Глава7-ФлэшбэкD-Вссылке

   Из раннего детства в памяти остались ярчайшие воспоминания. Приключения у меня, похоже, начались чуть не с рождения, а на самом деле – намного раньше. Я продолжила полную катаклизмов жизнь своих родителей.  Еще в утробе сюжет был не менее напряженным, чем в сериале «Фарго».  На антресолях лежит кожаный атташе-кейс, которому скоро  исполнится сто лет. В нем находятся сохранившиеся семейные документы.  (Согласитесь – это «вкусный» натюрморт. Как аппетитны и многие другие сцены, запечатленные памятью. Моя мечта о сериале не осуществится никогда, но я вижу эти кадры, которые могу снять лишь сама, потому что так устроен мой мозг.  Динамичность и красочность моих воспоминаний затмевает чужие сериалы).
 
   В кожаном древнем атташе-кейсе я нашла карандашную запись автобиографии отца. Там же был чернильный «Приговор» в оригинале: один и самый невинный из приговоров, - совсем не тот, что отправил его в лагерь на пять лет в Коми, а потом в ссылку на четырнадцать лет. Желтые листки, почти рассыпавшиеся от ветхости.  Лишь раз я осмелилась прочитать.

   ... Когда мне еще не было двух месяцев, ссыльного отца арестовали по обвинению в мошенничестве. На телеге он ездил по глубинке заготовителем, скупая урожай. С председателями колхозов он начал договариваться авансом о скупке, потому что время уборки еще не наступило.  Это был нормальный прием "гибкого менеджера".   Отец выплачивал частичный аванс, чтобы застолбить «сделку»,  потом у него оказывался самый высокий уровень закупок по области.  Конкуренты написали донос, отца схватили и бросили в тюрьму. Мама осталась в избе со мной новорожденной, без света, без еды, без надежды на спасение.

     Тот чернильный, рассыпающийся приговор заканчивается постановлением, что отец невиновен, но этому предшествует длинный лист обвинений в воровстве овса у лошадей и других страшных преступлений...

     Я только сейчас понимаю, что героизм мамы был не в романтическом бегстве в запломбированном товарном вагоне из осажденной немцами Москвы в Муром, где отец, выйдя из лагерей, грузил баржи, таская по мосткам неподъемные мешки.  Она выстояла десятилетия, создавая уют из ничего, кормя семью в самом безвыходном положении.
 
      В полтора года я знала наизусть стихи, а еще – нырнула в подпол вниз головой, когда мама полезла туда за картошкой.  Реакция ее спасла мне жизнь: она бессознательно раскрыла объятья и поймала меня в полете до того, как я разбила вдребезги голову. Царапина под носом осталась на всю жизнь.
 
      Мама была гением добывания семян.  В то глухое время не привозили голландской рассады,  не было палисадников у домов: откуда брались у неё семена, я не пойму никогда! Лишь мясистый муромский помидор, который она сберегла, увезя в глушь, куда их с отцом выкинули, который обогрела, а потом собрала семечки, был мне известен по рассказам. Но в глухой Арзинке моих первых лет, где не было палисадников, родители смастерили забор,  разрыхлили окаменелую почву, удобрили и мама насадила райские сады.  Там были и те знаменитые муромские помидоры – ее гордость, но был и сладкий перец...

     Когда из первого урожая она приготовила фаршированные перцы и угостила Ольгу Андреевну в благодарность за ручную швейную машинку, которую она маме одалживала, чтобы обшивать нас троих, разразился скандал на всю деревню.  Слово «перец» понималось деревенскими как горечь, поэтому Ольга Андреевна была оскорблена и с гневом отвергла подношение, а по деревне поползли очередные слухи: на этот раз о том, что мы – отравители.  Я была свидетельницей скандала и помню его, словно это было вчера.  Нас могли бы линчевать, будь это в Дакоте.
 
     Во дворе у нас летом обычно  клубились заросли неизвестного растения, которое родители называли «веники». Зимой их действительно вязали в пучки и использовали для подметания. Откуда семена – тоже неизвестно.   В силу возраста, я воспринимала эти заросли как джунгли, однажды всерьез спрятавшись в них и до смерти напугав своим исчезновением.  Дело кончилось грандиозной взбучкой.
   
