Казаку место в седле!

                I

     Август 1942 года выдался солнечным, без дождей. Колосились золотом поля колхоза «Красная искра», и пока не подоспело время уборочной, правление задействовало механизаторов на сенокосе. Жили те прямо в поле, спали в шалашах, туда же им привозили обед, а ужин готовили сами: разводили костер, жарили на золе картошку, репку и морковь, что зрели на соседней деляне, добавляли сырыми. В восьмилитровом котелке, почему-то прозванном солдатским, заваривали крепким кипятком чай, набуровив туда все, что попадалось под руку, от ромашки и васильков до липового цвета, зонтиков укропа, берёзовых листьев и коры ивняка.
     Будь механизаторы чуть постарше, походные условия едва ли пришлись бы им по вкусу, но парни все молодые, иным по возрасту в самый раз за партами сидеть. Однако в школу будущей осенью никто не собирался - враг топчет искони родной земли, какая может быть учеба, не обойтись колхозу без их рабочих рук. Несмотря на подъем с восходом солнца, спать механизаторы ложились поздно, за разговорами у костра время бежало будто вскачь. Иногда по вечерам ходили в село, чтобы показаться на глаза родным, а потом со сверстниками полуночничать на бревнышках перед клубом.
     В тот вечер Николая в село погнал внутренний голос, и он, невзирая на усталость, отправился прямиком к клубу. Увидев державшегося особняком Семена Филиппова, подсел к нему: «Ты че хмурый такой?»
- Повестка пришла, не знаю, как мамке сказать. Один я у нее остался.
- А ты и не говори совсем!
- Как это?
- А ты отдай ее мне, я вместо тебя на фронт пойду. Фамилия у нас одна, ты – Семен, я – Семенович, кто там разбирать будет!
- У тебя же бронь, да и не стану я за твою спину прятаться.
- Семенка, соглашайся: мал-мало погуляешь, а после тебе новую повестку пришлют!
     Бабушку Николай застал в приподнятом настроении – пришло письмо от старшего брата. «Живой, живой твой братка, в окружении был, а теперя поперли германца. Даст Бог, скоро война кончится, вертается Алексей. Авось, и тятя ваш вертается, заживем без печали – без забот». Не зная, какие сообразно ситуации подобрать слова, Николай выпалил:
- Я послезавтра на фронт ухожу!
- Как?! - воскликнула бабушка, – У тебя же бронь!
- Я добровольно. Ты сама меня учила: "Война на дворе – казаку место в седле, а не на поселе".
     Бабушка сквозь слезы причитала, что нет больше казачества, извели, расказачили, а наутро благословила внука иконой Николая-Чудотворца, и чужим, отстраненным голосом сказала: «Ничего не бойся, Никола, тебя не убьют. Малой ты был, а я сон уже видала, как с войны тебя встречаю. А у тебя вся грудь в медалях!»
     Назавтра, посидев, как водится, на дорожку, бабушка проводила внука за калитку:
- Прости, милай, меня старуху, что не иду с тобой дальче, нет сил, и ноги совсем не слушаются. Знаю, не так должно казака на службу провожать, да некому теперя провожать. Разлетелись по свету станишники, и нет ноне ни вина, ни песен, горечь одна. Но ты, Никола, все одно не горюй, иди с Богом и поминай, как тебя родня величала, когда ты мальчонкой форму казачью надел. Видать, не даром тогда все песни спелись, что по чину на проводы полагаются. Так сам Господь тебе проводы загодя устроил!

