Глава7-ФлэшбэкD-Вссылке
В кожаном древнем атташе-кейсе я нашла карандашную запись автобиографии отца. Там же был чернильный «Приговор» в оригинале: один и самый невинный из приговоров, - совсем не тот, что отправил его в лагерь на пять лет в Коми, а потом в ссылку на четырнадцать лет. Желтые листки, почти рассыпавшиеся от ветхости. Лишь раз я осмелилась прочитать.
... Когда мне еще не было двух месяцев, ссыльного отца арестовали по обвинению в мошенничестве. На телеге он ездил по глубинке заготовителем, скупая урожай. С председателями колхозов он начал договариваться авансом о скупке, потому что время уборки еще не наступило. Это был нормальный прием "гибкого менеджера". Отец выплачивал частичный аванс, чтобы застолбить «сделку», потом у него оказывался самый высокий уровень закупок по области. Конкуренты написали донос, отца схватили и бросили в тюрьму. Мама осталась в избе со мной новорожденной, без света, без еды, без надежды на спасение.
Тот чернильный, рассыпающийся приговор заканчивается постановлением, что отец невиновен, но этому предшествует длинный лист обвинений в воровстве овса у лошадей и других страшных преступлений...
Я только сейчас понимаю, что героизм мамы был не в романтическом бегстве в запломбированном товарном вагоне из осажденной немцами Москвы в Муром, где отец, выйдя из лагерей, грузил баржи, таская по мосткам неподъемные мешки. Она выстояла десятилетия, создавая уют из ничего, кормя семью в самом безвыходном положении.
В полтора года я знала наизусть стихи, а еще – нырнула в подпол вниз головой, когда мама полезла туда за картошкой. Реакция ее спасла мне жизнь: она бессознательно раскрыла объятья и поймала меня в полете до того, как я разбила вдребезги голову. Царапина под носом осталась на всю жизнь.
Мама была гением добывания семян. В то глухое время не привозили голландской рассады, не было палисадников у домов: откуда брались у неё семена, я не пойму никогда! Лишь мясистый муромский помидор, который она сберегла, увезя в глушь, куда их с отцом выкинули, который обогрела, а потом собрала семечки, был мне известен по рассказам. Но в глухой Арзинке моих первых лет, где не было палисадников, родители смастерили забор, разрыхлили окаменелую почву, удобрили и мама насадила райские сады. Там были и те знаменитые муромские помидоры – ее гордость, но был и сладкий перец...
Когда из первого урожая она приготовила фаршированные перцы и угостила Ольгу Андреевну в благодарность за ручную швейную машинку, которую она маме одалживала, чтобы обшивать нас троих, разразился скандал на всю деревню. Слово «перец» понималось деревенскими как горечь, поэтому Ольга Андреевна была оскорблена и с гневом отвергла подношение, а по деревне поползли очередные слухи: на этот раз о том, что мы – отравители. Я была свидетельницей скандала и помню его, словно это было вчера. Нас могли бы линчевать, будь это в Дакоте.
Во дворе у нас летом обычно клубились заросли неизвестного растения, которое родители называли «веники». Зимой их действительно вязали в пучки и использовали для подметания. Откуда семена – тоже неизвестно. В силу возраста, я воспринимала эти заросли как джунгли, однажды всерьез спрятавшись в них и до смерти напугав своим исчезновением. Дело кончилось грандиозной взбучкой.
Задний двор был отведен курам, высота забора для которых была двойная, - чтобы не перелетели. Там жил мой враг - петух, несколько раз нападавший на меня: мы были почти одного роста, но он был вооружён клювом и когтями.
Я лишена была в раннем детстве ярких зрелищ, день за днём, год за годом меня окружали лишь стены избы, закоулок за русской печью и мебель из фанерных ящиков. Помню еду: ежедневное парное козье молоко и яркий желток домашних яиц, которые невозможно было очистить от скорлупы, так свежи они были. Игрушки мои были скудны и не новы: две полые целлулоидные рыбы с отломанными хвостами и пробитыми головами, вытертая до опилок, плюшевая в молодости собака Бишка с пуговицами вместо глаз, несколько больших прямоугольных красных бусин, две из которых сохранились до сих пор.
Помню запахи, вкусы и волнения: свеже побеленная русская печь – лизнуть ее было счастьем! Угольки из печи – это было вкуснее конфет-подушечек из Сельпо. Папа научил меня делать прозрачную бумагу: увидев где-то кусок папиросной, я была в восторге от возможности положить ее на любой рисунок и обвести его карандашом. Вместе мы смазывали подручным жиром добытые мамой на работе листы грубой пиcчей бумаги, высушивали их, и я обводила контуры рисунков, найденных в книгах.
В доме было несколько книг. Картинки были только в одной из них, вероятно, школьном учебнике истории. Мне нравилась Артемида в короткой тунике - предтече мини, колесницы и греческие шлемы с глазницами. Колода игральных карт иногда кормила нас: мама умела гадать. Деревенские иногда прибегали, шепотом прося предсказать будущее, оставляли в благодарность несколько яиц. Я разглядывала карты, словно картинки. Среди королей трое было приличных: в нормальных коронах, а один – очень странный, с какой-то непонятной чалмой и пером на голове. Костюм тоже оставлял желать лучшего. Я боялась и не любила его. Однажды я догадалась, как его зовут...
Из черного круга радиоточки пели веселые пионерские песни:
Это чей там смех веселый?
Чьи глаза огнем горят?
Это смена комсомола,
Юных ленинцев отряд.
