Всё было

                Всё было.

Закрыв дверь своей комнаты, и повесив пальто на вешалку, она уселась в своё удобное кресло, подаренное ей учениками ещё в день её 45-летия, вытянула уставшие ноги и некоторое время так и сидела, прикрыв глаза и держа в руках сумочку, в которой находилось то, чему она посвятила свои последние два года. Документы, открывающие им путь в новую жизнь. Клима дома не было. Она знала, что в это время он посещает массажный кабинет, где ему пытаются с помощью новых методов восстановить подвижность шейных позвонков. Она не верила во всякие такие «новые» методы. Слишком много развелось последнее время шарлатанов, пытающихся на проблемах людей заработать деньги. Но ей не хотелось отнимать у него надежду хотя бы на облегчение.
Ну, теперь, кажется, всё! Тот долгий путь, который ей пришлось пройти, пройден. Осталось совсем немного, и жизнь снова обретёт смысл, а возможно, и радость.
Она вспоминала, как всё началось. Однажды, когда её муж Леонид серьёзно заболел (у него был диагностирован рак печени), и врачи не оставляли никаких надежд на его выздоровление, сидя у его постели, она по просьбе Леонида попыталась рассказать ему о своих детских годах. И вдруг обнаружила, что в её памяти сохранились лишь обрывки отдельных эпизодов из того времени. И это открытие расстроило её уже в тот момент и продолжало напоминать о себе и в последующие дни, особенно, когда ушёл из жизни Леонид, и она осталась одна, и никого из близких и родных не было рядом. Её попытки как-то восстановить в памяти, вспомнить хоть что-то, мало что дали. Остались не ясными многие моменты из её прошлой жизни, о которых раньше она не задумывалась, и, казалось, старалась не думать и не вспоминать о них, как о чём-то очень неприятном, пугающем, мОгущем отравить сегодняшнюю жизнь. Не ясными оставались и судьбы некогда близких ей людей, которые были и ушли из её жизни и даже из её памяти, оставив в ней только слабый след. И вот теперь, когда одиночество вдруг придавило её своим тяжёлым грузом, ей надо было, не найти, хотя бы вспомнить тех, кто был когда-то рядом. Кем были её отец и мать? Их образы существовали как смутные отпечатки где-то в глубине её сознания. И только. А ведь они были, и она ничего не знает о них. Она так же помнила, что была у неё сестра. А ещё, как когда-то рассказывала ей баба Оксана, были брат и сестра, дети её отца, которых разыскивали они с дядей Серёжей после войны, но так и не нашли. И где они? Живы ли? Или погибли в дни войны, а может быть где-то живут, и она тоже о них ничего не знает. А они, в свою очередь, возможно, и не подозревают о её существовании. Все они присутствовали в её памяти, но как тени, без очертаний и свойств характеров. И только образ мальчишки, которого она когда-то считала самым близким ей человеком, своим братом, четко хранилась в ней. Климка, который промелькнул в её жизни светлым пятном и исчез. Исчез навсегда в те страшные годы её детства. И вот сейчас, когда ушёл из жизни её муж, единственный родной ей человек, её Лёнечка, она особенно остро почувствовала, как тяжело оставаться в этом мире одной…
Вся жизнь её была разделена на две части: то, что было до детдома и после, вплоть до этого дня. То, что было «до», было тяжёлым, даже страшным, так она чувствовала это, и отторгалось её сущностью, её желанием не помнить и не вспоминать о нём. Так было легче жить. Но теперь оно всё больше вторгалось в неё своей важностью и необходимостью вспомнить, и требовало ответов. И она уже была готова к этому, но не знала, как это сделать.
 А то, что было «после», стало её настоящей жизнью, наполненной различными событиями, иногда радостными, иногда горькими, но всегда интересными, движимые стремлением преодолеть очередное препятствие, достичь очередную цель. Это стало её характером и это придавало интерес и смысл её жизни. С детдомом, в который её, восьмилетнюю девочку, привёл дядя Георгий, и в котором прошло более десяти лет её жизни, ей повезло. Атмосфера детдома, в которую окунулась Женя, взаимоотношения между воспитанниками и воспитателями напоминали скорей семейные, чем казённые, которые обычно бывают в таких заведениях. Мария Семёновна Рейнгольд, их воспитательница, потерявшая в блокаду своих детей, находившаяся всегда рядом в течение всех Жениных детдомовских десяти лет и ушедшая на пенсию по инвалидности в тот же год, когда Женя покинула детдом, была для Жени второй матерью. Она с теплотой в сердце вспоминает других воспитателей и нянечек детдома, а также учителей школы, но Мария Семёновна была для неё самым близким человеком, её ангелом хранителем. Школа, в первый класс которой Женя стала ходить чуть ли не с того дня, как дядя Георгий привёл её в детдом, находилась совсем недалеко и стала для неё вторым домом. Ей нравилось учиться, ей нравилось всё: она легко решала задачи по математике, увлекалась историей, но страстью её стала литература. Ещё с того времени, когда Женя прочитала свою первую книжку, «Сказки Андерсена», которую принёс для неё дядя Георгий, её увлечение литературой продолжилось и в последующие годы, и когда она окончила школу, то у неё не было проблемы выбора своей будущей профессии. Она поступила на филологический факультет Ленинградского педагогического института им. Герцена. Там, в институте она и встретила свою любовь, Лёню. Он учился на Физико-математическом факультете, но страстно любил поэзию, мог часами на память читать стихи любимых поэтов. Познакомились они на литературном вечере и с тех пор не расставались вплоть до того дня, когда она проводила его в последний путь. По окончании института Женя получила направление на работу в одну из школ Ленинграда, где и проработала до самой пенсии. Теперь она была не просто Женей, а Евгенией Аркадьевной. Она любила свою работу, своих учеников, и те отвечали ей взаимностью. В 1979 году в день её сорокалетия ей было присвоено звание «заслуженный учитель республики». Леонид после окончания института был оставлен на кафедре математики в качестве младшего научного сотрудника. За разработку нового метода решения дифференциальных уравнений ему было присвоено звание кандидата наук и повышение в должности до доцента. Детей у них не было, видимо сказалось долгое пребывание Жени в младенческом возрасте в сыром и холодном подвале, где её прятала от немцев баба Оксана. Это она помнила. Но в их квартире всегда звучали детские голоса, шумные голоса её учеников, которые приходили на занятия литературного, как они называли, «общества», которые проводили у себя дома Евгения Аркадьевна и Леонид Семёнович. Но с того момента, когда Евгения Аркадьевна вышла на пенсию, эти голоса стали стихать, а потом, когда умер Леонид Семёнович, совсем стихли. Иногда навещали её бывшие ученики. И всё! Близких подруг по детдому или по институту у неё не было. Она всегда несколько отстранённо вела себя с людьми, с которыми сводила её жизнь. Может быть, это было заложено в её характере теми испытаниями, через которые ей пришлось пройти в её не простом, но исчезнувшем из её памяти, детстве. Но оказавшись в одиночестве, она задумалась над тем, почему у неё не оказалось близких друзей, с которыми она могла бы поделиться своим самым сокровенным. Почему всю жизнь ей хватало только общения со своим мужем, да ещё со своими учениками. Не потому ли, что их объединяли общие интересы, общее увлечение литературой? Наверно. Но не только поэтому. Наверно, было в её жизни что-то другое, что повлияло на формирование её характера, на её стремление отгородиться от излишних контактов, от излишних привязанностей. И было это скорее всего в те детские годы, о которых она всю жизнь пыталась не вспоминать, забыть, отдавшись всецело своей новой и, как она считала, счастливой жизни. Но сейчас то, что было тогда, требовало ответов. А где их искать? И тогда она вспомнила, что уже учась на втором курсе института, когда ей предоставили место в общежитии, и она покидала детдом, прощаясь с ней, её любимая наставница и покровительница, Мария Семёновна Рейнгольд, вместе с напутственными словами вручила ей объёмный пакет с её прошлыми документами, переданными в детдом дядей Георгием.
--Сохрани эти бумаги. Я думаю, что придёт время, когда они тебе понадобятся. А если даже и не понадобятся то, возможно, просто тебе захочется их прочитать. Тут всё о твоём прошлом.
Но тогда, занятая вопросом обустройства в общежитии, а также институтскими делами, Женя положила пакет на нижнюю полку тумбочки и забыла о нём. Потом были романтические отношения с Леонидом, свадьба, переезд на квартиру к молодому мужу, где он жил вместе с матерью, Елизаветой Андреевной. И опять пакет нашёл своё место под какими-то другими вещами, так и не востребованный его хозяйкой. Жизнь шла. Умерла мама Лёни. Евгению Аркадьевну в связи с её предпенсионным возрастом вынудили уйти на досрочную пенсию. Это был болезненный для неё момент. Она ещё полна сил, и работа с детьми доставляла ей удовольствие. Но наступил 1990 год, и в стране начался хаос и конвульсии «перестроечного» периода. Школа требовала капитального ремонта. Средств на ремонт не было выделено. И тогда было принято решение, передать учеников в соседнюю школу, а здание этой школы продать за смехотворную сумму какому-то бизнесмену под офис его фирмы. В новой школе места для учителей старой школы, особенно пенсионного и предпенсионного возраста, не оказалось. Так Евгения Аркадьевна оказалась без работы. А тут ещё болезнь Лёни, и его уход из жизни. И всё это с небольшими перерывами между событиями. Всегда уверенная в себе, Евгения вдруг растерялась, сникла. Денег на жизнь стало не хватать. Она решила заняться репетиторством, но клиентов, желающих подтянуть своих детей в знании русского языка и литературы, оказалось совсем немного. И она решила перебрать кое-какие свои вещи, а также вещи, оставшиеся после свекрови и мужа, и продать их на вещевом рынке. И вот, тогда она и обнаружила пакет, который когда-то ей передала Мария Семёновна Рейнгольд.
Сначала она даже не могла вспомнить, что это за пакет, но поняв, наконец, что представляет её находка, она обессиленно опустилась на диван. Сердце её учащённо забилось, и она, держа пакет в руках, долго не решалась вскрыть его. Какие тайны хранятся в нём? Что он сулит ей в её дальнейшей жизни? Немного успокоившись, она распечатала его, и первое, что попало на её глаза, было письмо. Заглянув в его конец, она прочитала: «Твоя мама Марьяна». Весточка с того света, письмо от мамы?! Она уже забыла, что у неё когда-то была мама. Ещё не начав читать, она почувствовала, как её глаза набухают от слёз, а руки с письмом обессиленно опустились на колени. Ещё какое-то время она не в силах была приступить к чтению.
                «Дорогая доченька моя, Женечка.
Сейчас ещё вечер, и есть у меня несколько часов, чтобы написать это письмо. А ночью я ухожу на задание. И что будет после него, я не знаю. Мы с тобой единственные, кто остался в живых из всей нашей семьи. Поэтому, если что случится со мной, из этих документов, которые найдешь вместе с этим письмом, ты сможешь узнать всё о себе и о твоих родных. А это письмо сослужит тебе роль путеводителя по приложенным документам. Ты слишком мала сейчас, чтобы ознакомиться с ними. И я не знаю, где и когда ты сможешь прочитать это письмо, поэтому начну с начала. Мои родители: Микулич Домна Антиповна и Богдан Кузьмич до войны проживали в небольшом городке Яцкевичи, что в Белоруссии. Я их дочь Марьяна. Мне уже было более двадцати лет, когда к нам в город приехал из Ленинграда будущий твой отец Шехтман Аркадий Яковлевич. Он стал работать на заводе и снял комнату у нас. Так я познакомилась с ним. А через какое-то время мы поженились. И в 1937 году у нас родилась дочь Сашенька, твоя старшая сестра, а в 1939 году появилась на свет и ты. До меня у твоего отца была другая семья в Ленинграде. Но особые обстоятельства вынудили его покинуть Ленинград, развестись с первой женой и уехать к нам в Яцкевичи. Но главное, в Ленинграде у него остались дочь Майя и сын Виктор, твои родные брат и сестра. Их адрес ты сможешь найти здесь же. Фамилия их либо тоже Шехтман по отцу, либо Большаковы по матери. Во время войны твой отец фашистами был увезён в Германию и, скорее всего, погиб. Если со мной что-нибудь случится, держись Климки. Его фамилия Кушнир. Он верный твой друг, и, я верю, он сделает всё, чтобы ты была счастлива. Но, если со мной ничего плохого не случится, то это письмо тебе не придётся читать.
Ну вот и всё. Меня уже зовут. Хочу, очень хочу, чтобы ты была счастлива. Целую, твоя мама Марьяна.
Слёзы, набегавшие на глаза, мешали читать письмо. Евгения Аркадьевна то и дело промокала их платочком и продолжала чтение. А что творилось у неё в душе, трудно передать. Долго она ещё сидела на диване, не в силах преодолеть слабость, разлившуюся по всему телу. Она почему-то боялась снова заглянуть в пакет. Наконец, преодолев себя, она вынула остальные документы, и первое, что она увидела, была большая фотография мужчины и женщины, красиво одетых, видимо, со свадьбы, потому что на голове женщины была фата. Они смотрели куда-то вперёд, наверно, в объектив фотоаппарата и счастливо улыбались. Она повернула фотографию, и на её обратной стороне была надпись, сделанная чётким почерком, отличным от того, которым было написано письмо: «17. 11. 1936. Наша свадьба.». Видимо эту надпись сделал отец. Её отец, о котором она ничего не помнит. Она вглядывалась в эти лица и напрягала память, пытаясь сравнить их с тем, что сохранилось у неё. Боже мой, сколько десятков лет должно было пройти, чтобы она смогла, наконец, увидеть, какими были её мать и отец. Она снова и снова разглядывала фотографию. Какими молодыми и красивыми они были, но судьба распорядилась так, что такими же они и оставили этот мир. А теперь их дочь, постаревшая, седая, прошедшая почти всю свою жизнь, впервые знакомится со своими молодыми родителями.
Евгения Аркадьевна взглянула на часы. Было уже половина первого ночи. Сил ни физических, ни эмоциональных разбирать содержимое пакета не оставалось. Она выложила содержимое пакета на диван. Всё остальное, кроме письма и фотографии было разложено по конвертам, на которых были надписи, позволяющие понять, что находится в них. Евгения Аркадьевна разложила их на столе и долго ещё смотрела на них и читала эти надписи прежде, чем лечь в постель. И, вновь пройдясь по ним, она вдруг успокоилась. Теперь она знала, что ей нужно делать. Есть за что ухватиться. Её жизнь обретала новый смысл. Но это будет потом, завтра, а сейчас в постель. И хотя она не надеялась, что ей удастся этой ночью уснуть, однако, к удивлению, сон одолел её сразу, как только её голова прикоснулась к подушке. И она увидела себя на руках отца, да, именно такого, каким он был на фотографии. А за ними шли какие-то люди в чёрном. Ей было страшно, она боялась этих людей, от них исходила какая-то угроза, но отец, прижимая её к себе, тихо шептал:
--Не плачь, доченька, не плачь, всё будет хорошо, и никто нас больше не тронет.
А потом, потом вместо папы оказалась мама. Женя не видела её лица, а только ощущала её мягкие ласковые руки, и как-то сразу ушёл страх, и на душе стало спокойно.
Проснулась она, когда через окно уже лился дневной свет. Никогда за последние месяцы она так долго и спокойно не спала. И ещё, лёжа в постели, она обдумывала план своих дальнейших действий. Она не торопилась. Позавтракав, она приступила разбирать конверты, лежавшие на столе. Вот, конверт с надписью: «Папины документы». В нём находились три небольшие книжечки: одна трудовая книжка и два паспорта, один на имя Шехтман Аркадия Яковлевича, а другой на Микулич Аркадия Яковлевича. И справка о смене фамилии. Вот и первая загадка. Зачем отцу понадобилось сменить фамилию? Из трудовой книжки можно было узнать, когда он оставил Ленинград, где работал начальником цеха большого завода, и, вдруг, перебрался в какие-то захолустные Яцкевичи, где работал просто инженером на местом заводе. Опять не ясно, что заставило его уехать из Ленинграда и так резко понизить свой производственный статус.
Следующим был конверт с надписью: «Мои документы». Он был бОльшим по размерам, чем другие, видимо, самодельный и хранил большее количество документов. Паспорт на имя Микулич Марьяны Богдановны, комсомольский билет, трудовая книжка, свидетельство о браке с Шехтман Аркадием Яковлевичем, аттестат зрелости и тетрадь с дневниковыми записями, в которой заполненными были всего два листка, но между листами лежала маленькая фотография мальчишки, на обратной стороне которой маминой рукой было написано «Кушнир Клим». Она сразу его узнала. Это был Климка. Это он обещал ей, пятилетней девочке, что после войны заберёт её к себе, и они будут жить вместе, как брат и сестра. Это с ним где-то в лесу она собирала ягоды. А потом уже, когда она жила у бабы Оксаны, он навещал её и показывал ей первые буквы. После освобождения Яцкевичей, он ушёл на войну и там погиб. Об этом ей рассказал его дедушка. Она снова смотрела на фотографию и думала, зачем нужно было Климке, ещё совсем мальчишке, идти на фронт. Призвали ли его, или он сам так решил?
На совсем тонком конверте было написано «Дети Аркадия». Там были две фотографии: девочки лет четырёх и двухлетнего мальчика, а с обратной стороны: «Виктор. 15.07.1933.» и «Майя. 23.06.1931.». Кроме того, всего лишь один листок, исписанный маминым почерком. На нём возможные фамилии детей и их довоенный адрес. Кроме этих данных были указаны данные бывшей жены Аркадия, Ирины Михайловны Большаковой.
В последнем конверте находились документы родителей Марьяны и свидетельства о рождении самой Евгении Аркадьевны и её старшей сестры Александры. Там же были и фотографии её, совсем крохотной и её сестры, Сашеньки. Как хорошо, что мама сохранила их. Сохранила и послала ей в её будущую жизнь.
Просмотрев последний листок, Евгения Аркадьевна, откинулась на спинку дивана, прикрыла глаза и на какое-то время отключилась. Такое количество информации перегрузило её мозг. Да, возраст давал о себе знать. Немного отдохнув, она снова окинула взглядом разложенные на столе документы, её сокровище. Как хорошо, что они сохранились. Она даже ужаснулась мысли, что они могли быть утеряны. Она вновь и вновь перечитывала мамины дневниковые записи. Они были краткими и начинались, когда уже Яцкевичи были заняты немцами. Это были короткие фразы и даты, когда записи были сделаны. Но по ним можно было понять, как развивались события в их семье в период с 1941 по 1943 годы. Вот, первая запись: «Уже прошло четыре месяца, как пришли немцы. Пока всё спокойно, но появились проблемы с продуктами. Ничего не знаю о судьбе мамы и Сашеньки. Дошли слухи, что Осовцы, куда они уехали на лето, немцы сожгли. Если это так, то очень беспокоюсь за их жизнь. 5.11.1941.». Следом шли записи о том, что происходило в оккупированных Яцкевичах с начала 1942 года. Но вот запись, которая взволновала Евгению Аркадьевну: «Мы решили уходить в партизанский отряд. Была у тётки Оксаны. Дядя Панас обещал помочь. Нам стало известно, что немцы по Белоруссии сгоняют евреев в специальные гетто, где их потом убивают. Боюсь за Аркадия, хотя он и не верит этому. Да, у нас пока тихо, но боюсь, что и до нас дойдёт. Надо уходить. 15. 7. 1942.». «Что-то долго нет вестей от дяди Панаса. Теперь и Аркадий согласен. Тоже ждёт. 30. 10.1942.».  «Наконец, пришёл посыльный из отряда. Как долго мы его ждали. Будем уходить, как только завьюжит. Только, когда это произойдёт? Как на зло погода ясная, бесснежная. 1.12. 42.». А следом совсем страшная новость: - «Вернулась из отряда, а Аркадия и Женечки дома нет. Забрали немцы. Долго не могла прийти в себя. Хорошо, Климка был рядом. Надо как-то спасать. Вечером пойду к Илье. Он работает в полиции, может быть, поможет. Надо было уходить раньше. Не могу себе простить. 14.02.43.».  А вот, и последняя запись: - «Не могу отделаться от мысли, что во всём, что случилось, виновата я. Надо было быть настойчивей. Прощай, мой дорогой и любимый. Как я буду без тебя? Неужели, это всё? И навсегда. Какое счастье, что удалось спасти Женечку. Она стала какой-то не такой. Молчит. Подавленная. Замороженная. Только Климке как-то удаётся её хоть немного отвлечь от того, что у неё внутри. Сволочи! Что им сделал Аркадий? Только из-за того, что он еврей? Ненавижу! Пока жива, буду помнить и мстить! За всё. За Аркадия, за то, что пришлось перенести Женечке, за мою искалеченную жизнь. 21. 05.43.».