                II

     "Так вот, что пригрезилось мне сегодня под утро, – думал Николай, отмеряя метр за метром пыльной дороги. – Себя мальчонкой видел, матушка вроде живая рядом с отцом стоит, народу полная изба. И парнишка с виду незнакомый коня мне подводит. Тот масти гнедой, красивой попоной покрыт, смотрит сурьезно, из глаз прямо искры сыплет. У меня от его взгляда прямо мурашки по спине".
     Николке исполнилось шесть лет, когда аккурат к именинам портниха принесла пошитый по образцу казачьей формы, только без лампас, костюмчик из добротной коричневой шерсти. С замиранием сердца он берет в руки штаны, толкает обе ноги в одну гачу, потом справляется с волнением, облачается в обнову безо всякой помощи. Отец поднимает его над головами столпившихся гостей, а потом ставит на табуретку. Комната разом наполняется голосами, вся родня наперебой называет его «бравым», а после дядя запевает красивую песню, с которой по обычаю провожают в армию: «Конь боевой с походным вьюком, у церквы ржет – когой-то ждет». Мужчины подхватывают стройным басом куплет, в припеве вступают женщины и так высоко дотягивают, что звуки, взметнувшись под самый потолок, заполняют каждый уголок дома и выносятся в ограду. А там под черемухой уже накрыты столы. Ребятишки выбегают из дверей первыми, усаживаются, уплетают сочные пироги с калугой, черемуховые шанежки и хрустящий хворост.   
     Только подумал про пироги, и тут же вспомнился чердак, где на проволочных крюках висели ряды истекающей жиром рыбы. В детстве Николка с братьями любил туда лазать, а после бабушка гадала – кто подгрыз рыбьи брюшки: ребятишки или мыши. Вспомнил любимого жеребца по кличке Гнедко и спрятанную в опилках отцовскую шашку. Все это осталось в другой, как будто бы чужой жизни.
     Где-то на середине пути остановилась попутка. Водитель-солдат опытным глазом определил, что парень идет на фронт, и предложил подвезти, но Николай, погруженный в воспоминания, даже не сразу понял его, а когда разобрался, отмахнулся от помощи. Он нарочно вышел загодя, чтобы напоследок прошагать эти двенадцать километров пути, что отделяют родное село Благодатное от районного центра Хороль, подумать, помечтать, насмотреться на просторы полей, расцвеченных по обочинам васильками, звездочками и наполовину осыпавшимися саранками. Ни единожды слышал он от прадеда своего Егория легенду, как капля крови, вытекшая из сердца раненого атамана Ермака, превратилась в саранку, «отседова любовь казачества к этим красным цветкам: крепкий стебель указывает на мощь казачью, полдюжины цветков – большую семью значат, а запах душистый – высокую силу духа».
     Подумалось вдруг, что обличье прадеда стало забываться, только подтянутый силуэт да строгий взгляд карих глаз из под лохматой папахи, представляются по-прежнему отчетливо. До советской власти имя его было начертано на мраморной доске станичного храма в Гродеково среди других Героев округи. За что такой почет, Николай точно не знал. Знал только, что в возрасте двадцати одного года прадед в одиночку одолел путь из Ростова-на-Дону в Забайкалье, чуть не погиб в пути, и его, едва державшегося в седле, лошадь сама привезла в бурятское стойбище. А в русско-японскую войну он получил в награду свой третий Георгиевский крест. Зато Николай отчетливо помнил текст с витиеватыми буквами и, хотя читать тогда еще не умел, отчетливо представлял строчку, где было написано про прадеда. Отец нарочно возил его в окружную станицу, где, стоя перед реликвией, Николка, скорее не осознал, а ощутил внутри себя чувство распирающей гордости. А потом он слышал как взрослые шептались дома, что какие-то ироды мраморные доски из храма разбили.
      Прадед не был особенно добр к своим многочисленным правнукам. Николка его даже побаивался, но когда он приходил, все равно топтался поблизости в тайной надежде, что он захочет его посадить к себе на колени или погладит по голове. Он всегда завидовал детям, у которых были родные деды, хотя в станице проявления любви к мальчикам не приветствовались. А Николка своих дедов не застал. Один вынес войну и с японцами и с германцами, а погиб в тайге, в нелепой стычке с хунхузами, другой – тоже прошел русско-японскую, в сорокалетнем возрасте сопровождал какую-то экспедицию, простудился и умер. Про экспедицию бабушка толком ничего не знала, твердила одно: «Начальству понадобилось на север, было приказание его сопровождать. А морозы там такие – лошади не дюжат, вся езда на собаках. Сил у дорогого деда твоего Василия Егоровича не достало. Такая у казака судьба – служба на первом месте».
      Вновь возвратившись мысленно в детство, перед глазами Николая так явно возникают задворки, которыми после драки с мальчишками он пытается незаметно прошмыгнуть домой. Вдруг некстати замечает прадеда. Застегнув под воротничком единственную оставшуюся пуговицу, он поправляет ремешок и как можно бойчее шагает навстречу. Прадед с пониманием глядит на него, произносит:
- Небось, донцы бока намяли. Больше через чужую улицу ходить не будешь!?
- Им тоже досталось будь-будь. Я вот побегну до дома, отвяжу Пупсика, тогда поглядим, чья возьмет.
      Прадед улыбается и не говорит больше ни слова. Наверное, это была их последняя встреча, потому что следом в памяти возникает картина похорон, шепот соседей, мол, умер Егорий Лексеевич от разрыва сердца, не выдержал раскулачивание. Тогда многие сгинули: кого угнали в депортацию (вот уж собачье слово), арестовали, кто-то застрелился. Как люди выжили, что им полуголодным давало силы работать и просто жить, одному Богу известно?!
      В дождливую ночь в октябре 1937 года к дому подъехал «воронок». Люди в форме учинили в доме обыск, перевернули все вверх дном, на его глазах украли Георгиевский крест и увели отца – колхозного кузнеца, инженера. Сорок казаков забрали тогда, да все молодых, крепких, лучших работников. Село без них, где всего народу полтысячи, разом сникло, будто обернувшись в покров печали и страха. Кому-то надо было поднимать шестерых братьев и сестер, и он, Никола, в неполные четырнадцать лет сел на трактор. Как хвалила его бабушка, что оказался ловчей старшего брата – тому наука легше давалась, да какая с нее польза, а трактористам платили живые деньги. Остальные-то колхозники «за палочки» работали.
      Как-то из райцентра приехал фотограф снимать передовиков на Доску почета, девушки тогда частушку сочинили, в ней были слова и про него: «Коля – лучший тракторист». А потом механизаторы выбрали его бригадиром. Сельсовет поначалу отказался утверждать кандидатуру слишком молодого бригадира, но в райцентре его поддержали – «в Гражданскую шестнадцатилетние вовсю воевали», и порекомендовали создать комсомольскую бригаду. Вот тут-то и вышла промашка. «Почему же я тогда отказался вступать в комсомол, а вслед за мной и другие парни?» – спрашивал себя Николай и не знал ответа. Может быть, прав был председатель сельсовета: «У трактористов не хватает грамотешки понять высокие задачи союза молодежи, образование-то бригадира – четыре класса и коридор».
     Вспомнилось, как в прошлую зиму этой дорогой бежали они саврасками с Иваном Раменским, Спиридоном Кустовым и Сашко Широковым в Хорольский военкомат с заявлениями о готовности добровольно отправиться на фронт. Военком тогда адресовал свой вопрос лично ему: «Армию кормить надо? Надо – это факт! А раз факт, выполняй свою норму, тракторист, вдвое или втрое, это будет твой вклад в общую победу». И вроде бы все так, да и не так вовсе. Его закадычные друзья уже воевали, в то время как он, Никола Филиппов, обрабатывал поля. В старинной песне как поется:            
          Тогда ты свой в краю далеком, и командирам ты – рука,
          Ведь сила, ловкость и сноровка – Весь капитал у казака!
Когда все казаки разом соберут свой капитал в один кулак, тогда Красная Армия и победит скорей. Размечтался свидеться на военных дорогах с земляками, родней. Подумал об отце, и сжалось сердце болью: «Где ты, тятя?»
     Николай снял с головы фуражку, раскрутился как физкультурник из довоенной хроники и забросил ее на убранное ржаное поле. Фуражка закружилась, распугав ворон, и где-то упала, а пока она летела, он загадал – к весенней пахоте вернуться домой с победой.