     Задний двор был отведен курам, высота забора для которых была двойная, - чтобы не перелетели. Там жил мой враг - петух, несколько раз нападавший на меня: мы были почти одного роста, но он был вооружён клювом и когтями.

     Я лишена была в раннем детстве ярких зрелищ, день за днём, год за годом меня окружали лишь стены избы, закоулок за русской печью и мебель из фанерных ящиков. Помню еду: ежедневное парное козье молоко и яркий желток домашних яиц, которые невозможно было очистить от скорлупы, так свежи они были. Игрушки мои были скудны и не новы: две полые целлулоидные рыбы с отломанными хвостами и пробитыми головами,  вытертая до опилок,  плюшевая в молодости собака Бишка с пуговицами вместо глаз, несколько больших прямоугольных красных бусин, две из которых сохранились до сих пор.
 
    Помню  запахи, вкусы и волнения: свеже побеленная русская печь – лизнуть ее было счастьем!  Угольки из печи – это было вкуснее конфет-подушечек из Сельпо.  Папа научил меня делать прозрачную бумагу: увидев где-то кусок папиросной, я была в восторге от возможности положить ее на любой рисунок и обвести его карандашом.  Вместе мы смазывали подручным жиром добытые мамой на работе листы грубой пиcчей бумаги, высушивали их, и я обводила контуры рисунков, найденных в книгах.
 
    В доме было несколько книг. Картинки были только в одной из них, вероятно, школьном учебнике истории.  Мне нравилась Артемида в короткой тунике - предтече мини, колесницы   и греческие шлемы с глазницами. Колода игральных карт иногда кормила нас: мама умела гадать.  Деревенские иногда прибегали, шепотом прося предсказать будущее, оставляли в благодарность несколько яиц.  Я разглядывала карты, словно картинки.  Среди королей трое было приличных: в нормальных коронах, а один – очень странный, с какой-то непонятной чалмой и пером на голове. Костюм тоже оставлял желать лучшего. Я боялась и не любила его. Однажды я догадалась, как его зовут...

   Из черного круга радиоточки пели веселые пионерские песни:

   Это чей там смех веселый?
   Чьи глаза огнем горят?
   Это смена комсомола,
   Юных ленинцев отряд.

«Эточейтамсмех» в моем восприятии превратился в «Э! Тачей!»
Я поняла, что Тачей – это злой и странный бубновый король в чалме и с пером.

   Мои языковые студенты сейчас нередко превосходят меня в моей детской изобретательности.  Когда случается подобный случай ложного слияния и разделения слов, я иногда рассказываю эту байку.  Хит-парад их шедевров радует меня, их самих и тех, кто готов с интересом нас слушать.
 
    ...Папины тяжелые вахты на Куйбышевской ЛЭП, вероятно, позволили купить поросенка и коротковолновый приемник на батареях. Уезжая, папа спрашивал меня:

     - Что тебе привезти?

Я всегда отвечала:

     - Мельницу и пароход.

Ни в одном магазине игрушек об этом и не слыхивали. Почему я просила именно это: подозреваю, что хотела вблизи и подробно увидеть, что это такое.
 
    Летом я еще иногда могла глазеть сквозь решетчатую калитку на деревенскую улицу.  Там было вкопано  несколько узких прилавков для редко случавшейся торговли (ни одного базарного дня я так и не увидела, хотя изредка проезжали татары-старьевщики, задерживались у прилавков, созывали народ сдавать «старьём берьём»  и давали взамен уди-уди и прыгучие шарики на эластичной нитке). Толстый слой мягкой теплой пыли покрывал уличные колеи летом. Иногда пробегали мальчишки, держа одной рукой проволоку, загнутую крючком, которой они гнали перед собой обруч.  С завистью я смотрела им вслед сквозь щель в заборе, но для меня это была запретная территория.
 
    Уже после моего харакири, я изредка наблюдала из своей засады, как появлялся деревенский ребенок с куском невиданного лакомства: белого хлеба, - отрезанного от настоящего городского батона.  Его окружала толпа сверстников: просили понюхать, более наглые – откусить.  Обладатель куска был король на день.

