Три марша - фрагмент 3

“Так и должно быть”, – говорила она себе и присаливала по вкусу в зависимости от настроения: “Я не по этому делу!”, или “Это не моё!”, или “Я не завишу от мужчин!”
Самолюбие стремится отыскать закономерность, чтобы облегчить груз невезения, – мне приходилось с этим сталкиваться.
Самоумаление, как способ подобрать адекватность нищете обстоятельств, заставляет, например, хороших поэтов называть себя плохими, а считать – посредственными.
Нам ещё в школе уже начитывают, что большинство не ошибается, что один “даже если очень важный, не подымет простое пятифунтовое бревно, тем более дом...”
Будемте вместе и похожи друг на друга, будемте одинаково думать, тогда и бревно подымем, и дома своротим, и ни за что не ошибёмся. Не отделяйтесь, не выделяйтесь – один, “даже если очень.....” –
может ошибиться.
Она поступила так, как учили в школе – подвергла сомнению не судьбу, а саму себя.
Она стала искать логику невезения и поняла, что это не жизнь для неё неудовлетворительна, а она сама неудовлетворительна для жизни. А раз так, то, значит, и нет никакого невезения. Есть лишь её собственная неполноценность, которую она осмыслит, приручит, впустит в себя до глубин души, примет как данность и переплавит в могучее преимущество – независимость.
Очень по-русски, между прочим!
Кажется никто, как русские, не умеет превратить порок в достоинство, а недостаток в преимущество. Пойми своё свинство, встань в него обеими ногами, полюби его пуще всяких культур, хрюкни задорно: “Мы университетов не кончали!” – и вот ты уже революционный боец за свет в будущем. А потом стройся колоннами и-и-и-и маршируй под мавзолей, счастливо горланя про то, что “...и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!”

....не по этому делу!.... не завишу от мужчин!... это не моё!..........
Она искала логику невезения, и она её нашла.
Будущим поколениям будет житься лучше......
Но вот что по ночам-то делать?
Днём, предоставленная швейной машинке и гинекологическим подробностям клиенток, она созидала биосферу для талантливого мужа-неумельца. Днём она видела цель и встрачивала её в декоративные швы.
А ночью-то дело хуже: каково оно... строчить по невидимому шву?
Пыталась доказать себе и подушке, что всё в порядке?
Что вот это и есть оно, – то, что ей нужно?
Или слушала улицу, по которой должно было что-то ещё прийти?
.... ещё что-то... то самое, на что можно будет, наконец, истратиться, разменять облигацию души, которая от долгого неупотребления хрустела внутри, как новенькая.
Или как старенькая?


*   *   *

Близости он просил.
Подолгу просил и получал редко.
Только по долгу.
Я там не был, но даже из этого выигрышного неведения тоскливо писать об их «ДЕКАМЕРОНЕ».
Сквозь аритмичные толчки боли, она пробовала исследовать.
Чтобы найти хоть положение наименьшего страдания.
И нашла.
Гордая поза всадницы была дважды трагикомична.
Во-первых это вновь была привычная её жизненная позиция, которую она безуспешно пыталась изменить, одубевшая от долгой инициативы, обтыканная железным частоколом собственной независимости.
А во-вторых, праздничная осанка наездницы была так неуместна над этим нелепым скакуном, что хотелось плакать.
Чем острее жгла боль, тем струней становилась её спина.
Однако этот трагикомизм все-таки давал пространство ухода.
Ухода вверх от неказистой ласки.
Хотя бы не быть зажатой между ним и кроватью!.....
Просто хотелось плакать.
Но она смеялась.
Смеялась его невероятному остроумию, восхищалась его виртуозныой логикой, слушала и узнавала новое из того неохватимого, что знал он.
Ей было интересно, и она без особых стенаний несла своё ночное седло, стараясь приторачивать его как можно реже.
Он привязался к ней необычайно сильно, часто бывал неуклюже и трогательно нежен, нелепо заботлив, а она охраняла его и всей силой своей неспецифичности желала ему служить.
Сначала она уверовала, а уж потом начала созидать. Ей пришлось долго бороться с его ленью, прежде чем она заставила его продиктовать под запись хоть что-то из носимого в голове. Потом он начал писать. Рассчитав экономическую перспективу, он стал писать пьесы. Многолетняя бедность и жажда материальной компенсации создали ещё одного драматурга.
Её смущала эта расчетливость творческого порыва, но она отметала сомнения. Отметала вместе с тошнотой от его грязного юмора, вместе с протестом против его беспрерывных сетований на окружающий мир. Сомнения вредят созиданию (особливо же сотворению кумиров), так что она отвергала сомнения.
Во имя созидания.

Портрет человека, у подножия которого она соорудила жертвенник, сложен. Может быть, его можно было бы сравнить с рухнувшим зданием.
Как увлекательны руины!
Огарки мебели, битый сантехнический фаянс, развороченные механизмы настенных часов, телевизоры с выбитыми глазами, осыпи книг, черненые пожаром, куклы, вылетевшие мозгами из осыпавшихся детских.... Вот серебряная ручка от сервизной супницы, а вон там бельевой шкаф на боку с выпущенными разноцветными кишками. Прямо под ногами хромированные слесарности – гаечники, тиски, плоскогубцы............. детский носочек в кастрюльке для кипячения молока.
Так долго можно гулять!
Правда, сколько ни гуляй, над тобой нависает тень погибшего дома, его сломанный хребет.
Жизнь выгорела, последний грузовик увёз под брезентом полуогарки жильцов, но........
..........но даже разрушенный дом отбрасывает тень.
Обломок – доказательство.
Нет... его нельзя было сравнить с рухнувшим зданием.
Он не отбрасывал тени.
Не сохранилось обломков конструкции, потому что конструкции никогда и не было.
Гигантские запасы информации, которую он легко извлекал из мощного аппарата памяти и обрушивал на потерявшегося в комплексах собеседника, (верней, оппонента, потому что он не умел просто беседовать), представляли лоскутное одеяло, которое невозможно было расправить и увидеть трезво, так как имело оно два на два световых года в периметре.
Взмётнутое над головой несчастного, оно закрывало горизонт,
и жертва гибла в темноте, так и не заметив, что лучик поверхностности пробивает миллиметровую ветхость.
Его эрудиция была временами прозрачна до призрачности и сохраняла силу устрашающего знания лишь для ещё более прозрачных.
А так как их, – ещё более прозрачных, – большинство............
Он увлекался античной историей, легко помнил наизусть не только всех  римских цезарей, но и наиболее примечательные их пороки. Сидя на диване, любил он в необязательную скользь упомянуть обжорство Гелиогабала, артистические амбиции графомана и извращенца Нерона, садизм маньяка Калигулы или мрачный разврат Тиберия.
Его блестящие эскапады были далеко не всегда добросовестны.
Он с трудом переносил присутствие в комнате ещё одной точки зрения, он всегда спорил.
И спорил акробатически.
Единственное, что могло бы насторожить стороннего, это некоторое отсутствие ценностной окраски в его полемизме.
Самый предмет спора, похоже, занимал его меньше, чем желание первым исчерпать собеседника до дна.
Он добивался не правоты, а победы, начиная иногда лихо восстанавливать только что разрушенное, путая простодушного и нимало не смущаясь возникавшим при этом моральным заусенцем.
Он не отбрасывал этической тени.
Вот почему его нельзя было сравнить с рухнувшим зданием.
Скорее он напоминал то, что остаётся от стройплощадки, которую тщательно подготовили, на которую свезли все необходимые стройматериалы, и которая взлетела на воздух от рванувшего рядом бензовоза. (Между прочим, очень актуально в нашей буче, кипучей и неизлечимо боевой даже в мирное время).
Там, (после взрыва), можно было отыскать среди пыльных искорёженных последствий совершенно нетронутый ящик кафеля. Каждая плитка лоснилась на солнце целомудренной девой.
Или – бухту ослепительно загорелого медного провода,(новёхонький ... даже пылью не припудрило). Каждый виток – гимн машинному изготовлению.
Она бродила, как завороженный ребёнок, по этому побоищу, поднимала и разглядывала драгоценности неведомых промышленных отходов, заботливо собирала и закапывала наиболее удивительные кусочки, чтоб не расставаться с ними, чтоб только она знала, где......
Она коллекционировала свои представления о нём, слушала его и изумлялась этим бесконечным кладовым памяти, тайно упивалась его беспощадным превосходством над всеми и верила – это навсегда.
Как-то она сказала одной своей клиентке: “Да ты посмотри вокруг, посмотри! Кроме него ж и нету никого! Они ж все пресные рядом с ним!”
Да.
Он был солон.
Он был умен!
Жижа окружающей бессмыслицы остывала и густела в нём, обретая привлекательную видимость смысла.
Едкий аналитизм, тонкая ирония, всегда бодрствующее коварство хищной наблюдательности...
Но вдруг всё это расступалось, редело прибрежным тростником, и её выносило на широкий простор его подлинных глубоких пониманий – преклонения перед Пушкиным, виденья недосягаемых высот золотого века русской поэзии, тонкого вкуса и чувствования секретов мастерства, ясного и неожиданного взгляда на историю.
Что там говорить.... он был солон.
Его мыслительный ход был непохож и стремителен.
Он имел обыкновение уже понимать ещё лишь только начавшего говорить.
После него было действительно неинтересно с другими мужчинами. Даже злая матерщина в его устах имела особенность такой дрожжевой неумеренности, что делалась частью его обаяния.
Приятно было глядеть, как мотыльково летели ему на растерзание лощёные столичные дураки, и как они потом одурело хлопали обожженными ресницами.
Этот толстый небритый еврей с вечным кустом на голове выглядел поджарым и лёгким бойцом на ринге соперничества.
И побеждал.
Во всяком случае, её он победил.
Она простила ему редкие ночные недоразумения. Она обвинила в них себя. Она приняла неизбежность терпеть и пользоваться косметическими кремами, чтоб создать хоть самые общие предпосылки фрикции.
Она познала смысл служить!
А то, что она чувствовала себя сильнее, не умаляло...
Тихо отмиравшее женское было спасительно субституировано крепким материнским, которое ведь тоже, как ни крути, – женское.
Она оберегала его неврозы, отчитывала за непомерное зловоние острот, когда двери за гостями закрывались.
Она научилась вымучивать улыбку в моменты самых его разнузданных фекально-половых импровизаций.
Она веровала в талант.
Простим гению дурно пахнущие причуды!


*   *   *

И всё-таки ей пришлось истратить несколько лет на то, чтобы он начал писать.
Сначала она добилась, чтоб он продиктовал (и записала) некоторые из его замыслов в схеме.
Я видел эти наброски.
Это должна была быть сильная проза о внутренней жизни типичного современного недоноска.
Это могла бы быть подробная клиническая карта среднего социалистического мутанта эпохи конца.
Но наброски не проросли.
Он стал писать пьесы.
Финансовое томление сочло гонорары, и он стал писать пьесы.
Она смутилась в душе таким циническим мотивом, но радость от того, что машинка застучала..............
...............................радость была сильней.
Он будет писать!
Талант не погибнет!
Две машинки стучали теперь в их доме.
Он выковывал будущее благосостояние, а она ковала ближайшее «сегодня» и «завтра».
Ей пришлось ковать настойчивее, потому что он симпатизировал дорогостоящему уюту.
(Не надо жестикулировать – Вагнер тоже умел только в роскоши............)
Он нуждался лежать на отдающем буржуазностью, (как сам он себя вышучивал), бежевом велюре. Он желал – под бронзовой люстрой. Он желал бронзовых бра с бретельчатыми абажюрчиками.
И чтоб непременно два.....(или две?).
Он сердечно тяготел к журнальному столику на пузатых ножках, вспухших под тяжестью стопроцентного мрамора.
Стенка мыслилась под карельскую берёзу, (подлинник он планировал поиметь на будущие гонорары), обои – под парчу.

“...долго будет Карелия сниться...”

Не очень понимая зачем... она, тем не менее, стрекотала из своего “Veritas”, как Анка-пулемётчица, которой сам Чапай завещал несдаваемую позицию.
И отдавала ему.
Просто потому, что он лучше знал, как считаются деньги.
Он их как-то особенно тепло любил.....