Читая и перечитывая эти скорбные листки, Евгения Аркадьевна не могла сдержать слёз. Они текли не переставая, сами по себе, мешая читать. Платок, которым она вытирала их, промок насквозь. Эти строки вызывали в её памяти какие-то смутные воспоминания, дополняя и дорисовывая ту картину, которая складывалась у неё о том самом раннем периоде её жизни. Но, что было потом? Видимо, мама тоже погибла, иначе бы она была рядом, и то мамино письмо не смогло бы дойти до неё. Сколько ей было лет, когда мама сделала свою последнюю запись? Четыре. А в детдом она попала в восемь. А что было между ними? Всплывали какие-то имена и даже образы. Вот, баба Оксана. Всегда хмурая, не ласковая, всё время чего-то опасающаяся. Её дом, коптилка на столе, темный и холодный подпол. Её глухой голос, которым она иногда что-то рассказывала Жене. Из её рассказов запомнился один, как немцы забрали дядю Панаса. Заканчивала она свой рассказ слезами и всегда одними и теми же словами: - «Вот так я и осталася одинокой во всём свете». Привёл к ней маленькую Женю Климка, это Евгения Аркадьевна хорошо помнила. А что было потом? И вдруг, что-то щёлкнуло в её памяти, и она вспомнила, вспомнила всё до мельчайших деталей. Одно воспоминание тянуло из памяти следующее, и так до самого того дня, когда восьмилетняя девочка Женя, оставив позади старую, трагическую часть своей жизни, вошла в новую светлую её часть, и всё стало на свои места:
После ареста мужа баба Оксана почти не выходила из дома, всё ждала, что и за ней придут. Кончались продукты, в подполе ещё оставалось пара ведер картошки, да немного муки. Экономила, ела один раз в день. Но когда привели к ней Женечку, она всё же приняла её. Но, опасаясь, что кто-то сможет увидеть девочку и донести в полицию, на день она опускала Женю в подпол, и лишь вечером при задёрнутых шторах и слабом свете коптилки, кормила её в комнате, иногда обмывала и вновь спускала в подвал, где прямо на земляном полу было нечто, напоминающее постель. И хотя уже была весна, в подполе было сыро и холодно. И только тёплое ватное одеяло, под которым целыми днями лежала Женечка, спасало её. И она, четырёхлетняя девочка, за три месяца, проведённых в подполе, ни разу не воспротивилась, не заплакала, ни разу не попросила остаться в комнате и не опускать её в эту сырую темноту, напоминающую холодную могилу, ни разу не попросила еды, хотя голод непрерывно терзал её маленькое тельце. И что-то очень упрямое, жёсткое и даже жестокое поселилось в её душе. И когда город освободили советские войска, и баба Оксана, наконец, смогла по-настоящему, без спешки и при свете, помыть её, завернуть в простынку и уложить в постель мужа, она ужаснулась тому, как переменилось всё в ребёнке. Не только тельце, которое стало как будто меньше и напоминало маленький скелетик, обтянутый прозрачной кожей, но и взгляд её глаз, потухший и в то же время насторожённый. Она никак не реагировала на ласковые руки и слова бабы Оксаны, молча, и как бы, нехотя, съедала то, что та приносила ей. Баба Оксана никак не могла понять, какие мысли бродят в голове этой маленькой девочки, терялась в догадках, что терзало её крохотную душу. И только когда появлялся Климка, она как будто немного оттаивала, и в её глазах появлялся живой огонёк. То, что её мама погибла, она по малости лет вряд ли понимала. Она просто ждала маму. Но ожидание, растянутое во времени, постепенно превратилось в привычку. И её долгое отсутствие не так сильно ранило её ещё потому, что был Климка, в котором она видела и ощущала родного ей человека. Он заменял ей маму.
              На этот раз Климка пробыл у бабы Оксаны целую ночь и день. Он уходил на фронт, и всё это время Женечка не отходила от него, и даже, когда легла в постель, не отпускала его руку, пока не уснула… Климка принёс из отряда ту папку с документами, о которой ему рассказала Марьяна, а также кое-какие вещи, оставшиеся после неё. Вечером, когда Женя уже спала, он рассказал бвбе Оксане всё то, что узнал от Марьяны, и просил её, если он не вернётся с войны, постараться выполнить то, о чём просила его Марьяна. А Женечке, прощаясь с ней, он обещал, что после войны заберёт её к себе, и они будут жить вместе, как брат и сестра.
                *****
Шла к концу война. Женя продолжала жить с бабой Оксаной. Время было трудное, голодное. Но их в какой-то степени спасал огород, да ещё часы, которые оказались всё в той же папке, которую передал бабе Оксане Климка. Обменяв их на продукты, она на довольно долгий срок смогла обеспечить себе и Женечке не совсем голодное существование.
Стали приходить письма с фронта от сына бабы Оксаны, Василия, и от Климки. Семья Василия вернулась из эвакуации и снова поселилась в своём доме. Казалось, самое страшное, что могло случиться с ними, уже случилось. Но война продолжалась, и тревога за тех, кто где-то там на западе ведёт смертельные бои с врагом, сохранялась. И с ними всё могло произойти. И происходило. Сначала пришло письмо от Василия, в котором он сообщал, что погиб Климка. В одном из боёв с немцами за небольшой румынский городок Топлица их часть вынуждена была отступить с довольно большими потерями. В числе тех, кто не вернулся с поля боя, был и Клим Кушнир. Затем инвалидом, без левой ноги, вернулся с войны младший сын бабы Оксаны, Антон. Перед тем, как вернуться домой в Бежицу, он навестил мать. Она была и рада, что сын вернулся живой, и сокрушалась, как же он сможет работать по своей прежней профессии. Ведь до войны он работал шофёром на грузовой машине.
 А уже в самом конце войны из Чехословакии пришла «похоронка» и на старшего сына Василия. Баба Оксана тяжело перенесла это, окончательно добившее её известие. Стала часто хворать, и теперь, ещё не достигшей шестилетнего возраста, Женечке приходилось многое делать по дому, помогать своей двоюродной бабушке. Так и жили они вдвоём. И неясно, как сложилась бы жизнь Женечки, если бы где-то через год с небольшим после окончания войны не заехал к ним однополчанин Василия, возвращавшийся из Германии в свой родной Ленинград. Звали его Сергеем. Больше недели прожил он то в доме бабы Оксаны, то в доме Василия. Рассказывал о том, как погиб Василий. Рассказал и о своей горькой судьбе: все его дети погибли во время блокады Ленинграда. А жена, потрясённая гибелью детей, тронулась умом, и была отправлена ещё во время блокады в Куйбышев, где находилась на излечении в местной психиатрической больнице. Всё это знал он из письма их соседки и близкой подруги жены, полученного им ещё во время войны. И был он в сомнении: то ли возвращаться в Ленинград, то ли начать заново жизнь здесь в Яцкевичах, привезя сюда жену. Но, когда тетя Оксана познакомила его с теми документами и записями Марьяны, которые ей оставил Климка, Сергей принял решение ехать в Ленинград и отвезти Женечку к её родственникам, а заодно повидаться с оставшимися в живых друзьями. А там видно будет.
Но воспротивилась отъезду восьмилетняя Женя. Она забилась в угол, и сквозь слёзы причитала:
--Не хочу я!.. Не поеду ни в какой Ленинград. Не поеду-у-у… Я буду ждать Климку. Мне он обещал. Я буду жить с Климкой.
Баба Оксана гладила её по голове, пытаясь что-то объяснить. Она не слушала, отталкивала её руки и горько плакала:
--Не хочу... Не хочу Ленинград!
--Ну, хорошо. Успокойся. Давай, мы поговорим. Ведь ты не всё знаешь. Я тебе кое-что расскажу. А потом ты сама решишь, ехать или нет.
Долго ещё пришлось уговаривать Женю. Наконец, она успокоилась. Баба Оксана умыла её заплаканное лицо, усадила на стул. Сама села напротив.
--Только слушай и не перебивай меня. Ведь ты не знаешь, что у тебя, кроме Сашеньки, которой, судя по всему, уже нет в живых, есть ещё братик и сестричка, которые живут в Ленинграде. Они старше тебя. Твоего братика зовут Витя. Он всего на два года младше Климки. Есть ещё твоя сестра Майя. Это тоже твоего папы дети. И я думаю, что они тебя примут как родную и будут о тебе заботиться. Ведь я уже не жилец на этом свете. Кто о тебе позаботится, когда я помру?
Женя недоверчиво смотрела на бабу Оксану.
--А Климка, он тоже мне брат.
--Нет, Женечка, он тебе не брат, а просто хороший человек. Он помогал твоей маме, когда ты была совсем маленькой.
--Ну и что, я буду с ним жить. Он обещал.
Баба Оксана не знала, как сказать Жене, что Климки уже нет в живых. Но в конце концов ей это удалось. Но Женя не поверила ей. И тогда она повела её к Климкиному деду. Худой старик, одна кожа и кости, с трудом передвигающий свои тонкие ноги, не сразу понявший, что от него хотят, наконец вынул из шкафа связку писем, где последним письмом была похоронка. Раскрыв конверт, он вытащил из него листок, представлявший собой официальный бланк, где чёрными буквами было написано, что «Клим Кушнир погиб как герой при освобождении города Топлица». Была указана и дата его смерти, 16.04.1945.
Долго не смогла прийти в себя Женечка от всего услышанного. Ещё совсем ребёнок, она по-взрослому переживала свалившуюся на неё беду. Прошло несколько дней, пока она как-то успокоилась, и согласилась ехать. Всё это время Сергей терпеливо ждал, не вмешиваясь. А теперь он рассказал Жене, сколько интересного её ждёт во время их поездки в Ленинград, и какой красивый сам город, а также, какие хорошие люди живут в этом городе. И как-то заинтриговал Женечку, вызвал у неё интерес к предстоящим переменам в её жизни. И теперь она уже с нетерпением ждала дня отъезда. Никакого сожаления от расставания с бабой Оксаной. Видимо, обиду за три месяца в подвале и, вообще, за всё, что произошло потом, она полностью возложила на неё, не понимая своим детским умишком, что все действия бабы Оксаны были продиктованы заботой именно о ней.
                *****
Прощание было коротким. Плакала баба Оксана, но в душе девочки не было к ней сочувствия. Она уже стремилась скорей окунуться в другой, как её казалось, более светлый и радостный мир. Всё ей, не видевшей в своей недолгой жизни ничего, кроме землянки в лагере, густого леса и сырого подпола, было внове: и сам поезд, и суета пассажиров на вокзале, и всё то, что мелькало за окном вагона. А когда они, наконец, прибыли на конечную станцию и вышли в город, прихватив чемодан, в котором вместе были сложены как её, так и дяди Серёжины пожитки. Женю поразили огромные и красивые, хоть и повреждённые и даже разрушенные, дома вдоль широких улиц Ленинграда, и люди, совсем не так одетые, как в их городке, а как-то красивей, и трамвай, на котором они куда-то ехали с дядей Серёжей. Ещё в поезде во время их долгого пути дядя Серёжа о многом ей рассказывал и о Ленинграде, и о той жизни, какой она была до войны. И тогда Женя воспринимала всё это как дивную сказку. Но теперь те видения, которые складывались в её голове во время его рассказов, вдруг превращались в действительность. И она увидела, что всё может быть другим, не таким, каким представлялось ей до этого, и жизнь тоже может быть совсем другой, и теперь она ждёт её, эту новую жизнь, и Женя войдёт в неё и будет жить в ней. И сердце её сжималось в ожидании чего-то светлого и радостного.
Они вышли из трамвая, прошли на соседнюю улицу и остановились около разрушенного дома. Дядя Серёжа долго и молча стоял около этих развалин, глазами что-то искал, а потом, глубоко вздохнув, обратился к Жене:
--Вот в этом доме, Женя, жили мои девочки. Они спали, когда на дом упала немецкая бомба. И это всё, что от них осталось.
Женя перевела свой взгляд с разрушенного дома на дядю Серёжу. Всегда такой разговорчивый, улыбающийся, сейчас он был необычно серьёзен, и в глазах его была как бы устоявшаяся, уже пережитая боль. Он на какое-то время застыл, устремив свой неподвижный взгляд в одну точку, как бы отдавая дань памяти своим погибшим детям. А потом, очнувшись и взяв за руку Женю, сказал: - Пойдём.
--А, как звали твоих дочек?
Но дядя Серёжа ещё был где-то там, у разрушенного дома. И Женя поняла это и не стала приставать с расспросами. И только на остановке, где стояли люди в ожидании трамвая, а он уже, как ей показалось, вернулся назад, в реальность, она осторожно спросила:
--Дядя Серёжа, а какими были твои дети?
Он повернулся к ней, погладил её по головке, улыбнулся:
--А, ты умница, Женечка. Какими были? Маленькими. Старшей, Алёнке, было семь лет, почти столько же, сколько тебе сейчас. А Дине перед самой войной исполнилось два годика.
--А, мама у них была?
--Была и мама. Да только так получилось, что не смогла она их уберечь.
--А, она жива?
--Да, она жива, но только очень больна.
--А, мы к ней пойдём?
--Нет, Женечка, не пойдём. Её здесь нет. Она сейчас в другом городе. Её увезли туда, когда она заболела. Это было ещё во время войны. Вот, я тебя отвезу к твоим родственникам, а потом поеду к ней.
Ночь они провели у приятеля дяди Сергея. Звали его Георгий, но дядя Серёжа называл его просто Жорой. Были, конечно, объятия, воспоминания, рассказы о том, как сложилась их жизнь за время, что они не виделись. Дядя Жора сразу понравился Жене. Что-то было в нём располагающее: и негромкий мягкий голос, и улыбчивые внимательные глаза, и то, как он иногда взглядывал на Женю. А ещё ей было жалко его. У него не было кисти правой руки, и он с трудом, неумело пользовался левой. Но совсем другое впечатление сложилось у девочки о жене дяди Жоры, тёте Гале. Несмотря на проявленную, казалось бы, искреннюю радость от прихода старого друга, с которым они не виделись много лет, иногда в её глазах вдруг проскальзывало какое-то беспокойство и даже досада. И Женя поняла, что тётя Галя не очень рада появлению в их доме неожиданных гостей, тем более, что им нужно ещё дать ночлег. У них было две комнаты в коммунальной квартире, и это создавало некоторые сложности. Женя с интересом слушала рассказы взрослых, но она очень устала и постепенно перестала вникать в их разговоры, и её стало клонить в сон. И тогда сразу из-за стола тётя Галя отвела её в соседнюю комнату, где в кровати лежал какой-то старый человек, как потом узнала Женя, отец дяди Жоры. Тётя Галя принесла раскладушку, застелила её. И едва Женя прикоснулась головой к подушке, как тут же окунулась в глубокий, долгий и радостный сон. Видимо, ожидание чего-то нового и более обнадёживающего, которое сопровождало девочку в течение всей дороги и уже здесь, в Ленинграде, вылилось в тот сон.
Ей снилось, что она, держась за руку брата, о котором ей говорила баба Олеся, идёт по красивым улицам Ленинграда. Брат что-то рассказывает ей, и она радуется тому, о чём говорит ей брат. Путь был долгий, и они всё шли и шли. Наконец, они подошли к большому красивому дому. Из подъезда к ним выбежала маленькая девочка, красиво одетая и бросилась к Жене, обняла её и стала целовать.
--Это твоя сестричка, Майя, - сказал брат голосом Климки. Женя взглянула на него, и действительно, это был Климка, но как-то одет был по-другому, и не таким, каким она помнила его.
--Пойдём с нами, и мы будем жить вместе. – сказал он. - Ты этого хочешь?
--Да, очень! – Она знала, что её брата зовут Виктор, но сейчас терялась в догадке, как назвать его: Климка или Витя. И это почему-то мешало ей. Да и девочка была какая-то маленькая. А баба Оксана говорила, что она уже почти взрослая. И Женя подумала: - «Ну и пусть. Это даже лучше. Буду с ней играть». Она взяла Майю за руку, и они опять пошли, и всё никак не могли куда-то прийти. Но она знала, что там, куда они идут, её ждёт что-то очень радостное. И такое ожидание чего-то очень хорошего, светлого сохранилось в ней, когда её разбудил дядя Серёжа.
--Ну что, подружка, вставай. Нам сегодня много надо сделать.
Он сидел на табуретке около раскладушки, гладил её волосы. И Жене были так приятны его прикосновения, и она, приоткрыв глаза, снова закрыла их, чтобы продлить это сладостное ощущение. Баба Оксана была строга и никогда не позволяла себе такого. А ей так нужно было к кому-то прислониться, ощутить ласку. За время долгой дороги сюда, в Ленинград, она привязалась к дяде Серёже, этому большому человеку в вылинявшей гимнастёрке, на которой позвякивали блестящие медали, к его спокойному размеренному голосу, когда он обращался к ней с вопросом или что-то рассказывал. И сейчас, когда ей предстояло войти в другую жизнь с ещё незнакомыми ей братом и сестрой, о которых ей рассказывала баба Оксана, она жалела, что при этом ей придётся расстаться с дядей Серёжей. Ей так хотелось взять своими руками его руку, прижаться к ней, но усвоенная ею чуть ни с рождения сдержанность не позволяла ей это сделать.
Дом, в котором жил дядя Георгий, находился на Литейном проспекте. Они вышли на Невский проспект, и Женя опять была поражена красотой этой главной улицы Ленинграда. Правда, стены некоторых домов были в выбоинах, а на некоторых из них были надписи чёрной краской. Женя уже немного умела читать, и она стала складывать из знакомых букв слова, но дядя Серёжа помог ей: «Эта сторона улицы опасна при обстрелах». Они пешком пошли по Невскому проспекту. Она широко открытыми глазами рассматривала всё, что встречалось на их пути. Особенно её поразили скульптуры на Аничковом мосту через реку Фонтанка. Она не хотела продолжать дальнейший путь, пока внимательно не рассмотрит их. И тогда дядя Серёжа рассказал ей, что эти скульптуры называются «Укротители коня», а скульптора, который является их создателем, зовут Пётр Клод. А также о том, что в начале войны, чтобы скульптуры не были повреждены от бомбёжек, их сняли с пьедесталов, на которых они были установлены, и спрятали. Ну, а сейчас снова поставили на своё место.
Наконец, обогнув здание Адмиралтейства и пройдя по Дворцовому мосту через реку Нева, они оказались на стрелке Васильевского острова. Здесь они сели в трамвай и ехали до улицы под необычным названием «Десятая линия». Там в доме номер 17 должны были жить Женины брат и сестра. Поднявшись на второй этаж, они позвонили в нужную квартиру. Дверь открыла пожилая женщина и вопросительно смотрела на них.
--Скажите, здесь проживает семья Шехтман?
Прежде чем ответить, женщина ещё раз недоверчиво осмотрела их, как бы спрашивая – а кто вы такие. Но потом всё же ответила: --Нет, сейчас они здесь не живут.
--А, где их можно найти?
--Не знаю. Они во время блокады пытались уехать куда-то на восток. Но, вот, после войны уже прошло два года, а они так и не вернулись. И сейчас здесь уже живёт другая семья.
--А, есть у них какие-нибудь родственники, может, близкие люди, которые могли бы о них что-то знать?
--Я не знаю. Хотя и были мы с ними знакомы, но не настолько.
Они вышли на улицу, прошли до ближайшего сквера, где можно было присесть на скамейку. Сергей был в растерянности. Взяв на себя обязанность отвезти Женечку к её родственникам, он не подумал, что может оказаться такое, что он их не найдёт. И что тогда? Ведь в его планы входило поехать в Куйбышев, забрать жену и вернуться обратно в Ленинград. А теперь, как быть с Женечкой? Тоже с собой тащить в Куйбышев? Видимо, придётся. Бедный ребёнок. Если б Татьяна была здорова, то для неё она была бы утешением после потери своих детей. Может быть, и согласилась удочерить. По крайней мере, он был бы рад этому. Ему нравилась эта умненькая девочка, не по возрасту серьёзная и рассудительная. А в этой ситуации неизвестно, как Татьяна отреагирует. Так, ничего не решив, немного погуляв по городу, они вернулись снова к Георгию. Весь вечер Сергей и Георгий пытались найти решение возникших проблем. А проблемы были, и о них ещё за ужином Сергей поделился с Георгием и Галей.