                III

     Эшелон с новобранцами двигался на запад. В одном из вагонов везли лошадей, на стоянках двери открывались, и многие солдаты подходили посмотреть на них, поделиться специально припасенным хлебом. От такого ли соседства или по иным причинам, под стук вагонных колес и сопровождение гармони чаще других звучала песня:
        Мы с товарищем вдвоем в кавалерию пойдем
        Коней рядышком привяжем, сами к девушкам пойдем.
Николай тоже мечтал о кавалерии. Сев в седло в шестилетнем возрасте, еще до коллективизации, а с десяти – помогая управляться колхозным табунщикам, он хорошо постиг лошадиную науку: лихо скакал верхом, умел подтянуть подкову, починить сбрую. Однако, будучи наслышан, что трактористов чаще всего переучивают в танкистов, был готов к подобному повороту.
     Где-то в районе станции Зима эшелон остановился. Личный состав получил приказ построиться перед вагонами, и командир по-военному кратко и аргументированно призвал желающих на краткосрочные курсы полковых разведчиков. Человек двадцать парней, все как на подбор возрастом от 18-ти до 20-ти лет, в их числе Николай, с готовностью сделали три шага вперед. Эшелон продолжил свой путь, а будущих разведчиков «ЗИЛ» увозил на укрывшуюся в таежных дебрях базу.
     Начались дни кропотливых занятий с зарядкой, политучебой, заучиванием стандартного набора немецких фраз, стрельбами, рукопашным боем и бесконечными метаниями ножа. Перерывы полагались только для приема пищи. Кормили вкусно, курсанты припомнить не могли котлет и макарон с тушенкой дома. «Кормят досыта, чтобы у разведчика хватало сил тягать на себе «языков», – рассуждали они, покуда своего веского слова не сказал старшина:
 - Много чести для фрица, чтобы красноармеец его на своем горбу таскал. Пускай топает.
- Да разве он добровольно согласится?
- А ты его ножичком легонько в зад поддень, он не то, чтоб топать, побежит как миленький!
Курсанты ответили дружным хохотом, но подсказку старшины взяли на вооружение в числе наиболее эффективных приемов убеждения противника.
     Эти несколько недель дали представления о солдатской службе и способствовали будущему фронтовому везению. Ведь, что такое «везение» в сущности? Это, когда боец хорошо подготовлен, бесстрашен, быстро ориентируется, но голову бестолково не подставляет. В эти несколько недель завязалась дружба, которая сохранится в памяти Николая до конца дней.
     Многие задания и хозяйственные работы курсанты выполняли в паре. Случайно став напарником студента из Москвы по имени Никифор, Николай был удивлен, как многое их роднит. Оба с большой охотой занимались борьбой, в особенности, если та проходила с применением холодного оружия. Оба были ворошиловскими всадниками. С той лишь разницей, что Николай, выполнив норматив в 16-летнем возрасте, получил значок «Юный ворошиловский всадник», а Никифор освоил его уже будучи студентом. Как-то стоя в карауле, Никифор достал из кармана листок бумаги и, быстро набросав что-то химическим карандашом, протянул Николаю.
- Да это я?! Надо же, как похож! – с восторгом отозвался Николай. – Отец тоже рисовал, только не людей, узоры, он выбивал их на эфесах шашек. Так неожиданно выяснился обоюдный интерес к живописи. Только для Николая это были картинки из учебников да иконы, которые бабушка прятала в чулане, а для Никифора – музейные шедевры. Николай никогда не бывал в музее. Наслушавшись про Третьяковскую галерею, знаменитого коллекционера, художников-передвижников, он дал товарищу слово после войны обязательно погостить у него в Москве и посмотреть картины великой сокровищницы.
     Вскоре на базу прибыл военспец, которому друзья были представлены в семерке лучших курсантов. Как и договаривались, они стали проситься служить в одну часть, но после личных собеседований военспец без каких-либо объяснений увез Никифора с собой, а Николай получил направление в расположение 33-й армии Западного фронта.
 