   
     В ранние четыре года, - тоже еще до харакири, - меня оставляли дома с козленком, которого я должна была в полдень накормить теплым молоком (письменная инструкция оставлялась мне рано утром на столе вместе с завтраком).  В доме  еще была кошка, а может и с котенком: осталось впечатление большой тусовки.  Молоко сохраняло тепло в печке-голландке.  Когда я открывала ее и доставала из низкой печурки чашку, непосредственный и голодный козленок налетал и выбивал ее у меня из рук. Я бесилась и плакала.  Пыталась объяснить ему, что он идиот: ни себе, ни людям, но взаимопонимания не было.  Слизать пролитое молоко он не умел, зато семейство кошачьих ликовало.
 
    В два года, еще до этой самостоятельной жизни,  папа начал учить меня японскому языку. Я помню, как плыву высоко у него на руках вдоль стен избы и он спрашивает меня, указывая на каждый предмет, как он называется.  Это было действительно раннее детство, когда он еще играл со мной в «А-ду-ду, а-лю-лю, полет на Луну». Возможно, в этой игре не обошлось без тени  Любови Орловой с ее «из пушки пойду».  Сидя на кровати,  папа ставил меня на пальцы ног, качал, приговаривая, кидая в конце вверх и ловя на лету.

   А по вечерам, в кровати,  он баюкал меня нанива-буси - японским речитативом и рассказывал мне бесконечную сагу о своей первой поездке в Японию.  За несколько месяцев мы успели погрузиться на корабль, пережить страшный шторм, где залило его багаж.

    - Это тогда раскисла бархатная подкладка коробочки твоей безопасной бритвы?
    - Да! Именно тогда!
    - А потом!?
    - Мы прибыли в Японию.
    - И что ты увидел?
    - Там было много прекрасных цветов, очень много.
    - Это было красиво?
    - Да, очень красиво!  Цвела сакура.
    - Красивей, чем здесь?

На этом рассказы о Японии и изучение языка прекратились.  Опасность была реальной: ребенок мог погубить невзначай всех троих.
 
    Когда папа купил желтый коротковолновый приемник с шестью огромными батареями, он вкопал у забора высоченную антенну с громоотводом на верхушке, провел провод в избу и научил меня им пользоваться:  если приближается гроза, нужно перевести рычаг направо.  Если ясная погода – налево.   Однажды тем летом папа после обеда в выходной задремал.  Мы вместе слушали радио, - я не отходила от него  ни на шаг никогда.  Вдруг я заметила, что в избе потемнело.  Рычаг направо! – немедленно исполнила послушная дочь.  Папа проснулся лишь после оглушительного взрыва: в наш громоотвод ударила молния.  Только моя исполнительность спасла нас от верной гибели.

   Когда вскоре батареи сели, купить других было негде. Папа соединил их вместе полюсами,  образовав одну большую, и так  они протянули еще какое-то время. То были мои первые технические университеты.

   Основой выживания была картошка. Иногда в сельпо покупали серый кирпич хлеба, но на него нужны были деньги. Нужно было сильно исхитриться, чтобы прокормить семью. Картошки было нужно много посадить, чтобы хватило на год: себе на каждый день, на пойло для животных. Потом прополоть, дважды окучить, выкопать, перевезти и суметь сохранить.

   …На дальнем поле нам выделили участок, что стало спасением. Туда меня брали лишь раз, но я запомнила темнеющий лес  вдали: он манил меня.  Вероятно потому   первым запомнившимся на всю жизнь сном стал именно этот:
Продолжение:  http://www.proza.ru/2017/09/03/975

фото: Г.Коревых, 2015


Рецензии
восхитительные в своей трогательности
воспоминания детства.
шлейф ассоциаций.
вспомнилась забавная
песенная строчка:
утро красит снежным цветом
стены дремнегокривля!

больше тепла в 2018!
)



Игорь Влади Кузнецов   01.01.2018 17:58     Заявить о нарушении
пожелание всё ещё действует!

Игорь Влади Кузнецов   05.04.2018 17:31   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.