--Не знаю, что делать. Мне нужно ехать в Куйбышев за Татьяной. Я знаю, что она больна, но в какой степени? Ну, хорошо, я привезу её сюда, но куда. Дом наш разрушен. Оставаться в Куйбышеве? Тоже непонятно. Какая ситуация там с жильём? Ну, а вот, ещё Женя. Придётся её брать с собой. Не бросать же её здесь.
Все молча обдумывали ситуацию. А Женя, присутствующая при этом разговоре, поняла, что теперь она будет жить с дядей Серёжей. И эта мысль даже обрадовала её. Ведь своих брата и сестру она ещё не знала. Какие они? Да и где они? А к дяде Серёже она уже привыкла, и даже привязалась. Прервал молчание Георгий:
--Сергей. На счёт жилья в Ленинграде. Здесь есть организация, называется «Комитет ленинградцев - участников войны». Насколько я знаю, они занимаются проблемами фронтовиков. Может быть, они смогут как-то помочь, хотя бы с жильём. Сходи туда. У меня даже где-то есть их адрес.
На следующий день, взяв с собой Женю, Сергей отправился в «Комитет», о котором говорил ему Георгий. В приёмной уже сидело несколько человек таких же фронтовиков, как и Сергей, ожидающих своей очереди, кто-то ещё в военной форме, а кое-кто уже в цивильной. Ждать пришлось довольно долго. Приём вёл пожилой усталый человек в форме полковника. Рядом сидела молодая женщина, которая заполняла какие-то бланки. Когда Сергей изложил ситуацию, в которой он оказался, полковник спросил, а кем приходится ему девочка, которую он привёл с собой. Сергей ответил:
--Это дочь моего фронтового друга, который погиб на войне. А сейчас это моя приёмная дочь. Её мать была партизанкой и тоже погибла. И у неё никого из родных не осталось, и я решил её удочерить. У меня единственная просьба к вам, выделить мне какое-нибудь жильё, чтобы я мог привезти сюда жену. По специальности я инженер-технолог, кроме того, у меня пятый разряд слесаря. Работу я найду. Мне нужно только жильё.
--Ну, что ж, хорошо. Мы поставим Вас в очередь. Я думаю, что через месяц, другой, мы подберём Вам комнату. Я дам Вам наш адрес и телефон. Можете звонить из Куйбышева. Как только найдём жильё, Вы сможете привозить жену.
Сергей был окрылён результатом. Как просто решалась его проблема. Но больше него была рада Женя. Он назвал её своей дочерью. Она была счастлива, и всю дорогу назад прижималась к руке Сергея, и он это чувствовал и тоже был рад за неё, а вечером при обсуждении плана дальнейших действий Георгий предложил:
--Сергей, я считаю, что незачем тебе девочку таскать с собой в Куйбышев. Ведь неизвестно, где тебе там придётся жить. Одному проще устроиться. Да и расходов меньше. Пусть на то время, пока вы с Татьяной не вернётесь в Ленинград, она останется у нас. Галя работает заведующей детским садом. Мы устроим её в Галин садик. А когда приедешь и получишь жильё, заберёшь её.
Такое предложение Женю расстроило. Она с ожиданием смотрела на дядю Серёжу, надеясь, что он откажется. Она уже представляла, как снова поедет в поезде с дядей Серёжей, и снова будет смотреть из окна вагона на пробегающие мимо леса, поля и деревни, где живут и чем-то занимаются какие-то люди. Особенно ей нравилось видеть коров, пасущихся на лугу, и коней, особенно, если рядом резвились совсем молоденькие жеребята. А потом они приедут в город Куйбышев, который ей виделся таким же красивым как Ленинград, и она познакомится со своей новой мамой. Она больная, и Женя будет ей помогать и любить. И она уже представляла свою новую маму по фотокарточке, которую ей показывал дядя Серёжа. И она ей показалась красивой и доброй. Ну, а потом они приедут снова в Ленинград, и будут здесь жить. Но отдаваясь своим мечтаниям, она всё же заметила, как раздражённо сверкнула глазами тётя Галя на предложение дяди Георгия. Но на этот раз Женя была согласна с ней. Ой, как не хотелось ей разлучаться с дядей Серёжей, хотя и временно. Но за свою короткую жизнь она научилась молчать и никак не высказывать своих желаний. Она ещё помнила то наставление, которое когда-то давно давал ей её первый папа. Дядю Серёжу она уже считала тоже папой. Она надеялась, что дяде Серёже тоже не понравится предложение дяди Георгия, и он возьмёт её с собой. Но он почему-то согласился, только спросил у тёти Гали:
--А, это возможно?
Тётя Галя задумалась, как бы решая, как это можно выполнить:
--Не знаю, надо подумать. Ведь она не ленинградка.
На что резко отреагировал дядя Георгий:
--Галя, о чём тут думать? Ведь ты устроила племянницу твоей подруги Веры. Смогла! А ведь она тоже не была ленинградкой. И, как я помню, это было совсем не сложно.
--Да, да, конечно, я постараюсь.
--Галя, но я должен точно знать, до того, как поеду в Куйбышев. Брать ли её с собой, или оставить здесь? Я в Ленинграде собираюсь пробыть ещё дня два-три. Мне надо выполнить некоторые поручения фронтовых друзей.
--Хорошо, Серёжа. Я завтра поговорю в ГОРОНО.
На следующий день всё решилось. Женю приняли в садик. Садик был особый, привилегированный. Там детей кормили два раза в день, утром и днём. Питание было скудным, но оно частично субсидировалось государством, а остальную сумму должны были вносить родители. Пока Сергей не уехал, в конце дня он забирал её из садика, и они гуляли по городу. Он показывал и рассказывал Жене о различных достопримечательностях Ленинграда. А вечером возвращались и ночевали у Георгия. Но всё это продолжалось всего несколько дней. Целый день в садике Женя ждала, когда придёт дядя Серёжа, и они будут гулять по городу. А после того, как Сергей уехал, Женя возвращалась домой вместе с тётей Галей, когда заканчивался у неё рабочий день. Но это было совсем не так, как с дядей Серёжей. Тётя Галя никогда ничего не рассказывала, ни о чём не спрашивала. В молчании проходил их путь от садика до дома. А дома вечером, если дядя Георгий работал в вечернюю смену, Женя не знала, чем заняться. Отец дяди Георгия почти не вставал с постели, но иногда он всё же заводил с ней какой-то разговор. Спрашивал о чём-то, а иногда, правда, с трудом, ему трудно было говорить, рассказывал ей какие-то истории из своей жизни. Женя звала его просто «дед», и по вечерам она почти не выходила из их общей комнаты, разве только, когда тётя Галя звала её на ужин. Это он пристрастил её к чтению. И тогда она стала читать те немногие книги, которые имелись в доме. Дед разъяснял незнакомые ей слова, а иногда просил её почитать ему вслух. Так проходило время в ожидании, как она надеялась, перемен к более интересной жизни с дядей Серёжей. Но он почему-то задерживался в Куйбышеве. В письмах он объяснял причины такой задержки тем, что до сих пор не получил положительного ответа из Комитета, а в Куйбышеве, надеясь, что ответ всё-таки придёт, временно устроился на работу, где для него выделили комнату в общежитии, куда он иногда забирает на день-два свою жену, Татьяну. Основное время она проводит в больнице, но врачи надеются, что его присутствие позволит со временем ей выйти из состояния, которое связанно с гибелью её детей. Он очень извинялся, что перепоручил им заботу о девочке, учитывая их стеснённость с жильём. Он понимал, как трудно прожить в эти голодные послевоенные годы, особенно в Ленинграде. И обещал, что, как только решится вопрос с жильём в Ленинграде, он заберёт Женю к себе. Но если дело с его приездом затянется, то перед школой стоит, наверно, отдать её в детский дом. Там более или менее нормально кормят. Она будет среди детей. Это тоже важно. Да и вопрос с определением в школу тоже с них будет снят. Вот оттуда он её и заберёт. Только в детдом нужно передать и все её документы, которые он оставил у них. Эти письма Георгий читал при Жене. И она терпеливо ждала и надеялась. А что ещё ей оставалось делать.
Но однажды вечером, находясь в комнате деда, она подслушала разговор между тётей Галей и дядей Георгием. И хотя они говорили приглушёнными голосами, она всё слышала.
--Сколько ещё мы будем кормить девчонку, платить за садик? Нам самим скоро нечего будет есть. Ведь на неё мы получаем по карточке только триста граммов хлеба. И всё! – Тётя Галя, говорила тихо, но явно с возмущением. – А через два месяца нужно отдавать её в школу, и тогда вообще я не знаю, как мы будем выкручиваться. Надо отдать её в детский дом.
И голос дяди Георгия:
--Что ты заладила с детским домом. Ещё надо подождать. Может, приедет Сергей. А насчёт того, что она объедает нас. Ты, что, совсем ничего не помнишь? А, те трофейные вещи, что оставил тебе Сергей, не в счёт. Ты забыла об этом? Сколько продуктов ты на них выменяла, не помнишь? Замолчи и больше не поднимай этот вопрос.
А на следующий день Женя отказалась уходить из садика домой с тётей Галей.
--Я буду ночевать здесь.
--А, как же с ужином?
--Ничего, я потерплю.
Никакие уговоры тёти Гали не заставили Женю отказаться от принятого решения. Она и сама не представляла, что будет потом, но у неё была надежда на дядю Серёжу, и это укрепляло её веру, что в конце концов всё будет хорошо. Ничего не добившись, тётя Галя ушла, а поздно вечером пришёл дядя Георгий, принёс бутерброд - кусочек хлеба, намазанный настоящим маслом. Это было лакомством в тот голодный 1947 год. Но и уговоры дяди Георгия вернуться домой не помогли. Так Женя осталась ночевать одна в пустом детском садике. Спать она улеглась на старом продавленном диване, стоявшем в комнате, где переодевались нянечки. И тут же уснула. Проснулась посреди ночи от того, что где-то рядом громко лаяла собака. И больше уснуть не могла. Ей очень хотелось есть, и тогда она вспомнила о бутерброде, который принёс ей дядя Георгий. Он лежал на столе в общей комнате. Вечером она не притронулась к нему. А сейчас она ела его, отщипывая маленькими кусочками, стараясь растянуть удовольствие. Ей вдруг вспомнился Климка, как он играл с ней, мама… И тут она поняла, что никак не может вспомнить её лица. Какой она была, мама? Волосы светлые, волнистые, руки мягкие, ласковые, а лицо...? Никак. Помнит бабу Оксану, а маму не может вспомнить. И совсем не помнит свою сестру Сашу. Куда-то ушло всё это в прошлое и, наверно, навсегда. Доев бутерброд, так и не утолив голода, она вернулась снова на диван.
А назавтра, когда начался обычный день в садике, она подошла к тёте Гале:
--Я хочу в детский дом. Отдайте меня в детский дом.
Вечером пришёл в садик дядя Георгий. Он всё допытывался у Жени, почему ей вдруг так захотелось уже сейчас уйти от них. Женя молчала. Но по его виноватому виду и по тому, как он с досадой иногда взглядывал на свою жену, которая тоже пришла с ним, Женя поняла, что он догадывается, в чём причина. Тётя Галя в их разговоре не принимала участия, а сидела за своим рабочим столом, неподвижно глядя куда-то в сторону.
Оформление перевода Жени в детский дом заняло больше недели, и всё это время она ночевала в садике. Никакие уговоры не смогли поколебать её решения. Больше того, к еде, которую ей оставляла на вечер тётя Галя, она не притрагивалась. Весь вечер, пока сон не преодолевал её голод, она не выходила из комнаты нянечек, чтобы не видеть оставленную для неё тарелку с едой. Почти каждый вечер навещал её дядя Георгий. Он уже не пытался переубедить Женю в её непреклонной решимости, удивительной для девочки такого возраста. А однажды он принёс ей книжку сказок Ганса Христиана Андерсена. И хотя Женя ещё читала по слогам, но процесс чтения всё больше и больше увлекал её. И теперь, оставаясь одна, она окуналась в волшебный мир сказок, забывая про голод и про то, что её окружало. Она переживала вместе с героями их горести и радовалась, когда всё завершалось счастливым концом. Как она была рада за Дюймовочку, когда после долгого отсутствия вдруг вновь прилетела к ней ласточка и перенесла её из тёмной, ненавистной ей норы крота, в далёкие тёплые края, где постоянно светило ласковое солнце, и все вокруг были счастливы, и где она познакомилась с королём эльфов. Женя вспоминала погреб бабы Оксаны, и ей было понятно то ощущение страха и безысходности, которое овладевало Дюймовочкой в этой норе, когда она думала, что вся её жизнь пройдёт в этом тёмном и сыром подземелье. А ночью к Жене тоже приходил её эльф то с лицом дяди Серёжи, а то вдруг – Климки. И просыпаясь, она ещё долго не открывала глаза, пытаясь продлить ощущение какого-то радостного покоя, которое сопровождало её во сне.
Итак, детский дом. Он располагался на Лесном проспекте в глубине тополиных посадок. Двухэтажная усадьба старинной постройки с лепным, хотя и облупившимся, фасадом, с высоким и широким крыльцом и пилястрами на входе, окружённая оградой из старинной литой чугунной вязи, когда-то принадлежавшая какому-то знатному вельможе. Всё это поразило воображение Жени, когда они с дядей Георгием через узорчатые ворота вошли на её территорию…
                *****
Евгения Аркадьевна вспомнила то чувство уверенности, которое вдруг возникло у неё тогда, что в этом красивом и каком-то благородном, как она считала, дворце, жизнь её будет совсем другой, более счастливой, чем она была до этих пор. И это чувство не обмануло её. Да, много, очень много событий и перемен произошло в жизни Женечки за эти четыре года. Сколько людей принимали участие в её судьбе: Климка, баба Оксана, дядя Серёжа, дядя Георгий, тётя Галя, все они прошли через её жизнь, оставив в её памяти и душе какой-то след. Живы ли они сейчас? Вряд ли! Ведь все они были старше Жени более, чем на тридцать лет. И только один из них мог бы дожить до этих пор, Климка, но и того судьба не сохранила для неё. Она смотрела на стол, где всё ещё были разложены документы и фотографии из её далёкого детства. И вдруг неожиданная мысль мелькнула и поразила её. Нет, ещё есть надежда на то, что кто-то из её прошлой жизни, жив до сих пор, и она сможет их найти. Ну, конечно, это её брат и сёстры.
 Она вновь стала рассматривать их фотографии. И все они ей казались такими красивыми и родными. И уже сейчас она их любила, и была уверена, что и у них она сможет найти ответное чувство.  Только надо их найти. И если ей это удастся, то она не будет так одинока. Она не задумывалась сейчас над тем, где и как будут проходить их встречи, в чём будет выражаться их близость, но она была уверена, что так и будет. Главное сейчас встретиться. Конечно, они сейчас уже старые и не такие красивые, а может быть, нуждаются в помощи. Ну и что, она готова и на это. Лишь бы найти их. И ещё одна мысль согревала ей душу. Возможно, от них она сможет узнать что-то о своих родителях и о том самом раннем периоде своей жизни, который оставался в её памяти туманным пятном. Но очень скоро надежда сменилась сомнением. О чём ей смогут рассказать Виктор и Майя? Только об отце. Каким он был до его непонятного, как ей казалось, бегства из Ленинграда. И что его побудило к этому. И всё. Ну хотя бы это. А о чём ей может рассказать Саша, которая всего на два года старше её самой? Сколько ей было в 1941 году, три года? Правда, если она была с бабушкой, и если они обе остались живы, то она могла что-то узнать из рассказов бабушки. А это уже кое-что. В общем, как бы там ни было, нужно попытаться их найти.
                *****
По городу повсюду были развешаны портреты Ельцина, Жириновского, Зюганова и других, менее известных кандидатов в президенты, призывы голосовать за них, и никому не было дела до мелких забот старой женщины. Исколесив пол Ленинграда, она, наконец нашла то, что искала. В двухэтажном здании, в комнате, пропахшей пылью и сыростью, пожилая женщина дала ей адрес Виктора Аркадьевича Шехтман. Однако, ни Майи Шехтман, ни Майи Большаковой в числе лиц, проживающих  в Ленинграде, не значилось…
На звонок в квартиру номер 14, сначала послышались шаркающие шаги, какое-то время молчание, а затем щёлканье, запоров, и дверь открыла маленькая аккуратная, седая до белизны, женщина. Она молча вопросительно смотрела на Евгению Аркадьевну.
--Скажите, здесь проживает Шехтман Виктор Аркадьевич?
--Да, здесь. А Вы от кого?
--Просто от себя. Могу я с ним увидеться?
--Витя, это к тебе, - повернув голову в сторону комнаты и слегка повысив голос сказала она.
Из соседней комнаты вышел высокий, костистый, уже довольно старый мужчина. Он удивлённо смотрел через роговые очки с толстыми линзами на неожиданную гостью.
--Вы - ко мне?
--Да, к Вам. Мне нужно кое о чём с Вами поговорить.
--Да? Ну, что ж. Проходите.
Они прошли в комнату, и, чтобы сократить неловкость первого момента, Евгения Аркадьевна сказала:
--Я хотела бы поговорить о Вашем отце.
--О моём отце? А что, Вы его знали?
--Да, и даже больше, чем «знала».
--Да? Очень интересно. Ну, что ж, давайте присядем.
Они сели за круглый стол, который стоял в передней комнате. На неё смотрели две пары внимательных, заинтригованных глаз и ждали. И чтобы как-то сократить напряжённость, Евгения Аркадьевна начала с самого главного:
--Понимаете, я ведь тоже дочь Вашего отца, и зовут меня Евгения Аркадьевна. И получается, что я Ваша сестра. Только мамы у нас разные.
На лицах хозяев квартиры отразилось всё: и удивление, и насторожённость, и даже недоверие.
--Да, да! Вот посмотрите.
Она открыла свою сумочку, вынула оттуда фотографию, протянула Виктору Аркадьевичу.
--Это Ваш отец?
Тот взял в руки фотографию, внимательно, через очки рассматривал её, а потом, откинув голову назад, куда-то смотрел поверх голов собеседниц и, наконец, произнёс:
--Да, это он, - а затем, помолчав. – А кто эта женщина?
--Это моя мама. Зовут её Марьяна. Поверьте мне. Поймите, мне от Вас ничего не нужно. Я только бы хотела узнать, каким он был, мой отец. Ведь он, скорее всего, погиб, когда я была ещё совсем маленькой. И если бы не эта фотография, то, наверно, и не знала бы, как он выглядит.
Наступило продолжительное молчание. Каждый по-своему переваривал услышанное. Наконец, Виктор Аркадьевич спросил:
--А, что ещё Вы знаете об отце?
Евгения Аркадьевна вынула из сумочки документы отца и письмо Марьяны: - Вот, это всё, что я о нём знаю.
Он внимательно просмотрел документы, а потом долго читал листок с письмом, возвращаясь вновь и вновь к началу, и только потом, обращаясь к Евгении Аркадьевны, спросил:
--А, Вы и есть эта девочка Женечка?
--Да,- Она протянула ему свою фотографию. – Вот такой я была, когда немцы забрали отца.
Воцарилось долгое молчание. Наконец, Виктор, как бы стряхнув оцепенение, в котором они все находились, улыбнувшись, сказал:
--Ну, что ж, сестрица, давайте знакомиться. Меня Вы знаете, как зовут. А это моя жена, - он глазами указал на сидящую рядом женщину, - Зовут её Лиза. Ну а Вас, можно, мы просто будем называть Женей.
Евгения согласно кивнула головой, и тоже улыбнулась ему в ответ. Ушло напряжение, в котором до этого она всё ещё находилась. Засуетилась Лиза: - Я приготовлю сейчас чай.
Оставшись вдвоём, Виктор долго и внимательно смотрел на Евгению:
-А, Вы знаете, Женечка, а ведь я тоже интересовался судьбой отца, да и не только отца, и даже деда. И кое-что мне удалось узнать. А Ваш рассказ дополнил то, что мне удалось узнать о нём. Это хорошо, что Вы нашли нас. Кстати, а где Вы живёте?
Евгения назвала свой адрес.
--А, так Вы тоже петербуржка? А как Вы попали в Петербург?
--Когда все мои родные погибли, я года три жила у моей двоюродной бабушки. Она уже была очень старой и одинокой. После войны по пути в Ленинград к ней заехал фронтовой друг её погибшего сына. И тогда было решено, что он возьмёт меня с собой и передаст в вашу семью. Всё-таки я дочь Вашего отца. Но вас найти не удалось, и меня отдали в детдом. Потом были более десяти лет в детдоме, пединститут, работа в школе. А сейчас я на пенсии. Так, вот, жизнь и прошла.
Вошла Лиза, неся в руках поднос с тремя чашками чая и пачкой печенья.
--Вот всё, что удалось добыть. Сейчас проблема с продуктами в Питере.
--Да, я знаю, я ведь тоже живу в Питере.
--Да? И давно?
--С 1947 года.
Лиза была удивлена: - Как? Столько лет, и мы ничего не знали. -Но тут вмешался в разговор Виктор.
--Женя, как я Вас понял, Вы хотели бы узнать всё об отце. Давайте, попьём чаю, а потом я принесу мои записи, где я всё записал. И то, что я узнал от Вас, это для меня очень важно, и послужит продолжением того, что я знал об отце.
                *****
И вот, в руках у Евгении Аркадьевны несколько листков с напечатанным на машинке текстом, вместивших почти всю историю жизни её отца и даже деда:
«У моего деда, Янкеля Шехтмана было четыре сына, которых ему регулярно, каждые два года, и в один и тот же месяц, а именно в декабре, приносила моя бабушка Нехама. И ни одной дочери. Первый, Нохем, родился в 1899 году, второй, Мотл – в 1901, третьим был мой отец, Арье – в 1904 и последний, Лейба – в 1906 году. Видимо, зачатие их приходилось на ранние весенние месяцы, когда после мрачных и холодных зимних вечеров, вдруг, под первыми, ещё робкими лучами весеннего солнца прогревалась земля, поднималось настроение, пробуждались нежные чувства и повышалась восприимчивость человеческого тела. А дочери, которую так ожидал Янкель, всё не было и не было. И теперь уже больше не будет, потому что последние роды прошли неудачно. Ребёнка спасли, но Нехама после них захирела и, так и не оправившись, через год скончалась. А ещё через год Янкель привел в дом вдовую Хану, у которой была своя малолетняя дочь Люба.
Жила семья в большом селе Татарске, что расположилось на границе между Белоруссией и Смоленской губернией, где во дворе дома, в довольно большой пристройке ещё отец Янкеля оборудовал стекольную мастерскую, которую в селе называли «завод». Янкель сам был хорошим стеклодувом, и у него ещё работали два наёмных работника из местных. Завод специализировался на изготовлении оконного стекла и стеклянной посуды и приносил доход, достаточный для содержания его большой семьи. В 1905 году в стране разразилась первая русская революция, и кое-где в провинции прошли погромы. Но Янкелю и его работникам удалось отбиться от нападения местных черносотенцев, хотя многое в мастерской было повреждено, были разбиты окна в доме, но никто не пострадал. Тогда все в семье натерпелись страхов. Но жизнь продолжалась, дети росли. А когда в 1915 году в Татарске появился тайный марксистский кружок, повзрослевшие дети Нохем, и Мотл, а позднее и мой отец, стали посещать его. Их увлекало то, что там говорили о возможности построения нового общества, основанного на свободе и равенстве всех людей, независимо, в первую очередь, от их национальной принадлежности. Именно этот вопрос был важен для них. Они знали по себе, что такое черта оседлости, что такое страх во время погрома. Поэтому, когда в России произошла революция, они стали активными её участниками. После гражданской войны не вернулись домой два старших брата, и только моему отцу удалось пройти целым через все драматические события тех лет. Теперь его стали называть Аркадием, так было проще в общении со своими русскими друзьями. Он уже был членом партии большевиков. В 1924 году поступил в политехнический институт в Ленинграде.  Окончил его в 1929 году с красным дипломом. Сначала работал на механическом заводе инженером, потом старшим инженером. Так как он был членом партии, то его назначали на различные, хоть небольшие, но руководящие должности. И всё бы хорошо, но в декабре 1934 года некто Николаев выстрелами в упор убил главу ленинградской партийной организации С. М. Кирова. Начались аресты в основном среди членов бывшей оппозиционной зиновьевской группы. Отец не был участником этой группы. Больше того, его не интересовала политика. Ему интересна была та работа, которую он выполнял. Но он был дружен с некоторыми из тех, которые, как оказалось потом, были причислены к членам этой группы. Начались аресты. Были арестованы и некоторые из его друзей, которые, он знал точно, не имели никакого отношения ни к этой группе, ни к какой-либо другой. Он понял, что такая же участь может постигнуть и его. Поэтому, от греха подальше, он под благовидным предлогом оформил своё увольнение с завода, где работал начальником цеха, получив липовое направление на работу в Белоруссию, и временно оставив семью, уехал в небольшой городок Яцкевичи, где его никто не знал, и где был завод, близкий по его профилю. Ещё во время учёбы в институте он женился на своей сокурснице Большаковой Ирине Васильевне. Появились дети, сначала родилась дочь Майя в 1933 году, а через два года и я. От завода, где работал отец, мы получили двухкомнатную квартиру. И всё бы было хорошо, если бы не убийство Кирова и та кампания арестов, которая последовала за ним. Решение о временном отъезде отца было принято при обоюдном с мамой понимании той угрозы, которая нависла над нашей семьёй. Было решено, что если со временем обстоятельства изменятся, то отец вернётся в Ленинград. В противном случае мы все уедем в Яцкевичи. Первое время между мамой и отцом велась переписка. Мама писала ему, как обстоят дела в Ленинграде. Это больше всего интересовало его. Но так случилось, что вдруг мама подала заявление на развод. Мы с Майей тогда были совсем маленькие, и толком не знали, что произошло и почему. А потом началась война, и нам объяснили, что отец погиб на фронте. Но через много лет появилась ещё одна весточка об отце. По работе меня свела судьба с одним человеком. Звали его Евсей Григорьевич. Он был родом из Яцкевичей. До войны его отец работал на каком-то заводе в этом городе и был дружен с моим отцом. Когда началась война, их семья эвакуировалась в Узбекистан, а его отец был мобилизован на фронт, и погиб в самом начале войны. Но, что стало с моим отцом, он не знал…».
Когда Евгения Аркадьевна, закончив читать, подняла глаза на Виктора, он сказал:
--Вы обратили внимание, что в конце я поставил многоточие? Это потому, что я ещё надеялся узнать больше об отце. Так оно и вышло.
Евгения Аркадьевна ещё раз окинула взглядом исписанные не очень разборчивым почерком листки и через короткую паузу спросила:
--Вот, Вы пишите, что для Вас осталось загадкой, почему Ваша мама вдруг подала заявление на развод. У Вас и сейчас нет никаких соображений на этот счёт?
--Конечно, я думал об этом. И у меня есть кое-какие догадки. Больше того, я думаю, что это именно так и было. Ещё, когда отец жил с нами, к нам из Пскова приехала моя бабушка, мамина мама. Она стала жить с нами. Это старая большевичка, причём убеждённая. Звали её Вера Степановна. Она принимала активное участие в гражданской войне. А в Ленинград приехала по партийному направлению на должность второго или третьего секретаря Смольнинского райкома партии. У них с папой не сложились отношения. Мама это видела и, когда папа уехал, то она вела переписку с папой в тайне от бабушки. Я думаю, боялась, что та может донести на него. И на развод она подала всё по той же причине. Мама была слабым человеком и, я думаю, не смогла противостоять давлению бабушки.
Они ещё долго сидели за столом, вспоминали блокаду, эвакуацию и другие события из своей жизни. И когда Евгения Аркадьевна стала собираться домой, Лиза предложила остаться у них на ужин. Но Евгения Аркадьевна отказалась, ссылаясь на позднее время. Уже провожая её, Виктор Аркадьевич спросил:
--А, что вы дальше собираетесь делать? Ведь те сведения, которые Вы узнали у меня ещё недостаточны для полного понимания, как всё было, и как погиб отец.
--Да, я собираюсь съездить в Яцкевичи. Может быть жива моя сестра. Может быть она что-то знает, или ещё кто-то другой.
--Женя, если Вы что-то узнаете, прошу, придите и поделитесь со мной. Да и вообще приходите к нам, будете у нас желанным гостем. Ведь, Вы моя сестра и при том единственная. Я не говорил Вам, но моя старшая сестра Майя умерла здесь в блокаду. И ещё. Дайте мне Ваш адрес. Дело в том, что мы подали заявление на отъезд в Израиль. Там уже живёт наш сын Боря с семьёй. Они репатриировались ещё в 1992 году. Ответа из ОВИР мы пока ещё не получили. Но если это произойдёт, то я Вам сообщу свой израильский адрес, и мы уже больше не потеряемся. Кстати, а Вы не собираетесь тоже уехать в Израиль?
--Да, нет. Ведь мои корни почти все там, в Яцкевичах.
На прощанье они обнялись, и она ушла. А через неделю она уже ехала в поезде в городок, в котором прошло её раннее и совсем ушедшее из памяти детство.
                ****
Ещё в поезде она обдумывала, как будет искать тот дом, в котором когда-то жила с родителями, и где, она надеялась, может жить её сестра Саша. Она совсем не помнит его. Ведь ей было тогда два года. Единственное, что она знала, название улицы и номер дома. И то, не потому что помнила, а потому, что они были записаны в паспортах отца и мамы. Ей повезло. На одной из промежуточных станций к ней в купе подсела молодая пара, мужчина и женщина с чемоданами и рюкзаками, которые тоже ехали в Яцковичи. Разговорились. И когда она назвала улицу, которая её интересует, они рассмеялись:
--Так это рядом с нашей. Мы многих там знаем. А какой номер дома?
Когда она назвала, они задумались, и, обращаясь к мужчине, женщина спросила:
--Слушай, а не там ли живёт старая женщина? У неё во дворе ещё такая маленькая, но гавкучая собачка. Всех, кто мимо проходит, облаивает. Её, по-моему, зовут баба Шура.
--Так это, наверно, и есть моя сестра. Её зовут Александра.
--А, что, Вы давно её не видели?
--Да. Очень давно. Больше пятидесяти лет. С самого начала войны. И не знала, жива она, или нет. А оказывается жива.
--Ой! Что Вы? Как интересно! Может, расскажете?
--Да нет. Это долгая история. А мы, по-моему, уже подъезжаем.
--Да. Следующая остановка наша. Знаете, за нами приедет машина. Мы Вас подвезём.
Когда Евгения Аркадьевна, поблагодарив своих попутчиков, вышла из машины и остановилась подле калитки, чем-то очень знакомым пахнуло со стороны дома. Запах. Запах сирени, смешанный с другим, более острым. Нигде и никогда не встречался ей такой запах. И только от мамы так приятно пахло. И она тогда, сидя на её руках, прижималась к её груди и впитывала в себя этот запах. Вот и первое напоминание о её раннем детстве. Она вошла во двор, огляделась по сторонам. Всё ей было здесь не знакомо. Из будки выскочила собачка и отчаянно залаяла, и, казалось, готова была вцепиться в нежданную гостью, но цепочка, которая была прицеплена к её ошейнику, не позволяла ей это сделать. На пороге дома появилась старая женщина. Широкая неопределённого цвета юбка, поверх которой надета вылинявшая цветастая кофта, туго обтягивала её располневшую, рыхлую фигуру. На голове платок, из-под которого выбивались седые пряди волос. Лицо, изборождённое морщинами, и глаза тусклые, насторожённые. Неужели это и есть её сестра Сашенька?
--Тебе кого? – каким-то надломленным голосом спросила она нежданную гостью.
--Мне нужна Александра Микулич. Скажите, это Вы?
--Ну, я. А чего тебе надобно?
Евгения Аркадьевна подошла ближе к крыльцу, всматривалась в эту неприветливую старуху и не верила, что это и есть та девочка с фотографии, которую мама переслала ей в том самом пакете, который и заставил её приехать на эту встречу.
--Саша, это я, Женя, твоя сестра.
Что-то изменилось в глазах старухи. Безразличие сменилось какими-то признаками заинтересованности: то ли удивлением, то ли недоверием.
--Дык, отколь ты взялась? Сказывали, что ты теперича в Ленинграде.
--Вот оттуда и взялась. Приехала из Ленинграда, чтобы повидаться с тобой.
--Ну, коль приехала, заходь в избу.
 В комнате, в которой они расположились, всё было аккуратно прибрано. Чистый пол, занавески на окнах. В углу, около окна – газовая плита, рядом шкафчик, а за ним холодильник. У другой стены, стоял диван, рядом кресло, а напротив – телевизор. Видимо, хозяйка любила и поддерживала порядок в доме. Когда они присели на диван, Евгения Аркадьевна спросила:
--Как ты живёшь, Саша, расскажи.
--А, что тут рассказывать. Живу. Знаешь, зови меня Шуркой. Все меня так кличут. Я обвыкла.
Глаза её слезились. Концом платка, которым была повязана голова, она промокнула их. Вновь взглянула на свою гостью.
--А чё ж ты ране не приезжала? Стоко лет прошло. А я и знать не знала, жива ты аль нет.
И тогда Евгения Аркадьевна рассказала о детдоме, о своей жизни «после», и о том, как она нашла пакет, из которого и узнала, что у неё есть сестра. На протяжении всего рассказа Шура покачивала головой, иногда вздыхала, протирая слезящиеся глаза, а под конец, пожав плечами, сказала:
--Вишь, как? А у меня всё было по-другому. Сёстры, а Бог каждой дал свою дорогу.
--Ну, а, как прошла твоя жизнь? Из маминого письма я узнала, что перед войной вы с бабушкой уехали в деревню Осовцы и там и остались. И ещё ходили слухи, что вашу деревню сожгли немцы, а всех жителей расстреляли. Как вам удалось уцелеть?
Шура задумалась, глядя куда-то в одну точку, а потом вдруг сказала:
--На то воля Божья. Дал нам отсрочку. – А потом, растирая поясницу, поднялась с дивана: -  Знаешь, давай мы с тобой поснедаем малость, да и выпьем по чарочке за встречу, а тода, если будет интерес, я всё тебе и доложу.
После выпитой «чарочки», а баба Шура приложилась к ней не один раз, состоялся долгий рассказ о том, как проходила её жизнь там, в деревне Осовцы.
                *****
Отец Домны Антиповны, когда она вместе с Сашенькой приехала в Осовцы, ещё был жив, но уже тогда было ясно, что он доживает последние дни. Его похоронили на местном кладбище. Могилку готовил родной брат Домны Антиповны, дед Микола и его сорокалетний сын, Степан. А, когда отмечали девятый день со дня его смерти, по радио сообщили, что Германия напала на Советский Союз. Поредело мужское население деревни. Кого-то призвали в армию, а кто-то ушёл в партизаны. Степана забрали в армию, а дед Микола стал собираться в партизаны. Домне Антиповне возвращаться назад в Яцкевичи было поздно. Так и остались они с Сашенькой в этой деревне на всю войну. Ещё за несколько дней до прихода немцев в Осовцы дед Микола вместе с пятнадцатилетним внуком Васильком выбрали место в соседнем глухом лесу, где начали рыть землянку, чтобы семья в случае необходимости на какое-то время могла скрыться из деревни. Когда через деревню прошли немцы, дед Микола ушёл в лес, и эту работу продолжил Василёк. Установил там печурку, перетащил часть продуктов. Ждали, что будут делать немцы. А те назначили старосту, изъяли часть скота и ушли. Ушли на восток. На какое-то время наступило затишье. В Осовцах немецкие части не квартировались. Прошло несколько месяцев, и вдруг стало известно, что в соседней деревне немцы согнали всех жителей в колхозный амбар, облили его бензином и сожгли вместе с людьми. Причиной было то, что партизаны напали на продовольственный склад, который немцы разместили в этом амбаре, перебили охрану, а продовольствие частично унесли в лес, а частично раздали жителям деревни. Обстановка в окрестных деревнях обострилась. И тогда Василёк, который остался за старшего, перевёз всю семью и пожитки в землянку, оставив охранять дом их собаку по кличке Барсик. Раз в два дня кто-нибудь из детей относил Барсику еду. На этот раз очередь идти в деревню выпала на Сашеньку. Было лето 1943 года. Ей уже исполнилось семь лет. Ещё не выйдя из леса, она увидела, что в стороне их деревни стало подниматься оранжевое зарево и дым. Она побежала к краю леса, чтобы посмотреть, где горит. Выбежав на открытое пространство, она увидела, что пожар охватил ту часть деревни, где находился и их дом. И ещё она услышала яростный лай их Барсика. Она застыла на месте и не знала, что делать, то ли бежать спасать собаку, то ли возвращаться назад. И в это время прозвучал одинокий выстрел, а затем жалобный визг Барсика, и всё смолкло, и только еле слышно было потрескивание, горящего дерева. Это горели избы, в том числе и их дом. С того дня никто не решался покинуть своего убежища, и только один раз ночью Василёк пробрался в деревню. Он увидел обгоревшие остовы домов, выгоревшие палисадники и заборы и, даже не приблизившись к своему дому, вернулся назад в лес. Так прошло ещё несколько дней. Но однажды они услышали отдалённые звуки канонады, которые с каждым днём становились всё громче и громче. Все терялись в догадках. Но Василёк, который был здесь за старшего, никому не разрешал покидать их лагеря, даже для сбора грибов или ягод. Они затаились и чего-то ждали. И дождались. Утром, когда все ещё спали, пришёл дед Микола. Оказывается, их деревню, да и не только их, освободили советские войска. Но самая главная и удивительная новость, которую принёс дед Микола, состояла в том, что их дом остался цел. Обгорела тесовая крыша, обгорели стены, полопались стёкла окон, но сам дом сохранился, и даже почти не пострадали вещи внутри, хотя дома рядом выгорели полностью. Не всю деревню спалили немцы. Были такие дома, которые совсем не пострадали. Первые дни после возвращения все, даже малые дети, занимались расчисткой двора, огорода от обгоревших обломков. Дед Микола и Василёк, чем удалось добыть, покрыли крышу. Ведь подступала осень, и могли пойти дожди. Работа кипела, но все были рады. Ведь никто из семьи не пострадал, и только от Степана не было вестей. Но и он ещё до окончания войны вернулся домой, хотя и был несколько раз ранен.
Всё то время, в течение которого баба Шура вела свой рассказ, путанный и перемежающийся вздохами, а иногда и слезами, Евгения Аркадьевна слушала, не перебивая и не задавая никаких вопросов, боясь нарушить течение повествования. И когда баба Шура замолчала, и казалось, что больше ей не о чём рассказывать, Евгения Аркадьевна спросила:
--А, когда вы вернулись домой?
--Дак, сразу, как узнали, что Яцкевичи ослобонили.
И тут же вдруг спохватилась:
--А, ты знаешь, почему наш дом то не сгорел, а соседские все погорели? А я знаю. Это Боженька сохранил его. Только у нас дома в переднем углу висели иконы, оставшиеся ещё от стариков. Вот Он и оберёг его.
И опять баба Шура умолкла. Но Евгению Аркадьевну интересовало, что знает её сестра об их родителях и о том, как они жили до войны.
--Дык, баба Домна много рассказывала. Вот, оттудова и знаю.
И снова потянулся сбивчивый рассказ, из которого всё же удалось многое понять. А сопоставив то, о чём рассказывала сейчас баба Шура, с тем, что Евгения Аркадьевна уже знала из оставленных мамой документов, у неё сложилось какое-то представление о том периоде их жизни, хотя многое ещё оставалось не ясным...
Уже около года Аркадий, приехавший из Ленинграда инженер, снимал комнату у Домны Антиповны. Взаимоотношения с хозяйкой дома у него сложились очень добрые. В свободное от работы время он помогал Домне Антиповне по дому, особенно в той части, где была нужна мужская сила и сноровка. После смерти Богдана Кузьмича, её мужа, многое в хозяйстве было запущено. Покосился забор, требовал ремонта сарай, засорился колодец во дворе. Всё это взял на себя Аркадий. Ещё осенью на заводской машине он завёз купленный в леспромхозе лес. Вместе с Марьяной распилил его, а потом и расколол на поленья. Так что дров хватило на всю зиму, да ещё и осталось на следующую. Дружеские отношения сложились у него и с Марьяной, дочерью Домны Антиповны. Она училась на заочных курсах бухгалтеров в Минске, и он помогал ей выполнять контрольные работы. Марьяне сразу понравился их новый жилец. Да и ему нравилась Марьяна. Так что уже в конце 1936 года они сыграли свадьбу. Слишком громко сказано: «свадьбу». Запись в ЗАГСе, где Аркадий получил свой новый паспорт на имя Микулич Аркадия Яковлевича, и ужин в кругу немногочисленных друзей Марьяны, её брата Кузьмы и его жены Алеси, которые по этому случаю специально приехали из Минска. Ещё была двоюродная сестра Домны Антиповны, Оксана с мужем. Почему отец сменил свою фамилию на фамилию жены, баба Домна не знала. После свадьбы прошло четыре года. За это время у них родились две девочки. В 1937 году появилась на свет Сашенька, а в начале 1939-го – Женя. Жили они в том же доме у Домны Антиповны. Бабушка радовалась, что у Марьяны всё сложилось хорошо, что ей достался добрый и работящий муж. Но вот война всё и порушила.
И это всё, что помнила баба Шура из рассказов своей бабушки, да и сама бабушка Домна больше ничего не знала, так как война разлучила их с дочерью.
Баба Шура была неважным рассказчиком, но всё же Евгения Аркадьевна слушала её очень внимательно, заинтересованно и впитывала в себя каждый новый факт из жизни своих родителей. Вот так и сомкнулись события, поведанные ей её братом Виктором и сестрой Сашенькой. И в основном они касались отца. И по-прежнему для Увгении Аркадьевны оставалось в тумане то, что произошло в годы войны, как закончили свою жизнь её отец и мама, и как случилось, что она сама выжила и прожила долгую и, как она считала, счастливую жизнь. И ещё оставалось неясным, а знала ли мама, что у отца была другая семья и даже дети, которых он оставил в Ленинграде. Но, видимо, это так навсегда и останется тайной. За прошедшие годы ушли из жизни все свидетели тех лет. Больше не осталось.
Уже стало смеркаться. баба Шура включила свет и ушла в кухню, чтобы приготовить ужин. Евгения Аркадьевна окинула взглядом комнату, в которой они сидели, встала с дивана и прошла в соседнюю комнату. Это была спальня. Здесь стояли две кровати, на стене висело несколько фотографий в рамочках. В основном это были фотографии, как поняла Евгения Аркадьевна, бабы Шуры в молодости. На одной из них был снимок другой девочки лет двенадцати. Обойдя все комнаты дома, Евгения Аркадьевна вернулась к бабе Шуре (так она даже в мыслях стала называть свою сестру Сашеньку). Ничто не шевельнулось в памяти Евгении Аркадьевны, ведь это был когда-то и её дом, но она не почувствовала это, и только одно затронуло её: что-то знакомое было в той девочке на фото. Кто она, эта девочка? С этим вопросом она и обратилась к сестре:
--Дык, это и есть наша мамка. Баба Домна её схоронила. Когда мы поехали в Осовцы, она взяла скоко-то карточек. Хотела показать родне. Ой! А я совсем запамятовала показать тебе. Счас принесу. Там есть и наш папка.
Она принесла из соседней комнаты пожелтевший конверт. В нём были три фотографии. Одна уже знакомая: фотография со свадьбы. На другой была заснята вся их семья, отец с Сашенькой на коленях, и мама с запелёнатой Женей на руках. Евгения Аркадьевна долго рассматривала её. Вот, такими были они перед самой войной, счастливыми, верившими в своё будущее. И все их надежды рухнули по воле одного злодея.
 Именно одного злодея. В школе, уже в старших классах, когда они изучали творчество Льва Николаевича Толстого, в частности, «Войну и мир», поднимался вопрос о роли личности в истории. Тогда их учитель по литературе, ссылаясь на писателя, утверждал, что та или иная историческая личность появляется на политической или военной арене лишь тогда, когда для этого созреют необходимые исторические условия в процессе развития человечества. И что личность лишь выполняет ту роль, которую ему определил уровень развития истории. И что само развитие человеческого общества происходит независимо от воли и желаний отдельных, пусть даже наделённых огромной властью, людей. Евгения Аркадьевна была не согласна с такой точкой зрения. Она считала, что исторические события в любой точке своего развития не предопределены, имеют множество альтернатив, и могут измениться в результате действий различных групп и их лидеров. Например, не будь Мюнхенского соглашения 1938 года, подписанного Чемберленом, и представленного им, как большое достижение, возможно, не было бы и Второй мировой войны, и не было бы тех страданий, которые в результате претерпело человечество. И вся их семья не разрушилась бы, да так, что, возможно по-разному, но в одном направлении ушли отец и мама, и сейчас перед ней не сидела бы эта отсталая деревенская старуха, её родная сестра, совсем ей чужая, к которой ни капли близкого чувства Евгения Аркадьевна не испытывала, хотя и пыталась.
Спать Евгению Аркадьевну баба Шура положила на кровати, где раньше спала их бабушка, баба Домна. Перед сном они договорились назавтра съездить на «партизанское» кладбище, где была похоронена их мать, Марьяна. Потушив свет, они долго молча лежали, хотя и в одной комнате, но в разных мирах. Чужими они были, хотя и родные сёстры. И ничего общего не было у них, кроме тех нескольких лет из их раннего детства.
На кладбище они ехали на стареньком автобусе марки ЛИАЗ, подпрыгивающем на каждом ухабе. Было воскресенье, и автобус был полон людьми, решившими, как и они, посетить могилки своих родных. И хотя кладбище называлось «партизанским», здесь хоронили всех умерших в городе. А такое название оно получило, потому, что первыми хоронили здесь партизан, погибших ещё во время войны. Оно находилось в глубине леса, огороженное со всех сторон плотными рядами деревьев, в основном берёз. Могилка матери находилась в самом центре кладбища. Незамысловатая оградка из металлического уголка, внутри оградки небольшая скамейка, на надгробье плита с выбитыми данными о том, кто здесь захоронен. В изголовье надгробья небольшой куст сирени. Они молча стояли около могилки. Баба Шура перекрестилась, произнеся при этом необходимые слова. Евгения Аркадьевна положила на плиту цветы, купленные у входа на кладбище. Помолчали. Баба Шура вынула из сумки початую бутылку водки, разложила на скамейке чистую белую тряпицу, на которую поставила три стопки и три кусочка чёрного хлеба.
--Давай, выпьем за упокой души нашей мамки, Марьяны.
 Когда они закончили эту поминальную трапезу, поставив третий стакан, покрытый куском хлеба на надгробную плиту, «для мамки», баба Шура, примолкнув, вдруг сказала:
--Ты знаешь, Женя, мамкину могилку кто-то ещё обихаживает. Когда мы вернулися из Осовцов, здеся, на могилке была только досточка с мамкиным именем. Надгробие мы заказали только через год с лишком. А потом, вдруг, пришли, а здеся уже оградка, вот эта лавочка, да и сирень. Но это попозднее. Я даже догадуюсь, кто это. Тут есть один старик. Тогда он был помоложе. А года два назад, уже бабы Домны не было, померла, её могилка там на краю, мы туда ещё сходим, когда я пришла сюда, к мамке, этот старик стоял у нашей могилки, а потом ушёл. А на могилке были цветы, свежие. Я раньше его видела. У него тут тоже кто-то схоронен. Я вот что подумала, может какой-то мамкин ухажёр. Не знаю.
У Евгении Аркадьевны эти слова бабы Шуры вызвали смутную надежду, а вдруг этот старик что-то знает о маме.
--А, где можно найти этого старика? Может быть, он тоже сегодня здесь?
--Может быть. А на кой он тебе?
--Поговорить. Может он что-то знает о маме.
--Коль желаешь, можем пошукать.
Они стали обходить могилку за могилкой особенно, где находились люди. И совсем недалеко увидели старика с молодой женщиной, которые, судя по всему, уже собирались уходить с кладбища. Баба Шура остановилась и, указывая на них, шёпотом сказала:
--Кажись, это он.
Они подошли поближе, поздоровались. Старик выглядел не слишком старым. Довольно высокий, ещё крепкий. Седая голова и шрам на щеке, начинающийся от шеи до левого уха. Он внимательно смотрел на подошедших женщин. Евгения Аркадьевна, обращаясь к нему, сразу задала мучивший её вопрос:
--Скажите, Вы когда-то давно были знакомы с Марьяной Микулич?
Старик вздрогнул и ещё внимательней стал всматриваться в Евгению Аркадьевну.
--Да. Я знал её. Мы вместе во время войны были в партизанском отряде. А, Вы кто?
--Я её дочь. Зовут меня Евгенией. Может быть, Вы что-то знаете о…
--Так Вы – Женечка? - Перебил он её. - А, вы меня не помните? Я ведь, как Вы тогда называли меня, Климка.
И тут пришла в замешательство Евгения Аркадьевна. Климка? Так он же погиб. Она растерялась. Как сказать ему об этом?
--Так Вы не погибли там, в Румынии? Ведь была похоронка.
--Да, меня считали здесь погибшим, но я был ранен и попал в плен.
--Ой, как здорово, что так получилось! А я то думала, что Вас нет. Как я рада! У меня столько к Вам вопросов. Нам обязательно надо встретиться. А как мне к Вам теперь обращаться? Не Климка же?
--Ну, зовите меня Климом Петровичем, а лучше просто Климом. А встретиться?.. Приходите ко мне в гости. Когда Вы сможете?
--Да, хоть завтра.
--Ну что ж, я буду ждать.
Они договорились, что на следующий день, часам к десяти утра она придёт к нему домой. Он на клочке бумаги, оторванном от газеты написал ей свой адрес, объяснил, как найти его улицу, и они ушли. Всё время, пока шёл диалог между ними, баба Шура удивлённо смотрела то на сестру, то на старика, а женщина, сопровождавшая старика, видимо его дочь, тоже молча наблюдала за ними и улыбалась. Можно было понять, что она что-то знает о тех давних событиях, которые связали судьбу её отца с судьбой этой женщины.
Весь вечер У Евгении Аркадьевны было приподнятое настроение. Она делилась своими воспоминаниями с бабой Шурой о том, что сохранилось в её памяти. И о том, что именно он, этот старик, а тогда ещё мальчишка, привёл её к бабе Оксане и обещал, что после войны заберёт её к себе, и они будут жить вместе, как брат и сестра. И о том, что её страсть к чтению тоже была обязана ему, тогда ещё мальчишке.
                *****
Когда на следующее утро Евгения Аркадьевна подошла к нужному дому, она узнала его. Это сюда привела её, восьмилетнюю девочку, баба Оксана, когда она отказывалась поверить, что Климка погиб на войне. Тогда в этом доме жил одинокий старик, дед Климки. Она вспомнила, как он трясущимися руками снимал бечёвку, которой была обвязана пачка писем, среди которых был конверт с похоронкой, а потом и зачитал тот текст, который убедил её в том, что надежда на то, что когда-нибудь они с Климкой будут жить вместе, «как брат и сестра», окончательно рухнула. А как сложатся их отношения теперь, по прошествии стольких лет, об этом она не думала. Ей сейчас нужно было узнать, что произошло в те страшные военные годы. Как погибли её отец и мать, и как случилось, что она, совсем ещё крошка, вдруг почему-то осталась жива. Этот вопрос последнее время она задавала себе не раз, и, кажется, теперь она сможет, наконец, получить на него ответ.
Когда Евгения Аркадьевна открыла калитку, она увидела Клима Петровича, стоящего на крыльце дома и машущего ей рукой, мол, заходи. Они прошли в дом. В комнате на полу сидели два мальчика лет шести и играли в какую-то игру, по очереди передвигая самодельные фигурки по такой же самодельной, разграфлённой картонной доске. Когда в комнату вошли взрослые, они, не обращая внимания на них, увлечённо продолжали игру.
--Мои внуки-близнецы, - сказал Клим Петрович, указывая на детей, а затем, обращаясь к мальчикам: --Идите в свою комнату. Нам с тётей нужно поговорить.
Оставшись одни, они какое-то время молчали, разглядывая друг друга. Евгения Аркадьевна никак не узнавала в этом старике того мальчишку, образ которого хранился в её памяти. Конечно, возраст, но ещё больше этот шрам, который искажал лицо, придавая ему несколько уродливое выражение. Никак она не могла признать в нём того Климку. Но это был он. Вопросы крутились в её голове, но как-то не получалось их задать.
--Может, выпьем кофе или чай, или что покрепче?
--Клим Петрович, давайте кофе, а потом Вы мне расскажете, что случилось с Вами там, на войне. Ведь это удивительно, столько лет я Вас считала погибшим, а потому и не пыталась узнать о Вас ничего. А ведь, Вы мне обещали, что после войны мы будем жить вместе, как брат и сестра. Я это очень хорошо помню.
--Да, Женя. Можно я буду так называть тебя. И ты тоже, не надо отчества. Да, так получилось. Ты говоришь, что я обещал тебе. Я тоже помнил и даже искал тебя. Когда после долгих блужданий по лазаретам и госпиталям, вернулся в Яцкевичи, я зашёл к вам домой. Там тогда жила твоя сестра и бабушка. Они мне сказали, что тебя отвезли в Ленинград к родственникам. Но адреса твоего они не знали. Вот, так и получилось, что я не смог выполнить своего обещания.
--А, там, на кладбище была могилка Вашего дедушки? Мы тогда, после войны, приходили к нему. Это он нам сказал, что Вы погибли где-то там в Чехословакии, и даже показал похоронку.
--На том кладбище у нас две могилки. То была могилка деда, а недалеко – моей жены. Ведь она тоже была на войне. Из-за войны и рано умерла.
--А, что за ранение было у Вас? Серьёзное? И, вообще, как Вы попали в плен? Расскажите.
--Рассказать? – Он усмехнулся, рукой указал на рубец на шее. – Вот видишь? Осколок попал в шею. Я был без сознания. Так попал к немцам, но не на долго. Освободили американцы. Долго был в американском госпитале. Там осколок удалили.   Потом был советский госпиталь. И тогда было обнаружено, что где-то между третьим и четвёртым шейными позвонками остался небольшой осколочек. Поначалу он мне совсем не мешал, только иногда болела шея. Оперировать не стали. Посчитали, что со временем вокруг него образуется капсула, и боли прекратятся. После госпиталя какое-то время я даже получал пособие по инвалидности. Жил в этом доме вместе со своим дедушкой. Ты, наверно, не знаешь. Мои родители были арестованы ещё в 1937 году. За что, я не знаю до сих пор. В 1954 году они были реабилитированы посмертно. Так что мы жили с дедом вдвоём, пока я не женился. Иногда у меня болела шея. Особенно чувствовал, когда менялась погода. Но было терпимо. Уже родилась моя дочь. Ты её видела на кладбище. Сейчас она и зять на работе. Прошло много времени, и вдруг, года четыре назад у меня стали появляться судороги в руке. Я обратился к врачам. И только, когда сделали компьютерную томографию, обнаружилось, что вокруг осколка образовался рубец, который давит на нерв. А отсюда и боли, особенно ночью. Почему-то именно по ночам боли нестерпимые. Приходится даже спать сидя. Вот. Так и живу.
--И что, нельзя ничего сделать? Прооперировать, наконец?
--Ты знаешь, я ездил в Минск на консультацию. Там мне сказали, что это очень сложная операция. Я даже знаю её название: невролизис, когда освобождают нерв от рубца. Но более или менее успешно могут её провести всего несколько хирургов в мире. Есть опасность полного паралича. Были такие хирурги и в Советском Союзе. Кажется, всего двое. Но после развала Советского Союза все они уехали из страны, один – в Израиль, а другой, по-моему, в США. Другие просто не берутся, так как знают, что вероятность положительного исхода близка к нулю. Так что, лучше так, как есть, чем паралич.
--Да, не позавидуешь Вам.  Но так же невозможно жить. А съездить за границу...?
--О чём ты говоришь? На какие шиши?
Они помолчали какое-то время. Евгения Аркадьевна думала, как можно помочь ему, но не находила решения. Она знала людей, которые делали операции за границей. Это им стоило десятки и сотни тысяч долларов. Но это было не для неё. Такие суммы она и в глаза не видела.
 Кофе был выпит, и Клим Петрович унёс пустые чашки на кухню, а вернувшись, спросил:
--Ну, хватит о грустном. Ты говорила, что есть у тебя вопросы ко мне.
--Да, Клим Петрович. И много. Вы знаете, я ничего не помню из того, что было до того, как Вы отвели меня к бабе Оксане. Кое-что я узнала из письма мамы, которое, я не знаю, как ей удалось переслать мне.
--Зато я знаю. Это я передал бабе Оксане и письмо, и ещё разные документы, которые поручила мне сохранить твоя мама. Вообще, хорошо, что ты приехала в Яцкевичи и встретилась со мной. Твоя мама, видимо, предчувствовала, что она может погибнуть, поэтому очень много рассказывала мне о своей жизни. Наверно, надеялась, что я смогу всё тебе рассказать. Вот, видишь, так и получилось.
У Евгении Аркадьевны перехватило дыхание. Неужели? Неужели, то, что ей так хотелось узнать, но на что она совсем уже и не надеялась, вот прямо сейчас откроется.
--Клим Петрович, неужели Вы всё это помните? Ведь столько лет прошло.
--Помню, Женечка, помню. Ведь кроме того, что она мне рассказывала, я сам был участником многих событий тех лет, и все они отложились очень прочно в моей памяти. Я вижу, что тебе не терпится скорей всё услышать. Я готов хоть сейчас.
--Нет, Клим Петрович. Скажите, есть здесь какой-нибудь ресторан, или приличное кафе, в котором можно спокойно посидеть и поговорить. Я приглашаю Вас. И там Вы мне всё расскажете.
--Есть тут недалеко кафе. Раньше это была столовая, а теперь её приватизировали, переоборудовали. Стало похоже на кафе, даже вывеску повесили. Я был там как-то раз.
--Ну вот и пойдёмте туда. А как быть с детьми? Вы сможете оставить их одних дома?
--Ничего, они у нас самостоятельные. Только дверь закрою.
Кафе занимало одну половину одноэтажного дома. Во второй его половине разместился продуктовый магазин. Посетителей было совсем мало. Когда они уселись за одним из столиков, к ним подошла девушка в обычном платье, только поверх него был надет бледно зелёный фартук, и на голове такого же цвета шапочка. Они заказали закуску, она себе – сухого вина, а он – сто пятьдесят грамм водки. И уже после первой рюмки «за встречу», Клим Петрович повёл свой неторопливый рассказ, иногда потирая шею, морщась и делая неловкие движения головой. Евгения Аркадьевна видела, с каким трудом даётся ему его повествование, и поэтому слушала его, не перебивая и не задавая вопросов. Всё, о чём рассказывал Клим Петрович она узнавала впервые, и только некоторые события находили слабый отклик в её памяти. Да и кое-что ей было известно уже из рассказа бабы Шуры. И постепенно то, что было раньше смутным и не ясным, вдруг обретало чёткие очертания, и перед ней вырисовывалась полная картина первых лет её жизни.
                *****
Аркадий Яковлевич, отец Евгении, появился в белорусском городке Яцкевичи в марте 1935 года с направлением на работу в качестве инженера на местном заводе металлоизделий. Никто не знал, и никого здесь не интересовало, почему он оставил семью и престижный город Ленинград, и приехал в такой захолустный городишко. Более того, никто не знал, был ли он вообще женат, потому, что ещё в Ленинграде в паспортном столе он получил справку взамен якобы «утерянного» паспорта, удостоверяющую его личность. Однако в этой справке ничего не говорилось ни о детях, ни и о том, что он был женат. А затем на основании этой справки он получил и новый паспорт. На заводе в Яцкевичах нужен был специалист, и его приняли с распростёртыми руками. Террор, развернувшийся в полную силу в 1937 году ещё не наступил, да и в дальнейшем не сразу добрался до Яцкевичей. Ему выделили комнату в заводском общежитии. Через некоторое время он ушёл из общежития и снял комнату у местной жительницы Микулич Домны Антиповны, которая взяла его на полный пансион, включая и стирку его белья. Хозяин дома Богдан Кузьмич умер в одночасье от непонятной болезни ещё за год, до того. Ещё у Домны Антиповны была дочь Марьяна двадцати четырёх лет, работавшая приёмщицей готовой продукции на том же заводе, что и Аркадий, а старший сын Кузьма, женатый, уже два года жил в Минске. Сама Домна Антиповна не работала из-за плохого здоровья, да и за хозяйством нужен был какой-никакой присмотр. Пока был жив Богдан Кузьмич, семья была обеспечена. Ведь, он был токарем высокого разряда и имел неплохой заработок. Но теперь, когда его не стало, одной зарплаты Марьяны стало не хватать на жизнь, и появление в доме квартиранта как-то решало эту проблему.