                IV

     Полк встретил Николая грохотом артиллерии, еще дымящимися воронками от взрывов и... умиротворенной отрешенностью. Солдат-украинец прояснил обстановку: «Нехай палят, ще подремлем». Старший лейтенант «из местных» показал пополнению места для обустройства, линию оборонительных укреплений, чудом уцелевший лесок, а в заключении, махнув рукой вдаль выжженной на несколько километров земли, пояснил, что именно здесь готовится большое наступление. А пока чего-то не доставало, бойцы домовито обживались. Прямо в окопе, добротно заделанном с одной стороны бревнами, горел костерок, вокруг него сидели бойцы азиатской внешности. Они плохо говорили по-русски, ясно звучало лишь: «Был бы мука, лепешку жарил».
     На разведчиков передышка не распространялась. Группа не вернулась с задания, все сроки ожидания прошли, и будущей ночью готовилась отправиться в тыл противника новая, уже третья по счету разведгруппа. Шесть человек без паники, будто собирались на прогулку, нашивали на локти гимнастерок заплатки, сопровождая скучный процесс фронтовыми байками, похожими больше не на случаи из армейской жизни, а на откровенные анекдоты. 
     Командир взвода, ставя перед разведчиками задачу, попросил поделиться соображениями. Хотя на боевое задание Николай собирался впервые, все же решился сказать: «Фрицы нас ждут на передней позиции, там охрана усиленная. А что, если пробраться вглубь расположения и достать языка, где нас никто не ждет». Предложение представлялось осуществимым в том лишь случае, если вся операция пройдет без единого звука, но выбора, собственно, не было. Перед выходом старшина, похлопав Николая по плечу, сказал: «Новичкам, говорят, везет».
     Под Вязьмой, где бои продолжались около года, фашисты устроились основательно: минные поля, ряды заграждений из колючей проволоки, окопы, дзоты, и над всей этой чудовищной противоестественностью то и дело шипели ракеты. Минное поле группа одолела без затруднений – через него саперы проложили свежий коридор. Также благополучно миновали колючую проволоку. Где-то по-пластунски, где-то, согнувшись в три погибели, падая и чертыхаясь про себя на каждый выстрел ракеты, они одолели километра два, а возможно, все три. Теперь уже ракету ждали как манну небесную, чтобы в свете ее огней ориентироваться на местности.
     Вдруг послышалась негромкая мелодия. Разведчики поднялись и боясь, что она вот-вот оборвется, в полный рост побежали на звуки. Мелодия привела к блиндажу, возле которого стояли два солдата. «Раз есть охрана – внутри какая-то «шишка», – подумали разведчики. Двое с автоматами остались прикрывать сверху, остальные, снежным комом свалившись в окоп, сняли охрану и ворвались в блиндаж. Внутри солдат играл на губной гармошке. Он оказался не только сговорчив, но и как выяснилось позже, отлично осведомлен. Едва оказавшись на нашей полосе, пленный начал говорить, за что и плюс любовь к музыке, был прозван разведчиками Соловьем.
     Сколько было таких «соловьев», сколько удач и горьких потерь фронтовых товарищей! Судьба хранила Николая, хотя много раз висела на волоске. Впрочем, о нем и двух его товарищах во взводе говорили: «Эти из любой воды сухими выйдут». Когда в часы передышки неразлучная троица являлась в заломленных набекрень шапках: высокий чубатый Николай неизменно шел посредине, по бокам – гладко стриженные, на целую голову ниже ростом товарищи, да еще и в сопровождении взводной овчарки, над колоритным видом компании подшучивали все бойцы.
     Летом 1944 года на территории Белоруссии готовилось масштабное наступление. В небольшом городишке, именуемом Слободою, было приказано взять штабного офицера. Появиться в городе иначе, чем в немецкой форме со знаками отличия находившегося там гарнизона, не представлялось возможным, а добыть удалось только два комплекта одежды. Один пришелся впору Николаю, на второй хотели было кинуть жребий, но Василий Слезкин вызвался добровольно.
