он уже не казался мне абсурдным и чудовищным, скорее – удивительным. Это был Мир Руин.
Внизу было, конечно, темно. Я светил зажигалкой, преодолевая пролет за пролетом, пока не уперся в стальную дверь. Такие громоздкие махины ставили перед входом в бомбоубежища и на секретных военных объектах. Открывались они довольно просто. И я уже собрался наощупь это сделать, когда, приглядевшись к колеблющемуся свету «Крикета», увидел, что дверь приоткрыта. Изъеденная коррозией, она не сразу поддалась моим усилиям. Но поддалась.
Я шагнул в темноту подземелья и увидел перед собой еще одну лестницу. Чем ниже я спускался, тем более прочными и сохранными были стены и ступени. Метров на сто ниже уровня дневной поверхности располагалась еще одна дверь, почти не поржавевшая.
За ней находился продуктовый склад. Я прошел вдоль длинных стеллажей, заполненных пришедшим в негодность продовольствием. Здесь происходили вторжения грунтовых вод, а сверху помещения заливались весенними паводками. Поверхность пола была сырой от влаги,  лужи отсвечивали от огня моей зажигалки. Но кое-что съестное я все-таки смог найти.
В отличие от городского винного магазина, где консервные банки вздулись от времени, тут я обнаружил несколько алюминиевых ящиков, где хранились ветчина, оливки, маслины, лосось.
Удивительное открытие ждало меня наверху, когда я сел на искрошенную бетонную ступеньку и найденным внизу ножом стал вскрывать консервы. Маркировка на них означала, что все они были произведены на свет в середине нулевых годов XXI века. Я вспомнил, что мельком обратил на это внимание еще в городском магазине, но тогда не придал данному обстоятельству ни малейшего значения. Странно было допустить, что в потустороннем мире заготавливали с неясными целями продовольствие, снабженное такими опознавательными знаками. Но тогда где же я?

* * *
Разум. Мысль. Логика.
Слишком много у нас уважения к этим понятиям. В земной жизни они являлись для меня абсолютными. Но ведь разум легко может стать безумным, мысль – абсурдной, логика – нелепой.   
Я родился в семье московских ученых. Наука с детства казалась мне единственным инструментом подлинного познания мира. Ведь интуитивные прозрения творца любого произведения мировой культуры есть его СУБЪЕКТИВНЫЕ прозрения. Наука вроде бы предполагает ОБЪЕКТИВНОСТЬ.
Наука возникла  в годы кромешного мрака богословия, на кафедрах средневековых университетов, в схоластической полемике, в ходе сражений с пустотой. Там готовили сильных бойцов. Вылупившиеся птенцы религии выросли на редкость крутыми. Они начали беспощадную борьбу с породившим их мировоззрением, превратив его с годами в труху.   
Свет рождается из тьмы. Из черных дыр появляются новые вселенные. Но наука не стала подлинным светом человечества. Она изобрела с помощью технологий средства для уничтожения всей ойкумены. И полностью забыла о таинстве интерпретаций.
Мудрость нельзя измерить, невозможно вычислить, немыслимо поставить на трассу технологического потока. Философ сильнее ученого. Он древнее и мощнее.  И давно уже понял то, до чего ученый не в состоянии доползти: мир НЕПОЗНАВАЕМ…
В земной жизни меня учили априори признавать достоверность бытия. Учили родители, школа, университеты, сам ход судьбы. Здесь всё перевернулось вверх ногами. Тут был только я. И покореженная, умирающая, зарастающая сорной травой память о былом существовании…
Я сидел, держа в руках пустую консервную банку из-под маслин, и смотрел на реку. Что мне здесь делать? Куда идти?
Этот Мир Руин словно был создан для того, чтобы заставить меня вспомнить то, что я забыл.
Я жив. Та же телесная оболочка, одежда, забытая несколько лет назад, воспоминания о фальшивой смерти в больнице, поддельная география реальности.
Если я жив, то, следовательно, и не умирал.
Но неведомые законы вышвырнули меня из пределов постижимого сюда, в хаос разрушенного миропорядка. И эта хрень отныне должна стать моей родиной?    
Я медленно встал и пошел к реке, сам не зная, зачем.И внезапно уяснил то, что мне было знакомо по прежнему существованию: я устал. И мне захотелось спать.
Я начал привыкать к этой невероятной жизни… 

* * *
Всё завершилось внезапно. Я проснулся.
Я сидел в лесу, там, откуда унесло меня течение моих снов.
Светило солнце, вдалеке прошумела электричка.
Мир Руин исчез, растворился в бодрящем воздухе подлинной реальности.
Возможно, он и правда где-то существует с такой же убедительной естественностью, как и этот…