 Из первых писем жены, а также из телефонных переговоров, Аркадий знал, что его подозревают в принадлежности к преступной группе, организовавшей покушение на Сергея Мироновича Кирова, но пока ни его жену, ни детей не трогали. А потом вдруг пришло письмо, в котором Ирина извещала его, что она подала на заочный развод с ним, как с «врагом народа», и собирается выйти замуж за другого человека. Но в конце письма Ирина обещала, что никому не сообщит адрес его места жительства при условии, что он не будет пытаться налаживать контакта с его детьми. Это опасно как для него, так и для них. Он всё понял. Понял, что возврата к прежней жизни нет и, возможно, никогда не будет. Надо это принять, как бы ни было больно, и строить свою жизнь заново.
Обо всех этих тонкостях в размышлениях и поведении отца Евгении Аркадьевны Марьяна знала из откровений самого Аркадия перед тем, как он решил связать с ней свою жизнь. А потом, когда оказалась под угрозой судьба и даже жизнь самой Марьяны, она решила сохранить их для дочери через Климку…
Итак, Аркадий снимает комнату в доме Домны Антиповны. Ему очень удобно, что с него сняты все домашние заботы, как то: приготовление пищи, стирка и другие дела, которые обычно выполняют женщины. Зато мужскую работу по дому, да и на приусадебном участке он с удовольствием взял на себя. Взаимоотношения как с Домной Антиповной, так и с её дочерью Марьяной сложились самые благоприятные, даже, можно сказать, дружеские. Но с некоторых пор Аркадий понял, что его дружба с Марьяной стала перерастать в нечто более серьёзное, особенно с её стороны. Ведь она не знала, что он женат, и что у него даже есть дети, и, несмотря на приличную разницу в возрасте, она увлеклась им. Но до получения последнего письма от жены с сообщением о заочном разводе он старался не давать Марьяне повода для сближения, хотя она ему тоже нравилась. Но теперь, когда пути для возврата к прежней жизни не осталось, он решил, что именно Марьяна, это тот человек, с которым он сможет построить свою новую жизнь.
И тогда они поженились. При этом Аркадий взял фамилию жены. Это было сделано после того, как он рассказал Марьяне всю свою историю. И о том, что он был женат, и о том, что у него есть дети, и о том, что жена с ним развелась, а также о том, что ему приходится скрываться от НКВД. Ничто не оказалось препятствием для Марьяны, чтобы соединить свою судьбу с человеком, которого она полюбила чуть ни с первого дня, когда он поселился у них в доме. И тогда они решили, что более безопасным будет для них, если он сменит фамилию.
После свадьбы прошло более четырёх самых счастливых для Марьяны лет. Она очень любила своего мужа, и от этой любви появились на свет два новых росточка, две девочки, Сашенька и Женечка, и казалось, что ничто не может нарушить её счастья. Но наступил 1941 год. В самом начале июня Домна Антиповна, взяв с собой Сашеньку, уехала в деревню под Гомелем погостить у своего брата и помочь ему по уходу за больным и уже очень старым отцом. Но начавшаяся война вдруг всё перевернула.
Уже в начале июля в Яцкевичи пришли немцы. Почти никто из жителей городка не успел эвакуироваться. Больше того, городок был сдан совсем без боя и даже без серьёзных разрушений. Первое время, после того, как прошли основные немецкие части, в жизни жителей города ничего не изменилось. Работали магазины, поликлиника, аптека. Каждое воскресенье крестьяне привозили на базар продукты своего труда. И даже продолжал выпускать свою продукцию завод: вёдра, кастрюли, ножи, ложки и вилки, лопаты. И даже ещё какое-то время в ходу были советские деньги. Но постепенно, когда стало ясно, что оккупация, это явление не кратковременное, все перешли на бартер. Шёл обмен товаров. Сельскохозяйственную продукцию меняли на товары, производимые на заводе, либо на вещи, которые горожане приносили из дома.
С самого начала была создана немногочисленная военная немецкая комендатура и полиция, состоящая в основном из местных жителей, в обязанность которой вменялось обеспечивать порядок в городе. И хотя чувствовалось какое-то напряжение, но жизнь в городе продолжалась без каких-то эксцессов. Правда, ходили слухи, что в соседних лесах появились партизанские отряды, и что некоторые жители города тоже ушли в лес, но пока никаких активных действий они не предпринимали.
Семью Микулич война разорвала на две части. Где-то в Гомельской области застряли Домна Антиповна с Сашенькой, а здесь в тревожном ожидании остались Марьяна и Аркадий с маленькой Женечкой. Стали доходить слухи о том, что немцы жестоко расправляются с коммунистами и евреями, что во многих городах Белоруссии немцы сгоняют евреев в специальные гетто и держат их за колючей проволокой, а потом угоняют в концлагеря в Германию. Поговаривали и о массовых расстрелах. Тревога поселилась в доме. Здесь, в их городке ничего такого пока не происходило, но кто знает, что может быть завтра. Кое-кто в городе знал, что Аркадий еврей, и нельзя было рассчитывать, что об этом не узнают в немецкой комендатуре. Нужно было что-то предпринимать. И тогда Марьяна поняла, что надо уходить в лес к партизанам. Но как найти их? Где расположен их лагерь? С кем об этом можно поговорить, чтобы потом не донесли? Марьяна вспомнила про свою тётку Оксану, двоюродную сестру Домны Антиповны, которая вместе дядькой Панасом, её мужем, тоже жили в их городе. Вот, кто наверно знает. Было у них два сына, Антон и Василий. Ведь они при советской власти были членами партии, а Василий даже занимал какой-то важный пост в их горкоме. Правда, Антон после женитьбы уехал в Бежицу, небольшой городок Брянской области. Там родители его жены имели большой дом. А вот, Василий, наверняка, ушёл в партизаны. Опасно ему, коммунисту, было оставаться здесь в городе. Значит, он или эвакуировался, или ушёл к партизанам. Надо было попробовать.
Дом, где жили тётка Оксана и дядька Панас, находился в районе старой застройки. Обветшалый, окружённый таким же ветхим забором, за которым половина земли была занята огородом, а на второй разместился дом, сарай с поленницей у стены и собачьей будкой, которая сейчас пустовала после того, как сдох их старый пёс Кузька, помесь овчарки и ещё кого-то. Дверь в дом, обычно не запиравшаяся, была закрыта на внутреннюю щеколду. После того, как Марьяна постучала, раздались шаркающие шаги, и после вопроса: -Кого ещё нелёгкая принесла? – дверь открыл дядька Панас. Увидев на пороге Марьяну, взгляд его, обычно суровых глаз, подобрел:
--Смотри, мать, кто к нам пришёл. Ну, проходи, Марьяночка. Гостем будешь.
Дядька Панас всегда по-доброму относился к Марьяне. После первых объятий и вопросов о здоровье, о делах и о том, что будет дальше, сможет ли Красная армия противостоять немцам в этой войне, сели за стол. И уже за столом Марьяна спросила у тётки, где её сын Василий, не у партизан ли. Этот вопрос всполошил тётку.
--У каких партизан? Во, придумала. Они же всей семьёй уехали в самом начале войны. Ты что, не знаешь? Ты ещё кому-нибудь расскажи об этом.
--Да никому я такого не скажу. Что я дура? Просто, нам самим нужно куда-то убираться.
И она рассказала, какая угроза нависла над её семьёй. И под конец объяснила, что они спастись смогут только, если уйдут к партизанам. Другого выхода нет. После её слов наступило долгое молчание. И, наконец, дядька Панас, покряхтев, тяжело поднялся из-за стола.
--Пойдём-ка, выйдем в сени.
Марьяна заметила, как тётка недовольно сверкнула глазами на мужа, но ничего не сказала. Они вышли. Сели на лавку, пристроенную у стены. Дядька Панас вытащил из кармана штанов кисет, молча свернул самокрутку, закурил, задумался. Марьяна терпеливо, с тревогой и робкой надеждой, ждала, что скажет ей дядька Панас. Наконец, он спросил:
--Значит, к партизанам? Всей семьёй, и с дитями? Кто ж вас возьмет, такую ораву?
--Да нет, дядя Панас. Ведь мама с Сашенькой ещё до войны уехала к дедушке, да там и застряла. Остались только мы с Аркадием да Женечка. Нам обязательно надо уходить из города. Иначе погибель.
И опять долгое молчание. Дядька Панас докурил свою цигарку, открыл дверь из сеней во двор, выбросил окурок.
-- Да, дела. В общем, так. Не знаю, смогу ли я чем-то тебе помочь. Попробую. Ну а вы пореже показывайтесь на людях, особо Аркадий. Ежели что получится, я сам приду к вам. Ну, а если не получится, тоже сообщу. Но не обессудь. И ко мне больше не приходи. Поняла? Вот и всё. А сейчас иди домой. И никому о нашем разговоре. А то подставишь и меня, и самих себя. Ясно?
Ждать пришлось довольно долго. Но однажды, в зимнюю ноябрьскую ночь 1942 года раздался осторожный стук в окно комнаты, где спали Марьяна и Аркадий. Аркадий подхватился, но Марьяна остановила его, и сама подошла к двери.
--Кто там? – чуть не шёпотом спросила она.
--Свои. Я от деда Панаса. Открой.
Сердце Марьяны заколотилось: - Ну вот, наконец. - Она суетливо и с трудом отодвинула засов, открыла дверь. Мимо неё проскользнул какой-то незнакомый ей человечек в ватнике и треухе на голове.  Закрыв дверь, Марьяна последовала за ним.
--Свет не зажигай, поговорим так.
Они прошли в комнату, где уже ожидал их Аркадий. Марьяна задёрнула шторы на окне и всё же зажгла свечу. Посланец расстегнул свой ватник, стянул с головы треух. Им оказался молоденький, совсем мальчишка, вихрастый парнишка.
--Ты Марьяна? Да? Мне нужно кое-что объяснить тебе. Мы заберём всех вас в лес, когда будет вьюжная ночь. А вы приготовьтесь, соберите самое необходимое и как можно больше продуктов. Это для отряда. Я тут тебе принёс кое-что. Обменяй на хлеб, муку, картошку, крупу, ну ещё, что сможешь. Упакуй так, чтобы можно было быстро вынести из дома.
Он вынул из кармана телогрейки небольшой мешочек и передал Марьяне.
--Это чтобы менять на продукты. Но это ещё не всё. Тебе, Марьяна, нужно будет выполнить одно поручение. Есть у тебя родственник или какой-нибудь знакомый в Мирошниках?
Марьяна задумалась. Село Мирошники находилось километрах в пятнадцати от города. Она вспомнила, что один раз была там на свадьбе у своей школьной подруги.
--Да, есть. Там живёт Анюта, с которой мы учились в одном классе.
--Ну вот, и хорошо. Съездишь туда в гости, а заодно зайдёшь по одному адресу. Хозяина зовут Данила.
Он продиктовал ей название улицы и номер дома и потребовал повторить.
--Адрес нигде не записывай. Запомнишь. Скажешь, что ты от его сестры Алёны. Он тебе что-то передаст, а может быть, скажет на словах. И это ты отдашь мне. Когда? Потом решим. Мы свяжемся с тобой. Но сделать это надо, как можно скорей.
Посланец ушёл, так и не назвав своего имени. Следующие дни Марьяна шила мешки, куда они складывали самые необходимые вещи, особенно детские для Женечки. Ещё Марьяна сходила в село Мирошники, где она взяла пакет у Данилы, уже пожилого немногословного мужика с суровым взглядом из-под густых седых бровей. На словах он передал, что в село стали прибывать большие группы немцев с фронта.
В мешочке, который оставил посланник, было несколько часов, как ручных, так и карманных, золотые кольца и даже царские монеты. На них они вместе с Аркадием на базаре выменивали, какие могли, продукты. Упаковывали и складывали в сенях в ящике под лавкой. В эти же дни поползли слухи, что немцы потерпели серьёзное поражение под Сталинградом. Это вселяло надежду. А ещё в их городок стали прибывать немцы в какой-то зловеще-чёрной форме. Говорили, что это эсесовцы. Тревога поселилась в городе, но ещё большая тревога терзала душу Марьяны. А непогода, а вместе с ней, как она надеялась, и их уход из городка, всё никак не наступали. Стояли сильные морозы, но ночи были ясные, лунные. Однако в одну из таких ночей вновь появился у них посланник, тот же вихрастый паренёк. Он забрал у неё пакет, который она принесла из Мирошников, а также часть заготовленных продуктов, посетовал на то, что никак не наступает момент, когда их всех можно было бы вывезти в отряд, и сказал, что если обстоятельства примут угрожающий характер, им стоит попытаться уйти самим. Но чтобы знать дорогу в отряд, он предложил Марьяне вместе с ним сегодня пройти по этому пути. Заодно она помогла бы ему отнести больше продуктов в отряд. Сейчас у них с этим проблема. И Марьяна согласилась. И в эту же ночь они ушли. Больше четырёх часов добирались они до отряда. По дороге проводник, показывал ей приметы, по которым она смогла бы, в случае необходимости, привести свою семью в отряд. Когда они пришли на место, первый, кого она встретила был Василий, сын дяди Панаса. Как оказалось, он был заместителем начальника отряда. Видимо, это ему дядя Панас передал Марьянину просьбу. День она провела в одной из землянок, которые были вырыты и замаскированы в самой гуще леса, и с трёх сторон окружены болотом. А вечером, когда она уже готовилась отправиться в обратный путь, её позвал к себе Василий.
--Марьяна, сегодня тебе нельзя появляться в городе. Нам стало известно, что немецкая администрация объявила нечто вроде чрезвычайного положения на ближайшие два дня. Всем жителям города запрещено покидать свои дома. Любой, появившийся вне своего дома, будет немедленно застрелен. Пока мы не знаем, что послужило поводом для этого. Говорят, что, скорей всего, произошло нападение на кого-то из немецкой комендатуры, и они пытаются поймать нападавших.  По крайней мере, мы к этому отношения не имеем. Поэтому тебе придётся переждать пару дней, пока там всё успокоится.
У Марьяны перехватило сердце, нечем стало дышать, лицо покрылось испариной: «Вот, оно случилось. Опоздали!». Василий увидел, как покачнулась Марьяна, подхватил её, усадил на стул.
--Ты, что, думаешь?.. Нет, Марьяна, это не то. Такое они делают в городах с большим количеством еврейского населения. А что у нас? Раз, два и обчёлся. Нет, тут что-то другое. Но мы уточним. А ты успокойся.
--Василий, мне нужно туда идти. Мне надо знать…
--Никуда ты не пойдёшь. Я тебя не отпущу. А если это не то, что ты думаешь, а ты полезешь на рожон и погибнешь? Кто твоим потом поможет? Ты об этом подумала?
И Марьяна осталась. Чрезвычайное положение длилось четыре дня. Но уже на второй день стало известно, что немцы сгоняют всех евреев в несколько домов на окраине города, которые они огородили колючей проволокой. Ещё, как узнали в отряде, охрану созданного гетто несут в основном местные полицаи и несколько эсесовцев. И тогда Василий разрешил Марьяне вернуться в город и узнать о судьбе её мужа и дочери. И если они находятся в гетто, то попытаться их освободить с помощью подкупа кого-то из полицаев. Для этого Василий передал ей дамские золотые швейцарские часы из запасов отряда, найденные в кармане у убитого немца, и кроме них ещё маленький дамский пистолет для самозащиты. Сопровождающим был направлен снова тот вихрастый паренёк, которого, как теперь узнала Марьяна, звали Климка.
В город они пробрались уже к утру. Дома, как и опасалась Марьяна, всё было перевёрнуто, разграблено, хотя ничего ценного там никогда и не было. Но остатки заготовленных продуктов, хранившиеся в подполе, оказались нетронутыми. Не было дома и Аркадия с Женечкой, не было и мешка, в котором были сложены вся детская одежда для Женечки. Все самые мрачные предчувствия Марьяны оправдались. Долго она не могла прийти в себя. Климка, как мог, успокаивал её, но чем он, совсем ещё мальчишка, мог утешить её. Он приготовил завтрак, к которому Марьяна почти не притронулась. После ночи, проведённой в дороге, они улеглись спать, но Марьяна не могла уснуть, и всё обдумывала, что ещё можно сделать, как спасти своих родных: любимого мужа и совсем крохотную свою дочурку. И к вечеру план её действий был готов.
В тот же вечер Марьяна пошла к своему бывшему однокласснику Илье, который жил на соседней улице. Она знала, что он служит в полиции, и надеялась, что он знает, где Аркадий с Женечкой сейчас.  Дверь ей открыла жена Ильи Мария, тоже её одноклассница. Когда-то Марьяна даже была приглашена на их свадьбу. Сейчас Мария сильно изменилась, пополнела, раздалась в ширь. На ней был фартук, а в передней комнате в печи горел огонь, видимо, она готовила ужин. Мария явно обрадовалась приходу Марьяны. Они обнялись, присели за стол. На вопрос, дома ли Илья, Мария сказала, что ждёт его с минуты на минуту. После общих разговоров о семье, детях, которые с трудом удавалось поддерживать Марьяне, она выложила ей заранее продуманную легенду о том, что она уходила в ближайшую деревню к своей тётке за продуктами, а когда вернулась, то дом её был разграблен, и куда-то пропали и её муж, и трёхлетняя дочь. Вот и пришла она к Илье, может быть, он что-то знает о них. Её рассказ сопровождался слезами, и Мария искренне утешала её, обещая, что Илья обязательно сделает всё, чтобы помочь Марьяне. Наконец, Марьяна сняла пальто, и на её руке Мария увидела маленькие золотые часы на очень красивом тоже золотом браслете.
--Ой, какие красивые часы! Откуда они у тебя?
Марьяна поднесла руку к уху, как бы проверяя, идут ли они.
--Тебе они нравятся?
--О, да! Откуда они у тебя? –вновь повторила Мария.
Марьяна задумалась, как бы вспоминая или решая, стоит ли рассказывать, как появились у неё эти часы.
--Ты знаешь? Это длинная история. Мой дед воевал ещё в первую мировую войну. А когда он вернулся, то привёз и эти часы. А когда его сын, мой папа, женился, он подарил их своей невестке, моей маме, как свадебный подарок от свёкра. Ну а уж потом, когда я вышла замуж за Аркадия, мама отдала их мне. Теперь они мои. А сейчас, когда на меня свалилась такая беда, я дала себе зарок, что, если мне удастся спасти Аркадия и Женечку, я их кому-нибудь отдам. Без них мне и часы не нужны.
Мария молча сочувственно вздыхала, то и дело поглядывая на часы. Марьяна поняла, что крючок заглочен, и теперь Мария не успокоится, пока Илья не сделает всё, чтобы спасти её мужа и дочку.
Когда пришёл Илья, Мария накрыла стол. Уже за ужином Марьяна снова повторила свой рассказ, но Илья перебил её, сказав, что он всё знает. Да, Аркадий находится в гетто. Он видел его там. Он и девочка находятся в одной избе с ещё несколькими семьями. Какие планы у немцев по поводу евреев, находящихся в гетто, он не знает. Поговаривают, что их будут увозить в Германию. И тут вступила в разговор Мария:
--Илья, надо как-то помочь Марьяне. Нельзя их как-нибудь выпустить? Ну, например, ночью, когда ты дежуришь.
--Ну, Мария, как я это сделаю? Ведь я дежурю не один. А Васёк, мой напарник, побоится. За это можно поплатиться головой. Нет, это исключено.
Марьяна, которая до этого молча наблюдала за супругами, спросила:
--Илья, а если ему сделать подарок, от которого он не сможет отказаться?
Она увидела, как отреагировала на её слова Мария. Лицо её сразу потускнело. И тогда, Марьяна вынула из своей сумки тот пистолетик, который передал ей Василий, как он сказал тогда: «для самообороны», и положила на стол. Маленький, как игрушка, он отливал чёрным лаком и невольно приковывал взгляд. Илья осторожно взял его в руки, поворачивал из стороны в сторону. Его лицо отражало и удивление, и восхищение.
--Да, красивая игрушка. Где ты его взяла?
--Это наследство от моего деда.
--А, он заряжен?
--Нет. Но у меня есть целая обойма патронов.
Мария тоже восхищённо смотрела на пистолет, а затем, обращаясь к Илье, сказала:
--Илюша, я уверена, Васёк согласится. – И обращаясь к Марьяне – Может быть стоит ему показать? Когда он его увидит, то уж точно согласится.
--А, это надёжно? Ему можно доверять? Не получится так, что он его заберёт, а ничего не сделает.
--Марьяна, я ему в руки не дам, пока не сделаем дело. Я обещаю.
--Спасибо Илья. –А потом обращаясь к Марии, --И тебе я тоже обещаю.
--Что ты ей ещё обещаешь?
--Это наш с Марией секрет.
--Ну, ладно. Теперь давай поговорим о деле. Ты знаешь, где находится гетто? Нет? Давай, я тебе нарисую.
Он взял листок бумаги и на нём начертил план гетто, надписал названия улиц.
--Здесь всего девять домов. Они огорожены колючкой. А вот здесь ворота. Обычно там в будке сидит немец. Но иногда немец уходит домой, поручая ворота нам. Он рядом живёт у одной нашей вдовицы. И если он уйдёт, мы сможем их выпустить. Мы дежурим через ночь. Сегодня там Витёк и Гера. Завтра наша очередь. Ты приходи завтра часов в одиннадцать ночи и здесь, на этом углу жди меня. Там, напротив, есть пустой полуразрушенный дом. В нём и жди. Ты поняла? Ну, вот, и всё. Не получится завтра, попробуем в другой раз.
На следующий день ближе к вечеру Марьяна с Климкой пробрались в тот дом, о котором говорил ей Илья. Ожидание было долгим и тягостным. Климка заснул, сидя на подставленном около разбитого окна ящике. Марьяна напряжённо вглядывалась в темноту в сторону стены из колючей проволоки. Разные мысли терзали её. То ей думалось, что Илья обманул её, удовлетворившись отданным пистолетом, то казалось, что всё сорвалось, и немцы раскрыли их затею. И лишь далеко за полночь она услышала какое-то движение по ту сторону от ограждения и, наконец, поняла, что кто-то едва слышно окликает её. Она разбудила своего напарника и велела ожидать её у окна. А сама, крадучись, выбралась из дома и подошла прямо к ограждению. Там, за колючей проволокой она различила две фигуры. Это был Илья, а рядом с ним Аркадий, с Женечкой на руках. Сердце Марьяны бешено колотилось, и непроизвольно у неё вырвалось:
 -- Аркаша!.
И тут же в ответ голос Ильи:
--Тихо! И слушай меня внимательно. Сегодня не получится, но девочку заберёшь сейчас. Стань вот здесь и жди.
Илья откуда-то прикатил железную бочку, поставил её на попа. Взобрался на неё. Теперь его голова и плечи оказались выше верхнего ряда колючей проволоки. Взял из рук Аркадия девочку. И вдруг девочка заплакала. Илья успокаивал её, а сам в это время разворачивал подстилку, на которой лежала девочка. Оказалось, что это простыня, держась за края которой, Илья стал опускать её уже по другую сторону забора, пока она не оказалась на руках у Марьяны. Она прижала к себе дочку, целовала её в губы, и та успокоилась, перестала плакать. И тогда Марьяна подняла голову и стала всматриваться туда, где в двух метрах от неё стоял и всё время молчал самый дорогой ей человек.
--Аркаша, а как же ты?
--Тихо, Марьяна! Теперь будет легче вывести его, когда он один. А сейчас уходи. И ты, Аркадий уходи к себе.
Но Аркадий не сдвинулся с места и никак не мог оторвать взгляда от любимого лица, как будто, прощаясь, пытался запомнить его навсегда. Илья взял его за руку: - Пошли. – И уже отойдя на несколько шагов, Аркадий обернулся и чуть слышно прошептал: - «Марьяна, за меня не беспокойся. Всё будет хорошо», и обращаясь к Илье: - «Спасибо тебе».
Всю дорогу к дому Женя молчала, как будто всё понимала и только, прижимаясь к Марьяне, шептала: - «Мама, мамочка».  Климка, бежавший рядом, просил: - «Давай, я пронесу немного. Ведь ты устала».  И только забежав в дом, она передала её ему и сказала: - «В спальню, там теплей», - а сама закрыла дверь на запор, сбросила пальто и тут же бросилась к дочери. Женя была укутана в своё детское одеяло, перевязанное верёвкой. Когда она раскрыла одеяльце, то увидела, что на дочери было только спальная одежда, трусики и ночная рубашка. Видимо, забирали их ночью, и Аркадию даже не дали переодеть девочку. Климка принёс тазик и кастрюлю с горячей водой. Они её помыли, переодели, и всё это время Женечка молчала, давая себя мыть, одевать, не произнося при этом ни слова, как немая.
--Женя, почему ты всё время молчишь?
--Мне папа так велел.
--Но теперь же ты дома, и можешь говорить, и никто тебя не тронет.
--Я хочу есть, мама.
--Ой, детка моя, сейчас мы накормим тебя.
Марьяна засуетилась, уложила дочку в кровать, и хотела бежать на кухню. Но Климка уже нёс в руках тарелку с согретой картошкой и котлетой. Марьяна с благодарностью смотрела на него. Ну, откуда у него, ещё совсем мальчишки, столько практической смекалки и сноровки. Всё то он знает и умеет. И всегда вовремя, к месту. Какой помощник ей достался! А ему то было к тому времени всего четырнадцать лет. Она тогда ещё не знала, какую роль сыграет этот мальчишка в судьбе её дочери. Но это будет потом. А сейчас они вдвоём смотрели, с какой жадностью набросилась Женя на еду, руками запихивая в рот куски картошки и котлеты. А потом, вдруг остановилась, взглянула на них, взяла ложку и продолжила уже более спокойно, не поднимая глаз, пока не очистила всю тарелку. И когда Климка принёс ей стакан чая, она уже спала на руках у Марьяны. Она уложила Женечку в постель и ещё долго смотрела на спящую дочь. Бедная девочка, сколько пришлось ей, крохе, перенести за эти несколько дней.
Теперь надо было решать, как быть дальше: то ли отнести Женю в отряд, а потом вернуться и дождаться, когда удастся освободиться Аркадию, или ждать всем вместе здесь. Её советчиком был Климка. Она теперь уже с ним, как с равным, обсуждала варианты. Так, и не придя ни к какому решению, они улеглись спать. В любом случае следующий день придётся переждать, так как эта ночь уже была на исходе.
Проснулись они от треска мотоциклов и грузовых машин с закрытыми кузовами, которые проезжали по соседней дороге. Был уже день. Марьяна сквозь зазоры между занавесками наблюдала за этим зловещим потоком. И опять тревога поселилась у неё на сердце. Что-то, предвещающее угрозу, было в этом движении. Проснулась и Женечка и, молча, лежала в своей кроватке, наблюдая за матерью. Что-то не детское было в её глазах. Климка уже растапливал печь. Надо было готовить завтрак. И Марьяна решила: девочку нужно уносить сегодня, а потом уже возвращаться, чтобы, как она надеялась, в ту ночь, когда Илья будет снова дежурить в гетто, может быть удастся освободиться и Аркадию. Остаток дня провели в сборах к ночному походу. Были сложены в мешки остатки продуктов, а также самые необходимые вещи.
А вечером, когда только стемнело, вдруг пришёл Илья. Его приход был для Марьяны неожиданным и не очень желательным. Она не совсем доверяла ему, ведь он служил у немцев. А его последние действия по освобождению Женечки она относила лишь к его материальной заинтересованности. Всё-таки золотые часы для его жены. И Марьяна подумала, что он пришёл именно за ними. Но Илья, войдя в дом, сказал, что ему нужно переговорить лично с ней. Видно было, что он был чем-то серьёзно обеспокоен. Она попросила Климку забрать Женечку в соседнюю комнату и там чем-нибудь позаниматься. За этот день Марьяна заметила, как бережно обращался с Женечкой этот парнишка. Это сказалось и на состоянии девочки. Общаясь с ним, она как будто стала понемногу оттаивать. Это радовало Марьяну. И сейчас Женечка без особых уговоров оставила маму с незнакомым дядей и ушла вместе с Климкой.
Оставшись одни, они сели за стол.  Илья, молча, снял шапку, расстегнул полушубок, а Марьяна с тревогой ожидала, с какими, судя по всему, неприятными новостями пришёл к ней её бывший одноклассник. Наконец, опершись локтем о стол и подперев рукой подбородок, он поднял глаза на Марьяну:
--Марьяна, мы опоздали. Сегодня всех евреев из гетто немцы вывезли из города. Куда? Я точно не знаю. Но, как я понял, не то в Германию, не то в Польшу, в концлагерь. И Аркадия тоже. Я сам видел, как его заталкивали в машину.
Марьяну как будто чем-то тяжёлым ударили по голове. Неужели это всё? Неужели та надежда, которая ещё вчера теплилась в её душе, рухнула окончательно. Она недвижно, окаменело сидела перед Ильёй, ничего не соображая и не зная, что делать дальше.
  --Марьяна, я понимаю, как трудно это перенести. Но тебе нельзя терять голову. Тебе сейчас нужно срочно действовать. Я не всё тебе сказал. Послушай.  Дело в том, что немцы каким-то образом обнаружили, что куда-то пропала девочка - «жидовочка». Как это обнаружили? Не знаю. Может быть, донёс кто-то из евреев, а может быть, у немцев был список всех, кто находился в гетто. Переворошили все дома в гетто, но ничего не нашли. Я думаю, что начнутся обыски и в городе. Вам нужно срочно уходить из города. Вы же как-то собирались. Я не буду спрашивать, как и куда. Но с этим нельзя медлить.
Он опустил голову и какое-то время молчал. Время шло. Казалось, что всё сказано, но он продолжал сидеть. А затем, не поднимая головы, произнёс:
  --Марьяна, у меня к тебе есть одна просьба. Постарайся мне поверить и понять.
И он снова смолк. Марьяна лихорадочно обдумывала свои дальнейшие действия, а тут ещё какая-то просьба. Что ещё он хочет ей сказать? А Илья, так же не поднимая головы, продолжил:
--Дело в том, что я очень жалею, что в своё время поддался на уговоры Василия и пошёл в полицию. Сейчас я увидел, во что всё это обернулось. А тогда, когда наш завод закрылся, и я оказался без работы, а нужно было жить и кормить семью, я согласился. А вот теперь раскаиваюсь. Но просто взять и уйти, так не получится. Теперь я уже замарался и понимаю, что доверия ко мне уже не будет. Но если там, где ты будешь, понадобится какая-то моя помощь, то я готов на всё. Да.  Вот, всё, что я хотел тебе сказать. Да, ещё вот что. Если тебе сейчас нужно в чём-то помочь, скажи. Я всё сделаю.
Марьяна смотрела на бывшего своего одноклассника, понимала и верила ему, но доверить ему судьбу свою и судьбу дочери не решилась.
--Спасибо тебе, Илья, за то, что ты уже для меня сделал. Это и так много.
Илья поднялся, запахнул свой полушубок, и тут Марьяна вспомнила:
-- Да, Илья, я обещала Марии часы…
Илья обернулся, и в его взгляде было, что-то такое, что Марьяна не смогла закончить начатую фразу. И он ушёл.
Ночью, наконец, пошёл снег, и они по очереди сменяя друг друга, несли Женечку. В лагерь они пришли, когда уже совсем рассвело. Так началась партизанская жизнь, Марьяны.
Оказалось, что в лагере был свой, как бы, детский сад. Бывшая учительница, Софья Семёновна, присматривала за тремя малышами, детьми партизан. Женечка стала четвёртой. Очень привязался к ней Климка. В своё свободное время он обычно приходил в «детский садик», который размещался в одной из землянок, и помогал Софье Семёновне, приносил какие-нибудь игрушки, которые ему удавалось добыть во время своих вылазок в соседние сёла. Когда он приходил, Женечка не отходила от него. Иногда он забирал её, и они уходили в глубь леса, собирали ягоды, грибы, о чём-то беседовали.      Тоже не безоблачной была жизнь у этого мальчишки. Когда ему было восемь лет, он остался без родителей. Их обоих в один день увели из дома люди в форме, и он до сих пор не знал, где они, и живы ли. Всё это время, с момента их ареста и до войны, он жил с дедом. Когда началась война, ушёл к партизанам. Кроме деда, не было у него родных людей. А теперь, принимая участие в тех трагических событиях, которые пришлось пережить Марьяне и Женечке, и переживая всё это вместе с ними, он стал ощущать в душе своей до сих пор незнакомое ему чувство близости к ним, особенно к это малышке, которая отвечала ему какой-то особой привязанностью.
Постепенно Марьяна активно включилась в работу отряда. В основном выполняла роль связистки с жителями своего городка и соседних деревень, но иногда принимала участие и в боевых операциях. Особенно полезной была её связь с Ильёй. Он продолжал служить в полиции и передавал ей очень ценную информацию о планах немцев и их дислокации в городе, что позволяло партизанам более успешно проводить свои операции. В общем, Илья стал очень ценным агентом для партизан.  Иногда на задание она уходила вместе с Климкой. Надёжным другом стал для Марьяны этот взрослеющий на глазах паренёк, и однажды после выполненного задания, когда они возвращались в лагерь, она рассказала ему то, что когда-то поведал ей Аркадий: как и почему оказался Аркадий в их городе, и то, что у Аркадия есть в Ленинграде дети от первого брака, которые приходятся Женечке братом и сестрой.
--Понимаешь, Клим, почему я тебе всё это рассказываю? Меня беспокоит дальнейшая судьба моей дочери. У неё, кроме меня, никого не осталось. Но в Ленинграде есть её родные брат и сестра. И если со мной что-то случится, может быть, когда кончится война, они станут для неё самыми близкими людьми. У меня в землянке есть папка, в которой сложены все документы Аркадия, фамилия и имена его бывшей жены и детей, и даже их адрес в Ленинграде, по которому можно будет связаться с ними. Поэтому я хочу, чтобы кроме меня об этом кто-то ещё знал и, может быть, смог бы помочь Женечке. Есть ещё моя мама, Женина бабушка. Она с моей старшей дочкой, Сашенькой, на лето уехала к своим родителям в деревню Осовцы, что в Гомельской области. А когда началась война, они там и остались. Но дошли слухи, что немцы всю деревню сожги. Живы ли они? Я не знаю. Я очень боюсь, что это не так. Но если живы, то, конечно, они приедут, когда освободят наш город. И тогда всё будет проще. А если нет?.. В общем, ты меня понял? Я надеюсь на тебя.
Она смотрела на Климку, знала о его привязанность к её дочери, видела, с какой готовностью он воспринимает её слова, и понимала, что он сделает всё, о чём она его просит. Она приобняла его за плечи, прижала к себе, и какое-то нежное, почти материнское чувство к этому худенькому мальчишке переполнило её.
Была осень 1943 года. Немцы отступали. Уже были освобождены восточные районы Белоруссии. Активизировались и действия партизанского отряда. На железной дороге был подорван состав, перевозивший боеприпасы и танки. Была проведена дерзкая вылазка на немецкий продовольственный склад, откуда, ликвидировав всю охрану, партизаны вывезли большое количество продуктов. В Яцкевичах был взорван дом, в котором размещалась комендатура. Погиб комендант и ещё несколько офицеров. В ответ немцы проводили карательные операции как в городе, так и в близлежащих деревнях. Было арестовано и расстреляно много подозреваемых в связях с партизанами, в том числе и дядя Панас. А в одной из операций по подрыву немецкого эшелона погибла Марьяна. Кроме неё в той операции погибли ещё два партизана. Их хоронили рядом со стоянкой, где располагался отряд. Случилось то, о возможности чего говорила Марьяна. Война есть война, она никому не даёт страховки.
Долгое время ни Софья Семёновна, ни Климка не решались рассказать Женечке, что теперь у неё нет мамы. Она уже привыкла к тому, что Марьяна, уходя на задание, какое-то время не навещала её. А сейчас Климка сказал ей, что мама выполняет очень важное задание, и её долго не будет в отряде.
--А, ты ко мне будешь приходить?
--Да, Женечка, конечно.
Немцы были всерьёз обеспокоены действиями партизан. Шла прочистка леса, где обосновался лагерь. Отряду приходилось уходить всё глубже и глубже в лес. В этой обстановке было решено детей, находящихся в отряде, передать жителям города. Так Женя оказалась в доме у тётки Оксаны.
                ********
Закончив свою повесть, Клим Петрович встал со стула. Всё время своего рассказа, он то и дело потирал шею правой рукой, делая лёгкие движения головой в стороны. Видимо, давал о себе знать осколок. Евгения Аркадьевна, увлечённая тем, что она узнавала о том трагическом периоде своей жизни, не задумывалась над причиной таких его движений. Но теперь, когда он с трудом поднялся, и на лице его отразилась та боль, которую он старался скрыть от неё, она поняла, как трудно дался ему этот долгий рассказ, собственно, о её жизни. И почему-то только сейчас она поняла, что именно заботой о ней, тогда ещё маленькой девочкой, и сейчас, уже пожилой женщиной, были продиктованы все его действия. Именно ради неё он терпел ту, вероятно, серьёзную боль, сидя на неудобном стуле, и вёл этот долгий рассказ. И какое-то очень тёплое чувство к этому старому человеку охватило её. И она вдруг увидела в нём очень близкого себе человека. Человека, который так много сделал для неё.
--Клим, - Она впервые обратилась к нему только по имени. – Прости меня. Я ведь не представляла, как трудно тебе было здесь сидеть и, наверно, очень больно. И как ты всё это терпишь? Не может быть, чтобы нельзя было от этого избавиться.
--Ничего, Женя. Я уже притерпелся. А на счёт «избавиться», я уже говорил, что пока наши хирурги не берутся за такую операцию. Да, и я сам не готов рисковать. Ведь лучше так, чем паралич.
--Клим, я в Питере всё разузнаю. И мы всё же найдём выход из положения. Не может быть, чтобы его не было. Ты веришь мне?
Он как-то ласково смотрел на неё, как когда-то, на маленькую Женечку, и улыбался. И в этой улыбке было что-то, что заставило её тоже встать, обойти стол и, вдруг прижаться к его груди. Он приобнял её, и это было как объяснение в любви.
На следующий день на вокзале её провожали баба Шура и Клим Петрович. В поезде она обдумывала последовательность своих действий. Теперь у неё появилась цель всей её последующей жизни. Она должна помочь Климу освободиться от ежедневных страданий. Это нужно было не только ему, но и ей самой. Она верила, что это в её силах. И такая уверенность придавала ей решительности и грела её душу надеждой, что впереди и у неё ещё может быть счастливый отрезок жизненного пути.
                *****
Целых два года ушли на то, чтобы прийти к окончательному результату. Поиски возможности провести операцию в России ни к чему не привели. В больнице Склифосовского ей объяснили, что для проведения такой сложной операции нужно специальное медицинское оборудование, которое, по последним сведениям, только недавно появилось в отдельных больницах США. В России пока такой аппаратуры нет. Дальнейшие поиски позволили Евгении Аркадьевне узнать, что такое оборудование появилось и в Израиле. Кроме того, она узнала, что в Израиле действует закон о бесплатном медицинском обеспечении для всех граждан страны. Так появилась мысль о переезде в Израиль на постоянное место жительства. В питерском отделении Сохнут ей подробно рассказали, что претендовать на получение израильского гражданства могут лица, имеющие еврейские корни в третьем поколении, то есть, если у них бабушка или дедушка были евреями. Об этом ей говорил и Виктор, к которому она зашла после возвращения из Яцкевичей. Они с Лизой уже получили разрешение на выезд в Израиль и готовились к отъезду. Много полезных советов унесла от них тогда Евгения Аркадьевна. Но каким образом Клим сможет получить израильское гражданство, если у него нет еврейских корней? Хотя, стоп! Его фамилия Кушнир. Ведь это еврейская фамилия. Она хорошо помнит, что у одной из её лучших учениц, которая принимала участие и в их «литературном обществе», была такая же фамилия. Римма Кушнир. И она точно знала, что эта девочка из еврейской семьи. Значит, всё может быть очень просто. Надо узнать у Клима. Но как это сделать? Нужно ехать в Яцкевичи: всё выяснить и всё обговорить. И только сейчас Евгения Аркадьевна задумалась над тем, а согласится ли Клим со всеми её доводами. Согласится ли он оставить дочь и внуков? Хотя, если у него есть право на репатриацию в Израиль, то и у них, возможно, такое право есть. В общем, что тут гадать, надо ехать и на месте всё решить.
                ******
На телеграммы, в которых Евгения Аркадьевна сообщала о своём приезде в Яцкевичи, откликнулся только Клим. Баба Шура на вокзал не пришла. Клим же встречал её с букетом цветов. Она видела, как он рад её приезду, и сомнения в том, что всё, что она предпринимала для него, как-то скажется и на её жизни, совсем ушли. И теперь она твёрдо уверилась в том, что их дальнейшая судьба будет общей, и то, что она делала для него, она делала и для себя. Клим предложил ей остановиться у него дома:
--У нас есть свободная комната. Ты сможешь в ней жить, никого не стесняя.
--Нет, Клим, у меня есть родная сестра. Я не хочу её обижать.
--Так на кладбище тогда ты была со своей сестрой? Как за это время она состарилась. Не узнать. Ведь я общался с ней, когда она была ещё молодой девушкой. Да, время бежит.
Но Евгении Аркадьевне не терпелось задать основной интересовавший её вопрос:
--Клим, скажи, у тебя фамилия Кушнир? Что, у тебя отец был евреем?
Клим был явно удивлён вопросом.
--А, что, это имеет какое-то значение?
--Да, имеет. Ты всё-таки ответь на мой вопрос. Потом поймешь, почему я спрашиваю.
--Нет, отец не был евреем. А фамилия нам досталась не то от деда, не то от прадеда. Я точно не знаю.
--А, жаль. А, у вас сохранились какие-нибудь документы об этом?
--Не знаю. Дедовы, по-моему, где-то есть. Надо поискать. А зачем это нужно?
И тогда Евгения Аркадьевна рассказала ему о своих поисках и о том выводе, к которому она пришла, единственно возможному, способному помочь ему избавиться от той муки, которую он терпит ежедневно, и которая не оставляла его и сейчас. Это было видно невооружённым глазом. Видимо, за время с их последней встречи в его состоянии произошли серьёзные изменения в худшую сторону. Она видела, что любой поворот головы давался ему с большим трудом, и он вынужден был делать это одновременно со всем телом. Но всё время, пока он провожал её до дома бабы Шуры, он ни разу даже не поморщился, не подал виду, что ему больно.  Зайти вместе с ней в дом Клим отказался. И Евгения Аркадьевна поняла почему. Видимо, трудно далась ему и эта встреча её на вокзале, и эта прогулка до дома бабы Шуры, хотя он всеми силами старался не показывать этого. Она поняла его и не стала настаивать. Они договорились, что завтра она придёт к нему, познакомится с его дочерью и её мужем, и они все вместе попробуют найти решение, что делать дальше, тем более, что завтра наступит воскресенье, и все будут дома.
Баба Шура встретила её причитаниями:
--Приехала? Звиняй, что не встренула. Вишь, шо со мной?
Через голову и подбородок она была повязана пёстрой косынкой, а лицо выражало страдание.
--Сёння вырвали зуб, и всё болит и болит. Дохтор сказал, шо прОйдет. А не проходит, зараза!
--Как живёшь, Шура? – пыталась завязать хоть какой-то разговор Евгения Аркадьевна.
--Какой там живёшь, доживаю. Скоро на погост иттить. Ты вот что. Там на загнетке возьми, поешь, и ложись спать. Я тебе постелила. А я пойду лягу.
И она ушла. Да, не очень-то поговоришь с родной сестрой. Да и не чувствовала она, что это её родная сестра. Совсем чужой человек.
На следующий день она уже знакомилась с семьёй Клима. Его дочь, ту женщину, что была с ним тогда на кладбище, звали Татьяной. Опрятно одетая, приветливо улыбчивое лицо, мягкая рука, когда она знакомилась с Евгенией Аркадьевной, как-то сразу располагали к ней. Всё то время, что Евгения Аркадьевна объясняла, что можно сделать, чтобы её отец мог избавиться от мучивших его болей, она внимательно слушала её, кивала головой, во всём, судя по всему соглашалась. Её муж, Михаил, невысокий, коренастый мужчина, с коротко стриженой головой, напротив, был с виду суров, молчалив, и за всё время их беседы почти не проронил слова. А на вопросы к нему отвечал коротко: «да», «нет», «не знаю», «как знаете». Их детей – двойняшек звали Тимой и Димой. Они всё время чем-то занимались в другой комнате.
Выяснилось, что в документах их деда значилось, что он белорус, и никаких признаков того, что он имеет еврейские корни найти не удалось. И тогда Евгения Аркадьевна предложила оформить ему фиктивный брак с ней. А так как она имеет право на получение гражданства в Израиле, то такое же право получит и он, как её муж. Какое-то время все молчали, переваривая столь неожиданное предложение. Первым отреагировал Клим Петрович:
--Это что? Мне надо будет идти в ЗАГС? В моём то возрасте. Да все засмеют меня. На старости лет решил жениться!
--Ну, что поделать. Ведь никому не объяснишь, что брак фиктивный. Но представьте себе, что у Вас ничего не болит, и вдруг ощущаешь себя нормальным человеком. Ради этого, очевидно, стоит перетерпеть и это.
И тогда вступила в разговор Татьяна:
--Папа, если это возможно, то нечего думать. Надо соглашаться. Хватит тебе мучиться. Но у меня вопрос. Что, тогда он всё время должен будет жить в Израиле?
--Да, по крайней мере год он должен будет жить в Израиле, пока не получит паспорт, позволяющий ему выезжать за границу. А там он сам сможет решить, продолжать жить в Израиле или вернуться назад, в Яцкевичи. Такой там закон. Но через год у него будет право ездить в любую страну. Кстати, белорусское гражданство за ним сохраняется, так что он сможет вернуться.
--А, на что он будет там жить, и где?
На все эти вопросы у Евгении Аркадьевны был готов ответ. Всё это ей в своё время рассказал Виктор.
--Во-первых, когда человек репатриируется в Израиль, первые шесть месяцев он получает «корзину абсорбции». Так называются деньги, выдаваемые новым репатриантам, чтобы снять жильё и приобрести самое необходимое для жизни. А затем, если ему больше 67-ми лет, он получает пособие «по старости», куда входят и деньги на съём жилья. Как я понимаю, Клим Петрович уже перешагнул этот рубеж. Я не знаю достаточно ли того пособия на то, чтобы жить не впроголодь, но у меня есть и свои сбережения, чтобы можно было прожить год.
Ещё долго они обсуждали все тонкости предстоящего мероприятия, и, наконец, был принят план действий, который предложила Евгения Аркадьевна.
Уже в этот её приезд в Яцкевичи они зарегистрировались. Эта процедура заняла всего одну неделю, так как заведующая ЗАГСом оказалась подругой Татьяны. Затем она вместе с Климом Петровичем уехали в Питер, где он стал жить у неё на квартире, как муж. Всё это делалось демонстративно, чтобы в случае необходимости были свидетели. Даже организовали нечто вроде свадьбы, на которую пригласили некоторых приятелей Евгении Аркадьевны. Некоторые моменты этого мероприятия были засняты на фотоплёнку, чтобы предъявить, в случае необходимости, что их брак не фиктивный. Через какое-то время пришёл и вызов от её брата Виктора, с которым она договорилась ещё при их последней встрече. Они подали заявление в ОВИР на выезд на постоянное место жительства в Израиль. Через пару месяцев пришло и разрешение. 
Удивительно, что всё прошло без сучка и задоринки именно так, как задумала Евгения Аркадьевна. И вот их самолёт приземлился в аэропорту Бен Гурион. На вокзале с цветами и радостными лицами их встречают Виктор и Лиза. Они всё приготовили к их приезду: сняли квартиру неподалеку от их дома, выяснили, в какой больнице делают операции, подобные той, которая предстоит Климу Петровичу. Оказалось, что такие операции сейчас в Израиле выполняют несколько больниц, в которых есть отделение нейрохирургии. Но радость встречи осложнило состояние Клима Петровича. Он, поддерживаемый Евгенией Аркадьевной, еле-еле мог передвигаться.  Быстро сложив их нехитрый багаж в багажник машины, за рулём которой сидел сын Виктора Борис, они выехали из аэропорта. Клима Петровича усадили на переднее более удобное сидение. Несколько часов на неудобном кресле в салоне самолёта вызвали у него сильные боли в шее, а затем и в голове, вновь появились судороги в руках. Стюардесса принесла ему таблетку обезболивающего, которая немного ослабила боль. Вот, в таком виде они появились перед глазами встречающих их родственников. Поэтому Борис направил свою машину не на север, где находился их город, а в Петах-Тикву, в ближайшую больницу «Бейлинсон». Евгения Аркадьевна облегчённо вздохнула, когда после укола, сделанного в приёмном покое больницы, Клим Петрович стал постепенно приходить в себя. Такое обострение было у него впервые за всё то время, что они жили вместе. Нужна была срочная операция, но до этого необходимо было оформить различные документы, которые позволили бы им считаться полноправными гражданами этой страны. На всё это ушёл целый месяц. Такие приступы с Климом Петровичем больше не повторялись. Но уже был назначен срок операции в больнице Гилель-Яффо в Хедере. Стало известно, что операцию будет проводить известный в Израиле нейрохирург Бербалк Аель. Ночь перед операцией Евгения Аркадьевна провела рядом с больничной койкой, на которую уложили Клима Петровича после предварительных процедур. Сон его был прерывистым. На какое-то время он забывался, а затем просыпался от боли, поворачивался на другой бок, а то и садился в постели, пережидая, когда боль стихнет. Всё это Евгения Аркадьевна видела и раньше, но теперь она надеялась, что такая ночь будет у него последней. Утром, после врачебного обхода его увезли в операционную. Операция длилась более двух часов, а когда его привезли назад в палату, он уже спал. Проспал он весь остаток дня и почти всю ночь, и ни разу не повернулся. Он отсыпался за все последние годы. Лицо его было спокойным, умиротворённым. Евгения Аркадьевна всматривалась в него, и тихая радость наполняла её душу. Больше не будет на нём напряжённого выражения плохо скрываемой боли. Оно будет таким, каким ей хотелось его видеть, и таким каким она любила его. Именно сейчас она призналась сама себе, что этот, лежащий на больничной койке человек, был дорог ей всю её жизнь. Он снился ей в её детских снах, а наяву исчезал. Но теперь она его нашла, и вот он, спасённый ею, лежит тут рядом, и больше никуда она его не отпустит.
 Было ясно, что операция прошла успешно. Утром во время врачебного обхода к ним подошёл нейрохирург, который проводил операцию. Он поздоровался с Евгенией Аркадьевной, внимательно осмотрел то место на шее Клима Петровича, где был маленький надрез, попросил его подвигать головой, а потом, улыбнувшись, сказал:
 --Ну, вот и всё. Нашим пациентам мы даём гарантию до ста двадцати.
Выписали его на следующий день, и Борис отвёз их домой. Так началась у них новая жизнь.
Квартира, которую им снял Виктор, состояла из двух комнат: салона, спальни, а также кухни. Это был коттедж, перестроенный под две квартиры и предназначенный для сдачи. На втором этаже была ещё одна такая же квартира, которая пока пустовала. В спальне стоял вместительный шкаф, диван и двуспальная кровать. До операции, по настоянию Евгении Аркадьевны, Клим Петрович занимал кровать, более удобную, чем довольно узкий диван. Но теперь они поменялись местами. В салоне, где они проводили вечера, была тройка: диван на три места, другой диван на два места и кресло. В дальнем углу –телевизор.
Первые дни после операции Клим Петрович всё ещё опасался, что резкое движение может привести к сильной боли. Евгения Аркадьевна видела, как он осторожно садится на диван или стул. Ему нужно было привыкнуть к новой ситуации. Ещё она замечала, как он иногда смотрит на неё, и видела в его взгляде не только благодарность, но и что-то ещё большее. Она знала, что, и понимала его нерешительность. Но вот, однажды, когда они улеглись спать и потушили свет, она позвала его:
--Клим, иди ко мне.
И те чувства друг к другу, которые они носили в себе, тщательно скрывая их друг от друга, вдруг выплеснулись в эту ночь. И теперь они снова были Женечкой и Климкой, и даже больше, чем брат и сестра, как когда-то он обещал ей. Они теперь стали мужем и женой. И когда уже Клим уснул, положив руку на её грудь, она долго не могла сомкнуть глаз. Что это было? Любовь? Наверно. Она вспоминала то, что было у неё в первый раз, много лет назад, с Лёней. Нет, тогда было всё по-другому. А сейчас была, видимо, тоже любовь, но не та, что бывает в молодости.  Это была надежда на оставшуюся жизнь, убежище от одиночества. И как она нужна ей сейчас! Насколько она дороже для неё, чем даже та любовь в молодые годы. В ней нет той страсти, а только забота, уважение и взаимопонимание. И это то, чего так не хватало ей, одинокой, уже в возрасте, женщине. Без неё жизнь ей казалась серой, бесцельной, не интересной, завершающейся обычным, незаметным для окружающих её людей, уходом. Но теперь, она надеялась, впереди её ждёт интересный, а может быть, и счастливый отрезок её жизненного пути.
Говорят, что гуманность государства определяется тем, как в нём живётся детям и старикам. Евгения Аркадьевна не знала, в какой степени помощь, оказываемая государством в Израиле на детей, достаточна для их нормальной жизни и развития, но то, что им, ничего не сделавшим для этой страны, ежемесячно стали выплачивать пособие, позволяющее обеспечивать минимальный уровень жизни, удивило и вселило уверенности в том, что год, тот «карантинный» срок, который требовало от них государство, и который она взяла на себя перед дочерью Клима Петровича, Татьяной, они смогут прожить безбедно. А там уже Климу решать, возвращаться ли назад в Яцкевичи, или оставаться здесь. А, как она поступит при любом его решении? Конечно, с ним. Она любила его. Она любила его ещё тогда, маленькая, когда он, уходя на войну, обещал ей, что он вернётся, и они будут жить вместе. Она хранила его в памяти всю свою жизнь. И теперь, в старости, она продолжает его любить, и не видит дальнейшей своей жизни без него. Она ещё и до той ночи чутко понимала его, как близкие люди могут понимать, что стоит за каждым словом или действием друг друга, и она надеялась, что её чувства не безответны. Но теперь всё, утаиваемое ранее, открылось. Они радовались жизни, радовались, что нашли друг друга, что они вместе. Они любили друг друга, и их жизнь наполнилась смыслом. И, казалось бы, в их возрасте, какая может быть любовь, но всё же какое-нибудь другое слово, которым можно было бы описать их взаимоотношения, подобрать трудно. И вновь их жизнь наполнилась радостью существования.
Сначала был ульпан и знакомство со страной – экскурсии по линии Сохнута. Новый язык Евгении Аркадьевне давался легко. Уже через пару месяцев она могла свободно объясняться в магазине, на базаре и в других общественных местах. Несколько хуже давался иврит Климу Петровичу. Поначалу круг их общения ограничивался такими же репатриантами из бывшего Советского Союза. Но постепенно он расширялся за счёт коренных израильтян, соседей по дому, работников тех организаций, куда им приходилось обращаться, магазинов, где они делали покупки. Им многое нравилось в этой новой для них стране. И доброжелательность коренных израильтян, готовых прийти на помощь в затруднительных ситуациях, а особенно израильские дети, похожие на маленьких взрослых, одетые по-взрослому и даже подстриженные также как взрослые. Евгению Аркадьевну особенно умиляло наблюдать за ними, когда их вывозила нянечка частных яслей на прогулку в специальном загончике на колёсах. Они стояли по периметру ограждения этого необычного транспортного средства, держась за него ручонками, и любопытными глазками рассматривали окружающий их мир.
Познакомились они и с одной арабской семьёй. Те жили в соседнем доме. Клим Петрович подружился и часто вёл беседы с главой семьи Адилем, который, хотя и с сильным акцентом, мог говорить по-русски. Когда-то, ещё в конце пятидесятых, ему, двадцатилетнему парню, удалось попасть в Москву, где он учился на медицинском факультете института им. Патриса Лумумбы. Там он освоил и русский язык и стал атеистом. Он и сейчас не верит в Бога, хотя по пятницам ходит в мечеть. Климу Петровичу было интересно понять, почему, в то время, как большинство палестинцев как в самом Израиле, так и на территориях, ненавидят Израиль, а некоторые из них даже совершают теракты против израильтян, Адиль считает себя патриотом Израиля. Таких, как он, очень мало. Почему?
--Понимаешь, это не совсем так. Таких, которые думают так же как я, большинство. Но они боятся. Боятся своих шейхов, старейшин своих кланов. Ведь порядки внутри арабских общин очень жёсткие. Но сейчас самое страшное происходит в мечетях и арабских школах. Там детям с малых лет вбивают в головы ненависть к «неверным». А самые близкие, доступные «неверные» - это евреи. А ведь то, что вбито в голову с детства, превращается в убеждение, которое потом трудно преодолеть. Вот так идёт деградация нации. Любая религия – это вера. Она отучает человека самостоятельно думать. Нужно только верить. Верить тому, о чём рассказывают тебе шейхи, раввины, ксендзы. Но если иудаизму свойственно обособление, то есть распространение среди одного народа – евреев, христианство допускает существование и других религий, то ислам считает себя единственно правильной религией, не допускающей существования никакой другой. А отсюда – и агрессивность ислама.
Такие беседы интересовали Клима Петровича. Он окунался в область тех понятий, над которыми до этого даже не задумывался. Ещё одним увлечением у них были экскурсии по Израилю.
Так прошёл год их пребывания в Израиле. Они, наконец, получили паспорта, позволяющие им выезжать за границу. К этому времени они уже нашли себе подработку: она по уходу за стариками, а он в частном порядке стал выполнять работы, связанные с электричеством. И тогда они решили задержаться со своим возвращением на родину.
И чем дольше они жили в Израиле, тем меньше им хотелось покидать его. У них появилось много друзей. Тёплые отношения сложились с Виктором и Лизой. Вместе они отмечали дни рождения, еврейские праздники, выезжали на природу. В дни школьных каникул на целых две недели приезжала к ним в гости Татьяна с детьми. Всю эту поездку они смогли оплатить за счёт своих подработок. Они возили их по разным историческим местам Израиля, взяли им путёвку на Мёртвое море. И именно тогда Татьяна назвала Евгению Аркадьевну мамой, а мальчики – бабушкой. Евгения Аркадьевна, не имевшая в своей жизни ни детей, а тем более – внуков, была растрогана до слёз. Клим Петрович был благодарен дочери. Она нашла то слово, которое смогло выразить её благодарность за всё, что сделала Евгения Аркадьевна для спасение отца.
Две недели пролетели быстро. И, прощаясь в аэропорту, Евгения Аркадьевна, поцеловав теперь уже «своих» внуков, и обнимая Татьяну, пообещала, что в следующем году они обязательно приедут навестить их в Яцкевичи.
Возвращались они на такси. Был вечер пятницы. Пробок на дорогах не было, и под размеренный шум машины каждый переживал вновь всё то, что произошло в их жизни за эти две недели. Евгения Аркадьевна уже планировала свою поездку в Белоруссию. Прикидывала, какие подарки она сможет сделать Татьяне и внукам. Нужно что-то подарить и мужу Татьяны. А что? Наверно Клим подскажет.  Надо будет порадовать и бабу Шуру: купить ей хорошую блузку и юбку, а может быть даже уговорить переехать в Израиль. Всё-таки родная сестра, хотя они с ней совсем чужие люди. Клим Петрович посматривал на свою жену и в душе был счастлив, что так всё сложилось. Мало того, что он совсем освободился от той боли, которая делала его жизнь невыносимой, так он ещё нашёл свою любовь.
Клим посмотрел в окно машины. Слева светился огнями рекламы город Кфар-Саба, а справа, уже в километре от той дороги, по которой они ехали, проходила «зелёная черта», а за ней палестинская территория, где проживает другой народ, враждебный к Израилю и израильтянам. Как сложно здесь всё переплетено, на этом крохотном клочке земли. Клим отвлёкся от своих мыслей. К нему обратился водитель такси, уточняя адрес дома в их городке. И в этот момент…
                ******
Сообщение израильских СМИ: «Вчера в 21.15 на дороге около арабской деревни Калькилия была обстреляна израильская машина. Когда на место теракта прибыла полиция и служба скорой помощи, водитель машины был уже мёртв. Два пассажира: мужчина и женщина, в тяжёлом состоянии были эвакуированы в больницу «Меир» в Кфар-Сабе, где женщина, не приходя в сознание, скончалась. Мужчина прооперирован. Сейчас он находится в тяжёлом, но стабильном состоянии. Полиция ведёт поиск террористов.»