     Трое суток разведчики караулили «языка». Их план был элегантно прост и базировался на пунктуальности объекта. Николай приблизился к усадьбе, где квартировал офицер, ровно за минуту до его вероятного возвращения. «Равнодушно» кинул взгляд в сторону солдата-охранника (тот тоже его заметил), подумал: «Сейчас я посчитаю до тридцати, и в переулке покажется машина, если нет – надо что-то делать, иначе охранник спросит «зачем я здесь» и… провал. Интересно, может ли немецкий солдат поджидать офицера сидя на скамейке? К черту скамейку, машина, вон она. И Вася, как условлено, уже выходит из переулка. Помогай нам, Бог, началось!»
     Машина затормозила, из нее вальяжно вылез офицер. Отдав распоряжения водителю, наконец удосужил вниманием Николая. Сейчас все зависит только от Васи! Вот он легонько стучит костяшками пальцев в окно водителя, тот, ничего не подозревая, отворяет его. На фоне звука мотора выстрел звучит, как негромкий хлопок. Офицер поворачивает голову на звук, Николай в ту же секунду, уперев ему в бок ствол пистолета, произносит: «Зицен зи зихь ин дэн вагн» (Вы должны сесть в машину). Приоткрыв дверцу, он буквально впихивает офицера на заднее сиденье, а сам, примостившись рядом, бросает Василию: «Гони!» Немец, не жалея слов, эмоционально возражает и замолкает лишь осознав, что его не понимают.
     Слобода – городок небольшой, казаки в подобных случаях говорят: «Собака ляжет, а хвост протянуть некуда». Только что машина находилась в центре, через пару километров – окраина, однако покинуть город на машине невозможно, на выездах посты. Бросив транспорт на обочине дороги, разведчики, подталкивая с двух сторон офицера, бегут по улице; к ним присоединяются поджидавшие в каком-то сарае товарищи, буквально на ходу (на случай погони) один из них сдергивает с пленника китель, одевает на себя и на глазах у перепуганных местных жителей все вместе устремляются к лесу.
     Редкий белорусский лес – плохое укрытие. Ничего другого, где обессиленные бойцы могли бы обустроиться на короткий отдых, все равно нет. Привязав немца к дереву, а сами едва облокотившись, кто к стволу, кто к кроне куста, они тут же засыпают в обнимку с автоматами. В сумерках на них натыкается другая группа в красноармейской форме и с немецким оружием. Хотя разведчики и сами предпочитали брать на задание немецкие, более легкие автоматы и закручивающиеся гранаты, на которых нельзя подорваться случайно, пришельцев все же принимают за диверсантов. Те пытаются освободить пленного и взять «языка», не обнаружив себя при этом стрельбой. Завязывается потасовка.
     Когда кто-то из разведчиков крикнул: «Хэндэ хох!», «диверсанты» от неожиданности опешили: «Свои!?». Стоя друг против друга с оружием наизготове, они задавали перекрестные вопросы: «Откуда родом? Где работали до войны? Как звали ординарца Чапаева?» Ответы не удовлетворяли. Геодезистом из Смоленска мог вполне назваться фриц, да и фильмы наши тоже, небось, в своей Германии смотрели.
 - А какой налог на лошадь для единоличника был в 41-м году? – додумался кто-то спросить.
«Диверсанты» недоуменно переглянулись, но один ответил за всех:
- 350 рублей на одну лошадь, 550 – на вторую. Ребята, я с Урала, Кызыльский район, колхоз «Красный молот».
- Слава Богу, свои!
Пожелав друг другу удачи, группы разошлись.
     За ценного «языка» Николай получил свою первую награду – самую чтимую среди фронтовиков медаль «За отвагу», а в январе 1945 года его вновь представили к награде. Вот строки из донесения: «При прорыве сильно укрепленной обороны противника в районе реки Висла после выбытия из строя командира взвода старший сержант Н.С. Филиппов принял на себя командование взводом и продолжил вести бой, лично уничтожив семерых гитлеровцев». Медаль «За боевые заслуги» ему вручал сам командующий Первым Белорусским фронтом Г.К. Жуков. Третью медаль Николай получил за смелость при наступлении на Бранденбург. В том рукопашном бою немец «прошил» ему автоматной очередью ладонь, плечо и задел тело в области груди.
     Первое за всю войну ранение и госпиталь. Начмед, сочувственно приподняв руку Николая, сказал: «Поживем-увидим, старший сержант, либо будешь прикомандирован к санитарному эшелону – либо пойдешь в запасной полк». Спустя три недели Николай уже осаждал его: «Товарищ полковник, да здоров я, здоров. А что рука, так я же левой владею не хуже правой. Казаку место в седле, а не в запасе!»
«Из казаков, говоришь, – уточнил начмед, – Черт с тобой, возвращайся к своим».

