Глава 11 - Гребнево

     Мы приехали в Гребнево в августе того же 1953 года.  Были еще каникулы, было пустынно, я удивлялась радужным разводам бензина на мокром асфальте, которые мне были в диковинку.  Август был дождливым и холодным. То самое холодное лето пятьдесят третьего.  Нам дали комнату в том двухэтажном строении для привратников, которое еще, кажется, живо: рядом с внушительными парадными воротами в имение.
 
      Какое же это было счастье и приключение: поместье было настоящее, живое,  пусть и осоветченное насквозь, но не опошленное новоделами и пристройками. Жившие там его очень любили.  Напротив парадных ворот – аллея и показавшийся мне огромным главный корпус, с крыльями завершающимися двухэтажными жилыми башнями под круглыми куполами, с высоким двухсветным актовым залом. Большой двухэтажный учебный корпус слева, с пологой лестницей белого мрамора,  двухэтажный корпус поменьше справа - общежитие.  Старинный парк с вековыми липами, пересеченный ухоженными аллеями,  одичавший яблоневый сад, спускающийся к реке, утратившей запруду, запущенные ряды смородины черной,  остатки плантации красной, полу-разрушенная кирпичная стена, опоясывающая территорию имения, сторожевые башни: частью сохранившиеся и обкаканные изнутри,  частью превратившиеся в бесформенные руины. Два придворных храма, давно уже живущих отдельной от имения жизнью:  летняя церковь и зимняя, за ними кладбище, спускающееся к воде.
   
     Это был совершенно новый мир, и я была готова войти в него.  На нашем втором дворницком этаже, напротив нашей комнаты, жил молодой одинокий преподаватель.  Поскольку я была предоставлена себе круглые сутки,  я проявила общительность, изголодавшись по людям в деревенской изоляции.  Кажется, его звали Виталий.  Я нагло изучила его жилище с бедной железной кроватью: на ее сетке можно было классно прыгать, как на батуте!  У Виталия обнаружился фотоаппарат!  Я видела эту штуку впервые в жизни. Теперь я понимаю, что это был «Любитель»: дешевая широкопленочная зеркалка, где в видоискателе все доступно в перевернутом виде. Этому меня и пытался обучить сосед. Я была возмущена техническим несовершенством видоискателя.  Виталий, почувствовав себя ущербным, решил восстановить авторитет с помощью страшилки: он поведал мне о существовании мертвецов.  Это было новой и непонятной информацией, но надолго захватило мое внимание.  Тем временем, обезумевшие родители час за часом разыскивали меня по всей округе.
 
   
    Явившись, как ни в чем не бывало, я радостно сообщила о новых знаниях и получила выволочку: никогда и ни за что не уходить без доклада.
 
    Будь я постарше, я, возможно и женилась бы тогда на Виталии,  несмотря на то, что фотоаппарат его был примитивным, говорил он на «гх» и  запретил прыгать на его кровати. Возможно, это была первая любовь.  Мне нравилось тискать его, гладить по голове и садиться на колени.
   
    Но тут нас переселили в настоящие хоромы: на первый этаж двухэтажной башенки в левом крыле главного корпуса. Под ее куполом разместились одна над другой две маленькие квартирки для слуг, по полторы комнаты каждая (в половине была кухня). В квартиру второго этажа вела  диковинная  винтовая лестница: деревянная, крашеная коричневой краской, как и полы в этих почти городских хоромах.  Там жила семья счастливцев Шамсутдиновых с дочерью Наташей моего возраста. Мы играли вместе несмотря на разность характеров: я была вечно растрёпанная и носилась, как угорелая, а подружка была сдержанной, флегматичной и носила аккуратную панамку, завязанную на подбородке.  Так нас и запечатлел один из студентов фотолюбителей: чинно сидящую Наташу и меня, развязно обхватившую ее за шею дружеской рукой.

     Это были счастливейшие годы моей длинной жизни.  У нас одна комната в одно окно, а вход – через маленькую кухню с дровяной плитой и окошком.  В кухне чудом уместилась железная кровать, в комнате – другая,  скоро подкупили и втиснули ещё тахту, простой буфет и четыре венских стула. Работа в техникуме нашлась и для мамы.  Мы стали богачами, а я получила полную свободу: меня больше не запирали в четырёх стенах, как в Арзинке.
 
     Мама вскоре превратила это жилище в дворец: на марлю она наклеила разведенным крахмалом вырезанные из старой простыни аппликации, что заменило тюль и стало занавесками.  Вышитые японской гладью дорожки заиграли фиалками там и сям, белоснежные кружева, вязаные крючком из катушечных ниток, не уступали брабантским, тахта оделась в нарядный накрахмаленный чехол, сшитый из простыни. Перед окном  кухни и напротив комнаты родители  выгородили два  цветника.  Каменистая почва была удобрена, выхолена и по весне неизвестно где взятые семена дали всходы: космеи, настурции, цинии, душистый табак, резеда огромные махровые маки стали привлекать внимание, и к осени началась охота на мак.  В первый же сезон украли почти все головки, но мама не сдалась, и вновь сажала, где-то добывая семена.
   
      Выйдя из заточения, словно отсидев пять лет, я переселилась на улицу. С территории имения уходить было запрещено, но она казалась мне бесконечно огромной и непознаваемой. Безлюдие, разнообразная растительность и тишина окружали меня. Вскоре я узнала, что зимой можно есть липовые почки, когда, где и на чем весной появляются первые съедобные побеги, где живут какие насекомые, где водятся лисички, а где сыроежки и опята, как дойти до заповедного ромашкового  поля, снившегося мне ещё долгие десятилетия, где – земляника,  черника, родник. Я пила настоящий березовый сок из березы, а зимой бесстрашно скатывалась на примитивных лыжах с самых страшных гор,  веревочкой с палочками прилаживала к валенкам коньки «снегурки» и гоняла по студенческому катку.   Студентов и преподавателей, перебегающих их корпуса в корпус между лекциями,  я бомбила снежками, укрывшись с приятелями в засаде.  Посыпались первые жалобы на мое асоциальное поведение.
   
     У папы тоже была жизнь непростая. Он взялся работать на две ставки: еще и завхозом.  Скоро на него нарисовали в стенгазете талантливейшую карикатуру: Фан-Фан Тюльпан, где он был очень похоже нарисован в красках, в своих очках, но с петушиным хвостом и маленьким автобусом в руках.  Причина недовольства была в том, что в техникуме имелся такой автобус, который студенты хотели иметь регулярно на линии, чтобы добираться от электрички до техникума.  Однако бензин, эксплуатация старого транспорта оказались делом неподъемным для бюджета техникума,  а в перебоях студенты обвинили папу.  Почему Фан-Фан, я понять не могла, но теперь думаю, что любая ассоциация с Жераром Филиппом – не худшая критика на свете.  Папа был действительно красив до старости.  Маму можно было понять.
   
     Однажды летом, вечером, я не обнаружила маму дома,  вернувшийся с работы папа панике не поддался, а взял меня за руку и повел куда-то.  Мы обошли смородинник, вышли к старым березам на откосе и в сумерках свернули налево.  Там, неожиданно, я увидела маму, сидящую, поджав коленки, на холмике под деревом.  Папа словно знал, что найдет ее там.  Мы подошли, он обнял ее и мы пошли втроем к дому.
   
     Через несколько дней мама уехала в больницу, сказав, что у нее болит желудок. Мы остались одни.  Я варила манную кашу,  папа принес кусок мяса, что поразило меня, и стал отбивать его ручкой столового ножа.  Потом он пожарил его.  Я ошеломленно смотрела, но есть отказалась: к тому времени я уже успела попробовать шницель в студенческой столовой, и знала, что это – нечто, что прожевать и проглотить невозможно, только выплюнуть с отвращением. Мясо я не любила. Не то, что восхитительные, ароматные, оранжевые, теплые жаренные пирожки с повидлом, которые вечером из плетеной корзины, покрытой полотенцем, продавали под мраморной лестницей малого учебного корпуса.
   
     Спустя несколько дней мама вернулась, на расспросы сказала, что было очень больно, пытали щипцами, но желудок вылечили.  Годы спустя я поняла, что у меня мог появиться брат, а может сестра, но у кого-то из родителей, а возможно у обоих, после всех жизненных испытаний не хватило сил  на второго ребенка.  Зная все, что произошло до и впоследствии, я понимаю их.  Не из эгоизма единственного чада, а потому что будущее виделось очень неопределенным.  Мы жили  на птичьих правах, в любой момент кто-то мог донести: папа не имел права самовольно покинуть определенную ему отдаленную область для ссыльных.

фото: из архива Г.Коревых

Продолжение: http://www.proza.ru/2017/09/03/1000