«Эточейтамсмех» в моем восприятии превратился в «Э! Тачей!»
Я поняла, что Тачей – это злой и странный бубновый король в чалме и с пером.
Мои языковые студенты сейчас нередко превосходят меня в моей детской изобретательности. Когда случается подобный случай ложного слияния и разделения слов, я иногда рассказываю эту байку. Хит-парад их шедевров радует меня, их самих и тех, кто готов с интересом нас слушать.
...Папины тяжелые вахты на Куйбышевской ЛЭП, вероятно, позволили купить поросенка и коротковолновый приемник на батареях. Уезжая, папа спрашивал меня:
- Что тебе привезти?
Я всегда отвечала:
- Мельницу и пароход.
Ни в одном магазине игрушек об этом и не слыхивали. Почему я просила именно это: подозреваю, что хотела вблизи и подробно увидеть, что это такое.
Летом я еще иногда могла глазеть сквозь решетчатую калитку на деревенскую улицу. Там было вкопано несколько узких прилавков для редко случавшейся торговли (ни одного базарного дня я так и не увидела, хотя изредка проезжали татары-старьевщики, задерживались у прилавков, созывали народ сдавать «старьём берьём» и давали взамен уди-уди и прыгучие шарики на эластичной нитке). Толстый слой мягкой теплой пыли покрывал уличные колеи летом. Иногда пробегали мальчишки, держа одной рукой проволоку, загнутую крючком, которой они гнали перед собой обруч. С завистью я смотрела им вслед сквозь щель в заборе, но для меня это была запретная территория.
Уже после моего харакири, я изредка наблюдала из своей засады, как появлялся деревенский ребенок с куском невиданного лакомства: белого хлеба, - отрезанного от настоящего городского батона. Его окружала толпа сверстников: просили понюхать, более наглые – откусить. Обладатель куска был король на день.
В ранние четыре года, - тоже еще до харакири, - меня оставляли дома с козленком, которого я должна была в полдень накормить теплым молоком (письменная инструкция оставлялась мне рано утром на столе вместе с завтраком). В доме еще была кошка, а может и с котенком: осталось впечатление большой тусовки. Молоко сохраняло тепло в печке-голландке. Когда я открывала ее и доставала из низкой печурки чашку, непосредственный и голодный козленок налетал и выбивал ее у меня из рук. Я бесилась и плакала. Пыталась объяснить ему, что он идиот: ни себе, ни людям, но взаимопонимания не было. Слизать пролитое молоко он не умел, зато семейство кошачьих ликовало.
В два года, еще до этой самостоятельной жизни, папа начал учить меня японскому языку. Я помню, как плыву высоко у него на руках вдоль стен избы и он спрашивает меня, указывая на каждый предмет, как он называется. Это было действительно раннее детство, когда он еще играл со мной в «А-ду-ду, а-лю-лю, полет на Луну». Возможно, в этой игре не обошлось без тени Любови Орловой с ее «из пушки пойду». Сидя на кровати, папа ставил меня на пальцы ног, качал, приговаривая, кидая в конце вверх и ловя на лету.
А по вечерам, в кровати, он баюкал меня нанива-буси - японским речитативом и рассказывал мне бесконечную сагу о своей первой поездке в Японию. За несколько месяцев мы успели погрузиться на корабль, пережить страшный шторм, где залило его багаж.
- Это тогда раскисла бархатная подкладка коробочки твоей безопасной бритвы?
- Да! Именно тогда!
- А потом!?
- Мы прибыли в Японию.
- И что ты увидел?
- Там было много прекрасных цветов, очень много.
- Это было красиво?
- Да, очень красиво! Цвела сакура.
- Красивей, чем здесь?
На этом рассказы о Японии и изучение языка прекратились. Опасность была реальной: ребенок мог погубить невзначай всех троих.
Когда папа купил желтый коротковолновый приемник с шестью огромными батареями, он вкопал у забора высоченную антенну с громоотводом на верхушке, провел провод в избу и научил меня им пользоваться: если приближается гроза, нужно перевести рычаг направо. Если ясная погода – налево. Однажды тем летом папа после обеда в выходной задремал. Мы вместе слушали радио, - я не отходила от него ни на шаг никогда. Вдруг я заметила, что в избе потемнело. Рычаг направо! – немедленно исполнила послушная дочь. Папа проснулся лишь после оглушительного взрыва: в наш громоотвод ударила молния. Только моя исполнительность спасла нас от верной гибели.
Когда вскоре батареи сели, купить других было негде. Папа соединил их вместе полюсами, образовав одну большую, и так они протянули еще какое-то время. То были мои первые технические университеты.
Основой выживания была картошка. Иногда в сельпо покупали серый кирпич хлеба, но на него нужны были деньги. Нужно было сильно исхитриться, чтобы прокормить семью. Картошки было нужно много посадить, чтобы хватило на год: себе на каждый день, на пойло для животных. Потом прополоть, дважды окучить, выкопать, перевезти и суметь сохранить.
…На дальнем поле нам выделили участок, что стало спасением. Туда меня брали лишь раз, но я запомнила темнеющий лес вдали: он манил меня. Вероятно потому первым запомнившимся на всю жизнь сном стал именно этот:
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/09/03/975
фото: Г.Коревых, 2015
Свидетельство о публикации №217090300971
воспоминания детства.
шлейф ассоциаций.
вспомнилась забавная
песенная строчка:
утро красит снежным цветом
стены дремнегокривля!
больше тепла в 2018!
)
Игорь Влади Кузнецов 01.01.2018 17:58 Заявить о нарушении