                V

     Уже пригревала своим дыханием весна, будоража в памяти газетную строчку: «Чем ближе к логову фашистского зверя, тем ярче светит солнце победы». Радостной приятцей отозвалась в сердце обстановка фронтовой передышки: один примостился чистить автомат, другой ножик бросает в 50-миллиметровую доску, какой-то чудак пиликает на губной гармошке незнакомый мотив. Неожиданно бойцы начали подпевать:
                Пройдет, пройдет моя тоска,
                Когда в Берлин войдут войска
                Дорогой фронтовой.
- Надо же, – удивился Николай, – новую песню сочинили. И вдруг среди поющих он заметил знакомый силуэт и буквально впился в него глазами. Почувствовав взгляд, боец повернулся:
- Николай, жив, старина!
- Никифор! Сколько раз вспоминал тебя, думал – написать бы, да не знал куда.
Друзья обнялись. Оказалось, до освобождения Польши Никифор находился на оккупированной территории, и вот теперь получил назначение в их взвод. Вспомнили они сибирские дебри, ребят и свою печаль, что война без них закончится. Никифор напомнил об уговоре, и Николай подтвердил обещание погостить у друга в Москве.
     А пока шел апрель 1945 года. 49-я стрелковая дивизия с боями продвигалась к столице Германии, командование получило сведения, что в тридцати километрах к западу от Берлина находится концлагерь, из которого пешим порядком вышла многотысячная колонна узников. Для проверки информации было направлено разведывательное подразделение примерно из тридцати человек, получившее задание «в бои не ввязываться, при обнаружении концлагеря выяснить, остались ли в нем узники и установить связь с дивизией».
     В обозначенном районе бойцы обнаружили утопающее в вишневом цвету селение. Несмотря на звуки дальней канонады, создавалось ощущение, что здесь нет войны. Чистые улочки с аккуратными газонами и двориками, небольшие добротные кирпичные  дома с торчащими узкими крышами. Чуть ли не из каждого окна, неуклюже прячась за занавесками, выглядывали жители. Хотелось надышаться ароматом садов, послушать пение птиц, хотя бы недолго, самую малость. Бойцы решили устроить короткий привал в расположенном на окраине селения лесочке, поднялись на небольшой пригорок. С противоположной стороны простирался город за колючей проволокой.
     Видеть немецкие концлагеря бойцам доводилось, но оценить масштаб трагедии прежде не представлялось случая. Теперь город-лагерь лежал перед ними как на ладони во всем своем мрачном безобразии: несколько дозорных вышек, параллели улиц с длинными, серыми бараками, железная дорога, каменный карьер, здания, похожие на заводские цеха, виселицы. Странно и хрупко на этом фоне выглядела аллея с высокими деревьями, которые некстати перекрывали часть территории, оставляя открытым вопрос: что за нею? Вскоре раздался грохот взрывов, из зданий, похожих на заводские цеха, вырвались наружу языки пламени. В бинокли ясно просматривалась возня на лагерной площади. Когда оттуда в сторону бараков направилась вереница мотоциклов, сомнений не оставалось – их тоже готовят к взрыву. Там могли находиться люди, и разведчики решили спасти их.
     Используя фактор внезапности, пробиваться стали через ближние ворота. Отряд охраны лагеря оказал отчаянное сопротивление, но разведгруппе удалось изрядно потрепать его и закрепиться на территории. На выручку противника подоспели мотоциклисты. Вновь завязался тяжелый бой, в разгар которого километрах в полутора заговорили ППШ. Это передовой отряд дивизии, в ответ на донесение связистов, сходу взял основной рубеж фашистской обороны – главные ворота. Лагерь был освобожден.
     В запертых бараках действительно находились узники. Люди-тени были настолько истощены, что некоторые утратили способность к передвижению. Бойцы выносили их на руках, но шансы выжить имели не многие. Узники пережили немыслимые страдания от непосильной работы, голода, физических и душевных истязаний. В лагере ставились медицинские опыты. В сияющей чистоте больницы на специальном поддоне под накрахмаленными салфетками были любовно разложены инструменты для пыток, а прямо из врачебного кабинета в подвал вел рельсовый спуск для тележки-труповозки. В центре лагеря проходила расстрельная траншея, а над нею, пробиваясь через дым пороха и гари, облаком зависал тошнотворный запах печей крематория.
     Возле тел погибших за освобождение лагеря Заксенхаузен товарищей бойцы требовали от командиров немедленной расправы над взятыми в плен фашистами, однако те имели приказ передать палачей в руки международного суда. На следующий день было объявлено об именных благодарностях Верховного главнокомандующего Сталина от 23 апреля за «отличные боевые действия при прорыве обороны немцев в наступательных боях на Берлин».

