Из генетической памяти гл. 4

           В то апрельское воскресенье был первый день Пасхи.
Для его бабушки — самый святой и светлый праздник, который ничто не могло омрачить!
Погожее солнечное утро предвещало радость Душе — свежевыбеленная изба, выставлены зимние  рамы и окна сияют чистотой, на полу, пахнущие свежестью, тканые половики, праздничные занавески и скатерть и горящая лампадка у икон. На столе нежная зелень пшеничных всходов и крашеные луковым пером яички на большом блюде. Сладко пахнет кулич.
На лавке у окна, в солнечном свете, сидят притихшие нарядные дети в ожидании праздничного завтрака.
           Вдруг на дворе, нарушая это состояние радостного покоя, злобно залаяла собака, послышался топот сапог и грубая ругань. Оказывается, на последней сходке было объявлено об организации коммуны и так как отец его записался в коммуну, то должен был теперь оставить свой дом и со всеми домочадцами и хозяйством переехать в другую деревню, где нужно было сдать всю живность на общий двор, включая куриц и исключая кошек и собак.
А в эту деревню должны были переехать те, кто не хотел вступать в коммуну.
Мало того, что это творилось жестоко, вопреки всякой логике и здравого смысла, но ещё и выбран был такой день, чтобы сильнее ударить, унизить и показать, что ни ты сам, ни твоя вера, ни твои ценности ничего не стоят!
           Тогда, его маленькая сухонькая и сгорбленная от постоянной тяжёлой работы бабушка, как отчаянная птица бросилась защищать своё гнездо! Она как безумная, с иконой в одной руке и с топором в другой, встала на крыльце.
    - Брось топор, бабка, если в дурдом не хочешь! - заорал на неё молодой мужик в военном и при этом резко выдернул и отбросил топор в сторону. Бабушка, потеряв равновесие, упала лицом вниз, роняя икону пОд ноги. А они, перешагивая через неё, поднялись в дом, при этом, здоровяк с красной мордой, который шёл последним, наступил тяжёлым грязным сапогом на иконку — она треснула и раскололась повдоль лица Богородицы. Дрожащими руками, подобрав и целуя и прижимая к груди эти две половинки, она стала усердно молиться, прося прощения у Господа, что так озлобилась в Светлое воскресенье Христово.
Она молилась за этих людей, которые, презрев всё святое, идут по земле как слепые. Она оплакивала их и жалела, как оплакивают и жалеют своих детей, рано ушедших из жизни, не познавших в ней любви и счастья...

          Он медленно опустился на колени и, подняв измятую фотографию, бережно прижал её к губам. Опустив голову, и действительно очень похожий сейчас на смертельно раненого мамонта, он застыл так, беззвучно шевеля губами.
И как тогда, яростный и уверенный в своей правоте отряд, сгоняющий людей как домашний скот в одно стадо, затих, пристыжённый перед молящейся за них старой матерью и, стараясь не шуметь, ушёл со двора. Так и теперь - в комнате стало тихо и хотя никто из них не смотрел на него и не слышал его беззвучной молитвы, но словно Святой Дух, пусть на мгновения, спустился на них, открывая глаза и пробуждая Душу.
           Как же он был потрясён, он, не помнящий ни одной молитвы, созревший на поле советского атеизма, той силой, той ощутимой всеми клетками энергией любви, которая сейчас накрыла его, защищая от чужой и своей злобы.
Светлый образ бабушки часто оживал в его памяти и тогда, словно божественный Свет освещал его Душу в самых глубоких её тайниках. Этот образ согревал его, вдохновлял радоваться и верить в жизнь.
           Тогда, в пасхальное утро, она не вошла больше в свой дом.
Сын бережно поднял её и, усадив на приготовленную телегу, сказал:
    - Маменька, присмотрите за ребятами.
Она гладила их головки, прижимаясь губами то к одной, то к другой пушистой макушке, ещё пахнущей берёзовым листом и богородской травой от вчерашней бани. Рядом была поставлена деревянная сельница, в которой на подушке безмятежно спал младенец. Яркое весеннее солнце слепило его и он жмурился во сне, смешно шевеля губками и растопыривая маленькие розовые пальчики.
Сюда же были положены иконы, завёрнутые в вышитые полотенца. Горячий самовар, укутанный в покрывало, был установлен в квашню и чугунок с домашней лапшой, и корзина с хлебами и крашенными яйцами, приготовленными для разговения после Великого поста. На задке телеги был пристроен большой фикус в катке - он недавно выпустил нежные листочки, которые были ещё скручены в блестящие трубочки.
И, наконец, плетёное из бересты лукошко, из которого на всех доверчиво и благодарно смотрела янтарными глазами кошка у которой были ещё слепые новорожденные котята.
           Так телега, загруженная самым дорогим, что у них было,  окружённая взрослыми и подростками, тронулась в путь, к новой неведомой жизни.
На этом пути между прошлым и будущим, на лесной поляне прошёл последний счастливый пасхальный завтрак их большой дружной семьи.
Ещё прозрачный, лес был наполнен розовым светом и сладко-терпким запахом цветущего багульника. Белоствольные берёзы, озарённые солнцем, как огромные свечи освещали весь лес!
И птицы, в медовый месяц ещё не озабоченные вскармливанием своего потомства, распевали на все лады. Золотые пчёлки, после долгой зимы, радостным роем кружились над розовыми облаками багульника; и согретая земля парила, наполняя воздух пьянящим  ароматом  жизни.
    - Благодать-то божья! - бесконечно повторяла бабушка, подходя то к одному, то к другому. И лицо её светилось и глаза наполнялись влагой, которая, как берёзовый сок из переполненной лунки, стекала по морщинистым щекам.
Что это были за слёзы? Оплакивала ли она всё утраченное сегодня — дом, который строили с мужем, где родила и вырастила своих детей, ухоженную землю, которая кормила их и защищала, хозяйство, нажитое тяжким трудом...
Да нет же! Она плакала от радости, осознавая, что утратив по чьей-то жестокой воле нажитое земное добро, они не лишились божьей благодати — светило ясное солнце, пели птицы, смеялись дети, радуясь полноте жизни!
И земля уже вынашивала в своём чреве новые плоды, чтобы жизнь на ней продлилась.
           Он вздрогнул, когда её маленькая тёплая ладонь погладила его склонённую голову, ероша жёсткие непослушные волосы.
    - Не бойся, дитятко, Господь сохранит тебя! Я подарю тебе своего Ангела-хранителя.
    - А как же ты, бабенька, кто тебя будет охранять? - смеялся он, обнимая её хрупкие плечи.
    - У меня ещё есть, запасной, - звонко, по-девичьи рассмеялась она.
Теперь, завершая свой земной путь, он был уверен, что тогда, в своей просветлённой радости, она смогла увидеть его будущее, уже почти взрослого, с отягчённой мыслями головой. И  Ангел, подаренный ею тогда, действительно, всю жизнь был рядом с ним — охранял и спасал его.
           Здесь, в заточении, свободный от суеты, которая часто не даёт нам на свободе ни сосредоточиться на своей цели, ни осознать истину, ни принять испытание как урок, он очень многое осознал и понял, как важно уметь радоваться даже самому малому, что дарит тебе жизнь.
Может быть, благодаря этому божественному дару, и прожила его бабушка почти сто два года в радости, не смотря на все тяготы жизни.