Сидя рядом на бежевом велюре под честно заработанной бронзовой люстрой, она слушала неумолкающего его, испуганно проверяя механизм восхищения, который всё чаще заклинивало.
Приходилось вывешивать табличку вымученной улыбки, чтобы там, за закрытыми дверями лица, наскоро провести переучёт и ликвидировать недостачу. Она припоминала остроумие его пьес, проговаривала в-нутрениий-слух их совместные заманчиво-неосуществымые планы, которые она готовилась осуществлять без страха и упрёка.
Она........................................
А недостача росла.
Почему-то неприятен становился вечно победный фанфаризм софиста.
Как-то досадно повторялись сентенции и каламбуры.
Какой-то липкой становилась струя «благоуханных» анекдотов «специально для дам».
С чувством, очень похожим на стыд, она вспоминала, что и сама пробовала применять его методы ведения спора.
....уже довольно давно было.....да.... с мужем одной из своих клиенток.... да-да, той самой, с которой она как-то говорила о пресноте и соли... об уникальности его.... Его! после которого все –
вода.
Она вспоминала.
С чувством, слишком похожим на стыд, чтоб им не быть......
Вспоминала большие и почти круглые от бессильного гнева глаза.
Глаза того, которому она решила «вложить» по софистической части.
А софизм неуязвим и страшен.
Как труп.
Его можно дырявить любой праведной яростью, самыми кровоточивыми аргументами, но......... попробуй убить труп!
Его молчание будет последним после любой расправы.
Последним, холодным и простым – “я и так уже мёртв!”
В том давнем споре роль трупа исполнила она.
И что было всего позорней, так это глядеть в глаза нежному коту с “отчаянными кавалерийскими усами”, потому что полем низменных манипуляций стал её любимый Булгаков.
Может быть, в этом было что-то от мазохизма?
Она взялась станцевать наглый софистический канкан на самом родном, на бережно хранимом у изголовья.
На своей собственной мечте о Мастере.
«А вот я буду говорить что плохо, и всё! Что бездарно, и всё! И вы
мне не докажете!...Потому что нельзя доказать!... недоказуемо!...»

И тот не доказал.
Тот укрылся в поспешный и нервный уход.
Тот ушёл, зажимая ссадину.
Пытаясь восстановить свои чувства она путалась в предощущениях стыда более жгучего.
...... кажется.... нет, не может этого...... она могла забыть...... но....... нет, недоказуемо.......
А недоказуемое и не нуждается в доказывании.
Потому что – самоочевидно, дорогие товарищи комсомольцы!
Её память аккуратно сберегла, а теперь подсунула ей тот горький сгусток сладострастия.
Её нервы помнили, как она потянулась тогда удовлетворённой кошкой, только что убившей мышь.
Она?
Кошкой?
Само по себе – заведомая ерунда, но почему же.....????
Почему она могла хотеть нанести эту ссадину?
Что было ей в том чужом муже чужой жены?
Достаточным ли основанием можно считать то, что тот выглядел замкнутым, что уравновешенно говорил о ненужности дружб... об излишествах общений?
......... нет, что-то........ что-то раздражало и толкало вызвать... ранить........
Господи, какой позор!
Ранить чужого человека за то, что он счастливей тебя?
И кто.... она!.... о-о-н-а-а-а!
Так п;шло рухнуть в помойку примитивной зависти?!
....... зависти.... зависти...... примитивной............
Но уже наезжало следующее, следующа......... следующий вопрос.
Взрыв очередного смеха торопился заглушить мерзкое эхо свежей интерлюдии. Девочки и водители заливали пожар ушей, куст цвёл, а её вымученная улыбка.... она, вдруг, соскочила с гвоздика привычной самозащиты. Расстояние между упавшей табличкой и оперативно сложившимся смехом было неучетно мало, но в этом промежутке наготы она почувствовала, что углы её губ коснулись складок брезгливости. Она съёжилась, как мародёр, которому положили руку на плечо в тот момент, когда он отрезает палец
с золотым кольцом от ещё живого человека. Кухня взяла её, и там она долго истязала себя раскаянием:
“Тварь... гнусная бессовестная тварь! Как ты смела? Как же ты смела заподозрить себя в........
Да он выше, умней, талантливей......он талантливей тебя и всех, кого ты встретила за тридцать лет.
Он твой муж!
Что ж ты делаешь....тварь, гнусная бессовестная тварь!”
Только как-то не клеилось самобичевание, что-то не понимало, всё-таки .....а за что, собственно?
Кто-то корявило пушистую мордочку, стреляло усами и по-зелёному вмурлыкивало: “Тварь-рь-рь, тварь-рь-рь-рь ..... сама ты тва-а-а-арь-арь-арь! Ты ж смотри на неё...грешницу корчит! В зеркало погляди
д-д-у-у-р-р-р-р-ра!”
А зеркало было в ванной, и туда она направилась ломать свои длинные, даже на вид хрустящие пальцы. Ломать и спрашивать с височными локонами, торчащими на Запад и на Восток:
“Что вы хотите от меня? Что вы все хотите? Ну не сложилась жизнь, так отстаньте хотя бы... что вы все?...........”
Спрашивать у зеркала.
Сопливо и зарёванно.
У зеркала, в котором не видела себя.
А через десять минут она уже выходила навстречу взрыву очередного смеха, пересевшему за кухонный стол.
Ровный, красивый и спокойный человек.
Человек, которого нет.

(продолжение следует)