                VI

     Не бывает на передовой солдата, который не рассуждал бы о смысле бытия. В особенности, после боя, когда земля усыпана телами и пристает к сапогам липким, сдобренным кровью, месивом. В особенности, если в том бою погиб близкий друг. Настолько близкий, что порою даже ближе родни. С ними – родными и горячо любимыми солдат говорит по душам только в мыслях, ибо не умещают строчки писем всей глубины чувств и переживаний. А от фронтового друга, связанного с ним, точно вожжами, смертельно опасными дорогами, душа сама выворачивается наизнанку.
И все же, в чем был абсолютно убежден Николай, размышляя и мечтая (когда же мечтать, если не в 20 лет!), солдату ни в коем случае нельзя загадывать «выживу-не выживу», надо просто верить. В командный гений полководцев, в Бога, черта или в себя, неважно, главное верить, и держаться в самых отчаянных ситуациях, во что бы то не стало. Смерть боится дерзких.
     В роте автоматчиков 551-го стрелкового полка прославленной Краснознаменной Рославльской дивизии Н.С. Филиппов штурмовал Берлин. Об этом, последнем рывке он рассказывать не любил. Говорил, что про крупные военные операции надо спрашивать у генералов или у штабных, у тех перед глазами карта. А солдат видит не дальше прицела. Во время форсирования Одера, плот, на котором он переправлялся, опрокинуло взрывом, но у Николая хватило сил добраться вплавь до раскаленного артиллерийским огнем берега. Интенсивность стрельбы была такой, что не поднять головы. Невзирая на упорнейшее сопротивление противника, бойцы поднимались, падали сраженные, а те, что выжили, вновь поднимались и шли. Шли напролом через болота (скольким солдатам дали они последнее пристанище), наперекор неприступным дзотам. Шли так тесно друг к другу, превращаясь в огромный, тяжелый, гулкий, колышущийся огнем поток, который уже ничем нельзя было остановить. Вдруг в этой единой человеческой массе отчетливо зазвучали голоса: «Жуков здесь, он вместе с нами!» и бойцы из последних сил рванули на ура!

                VI

     В сентябре 1946 года по пути из Германии домой Николай на два дня остановился в Москве. Третьяковская галерея не работала, но кто-то из сотрудников, случайно заметив у входа человека в солдатской форме, вышел спросить кого он ищет. Узнав, что Николай специально приехал посмотреть картины, а будучи родом из далекого Приморья, неизвестно, выпадет ли ему еще шанс побывать в столице, его впустили в сокровищницу и специально для него открыли зал передвижников. Николай долго ходил от картины к картине, удивленный и восторженный, а когда собрался уходить, ему предложили посмотреть выставку графики современных художников.
     Перед картиной с изображением длинной очереди у мрачного здания с дымящейся трубой Николай оторопел. Ему хотели было пояснить, но он остановил: «Это крематорий. Я знаю, я освобождал». И тогда, по просьбе третьяковцев он рассказал про концлагерь Заксенхаузен, освобождение узников, и про оставшегося лежать в чужой земле друга, московского парня по имени Никифор.

                VII

     По возвращению домой, Николай сказал бабушке, что собирается навсегда уехать в город:
- Я рабочим хочу стать и устроиться в такое место, где вооружение делают. Хорошая у нас боевая техника, но только фронтовикам известны ее слабые стороны и в чем вражеские образцы превосходство дают. Укреплять оборону – это теперь мое дело, а на трактор любого парнишку посади, он справится.
      Бабушка посидела молча, потом спросила:
- А с женитьбой делать чего надумал, невеста-то ждет. Помни, Никола, ваша пара сговоренная, не порушь родительское благословение!
- А что она в Благодатной?
- Да, секлетарем в сельсовете работает. Сватал ее посланник в Китае, да она отказала, видать, тебя дожидается.
     Сговоренные в годовалом возрасте Николай и Анна никогда не обсуждали будущего, не держались за руки, не писали друг другу писем и… не виделись десять лет. Придя к невестину порогу, жених изрядно волновался. Когда же на пороге возник тоненький силуэт в приталенном пальто и беретике набекрень, он сразу понял, что к родительскому сговору никаких претензий не имеет.
     Той же осенью первого послевоенного года они расписались в сельсовете и вместе переехали во Владивосток. Анна стала для мужа надежным тылом, матерью их пятерых детей и спутницей на шестьдесят лет. Поначалу Николай устроился на работу слесарем-сборщиком по оснащению подводных лодок, в 1953 году судьба забросила молодую семью в город Арсеньев, где он готовил боевую авиатехнику на заводе «Прогресс». За четверть века его фотография неоднократно помещалась на заводскую доску Почета, а медаль «Ветеран труда», множество грамот и благодарностей стали свидетельствами трудовой доблести. Но это совсем другая сторона биографии.

                VIII

     День Победы в семье Филипповых всегда почитался главным праздником. По традиции накануне Николай Семенович отправлялся на чествование ветеранов, куда приглашало руководство города. Обратно всегда возвращался с цветами и… двумя-тремя, иногда пятью знакомыми фронтовиками. Если праздничное мероприятие затягивалось, то гости непременно прибывали на следующий день. В хорошую погоду стол для них накрывался в саду под сливами, где они часами разговаривали, вспоминали и по-особенному пели военные песни.
     В 1999 году арсеньевские фронтовики впервые остались без поздравлений и приглашения на праздничный вечер. Обиды держать не стали, время тяжелое. Когда электричество на дню по два раза отключают, до праздников ли? Но фронтовиков обошли стороной и в следующем, юбилейном году. Узнав из газет, что местная власть  закатила банкет в ресторане, несколько раздосадованных стариков отправилось в дом на окраине города. И вновь они сидели за накрытым столом под сливами, только преобладавшая прежде в разговорах тема героики оказалась безнадежно смята тяжестью обид. Даже песня «Артиллеристы, Сталин дал приказ» в тот вечер звучала тоскливо и безысходно.
     Шли годы. С экранов телевизоров и газетных полос звучали высокие слова, только в Приморье - крае, где в годы Великой Отечественной войны не рвались бомбы и не гремели выстрелы, подвиг фронтовиков оставался недооцененным. Нет, их не забыли вовсе, но рассчитывать на званный вечер накануне Дня Победы могли далеко не все из них, не говоря уже о возможности воспользоваться дорогостоящими мерами социальной поддержки. Как-то зарвавшийся чиновник обидел фронтовика словами: «Вот видишь, дед, тебя на фронт даже никто не посылал. Пошел добровольцем, а сейчас требуешь чего-то, отвлекаешь людей от работы».
     Особенно огорчало фронтовика, когда его спрашивали знакомые: «Будь у вас, Семеныч, нынешний жизненный опыт, пошли бы вы на фронт добровольцем».
И он в запале отвечал:
- Да, конечно же, пошел! Если бы я не пошел, и другой, и третий, что со страной тогда бы сталось? Когда враг у ворот, не время про обиды думать, надо всем миром сгрудиться и ударить по нему так, чтобы он думать забыл на нашу землю соваться.
     Человек не верующий, Николай Семенович жил по заповедям Божьим: сердечно относился к чужой беде, помогал нуждающимся в помощи. В самые сложные моменты жизни он оставался исключительно порядочным человеком, никогда не опускал руки, и любил повторять: «Казаку место в седле!»

Годы жизни Н.С. Филиппова: 1923, май – 2011, январь. Награды: орден Великой Отечественной войны 1 степен, две медали «За Отвагу», медаль «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией».