Возвращенное небо

     Как велось уже многие годы, Лиуан встал в пять утра, выпил стакан воды с медом, неторопливо оделся и вышел во двор. Еще с крыльца он видел свое отражение в зеркале старого шкафа, выставленного под навес за ненадобностью, и каждый раз удивлялся: почему его так тянет взглянуть на себя? Что он хочет увидеть в своем облике, да и что за интерес у мужчины к зеркалу, если в данный момент в нем нет необходимости? Может, опасается признаков старения, постыдной немощи, которую приносят годы? Хотя, присмотреться – даже морщины у него не от возраста, а от солнца и напряжения в труде, вот только волосы изрядно поседели. Желание к деятельности в нем до сих пор необычайное, он постоянно в работе и крепок, не в пример другим. А может, что-то другое он пытается разглядеть в себе? Может, не так устроил свою жизнь?..

     Да что там – младшая дочь замужем за хорошим человеком, старшая с семьей в далекой столице, хорошо зарабатывают, по двое внуков у него от дочерей, есть сын, младшенький, возраст трудный, ну и что, со временем изменится, – все вроде бы как у людей. Но грустно ему почему-то, нет в нем радости существования, какая, вероятно, должна быть в душе хоть сколько-нибудь счастливого человека. А годы его такие, что дальше пойдут болезни, а там, гляди, и конец всему, как бы ты ни крепился. Всю жизнь работал, как говорится, не поднимая головы, даже не мечтал ни о чем таком особенном. Все так живут, не он один. Вот разве с женой нет прежних отношений. В какой-то момент он почувствовал, что не будь ее рядом, он переживет это без напряжения и какого-либо неудобства. Оказывается, за все годы не возникло в нем дружеской привязанности, не образовалось даже привычки к ней. В заботе о детях она все меньше тянулась к нему, а он все чаще замечал ее не расчесанные должным образом волосы и халат с выцветшими розами. Она винила его, что из холеной городской девушки сделал обыкновенную домохозяйку с округлыми формами, а он не мог простить ей, что она так быстро поддалась всему бабьему, что сократило чувственную сторону его мужской жизни. Ссорились они редко, но каждый раз давали друг другу почувствовать всю горечь не сложившихся, как они того хотели, отношений.
       
     Эти мысли теперь занимали его часто, как будто неотвратимо наступило их время и, как ни уклоняйся, придется с ними повозиться. Но шкаф решил завтра же отвезти на свалку, чтобы беспредметные размышления не мешали приготовляться к работе. Заметил, как много душевных сил и внимания требуют они, а у него на собственной ферме сорок восемь голов скота.
   
     В воздухе неподвижно висел мглистый туман, он неприятно щекотал кончики усов, двухдневную щетину на лице и тягучей влажной смесью проникал внутрь. Растерев по старой борцовской привычке лицо и уши для бодрости, Лиуан пошел открывать ворота, чтобы выгнать машину. Но, открыв левую сторону, он увидел прибитого гвоздями за крылья их красного петуха. Голова с массивным гребнем безжизненно упала на грудь, из сломанного клюва криво торчал застывший язык, возле левого глаза отметина засохшей крови, а ноги, которыми он властно вышагивал по двору, обреченно болтались. Вид так бесцеремонно и, что огорчительнее всего, издевательски убитой птицы подавил его. Этот петух был в некотором роде символом достатка, уверенности и силы его дома, а теперь он распят на воротах. Должно быть, в назидание хозяину за что-то. Но за что?
   
     Расшатав не в меру большие проржавевшие гвозди, Лиуан снял петуха и прикрыл ворота. Он направился под навес, теряя силы с каждым шагом, опрокинул ящик с остатками яблок и подсел к шкафу, потревожив его изношенные соединения. Протяжно скрипя, дверца с зеркалом открылась, и в ней покачнулся профиль Лиуана. Правой рукой он держал на коленях петуха, левой с безотчетной силой сдавливал два гвоздя, окрасившие его шершавую ладонь ржавчиной. Повел головой в сторону и, застыв в немоте, долго разглядывал в зеркале свое лицо. Отражение казалось чужим. Нос с горбинкой скорее великоват и не так симпатичен, как утверждала когда-то жена, усталый взгляд лишен и смысла и чувств, белки глаз, точно присыпанные желтым пеплом, наверняка сулят здоровью какое-нибудь расстройство. Усы же при внимательном рассмотрении просто смешны, и для чего он носит их вот уже сорок лет, неизвестно. А еще он завел привычку не бриться по два-три дня – нехорошо это.
 
     Первым, кто был объявлен виновником происшествия и кому мысленно адресовались угрозы, оказался, конечно же, лесничий. Давнишний спор между ними из-за лугов в зоне предлесья обострился как раз в последние дни. Все законные документы на аренду земель у Лиуана были, но лесничий, считавший луга своими, не мог примириться с новым распределением администрации села. Он хотел владеть землями по-прежнему, но от арендной платы отказывался. Его утверждение, что земли эти и лес в придачу – пусть и в стародавние времена – но принадлежали его роду, в расчет никто не хотел принимать.
 
     Стало быть, лесничий? Вряд ли, даже скорее нет. Он не смог бы на такое решиться, не убоявшись Лиуана, – нет у него должной для того силы духа. Кляузничать, душу из всех выматывать жалобами – да, но поступок совершить – не годен совершенно.
 
     Но вот те двое, что вчера торговали у него бычков, готовы, он уверен, решительно на все. Цену сбивали немилосердно, торг походил на издевательство, они хотели чуть ли не даром выманить у него скот, да отпор получили полный. Сгоряча были вполне заслуженно названы неприятными для них словами и отправлены куда подальше. Были и с их стороны оскорбления, даже угрозы, одним словом, покупатели вели себя крайне вызывающе. Да и не покупатели они вовсе, одно им название – вымогатели, теперь их много развелось, тех, кто на чужом труде хочет нажиться. А теперь, стало быть, они предупреждают, мол, будь посговорчивее, а не то…  Так неужели они?..

     Подбежал дворовый пес, годовалый волкодав, и стал обнюхивать убитую птицу. Что ж ты, Пират, проглядел преступников, даже не залаял ночью ни разу? И какой ты «пират» после этого? Для чего, ответь, хозяин отпускает тебя бегать по двору, когда сам спит, – ради твоего баловства? Что ж, пошли привязываться, глупыш. Молод ты еще – что с тебя взять? Они направились в огород, где под орешником находилась его будка. Вот, сиди теперь на привязи, сейчас хозяйка еды принесет. Скорее бы ты подрос, что ли, а то содержу тебя, брат, без всякой пользы.
Собаку двухмесячным щенком подарил сыну на день рожденья друг Тимошка.
 
     И – снова мысли о сыне. Как ни уклоняйся, они будут возникать вновь и вновь. Как это произошло, он и сейчас не смог бы отчетливо объяснить. Погорячился он, это верно. Возможно, виноват. Но ведь сколько раз говорил ему, что не потерпит от него, единственного сына, всякой там безалаберности в учебе, да и во всем житейском поведении – надо помнить, чей ты сын, и вести себя подобающе. В их роду на обозримом временном пространстве не было людей легкомысленных, все в порядке: честные и трудовые люди. Видать, с жениной стороны примешалась подпорченная кровь, трави ее – теперь не вытравишь. Ну, не желаешь ты возиться, как отец, со скотиной, палки даже во дворе не поднимешь, пользы от тебя никакой, – так учись хотя бы прилежно, сдавай, что полагается, к сроку в своем университете и приобретай профессию для достойной жизни. Так нет же: интерес к иностранным автомобилям, страсть к безвкусной музыке, увеселения всякие – вот его жизнь, хотя парень смышленый и мог бы многого добиться. А друзья какие? Что здесь, в селе, что там, в городе, – одни бездельники. Все только и ждут подачек от родителей, сами же не хотят сделать хоть что-нибудь полезное старшим и не стремятся ни к чему путному.
 
     Сын его, конечно, не совсем такой. Но себе, что называется, на уме. Да, запускает учебу, по ходу семестра отстает, но почти все экзамены в итоге сдает отлично. Говорит, я умный, схватываю все на лету, мне скучно идти наравне со всеми. Отсюда пропуски и жалобы преподавателей, грозящие ему отчислением. Ему, видите ли, скучно. Наглость какая. Ни один преподаватель не смирится с тем, что его занятия игнорирует какой-то юнец. Да и кто у нас любит умных? Нет никакой дисциплины у сына, и почтения к старшим тоже никакого. А отца родного держит за древнего ящера, ничего не разумеющего в современной жизни. Да, именно так и высказался он как-то, но отец этого юмора понимать не хотел. Сколько раз Лиуан пытался поумерить заносчивость сына, и сколько ссор по этому поводу возникало в семье. В его доме будет тот порядок, который установил он, глава семейства. Видано ли такое: сын критикует отца да еще потешается над ним. Нашел ровню. Вот и высказался насчет всего этого, да высказался так, что указал в горячке на дверь родному сыну. «Пока я жив, – кричал он, – можешь не заходить сюда!..»  А тот взял и, словно ждал этого, спокойно ушел. Но ничего, вернется, не далее, как через три дня прибежит, говорил Лиуан поднявшей панику его матери, с пустыми карманами далеко не уйдешь. А зарабатывать сам – ох, как не скоро он еще сможет.
Но сына не было уже второй месяц...

     Только вернувшись во двор, Лиуан заметил, что в пристройке для гостей светится окно. Почему там горит свет? Может, заходила жена по делу и забыла выключить? Столь незначительное упущение, что в другой раз осталось бы незамеченным, сейчас его насторожило. Он медленно, с нарастающей тревогой поднялся по четырем ступенькам низкого крыльца, бесшумно прошел сени и открыл дверь комнаты, в которой горел свет. На кровати, укрытый простыней, неподвижно сидел сын.
 
     – Мурат… сынок, – произнес он. В его интонации не было ни вопроса, ни удивления, он как бы с прикрытой радостью утверждал: вот, мол, ты предо мной сидишь, и ты есть сын мой. Он хотел еще прибавить: «Хорошо, что вернулся. У нас с тобой много дел, не правда ли?  Все это твое, я работаю ради тебя одного, моего единственного сына, знай это, мне же ничего не нужно», – но почему-то не решился. 
Сын молчал. Воспаленные его глаза отдавали жаром. Он смотрел отцу прямо в глаза, испытующе, со страхом и вызовом одновременно. Лиуан не выдержал этого откровенного взгляда – нельзя так смотреть на старших – и отвернулся, осмотрел комнату без надобности, выключил свет и опустился на ближний стул.

     – Что случилось, сынок? – спросил он. «А ведь что-то случилось, – решил сразу. Он смотрел на его худые плечи. – Тут он не в меня, – подумал, – я-то в его годы был крепышом, каких мало, вот что значит, поздний ребенок. – Вгляделся в родинку на правой ключице, в точности как у него. – Кровинушка моя, – произнес про себя, – как много любви я тебе не додал. –   Он хотел подсесть к сыну, обнять его, но это так не шло к прежним их отношениям, что от мысли этой он отказался, да и взгляд сына, неотступно стремящийся глубоко заглянуть ему в глаза, не позволял этого сделать. Что-то пугающее сейчас было в этой неуместной его смелости перед отцом. – Так, – подумал отец, – может смотреть человек, которому все равно, что с ним случится в следующую минуту».

     Сын отвернулся, невидящие его глаза устремились куда-то далеко поверх деревьев, и стало видно, как идущий в окно утренний свет тускло отражается в проступившей на его глазах влаге.

     – Папа, я погиб, – сказал он. Лицо его исказило горькое выражение, с которым, однако, он не без труда совладал.

     – Что ты, сынок, такое говоришь? Пока я жив… – Лиуан вспомнил свои же слова месяц назад и прервал фразу. – Ничего не бойся, сынок. Все преодолеем. – Теперь ему стало ясно, какие тучи сгустились над головой петуха и кто стал причиной его гибели. Ну, это не страшно, подумал он, мальчишеские шалости, за что-то его проучили приятели. Наверное, из-за девчонки. От этой мысли ему стало легче.

     – Это только слова. А мне очень плохо, папа. Я заблудился в этой жизни.

     – Ну что ты, сынок? Какие громкие слова. Какая такая жизнь в восемнадцать лет? В таком возрасте нельзя ни потеряться, ни заблудиться. А надо только до поры слушаться старших. Нас, кто знает жизнь. Поступать так, как мы велим. И ничего плохого с тобой не произойдет. Я ведь тоже был таким, как ты. Такой же характер… непослушный. Я ведь тоже бывал отцу своему в тягость по причине всяких разногласий. Да, да. Не понимал я его, а он меня. Но со временем все наладилось.

     – В моем случае ничего не наладится… Само собой не наладится.  Нужны деньги, папа… И много.

     Лиуан встал и подошел к окну: за ним уже рассеялся туман, в саду вовсю шумели птицы, обещался ясный теплый день. Хорошенькие дела, подумал он. Но сын вернулся, и это уже успокаивает. Он ведь тогда рассчитывал, что возвратится через два-три дня, но просчитался. Где его носило все это время, как жил, на что? У своей сестры в городе он не появлялся, если ей верить. В общежитии не показывался, но на занятия ходил добросовестно – он узнавал. Хотя, надо думать, и мать и сестра с ним как-то общались, но Лиуана держали в неведении: или из боязни, или из желания заставить его пожалеть о своих словах, – негодницы. Напомнили, как он уже раз выгонял сына, тогда еще ребенка, из-за пропавшей коровы. Но какие неприятности он успел нажить за столь короткий период?
Лиуан оставался у окна, спиной к сыну, так, подумал он, ему легче будет рассказать о своих злоключениях. Опытный ум теперь связал воедино и убийство петуха, и вчерашних посетителей по поводу бычков, и сына, и себя. И отчетливо увидел: след последних событий тянется из того вечера, когда он выставил сына из дома.
 
     Он выслушал и воспринял сводящий скулы короткий рассказ сына как жестокое унижение. И кто все подстроил? Сын районного начальника милиции с его друзьями. Мурату предложили подзаработать, надо было отвезти кое-какой ценный товар одному человеку, причем деньги за услуги дали наперед. Соответствующие службы – как знали – сына взяли с поличным, товар изъяли. Предложили откупиться, пока не дали ход делу – деньги-то у отца имеются. Вот к чему все подводили. Предъявленная сумма почти соответствовала стоимости всего имеющегося у него хозяйства. Даже это высчитали. Наверняка расчет такой: дело тянет на тюрьму, а в таких случаях торг, разумеется, не уместен, чтобы спасти восемнадцатилетнего сына.

     Он не спросил сына ни о деньгах – конечно же, мелочь какую-нибудь сунули, ни о товаре – по всей вероятности, нечто криминальное. Он видел, что сын больше не скажет ни слова, да и сказать ничего не сможет – тот сидел, едва подавляя слезы. Лиуан произнес:

     – Хорошо, что ты вернулся, сынок. – Затем подошел к кровати. – Доверься мне и постарайся поспать. Глаза – посмотри в зеркало, какие они у тебя красные. Наверное, не спишь уже которую ночь. – Он легонько постучал сына по плечу и, как бы между прочим, коснулся родинки на ключице...

     И, крутя руль, он всю дорогу до фермы с нежностью ощущал под подушечками пальцев шероховатую поверхность родовой отметины сына.

     Трое его работников, постоянно проживающих на ферме, встретили хозяина у ворот. Доложили: ночью, часов около двух, неподалеку остановились две машины, люди в них шумели, светили фарами, громко включали музыку. Похоже, выпивали. Да и ладно, подумали работники, всякие в эту сторону заезжают отдохнуть, посидеть с друзьями на природе, а то и с девушками повеселиться, вон лес, красивая излучина реки – тянет сюда людей. Но пора больно неподходящая, да и холодновато ночью в поле у реки, осень ведь наступает. Насторожились, какое-то время присматривали за ними, выходили к ограде показаться, мол, мы не дремлем, если они с каким неблаговидным умыслом заявились. Но слыша, что направление разговоров не менялось и, по всей видимости, не ожидалось никакой пьяной агрессии со стороны пришельцев, работники спокойно ушли в свой домик. Ну а где-то часу в четвертом услышали два выстрела кряду, стреляли из ружья. Тут же, без малейшего промедления, они выскочили из помещения с оружием и рванули к ограде. Увидели только, как белая «Нива» отъезжает от фермы – надо же, как незаметно подобрались. А вторая, должно быть, уехала раньше. Стрелять вдогонку они не стали, а надо было. Сначала думали: пьяные люди пальнули вверх для удовольствия или, скорее, от сумасбродства. И только потом заметили, что кавказская овчарка, то есть Султан, хромой ковыляет к вольеру. Молчит, терпит боль и ковыляет из последних сил. Переднюю лапу перешибло, да, кажется, и шею задело. Вон там он лежит. Хотели осмотреть и перевязать, но он дал знать, что больно ему, жалобно зарычал – не трогайте, мол, меня сейчас. Они и не стали. Думали, подождут ветеринара – он ведь должен приехать с утра делать вакцинацию телятам? Они хотели позвонить ему, Лиуану, сразу, но их телефоны, как нарочно, со вчерашнего вечера показывают «нет сети». 
Он выслушал работников спокойно, не проронив ни единого слова, и только на лице его скупо отразилось течение тревожных мыслей. Так же молча пошел осматривать Султана. И в самом деле, прострелена правая лапа и шея кровоточит. Который год Султан находится у Лиуана на службе, но только сейчас он заглянул ему в глаза, и его удивила застывшая в них по-человечески трогательная грусть. Взгляд будто говорил ему: «Вот ведь как случается, хозяин, всему приходит когда-нибудь конец. Ты особо не жаловал меня, а я хотел стать твоим любимцем. Но служил я тебе верно, как велело мое собачье достоинство».   

     Лиуан поручил одному из работников срочно отправляться за ветеринаром. А то он собирается к ним на ферму только после обеда, кажется, с утра хочет в городской больнице навестить родственника. Ничего, если родственник останется до вечера без его внимания. Живет ветеринар в соседнем селе, дожили – на все их село ни одного ветеринара, был один, да умер полгода назад. Вот на кого нужно было выучиваться сыну, специальность полезная, был бы востребован, а, значит, имел бы приличный доход. А то что за профессия – социальный работник? Разве это дело для мужчины? Его та девчонка-одноклассница сбила с толку, куда она, туда и он. Остановиться в собственном продвижении, чтобы еще пять лет просидеть с ней за одним столом. А теперь вроде рассорились…

     Но разве о том сейчас нужно думать? Он отвлекает себя неуместными в такую минуту рассуждениями, а надо бы по делу. Посыпался весь порядок действий, составленный им по дороге. Что происходит вокруг него? Как посмели? Враз перевернули его жизнь. Даже не сообразить, с чего начать день. Еще несколько минут назад все было ясно. Стало быть, так: первым делом надо поехать к Исмелу, отцу этого негодяя. Объяснить ему, кто они и что они – вся их семейка! Уверить, что не посмотрит на его высокое положение. И, если не остановит опрометчивую затею сына с дружками и – очень может быть – в связке с его подопечными, то до скончания века род их будет о том жалеть. Они еще не знают Лиуана в гневе.
   
     А сегодня, как нарочно, набралось много дел и надо отдать необходимые распоряжения, если его не будет на ферме. Но мысли не складывались, решил зайти в кабинет и все изложить доходчиво на бумаге, по пунктам, кому что делать. Привезут ветеринара – дело свое он знает: вакцинировать всех телят и взрослое поголовье, что осталось не привитым в прошлый раз, ребята знают, укажут. Приедут рабочие доделывать силосную башню – за ними проследить, а то, как получили деньги, делают все наперекосяк. И еще: чтобы не выпивали здесь. За комбикорма уплачено, принять и засыпать – куда, они знают. Электрикам доходчиво объяснить, как развести проводку в коровнике, пусть возьмут вчерашние его наброски и делают по ним.

     Привезут гравий – должно быть четыре машины – подсыпать сначала подъезд к подстанции, а оставшееся – в продолжение дороги к башне. Это все неотложные дела c утра. В остальном – как обычно. Кажется, пока все. А к обеду и сам предполагает вернуться.
 
     Ехать в город, прямо к Исмелу на работу, хотя живут они в одном селе. Лиуан выезжает всегда рано, в пять утра ни к кому не завалишься с разбирательствами. Вечером оба задерживаются допоздна, а тот, бывает, в городе остается, квартир у них там без счета. Учились они когда-то в одной школе, но дружбы не заводили, что-то отталкивало друг от друга: то ли стремление обоих к лидерству, то ли безотчетное отвращение к поступкам и манерам другого, что, впрочем, могло следовать из первой причины. Исмел всегда был окружен соседскими, а впоследствии институтскими ребятами, казалось, он никогда не ходил один. Такого уважали и даже боялись, хотя растущая чемпионская слава Лиуана избавляла его с этим считаться.  А потом жизнь у каждого пошла своей чередой, встречались они только на различных сельских мероприятиях, уважительно обменивались рукопожатиями, но так и не сблизились.

     По пути в город его душили воспоминания, следовавшие одно за другим так плотно и стремительно, что Лиуан даже почувствовал легкую одышку. Какой-то нерв болезненно дрожал в этих картинах, вызывая беспокойство, а отдельные фрагменты, связанные с юностью, спортом, сельчанами, семьей, фермой, – осыпались в нем отравленным осадком. Везде в них непонятно почему маячил образ Исмела. Агрессия, которая еще час назад влекла наказать виновных, неожиданно сменилась физической слабостью, ему вдруг захотелось, чтобы все закончилось, по возможности, мирно. И когда он подъехал к зданию районной милиции, то не сразу пошел к проходной, а просидел в машине несколько продолжительных минут, безуспешно пытаясь выстроить мысли в надлежащем порядке. Ведь если спокойно не разобрать и не осмыслить ситуацию, она может вызвать такую муть нежелательных последствий, что одной бравадой из них не выберешься. Насколько можно верить рассказу сына, он не знал. И сейчас жалел, что, поддавшись сентиментальному минутному чувству, дотошно не расспросил его ни о деньгах, ни о товаре, да и вообще обо всем детально. 
И еще он заметил, что ищет слова и подбирает тон для разговора с важным начальником в его кабинете, хотя этот самый начальник проживает на соседней от него улице. Эта вынужденная и непривычная для него церемонность начинала раздражать, он усмотрел в ней изначальную уступку и посчитал проявлением слабости. И когда Лиуан взглянул на дежурного лейтенанта, с улыбкой отдававшего ему честь, то выражение его глаз настолько смутило молодого человека, что радость узнавания сменилась в нем сухим приветствием:
 
     – Добрый день, Лиуан. Подождите минутку, я доложу, что вы пришли.
Этот смуглый парень был откуда-то ему знаком. Ах, да, ну как же: это   зять его соседей, Заур, два месяца назад играли свадьбу. Надо же, оказывается, лейтенант, в форме сразу не признал. А на прошлой неделе они узким кругом сидели у его тестя запросто, ближе познакомились, понемногу выпивали. Приятный, должно быть, человек, весь тот вечер смущенно и молчаливо улыбался. Но откуда он знает, что Лиуан пришел именно к Исмелу? В здании, кроме начальника, есть разные отделы, куда он мог прийти по делам? Неужели все знают о случившемся и догадываются, по какой причине он сюда явился?
 
     Высокий начальник разговаривал по телефону. Он не встал, а только переложил трубку из правой руки в левую и протянул пухлую ладонь через стол, приглашая присесть. Но Лиуан не сел, дрожь нетерпения распространялась по телу, и в продолжение телефонного разговора он ходил по кабинету, водил невидящими глазами по стенам, увешанным дипломами, вымпелами, фотографиями... А когда общение хозяина кабинета с его абонентом по поводу проведенного вчера питейного мероприятия затянулось (хотя в его оправдание можно было сказать, что и он тяготился неуместным звонком), перевел взгляд на Исмела. Лиуан думал: как может человек с такими непомерно большими животом и ляжками, круглой лоснящейся физиономией и узко посаженными мышиными глазами пребывать на такой ответственной должности? Внешность уважающего себя человека должна и располагать к уважению. А этот торчащий кадык под маленькой головой и вовсе какая-то аномалия, его не скрывает даже непомерный слой шейного жира. Кто таких выбирает, кто назначает? Ладно бы человек был добропорядочный. Так нет же…
   
     – Зачем пришел спозаранку? – наконец-таки обратился к посетителю Исмел. Сам, однако, взялся просматривать бумаги, подписывать, перекладывать. – С утра я всегда занят, много работы. На посторонние разговоры времени нет. У меня ведь не коровы, я с людьми имею дело. – И хозяин кабинета скривил в ухмылке рот.   
Створки двойных дверей оказались закрытыми не до конца, и в приемной без напряжения можно было слышать голоса из кабинета начальника. Секретарь и молодой офицер Заур, обмениваясь необязательными репликами, делали вид, что их совсем не интересует происходящее в соседнем помещении. Они отчетливо слышали, как Лиуан отозвался на не очень вежливое с ним обращение: разве это работа, чем они здесь занимаются, они обязаны порядок поддерживать, а не создавать беспорядки. Как его сын, например. Тут, вероятно, их руководитель поднял голову – пусть сосед следит за речью, а не то он живо… Привык, понимаешь, там у себя со скотом иметь дело. А Лиуан в ответ: а то что он сделает? Ему лучше по-доброму признаться, для чего они подставили Мурата. Ферму хотели забрать?! Мало им своих доходов?! Вся порода у них такая, – о них все известно. Ей-богу, денег не пожалеет: заплатит какому-нибудь журналисту, а то и писателю, чтобы книгу написал про то, как его предки скот воровали. В селе об этом помнят, а теперь будет знать вся республика. Ах, вот оно что, возмутился главный районный милиционер. Да, бывало, что предки угоняли скот – не отрицает, но из соседних областей, даже и откуда подальше, имели такое мужество. Своим-то что за убыток? А Лиуан стоит на своем: у кого бы ни крали – дело воровское, и наследники идут по тому же пути. Что?! Не хватало такое произносить в этих стенах! Исмел и его семья никаким местом к проблемам его Мурата не причастны. Пусть выметается из кабинета, грязный скотовод, впору побеспокоиться, как бы самому не сесть в тюрьму вместе с сыном, которого он, однако, почему-то прогнал от себя – вот тот и полез в блудни. Отец называется…
Последняя фраза оказалась уничтожающей. Лиуан с самого начала понял, что повел разговор неправильно, не нашлось в нем должной учтивости и обходительности в интересах дела, но тяжесть последних слов и вовсе лишила его равновесия. Какой смысл оставаться в этом кабинете, если на ум, кроме пустых угроз, ничего не шло? Стараясь придать словам значимость и указать на затаенную в них опасность, он нашелся лишь сказать:
 
     – Очень тебе советую, Исмел, разберись со своим сыном, не то я таких бед натворю – пострадают все. Ты меня знаешь.
 
     Выходя, он ни на кого не взглянул, ни с кем не попрощался, хотя люди в приемной вскочили и настороженно вытянулись. Лиуан угрожающе хлопал всеми дверьми по пути, опомнился только в своей машине.
 
     Надо ехать к Латифу, он имеет влияние на ход многих криминальных дел в районе, авторитет в известном смысле. Расспросить его, что и как, он должен знать все по таким делам, это его основное занятие, можно сказать, на хлеб этим зарабатывает. Вот только бы застать дома, а то вечно его носит по свету. Хотя недавно он попал в аварию: слетел вместе с водителем в реку, пострадал незначительно, значит, должен зализывать раны дома. Ну вот, так и знал: у ворот полно машин. Возле Латифа всегда много всякой шушеры околачивается.
   
     Непривычная для бывшего сельского жителя процедура пропуска в его дом: уже у ворот за тобой наблюдает камера, сейчас доложат, а уж потом только пригласят, если ты вообще здесь желанный гость. К удивлению, церемония не затянулась, дверь щелкнула, открылась, даже сам хозяин показался. Идет через двор, согнувшись, на лице неподдельные страдальческие гримасы от боли. Вот что значит, человек из прошлого благословенного времени, подумал Лиуан, когда молодые почитали старших, – бандит и вор, а приличия разумеет.
 
     Подходя, Латиф приговаривал:
 
     – Смотрю на экран и глазам не верю! Неужели сам великий чемпион пожаловал?! Кумир детства. Рад, очень рад! Порог этого дома редко переступают такие достойные люди. Очень значимые люди бывают, это да. Но разве это люди – мусор один. А я считаю так: жизнь по-разному можно прожить, но всегда надо быть справедливым и милосердным. – Бережно взял гостя под руку, увлекая за дом, в беседку, подальше от чужих глаз и ушей. – Разве эти уроды дадут толком поговорить.
 
     Латиф невысокий, худощавый, жилистый, говорят, в последнее время стал заботиться о своем здоровье. Ну, конечно, имеются деньги, теперь есть ради чего беречься. Да и раны тюремных лет надо залечить, а потом и забыть о них. Говорит о спортивном прошлом Лиуана, ведь они были совсем пацанами, когда он блистал на ковре. И до чего ж красиво он боролся, да, да, делал это так эстетично, стиль Лиуана особенно ему запомнился. Он был настоящий аристократ на ковре. Латиф и тогда не был дураком, он ведь замечал всякие тонкости – это было настоящее искусство, ну кто с Лиуаном мог в этом сравниться? После него такое мастерство никто не показывал на ковре. Но почему он так рано бросил спорт, дальше не пошел? Ведь он, кажется, никому не проиграл. Даже у чемпиона страны дважды выигрывал на различных турнирах.
 
     Лиуан рассеянно разглядывал заднюю часть дома. Небольшой павильон из резного дерева, где они и присели. В четырех его проемах белоснежные узорчатые занавеси, схваченные на концах широкими шелковыми лентами. Посередине большой овальный стол – фрукты, сладости, напитки. Вокруг зеленая лужайка с аллеями, присыпанными толченым красным кирпичом, с низкими, крашенными в белый цвет бордюрами. Здесь вальяжно гуляли декоративные птицы: павлины, фазаны, цесарки, куропатки. «Эти, – указал Латиф на павлинов, – очень уж крикливые, надо бы избавиться от них к чертовой матери! – И засмеялся. – В суп их!»
 
     Вдаль уходил просторный тоннель – кованые решетки, увитые плющом, внутри несколько скамеек, – да, видать, Латиф оценил свободу и полюбил красивую жизнь.
Латиф же знает, отца Лиуан потерял рано, пришлось все бросить и начать работать. У него три сестры на выданье были, а кормилец он один, мать часто болела. Да, да, Латиф понимает, эх, тогда бы ему теперешние его возможности, Лиуан бы ни в чем не знал недостатка, он помог бы ему дойти до самой вершины в спорте. Он ведь теперь много помогает спортсменам, Лиуан знает, наверное? Да, он слышал, спасибо ему, но его сейчас, извини, беспокоит другое. Латиф прикурил тонкую темную сигарету, да, да, проблема Лиуана ему известна. Однако всего он, конечно, не расскажет, и Лиуан знает, по какой причине. Он не хочет ссориться с Исмелом, каким бы тот ни был. Все же человек он значимый и с этим надо мириться. У Латифа свое, если так можно выразиться, хозяйство, и благополучие его во многом зависит от Исмела. Вернее, от его невмешательства в дела Латифа. Но он ценит честных людей, и ему, Лиуану, кое-что откроет, с условием, что все должно остаться между ними.
 
     Такие вещицы, на которых погорел его сын, они подкидывают лохам и на том делают немалые деньги. В основном, это ювелирные изделия, предметы искусства, разные поделки довольно высокого качества и стоимости немалой. Латиф своими глазами видел первый немецкий автомат с соответствующим серийным номером, картину из коллекции фюрера, еще какую-то резную фигуру египетской красавицы. Все эти предметы из какого-то хранилища, а может, и музея. И неизвестно, как они оказались в соседней республике во время военных действий на ее территории.
Вероятно, обменяли на кого-то. Затем они были обнаружены при досмотре проезжающей через наш город автомашины и изъяты. Но глупо думать, что они до сих пор здесь, да и кто станет из таких ценных вещей делать наживку. Надо полагать, здесь гуляют подделки, которые у нас мало кто сможет отличить от подлинников. Но не в этом дело, здесь могут быть разные варианты подставы. Главное, с таким прикрытием, как Исмел, можно спокойно работать по этой теме. У Лиуана имеются деньжата – кто о том не знает? – вот они и решили прибрать их к рукам. Сын, можно сказать, еще ребенок, что он понимает в искусстве? Как правило, взрослые в подобных ситуациях впадают в панику и сразу бросаются искать деньги, понятное дело, для них огромные. И находят, вообрази себе. Откупают свое дитя и дышат спокойно. Одни целы, другие сыты, и, заметь, – все довольны. Латиф знает несколько историй, связанных с этими вещицами. Но, уверен, мало кто из обычных людей об этом даже слышал, настолько безупречно они готовят и проворачивают свои дела. И подстава пацанов, и откуп родителей – все происходит на удивление незаметно для посторонних. Здесь руку они набили невероятно, разработана специальная технология по изъятию денег. А ты не испугался, решил бороться, ко мне вот приехал. Другие и не пытаются воевать с ними, если и вступают в разговоры, то лишь с униженной просьбой – уменьшить сумму. А Лиуан, возможно, и вспугнул их. В его случае будет, скорее всего, так: спустят дело на уровень мальчишеских разборок и на том все закончится. Поколотят его пацана, и делу конец. Тут не придерешься, мальчишки есть мальчишки, – что с них взять? – подрались и помирились. Это у них способ отступления перед такими, как он. Прощупали, а когда укололись – отказались. Вот такой его, Латифа, широкий взгляд на его, Лиуана, проблему. Диалектика, брат, никуда не денешься. А теперь без угощения Латиф гостя не отпустит.
 
     Лиуан, как мог, вежливо объяснил хозяину, что нет у него сейчас в душе покоя, подходящего для доброго застолья. Поблагодарил, извинился, и, даже выезжая из города, все думал: откуда Латиф знает слова вроде «эстетично» и что на самом деле означает «диалектика»?
 
     Конечно, на ферму он уже не поедет – прямиком домой. Его машина, не предназначенная, впрочем, как и ее хозяин, к быстрой езде и таким же маневрам на шоссе, рисковала съехать в кювет. Не доезжая до села, Лиуан решил сократить дорогу и пустился через поле, все же километра два здесь выигрываешь. Грунтовая дорога, хоть и наезженная, и относительно ровная, вздымалась густой пылью и нещадно пудрила задние стекла и багажник автомобиля. Слева от него, у родника, под узкими тенями тополей, он увидел несколько машин и толпу молодых людей, стоящих своеобразным полукругом, точно для свершения некоего ритуала. Взгляд выхватил среди них рыжую голову Тимошки, друга Мурата, а среди машин – возвышающийся над всеми джип Вороны, в селе так называли сына Исмела.  Лиуан незамедлительно свернул в их сторону.
 
     Против десятка парней, в большей части не знакомых Лиуану, стоял Мурат, едва находя в себе силы поднять голову.

     – Во, отец приехал, сына из садика забирать, – сказал кто-то из стоящих. Все рассмеялись.
 
     Лиуан остановился перед ними и каждого внимательно рассмотрел.

     – Что ж ты на другой стороне оказался? – насмешливо спросил у Тимошки.

     – Я? Я – ничего, стою просто… – проговорил тот, смущаясь.
 
     – Здесь все правильные люди стоят на правильной стороне, – сказал Ворона. – А сыну твоему не можем никак вдолбить, что за свои поступки надо отвечать. А как он это сделает, нам, знаешь, Лиуан, издалека наплевать.

     – Не расплевывайся перед старшими. Не научили тебя хорошим манерам, Ворона? Ты лет на десять старше этих ребят – какой пример подаешь? – Лиуан говорил сдержанно, стараясь не повторять утренней ошибки.
 
     – А ты, дед, не учи нас тут – здоровее будешь, – высказался один из толпы и выступил немного вперед. Коренастый загорелый парень в цветастой рубашке явно был склонен к более убедительному методу вести разговор. – Мы можем поговорить и так, чтобы твои кости потом долго искали эти… как их там… военные похоронные экспедиции. Закатаем и утрамбуем в окопы. А потом скажем, что деда нашли, героя войны. Мумию, елки-палки, египетскую. – Раздался дружный смех.
 
     – Да, вас много, это правда. Но, милые мои, я ведь всю жизнь работаю лопатой и вилами. Руки такие, что, ухвати я кого-нибудь из вас, могу попросту разорвать пополам. И не одного, не двух, и даже, может быть, не трех… Хотя, если дело принимает такой оборот, а вы, я вижу, на этом настаиваете, кто из вас рискнет оказаться в числе первых? Есть желающие?.. Судя по этой тишине, желающих нет. Тогда стойте смирно и ровно дышите. Серьезный разговор для вас ожидается. И какой я тебе дед…
 
     – Оставь, Плеш, – вступил, наконец, Ворона, – не отвлекай нас от темы. Лиуан прав, она и вправду серьезная. Плеш тебя не знает, Лиуан, не слышал про тебя, извини его. Ну, а вот мне нужны мои деньги, чтобы дело без шума закрыть. Я ведь чужого не прошу – только свое. Мурат загрузился отвести товар за плату – правильно?  Не довез – так? На это я скажу: трудности чисто его. Я не должен за него потери нести. Я, Лиуан, на понятия не давлю, но таковы правила. Каждый за свою часть работы отвечает. Я вышел на товар, привлек в нашу сторону, продумал и организовал весь процесс. А ему с Артемом нужно было только из рук в руки передать товар и взамен получить что положено. А когда их остановили, они вели себя, как лохи последние. Сразу их заподозрили. Чем мне теперь расплачиваться с хозяином товара? Сажать Мурата никто не собирается, дело замнем, попросим отца помочь – кому он нужен сидящий?

     – Кто ж его посадит? – с издевкой вопросил кто-то, – Мурат же у нас памятник! – И снова дружный хохот.
 
     – Сколько тебя ни встречаю, Ворона, – заметил Лиуан, – всегда ты с толпой. Такой же был и твой отец. Ты боишься оставаться один, что ли? Не пойму я. Может, через это от тебя и жена ушла? Представляю: в доме постоянно толпа друзей мужа. Ты, наверное, и в свой сад ночью боишься выйти?
 
     Друзья Вороны, не удержавшись, прыснули от смеха. Сам же он выпрямился и сделал шаг вперед.

     – Лиуан, это уже оскорбление. А вы чего ржете?
 
     – Не принимай, пожалуйста, угрожающих поз. Это смешно. Посмотри на себя: и лицо какое-то землистое, как будто грязное, немытое, и одет ты во все черное. Вечно полусонный ходишь, кашляешь, как туберкулезник. Глаза мутные, будто в тухлой воде плавают, на лице шрамы от подростковых прыщей, – ну ни одной благородной черты. Ты никогда не задумывался, почему тебя называют Вороной? Не соловей, не голубь, не орел – ворона?
 
     – Какой есть. Оставь, Лиуан, птиц в покое. – Ворона повысил голос. – Но и не перепелка! Не терпила какой-нибудь, как твой сын. Ворона – птица благородная. А вот птенец твой, желторотик, не понимает, что происходит и что нужно делать. Я даже уверен, что он не рассказал тебе, как он обломался. У него ничего нет, он нам по большому счету неинтересен уже.  Я понимаю: дело не простое и сумма не маленькая, нужно время, чтобы нам аккуратно разойтись. Время не терпит, но я великодушен, готов немного подождать. Давай обговорим сроки и сумму.
 
     – Да ты, Ворона, я смотрю, совсем из ума выжил? Я с тобой не то, что в сделку вступать, не стану даже разговаривать дальше. Иди к своему отцу, и подумайте вдвоем хорошенько, как самим здоровенькими выбраться из этого положения. Его создали вы, мне это известно. Сами и выбирайтесь. Неужели кто-то мог подумать, что меня можно поймать на такую дешевку. И попробуйте только к ферме приблизиться, даже в этой зоне показаться. А за пса ответите отдельно и по полной, это я вам обещаю. И молите Бога, чтобы он не кончился. Пошли отсюда, сынок.
 
     К дому ехали медленно, надо было спокойно осмыслить происходящее и принять, по возможности, верное решение. Мурату велено было не вести больше никаких разговоров с этими ребятами, не они, по всей видимости, определяют, что и как им делать. За пацанами, вероятно, стоят взрослые люди, хотя бы те, что интересовались бычками, они, может, и стреляли на ферме. А Исмел обо всем знает, не может не знать. Здесь все обо всем знают, не Лос-Анджелес какой-нибудь. Ничего, все скоро прояснится. Но так или иначе отец повторил еще раз: ни с кем ни в какие разбирательства не вступать. Мурат ничего не ответил, а Лиуан почувствовал, что эта молчаливая беззащитность сына сближает их сейчас, как никогда.
 
     – Я их не боюсь, – вдруг сказал сын перед самым домом. – А то решат еще… – И выпрыгнул из машины открывать ворота.
 
     Нет, подумал отец, здесь героем себя воображать не следует. Если они так безбоязненно встали на дорогу Лиуана, то намерения их серьезные.
Но в продолжение недели все было тихо: на ферме никто посторонний не появлялся, и Мурата перестали доставать, так, во всяком случае, он сообщал по телефону. Сын в городе, за всем не уследишь. Что ж, тем и должно было закончится: горе-вымогатели поняли свою ошибку – не на того напали – и прекратили глупую затею. Но сам он дело на том не оставит, вот подготовит коровники к зиме, высвободит необходимое время и разберется со всеми по отдельности. А теперь неплохо было бы позвать на выходные городских родственников: дочку с зятем, сестер с мужьями и детьми – отчего не приготовить барашка и не посидеть широким семейным кругом, а то и соседей пригласить? Странно, как нечасто им удается это нехитрое празднество, а ведь немного для этого нужно. Все же есть.

     Гости были приглашены на субботу. Мурат пропустил в этот день последние занятия и приехал раньше, чтобы помочь отцу. Но тот возмутился: напрасно ты это сделал, сынок, разве отец с матерью не управились бы сами? Не нужно было так поступать: тебе учиться, а родителям создавать для этого условия. Таков заведенный старшими порядок. А вот сестре твоей не мешало бы приехать с утра, а то ведь нет, без мужниной машины ни шагу. Добро – соседи хорошие, смотри, какие девочки скорые на руку, что за помощницы его матери. Столько кур общипали и распотрошили в какие-нибудь час-полтора. Эх, индейку бы или гуся, да не время теперь. А каких печеночных колбас они наделали – загляденье, такого на рынке не купишь. А телятина, а шашлыки, а бычьи хвосты – здесь он сам мастер, увидишь, как и что он приготовит. О вкусе он, наверное, уже догадывается, у самого не хватает терпенья дотянуть до стола. А девочки еще с вечера сделали несколько сортов выпечки и других сладостей, он даже названия им не знает. Ради интереса, пусть посмотрит. На столах уже салаты, фрукты, сладости, приборы, салфетки, осталось только горячее и горячительное подать. Хвала Всевышнему, какие невесты в селе выросли! Ну что сынок такое говорит? Когда это они собирались сами по себе и втихую съедали такие роскошные приготовления – соседи за столом непременно должны сидеть. Это закон. Кто человек без соседа? Никчемное существо. Ты, сынок, как будто из-за океана прибыл к нам. Почему ты считаешь, что слишком много приготовлено? А что такое два барашка? Ими только ритуал застольный соблюсти, на кого их хватит? Да и разве нет у них всякой живности, чтобы вдоволь всех угостить? А с фермы он привез еще кроликов, жаркое из них приготовит, с картошкой и сметаной, это он никому не доверит, только сам. На это есть любители среди его друзей, их тоже он позвал. Смотри, все кипит-шипит, жарится-варится, ну, и чего он так смотрит? Да, не привык он видеть отца выпившим. Сегодня не без этого: как с соседом разделали барашков, печень и легкие быстро в жир укутали и обжарили на углях, да и накатили раза по три, а может быть, и по четыре, его самодельную. Он же знает, папа не потребляет спиртного из магазина. Все это гадость, химия одна, не советую никогда в рот даже брать, а лучше всего не пей вовсе – запрещаю. Радостно, радостно, сынок, у меня на душе. Вот увидишь: нежданно-негаданно получится такой замечательный для всех праздник, на всю жизнь запомнят.
Все собрались ко времени. Если мероприятие не официальное, как свадьба, юбилей или день рождения, то оно складывается гораздо быстрее, проще и даже веселее. Отсутствие обязательных церемоний и застольной строгости придает гостям обаяние непринужденности. Немаловажное значение имеет и то, что на подобных мероприятиях не предусмотрены подарки – все приглашенные приходят с удовольствием. А если во главе стола посадить остроумного весельчака средних лет, а не мрачного старика, то праздник непременно удастся.
 
     Давно Лиуана таким не видели. И какая радость: все близкие родственники собрались, чего не получалось уже лет пять, наверное, а то и больше. Все здоровы, всего вдоволь, веселитесь, добрые люди, ничего с собой на тот свет не унесем, и гармониста скорее привезите, музыкантов, музыкантов – как же о них забыли? Сынок, хоть бы ты, что ли, напомнил. Эх, молодость, обо всем отец должен позаботиться, когда ты только повзрослеешь? На селе вырос, а в обращении хуже любого городского недотепы. Посылай Тимошку, что ли, за гармонистом, и пусть двух своих быстроруких барабанщиков прихватит – эти молодцы так играют, так играют, да поживей вы, что ли.

     И закружился, завертелся от музыки и танцев двор Лиуана. Соседи уже в который раз спрашивают друг у друга: а в связи с чем собрались, что празднуем? И, молча пожав плечами, продолжают веселье. Мурат хочет непременно чем-то помочь, но оказывается, что всем только мешает. Вот идет мама, красивая, круглая и румяная, как пирог, она добрая и бывает строга только с отцом. То есть пытается ему противостоять, но отца не одолеешь, он ее не слушает ни в чем. Поглаживает ладонями лицо Мурата, точно целует ими его, ты, говорит, иди за стол, здесь теперь женские руки всюду нужны. Сестра Инна, стремясь пересилить музыку и шум двора, кричит Мурату, что отец все это устроил ради него, отец ни в ком из своих детей не нуждается – только в сыне. Она уже в другой семье, сестра далеко, а с мамой у отца, сам знает, какие отношения. Другие с возрастом держатся друг за друга, а он неизвестно, что себе думает на старости лет, с ним же запросто не поговоришь. Мурат кивает, с нею соглашается, три бокала шампанского, выпитые в саду с Тимошкой и двоюродным братом, сладко и торжественно кружат голову. А та девушка из нижнего селенья, подружка их соседки, которая каким-то образом случилась здесь помогать – ну, что она за вдохновение для юношеского сердца! Вся она так и светится от своей же улыбки. На ней серое платье, то ли с огромными синими цветами, то ли птицами. Не подойдя близко, не различишь, а подойти никак не получается. Да и при чем здесь птицы, что за дурь в голову лезет? Когда она попадает в ярко освещенное место, платье притягательно просвечивается и на какой-то момент будто обнажает ее ноги, как они красивы. И так же от фонарей бесстыдно просвечиваются ее ушки с золотыми сережками полумесяцем. Она только поступила к ним в университет, и видел ее Мурат до сегодняшнего дня только раз. Но почему-то никого сейчас для него нет на всем свете дороже, чем эта девушка. А она, проказница, где бы ни находилась, – на крыльце дома, откуда хорошо видны танцующие, или из окна комнаты, куда она только что отнесла новые блюда, – отовсюду смотрит в его сторону и как бы мельком его отмечает: вот ты где, мой милый, единственный, родной. Ну, так ему, во всяком случае, кажется. А может, это действие шампанского? Но как он раньше ее не замечал в селе, как без нее жил, жизнь его отныне имеет смысл только в связи с нею. За весь вечер Мурат смог приблизиться к ней только однажды: она стояла в ожидании подноса на пороге кухни, Мурат смело подошел к ней заговорить, сам не зная, о чем, – да о чем бы ни было. Но растерялись оба, вспорхнули ее серые большие глаза, она покраснела и, получив спасительный поднос, побежала прочь. Это у нее птицы, как цветы, отметил Мурат, улыбаясь. И шагнул в круг танцующих – исполнять свой первый в жизни танец... 
Праздник завершился поздно, но все разъехались по домам. Городские были с водителями, благо дети взрослые, сами водят машину. Уехала даже   Инна с мужем, у него завтра важные дела, правда, оставили детей, они к тому времени уже спали. Сразу после их отъезда ушла к себе мать, голова разрывается с самого вечера, отпустила и девочек, а то когда такое было, чтобы оставлять столы не убранными. Сил уже нет, а уйти в их присутствии неудобно. Утром все уберет сама, да и девочки обещали прийти.

     Вот так, говорил Лиуан сыну, провожая его в комнату, одни мы с тобой на всем белом свете, никому мы не нужны. Отец и сын самые одинокие существа во всем мире, им нельзя друг без друга, запомни это, сынок. Он подождал, пока Мурат ляжет в постель, присел на минуту возле него, поправил одеяло. Надо бы поговорить, но поздно уже, и сам устал. Привык, знаешь, рано ложиться и рано вставать. Да и пьян твой отец, веришь, за многие годы так не напивался. Эх, Султана жалко, славный был пес, оказывается. Спи, сынок, спи.
 
     Мурат успел подумать только об одном: сколько же в этой девушке женственности, обаяния, игривости в глазах и движениях, и как я все это в ней люблю, никому ее не отдам...

     Он пропал через два дня.
     Не то чтобы пропал, просто весь третий день с момента его отъезда в город не отвечал на звонки. Об этом Инна сообщила матери, хотела передать через него обещанный набор омолаживающих кремов подруге, ведь обычно Мурат среди недели хотя бы раз приезжал домой. Так было раньше до их ссоры с отцом. Мать без всякой тревоги спросила о сыне у Лиуана, не связывался ли Мурат с ним. И уже через два часа почти все ближайшие родственники, перезваниваясь друг с другом, нет ли известия о его местонахождении, стали искать Мурата в общежитии, в университете, справляться у его друзей и знакомых. Вчера и позавчера на занятиях он был. Одни говорили, что он может быть у тех, другие, что у этих, ведь последний месяц Мурат так и жил. Друг Тимошка тоже ничего не знал, расстались они еще в городе, сам он попал в драку и был здорово побит, ходить не может. Минутами появлялась утешительная мысль: может, дело просто в увлечениях молодости, да и не за каждым шагом молодого человека уследишь. Объявится завтра, говорили, никуда не денется, что вы панику подняли. К ночи с тем и угомонились.
 
     Только в доме Лиуана всю ночь горел свет. Поначалу от тревожных мыслей его отвлекали внук и внучка, крутились под ногами, шумели, теребили рукава, дергали за усы. Когда же оставляли в покое хотя бы на минуту, в груди его начинало холодеть, он вставал и ходил по огромной зале из угла в угол, машинально улыбаясь веселым проказам детей: «Дада, а ты так умеешь? А посмотри, как я еще могу? Нет, я лучше делаю». Он снова садился в кресло и, крепко обхватив себя руками, будто одолевал вселенский холод, качался из стороны в сторону. Он не заметил, что час назад бабушка уволокла внуков в спальню, даже не почувствовал, как они цеплялись за него и молили заступиться за них перед сном – внуки представляли сон одушевленным существом. Нет, невыносимо так просто сидеть, надо выйти хотя бы во двор.
 
     Сначала он повозился с Пиратом, разговаривал с ним, воспитывал его. И, то ли всерьез, то ли пытаясь себя отвлечь, настоятельно просил усвоить нехитрые правила поведения, которые сейчас изложил. Затем направился в сторону курятника – вспомнил, где он видел такие же гвозди, какими был прибит к воротам петух. За курятником, присыпанный опавшими листьями, стоял небольшой ящик с гвоздями. Надо же, он находится здесь еще со времен его постройки, забыл о них, да и кому нужна дюжина здоровенных гвоздей. Но кому-то они пригодились. И логично предположить, что гвозди из ящика среди ночи мог достать только человек, знавший о его существовании. А кто это мог сделать, как не сам Мурат? Лиуан давно забыл об этих гвоздях и никогда не натыкался даже на ящик, мать исключается, не сошла же она с ума. К тому же именно в эту ночь Мурат вернулся домой. Все указывает на него, больше некому, да и как бы молод ни был Пират, на незнакомого человека он набросился бы непременно.
 
     Но для чего Мурат это сделал? Боже упаси, даже подумать, что он сговорился с этими приблатненными ребятами, чтобы выманить у него деньги. Такое случается, он знает, был же подобный случай года два назад в соседнем селе. Но нет, совсем даже непохожий случай. То был наркоман, любимый родителями сын, но безнадежный наркоман. Да и суммы не сопоставимы – тот, вероятно, хотел получить с родителей деньги на неделю полета в призрачных мирах, здесь – состояние. И чтобы так убедительно разыграть его! Нет, нет и нет. Но тогда кто это сделал? Бог мой, что за испытания на него насланы? Что же такое происходит в его жизни? Как дожить ему до утра? Сердце рвет закравшаяся боль.
 
     Он зашел в пристройку, где тем ранним утром после длительного отсутствия к радости своей нашел Мурата. Включил свет, осмотрелся, прилег на ту же кровать и, думая о том, что сон это маленькая смерть, – наверное, потому его так боятся внуки, – скоро уснул. И он нисколько не удивился открывшейся панораме позади заброшенной амбулатории, потому что давно предполагал некую таинственность этого места. То ли он и в самом деле об этом думал или это предположение было вынесено из другого сна, но он точно знал, что за амбулаторией вовсе не свалка сельхозмашин, как это видится сельчанам, а самая что ни на есть дорога. И дорога эта не ведет через поля к насосной станции и даже не к кладбищу, а проходит между ними – в полосу предлесья, а за ней поселение, о существовании которого, он уверен, никто, кроме него, не знает.
 
     Дорога вскоре тонет в мелкой, но довольно широкой реке с прозрачной родниковой водой. Дойдя до середины, Лиуан опускается на колени с намерением ополоснуть лицо, и вдруг замечает, что не видит своего отражения. Он садится в воду, пытается взять пригоршню гальки из-под ног, но рука до нее не дотягивается. Странно, на чем же он стоит? В недоумении он несколько раз проводит рукою под собой и снова не обнаруживает никакой опоры – рука проходит сквозь гальку. Какие-то люди, стоя неподалеку, смеются над ним, и вдруг он замечает, что река превратилась в маленькую лужицу, именно в ней он и стоит. Тут же выскакивает и, стыдясь своего поведения, укрывается в лесу. Это древний лес, густо заросший папоротниками. Справа, за редкими деревьями, крутой спуск, а внизу болото с разноцветьем всевозможных растений и яркими летающими насекомыми – откуда-то есть знание, что по этому лесу еще не ходил ни один человек. Скоро он выходит на небольшой синий луг, с двух сторон обнесенный неестественно высокими оранжевыми тополями, и встречает там Халида, невероятно маленького на этом фоне. Это сельский фотограф, он когда-то жил с ними по-соседству. Халид возится со своей машиной, вероятно, чинит поломку. Лиуан приветствует его и продолжает путь. 
Вот и поселение, о котором он, разумеется, знал, но откуда знал, сказать бы не смог. На краю этого поселка дом с решетчатым ограждением, в этом доме живет Халид – и об этом он тоже почему-то знает. Прутья решетки до того близко расположены друг к другу, что между ними едва можно просунуть руку. А ограждение высоты немыслимой, верхней кромки не видно. За ним, под тенистым деревом – Мурат, он сидит на табуретке за столиком и что-то увлеченно делает. Присмотревшись, Лиуан видит, как Мурат пинцетом сосредоточенно складывает глиняные кусочки. Что это, сынок, ты делаешь, спрашивает отец с нежностью в голосе. И как к тебе пройти? Вот ограждение себе Халид выстроил – ни пройти, ни пролезть. Хотя он чудной всегда был: ему бы жениться, детей завести, а он голубей гонял и свистел им, как мальчишка. А где сам хозяин, зачем-то спросил Лиуан. Мурат, не поворачивая к нему головы, отвечает: тебе, мол, сюда нельзя, да и не сможешь при всем желании сюда пройти, а Халид по делам отъехал. А что это ты, сынок, делаешь? Не видишь, папа, я заново собираю эту вещицу, разбилась она. Никак не складываются части, уж больно на маленькие кусочки она разлетелась.

     Лиуан идет вдоль ограды, надеясь найти хоть какую-нибудь лазейку. Но оказывается на ветреном берегу моря. Сюда волнами выброшены водоросли, обломки досок и прочий мусор, где-то был ураган. Он идет по берегу и видит наполовину засыпанную песком телефонную будку. Он бросается к ней и начинает откапывать. Ранит руку о края разбитого стекла двери и, обильно орошая липкой кровью трубку и ржавый наборный диск, где и цифры-то неразличимы, пытается позвонить. Сначала ему кажется, что он разговаривает с женой, а потом с кем-то другим, голоса на том конце меняются с чрезвычайной быстротой, но то, что он хочет им сообщить, ни до кого толком не доходит. Его не понимают, и в какой-то момент он совершенно отчетливо слышит себя: его голос походит на мычание немого, отчаявшегося от невозможности быть услышанным и понятым.
   
     Лиуан возвращается к дому Халида усталый, пряча окровавленные руки под мышками, но Мурата в саду уже нет. На столе остался предмет, с которым он возился. Смеркается, и не так-то легко разглядеть этот предмет на расстоянии. Это какая-то глиняная табличка, на ней – портрет. Да не сразу определишь, кто там изображен. На этом этапе восстановления глиняной таблички сходство пока еще приблизительно – многие части еще не на своих местах, Мурат же говорил, что они не складываются, как ему хотелось. Но Лиуан увидел ясно, как можно увидеть только сердцем. Когда все куски улягутся на свои места, он уверен, на табличке покажется портрет самого Мурата.
 
     На обратном пути снова встречает Халида у своей машины. Скажи, Халид, что у тебя делает Мурат? Отпустил бы ты сына домой. Тот ничего не отвечает и лишь глуповато улыбается, вытирая тряпкой замасленные руки. Что, до сих пор не починился? Лиуан заглядывает в салон: в нем, вместо сиденья, на водительском месте – точно такая же табуретка, на которой сидел Мурат, дно проросло травой, под капотом нет двигателя, нет у машины и колес. Халид продолжает улыбаться. Лиуан в страхе пускается от него прочь. Халид его зовет, зовет много раз, Лиуан открывает глаза…
   
     Голос раздался не от ворот, а, кажется, с задней стороны дома. К нему можно близко подойти переулком, их дом угловой. Лиуан вышел во двор и прислушался – тишина полная, село еще не проснулось, рассвет только ожидается. Он направился было через двор к воротам, но, дойдя до шкафа, остановился. Чтобы не отражаться в зеркале, вытянулся и попытался глянуть поверх забора, нет ли там кого. Затем вернулся на прежнее место и снова прислушался, показалось, что позади дома услышал щелканье дверного автомобильного замка. Он встал на бетонный уступ заборного фундамента и глянул в темный переулок. И, в самом деле, шагах в пяти от него стоял старенький автомобиль, в окне которого показалась чья-то голова. Увидев Лиуана, из машины вышел низкий худой человек с впалыми глазницами и виновато приветствовал его. Он был явно смущен, сказал, что почему-то решил подъехать с этой стороны, но сразу выключил мотор, чтобы не беспокоить домашних в такую рань. Да и свет горел только в маленьком доме, что в глубине двора стоит, вот и подумал, может, кто-то уже проснулся. Но позвать не решился, хорошо, что он сам вышел.
 
      Этот парень был ему знаком, раньше он на току работал, но потом долго не встречал его, наверное, перебрался в город, как многие из их села. Лиуан поинтересовался, разве он не звал его? Он несколько раз отчетливо слышал, как его зовут. О, нет, он не успел ничего произнести, попробуй в такую рань крикнуть в спящий дом, испугаешь еще кого до смерти, не каждый и решится на это, лично он не решился, подъехать – подъехал, но позвать духу не хватило. Его попросили подвезти Лиуана к одному месту, ну туда, к гаишному посту возле реки. Сам он оказался там проездом, его остановили и попросили, в общем, можно сказать, приказали тебя к ним доставить, надобность какая-то у них в тебе. Время раннее, но дело, видимо, важное, раз дали такое поручение, знали же, в какую пору человека беспокоят. Да и его не стали бы отвлекать понапрасну, а он сегодня в такую рань выехал из города, чтобы помочь младшему брату – к свадьбе тот готовится, забот много. Так вот, там экскаваторщик, что балласт из реки достает, невдалеке от моста что-то нашел, говорят, Лиуана надо привезти, а что там нашел экскаваторщик, сам он не ведает, Всевышним клянется.

      Вот что, говорит Лиуан, с трудом сдерживая нарастающее сердцебиение и пытаясь глубже вдохнуть воздух, чтобы не выдать своего волнения. Вот что, повторяет он уже в который раз, запутавшись в мыслях: он мог бы и сам туда добраться, машина на ходу, да только прав он, не хотелось бы тревожить домашних, он сейчас тихо выйдет, и пусть он подбросит его к месту. Да какой разговор, его это нисколько не затруднит, готов услужить, затем он, по правде говоря, и приехал, и ждет…
   
      А ночами уже прохладно, замечает Лиуан, сев в теплый салон «Жигулей». Да, да, истинно так, соглашается водитель, лето на исходе, а Лиуан признается себе, что дрожит вовсе не от холода – что же там произошло и что за мучения он вынужден переживать в последнее время.  Но перед парнем бодрится, потирает уши, руки, ухает, мол, ничего, все это дела житейские, без них тоже не получается. Вот, к примеру, в прошлом году у его работника угнали машину, и, знаешь, где нашли? – как раз на берегу реки, недалеко от этого самого поста ГАИ, куда они сейчас едут. А еще, продолжает он себя успокаивать, был у него случай с коровой – тоже, можно сказать, угнали, и, знаешь, где нашлись ее рожки да ножки? – опять же в зарослях у реки. Так что такие выезды при его работе дело привычное. Да, дела, снова соглашается водитель, время такое, стоит только расслабиться и враз тебя разорвут, люди свирепее волков стали, не жизнь, а сплошное выживание, ей-богу, никакой радости на сердце не осталось, прежде все было по-другому, здесь мы свернем, дорога плохонькая, но все же так короче.
    
      Начинает светать, но этого не хочется больше всего. Под покровом темноты легче переносить боль, пространство кажется бесконечным, боль как будто разносится по невидимым ночным просторам. Сейчас же, при свете дня, источник ее начнет воплощаться в конкретную причину. Если бы спутник облегчил его мучения, так нет же, наперед сказал с убийственной учтивостью, что ни о чем не ведает. Врет, скорее всего, хотя и поклялся Всевышним, но у них это просто. Упаси Бог от ответственности, просят они, не хочу быть свидетелем, соучастником, сопереживателем, ничего не знаю и все тут, разбирайтесь сами, я вообще проезжий, мне до ваших дел, знаете ли, нет никакого дела. Что за бред лезет в голову, при чем здесь он, бедолага, простая душа, сейчас у него, Лиуана, все виноватые. 
Выехали на трассу, мимо пронеслись четыре машины, и куда люди прут в такую рань, знали бы они, в какой глупой игре участвуют, все глупо, жизнь не имеет никакого смысла, о чем это я, вот и мост уже виден, слева пост ГАИ, глухой, спящий. Хотя нет – из тумана показались три черных силуэта. Завидев знакомую машину, одновременно замахали руками, мол, езжайте сразу туда, вас давно ожидают. И что за спешка, даже не поздоровались. Едут через мост, белые поперечные полосы при их пересечении оглушительно отстукиваются в голове, вызывая тупую боль. Да, ведь на этом самом мосту один чиновник, пьяный, едва стоявший на ногах, но полета высокого, сорвал с молоденького солдатика-постового автомат и выкинул в реку только за то, что тот посмел остановить его машину. К чему сейчас эти воспоминания о давнишних событиях, сам через этот мост чуть ли не каждый день ездит и не вспоминал об этом ни разу, событиям этим лет тридцать. А высокого чиновника на следующее утро заставили искать автомат в реке, говорят, нашел. За мостом – налево, а вот там подростки продают наловленную за утро рыбу, дальше – путь по грунтовке вдоль берега, против течения. С высоких придорожных трав по обе стороны сбита роса, это он видит в свете фар. Видать, не одна машина здесь проехала за последние часы. Вон, в русле реки, показался висящий в мглистом воздухе ковш экскаватора, он как будто указывает, что ориентир следует держать на него.
 
     Остановились на дамбе против экскаватора, стали спускаться вниз, спутник Лиуана замешкался: может, я все-таки поеду, не нужен ведь теперь, да и брат заждался. Да, конечно, пусть едет, спасибо ему. Ах, лиса, знает, для чего привез его сюда, не таков наш сельчанин, чтобы вот так вот повернуться и уехать, не унеся с собой ценную основу для плетения слухов и пересудов, да бог с ним. 
Внизу мгла еще не рассеялась, русло, шириной метров в сто двадцать, только на две трети занято водой, по берегам большие отмели: теплая погода, отсутствие осадков, отводы на поля и пастбища не дают реке наполниться. Экскаваторщик, загорелый до черноты, мятый, с впалыми небритыми щеками, был у своей машины, он возился с сетями и, похоже, изрядно в них запутался. Увидев Лиуана, бросил сеть на гусеничные траки и пошел навстречу, стараясь, насколько мог, скрыть нетрезвость. Приблизившись, почему-то поклонился и осторожно, едва перекрывая шум воды, негромко заговорил:

     – Послушай, как все получилось: я сети бросаю, закидушки там разные, ловлю к ужину рыбу, я ж ночую в салоне машины, это, как ты видишь, не трактор, а ракета настоящая, ценности такой, что ахнешь, жалко, если пацаны залезут, раскурочат ведь, а я получил ее как лучший экскаваторщик, радуюсь – не нарадуюсь, берегу, короче говоря.  А тут мы с приятелем посидели, закуски, значит, не хватило, а в магазин глубокой ночью не побежишь, да его и днем-то, этого магазина, нету поблизости, куда бежать, вот я и пошел к сетям своим, угощу, думаю, гостя жареной на костре рыбой. И, как бы это сказать, ух ты, черт, где это я содрал кожу на пальце, я сейчас, подлечу малость рану, замотаю чем-нибудь, погоди.
 
      Между тем Лиуан оглядывается по сторонам, сердце не на месте, а этот о рыбе, нет-нет, пусть бы ничего другого и не сказал, лучше уж про свою рыбу, а Лиуан сам во всем разберется. Но ведь кругом никого. Может, что-то напутали, не того побеспокоили, сколько раз случалось, что поднимали его среди ночи понапрасну. Ваши коровы, скажут, арестованы, они посмели зайти на кукурузные поля фермера такого-то, заплатите штраф в его пользу и забирайте скотину, их загнали на территорию лесхоза, коровы с вечера не доены, молоко из вымени так и течет, пожалели бы бессловесную тварь, хозяин тоже называется. Еще бы коровы Лиуана гуляли среди ночи по чужим полям – да они у него по часам укладываются спать. И много случалось других ночных посетителей по разным нелепым поводам. Значит, вышла очередная ошибка. На душе хоть какое-то облегчение, а этот нетрезвый человек вдруг становится для него самым милым и добрым из всех, кого он знает на свете.
 
      – Эти черти милицейские, – продолжает экскаваторщик, придавив ранку оторванной от сигаретной пачки бумагой, – меня прогнали: иди, мол, выспись, говорят, как будто я несу что-то несуразное, я им, видите ли, понадоблюсь трезвым. Разговаривают как со скотиной, знали бы, что это мое нормальное и всегдашнее состояние, по-другому при этой работе состоять невозможно. Они там, глубже заехали, да вот же они – видишь? – проявились, как на фотографии, черти, ты уж, Лиуан, сам к ним иди, я этих погонников не выношу.
 
     Выше по руслу из тумана показались две фигуры, но в тот же момент исчезли. Лиуан пошел на них. Вслед экскаваторщик кричит, что впереди неприятное место: ночью забор воды из реки уменьшается и разливается она местами почти во всю свою ширь, и пусть он держится бережка, здесь все-таки вода не дотягивает до него, а то бы и ему не работать. Но Лиуан ничего уже не слышит, шум воды оглушает его с нарастающей силой, как будто навстречу несется вселенский поток, сметая все на пути. Ему кажется, что ноги его вязнут в песчано-гравийной массе, он с трудом выбирается, но тут же спотыкается, носами ботинок бьется о крупные булыжники, те плющатся и откатываются в сторону точно пластилиновые шары. Тревога нарастает, он машинально хватается за лоб, с усилием проводит по волосам и видит, что они клочьями остаются в руке, зубы расшатались в одну минуту, а десны кровоточат, тягучая розовая слизь стекает на комбинезон, – мерещится ли ему, или это происходит с ним на самом деле? Место, о котором предупреждал экскаваторщик, он прошел напрямую, вступил выше колена в ледяную горную воду, как в кипящую смолу, отчетливо видя, как она срывает вместе с обувью плоть с его ног, и кости ступней начинают скрежетать по каменистому дну неглубокого затона. А вместе с тем ощутил, как плавится горячим маслом и сползает кожа с кистей его рук. Кому протянешь эти руки, кого ими обнимешь, на что они теперь годны, но болит здесь, в груди, сердце сморщилось и в мгновение иссохло, дышать тяжело до невозможности. Приблизившись к людям, он спрятал кисти рук под мышки, посмотрел на ступни ног, подумал: как быть с ними, но пошел дальше – все равно.
 
     Хмурые заспанные лица по очереди всплывают перед ним, да сколько же их собралось, некоторые ему знакомы: участковый, опер, дознаватель, врач «скорой» с помощницей и еще какие-то люди. Они таинственно заглядывают ему в глаза, которые от мутной соленой влаги вот-вот перестанут различать очертания, уступают дорогу и молча поводят подбородками, мол, дальше, тебе нужно идти дальше. Вокруг тишина невыносимая, почему никто ничего не говорит и куда подевался шум воды? – это оглох мир, думает, или оглох я? Он, как завороженный, следует молчаливым указаниям, идет от одного к другому, умоляюще смотрит в надежде понять происходящее. Кажется, целую вечность он кружит около них, но неожиданно между ними образуется просвет, и где-то там, за неширокой водной полосой, открывается песчаный островок с белой отметиной посредине. Окружающие расступаются, и вот его несет к островку – что это там впереди, кусок белой материи, ну и что, для чего позвали его, я же говорил, не того побеспокоили, почему они меня мучают. Подходит ближе: на сером фоне ослепительно белая простыня, сдергивает ее, видит рубашку с засученными рукавами и черные джинсы, утопленник без обуви, лежит головой к нему, боль пронзает остаток его тела при виде юноши, лежащего на холодном вымокшем песке. Заходит со стороны ног и опускается возле него, колени вонзаются в податливый песок, он смотрит, не произносит ни звука, ничего не понимает.  Внезапно весь этот оглохший мир взрывается от его крика, но его никто не слышит, он орет в себя, внутрь, разрывая своды артерий и сухожилия, и от силы этого крика гаснет солнце и осыпаются звезды. Каждая последующая мысль напитана ядом, ему больно думать, что он не распознал гибельного нагнетания событий, не уберег сына, как же он так опрометчиво отпустил его к людям, не подготовил, не сделал нужных наставлений. Глаза твои, сынок, как будто и не смотрели никогда, на них застыла и, кажется, затвердела горная с песком и пеной вода. Рот по-детски приоткрыт и страдальчески молит о помощи, как мог я быть не с тобой в те страшные минуты, как мог дышать в тот момент и как не упали небеса на землю. Рассудок меркнет, где я и что со мной происходит, не пойму, ничего не чувствую, хотя вот – ко мне снова возвращается боль. Как же ты вырос, сынок, я впервые вижу тебя таким: ты незаметно возмужал, на животе появилась пушистая узкая полоска волос, она поднимается к груди, подбородок и скулы начали выделяться, как у настоящего мужчины. Здесь шрам на шее, он появился после того, как ты упал с дерева, а вот и любимая мною родинка, я вожу костями пальцев своих по твоему лицу, наверно, тебе больно, сынок. Чем же мне прикоснуться к тебе, сын мой, чтобы не причинять боли, ты же видишь, что стало с моими руками, под одеждой ничего не осталось, кроме груды костей, даже сердце истлело и осыпалось прахом. За последний час я отдал всего себя, чтобы вымолить тебе благополучие, но что же ты наделал, мой мальчик, ты разрушил мир и погубил всех людей разом, разве могу я теперь их простить и помиловать. Но безжалостнее всего ты обошелся со мной, с отцом твоим, как мне теперь жить без тебя, сынок, как жить. Посмотри, ведь никого на всем свете не осталось, только одни мы с тобой плывем во вселенной на этом маленьком песчаном острове. Останови, сынок, этот нелепый сон, где я серебряной небесной влагой омываю твое тело, украшаю голову твою упавшими на островок осколками звезд и пеленаю тебя в белый саван проплывающих облаков, умоляю, останови этот страшный сон. 

     На похоронах люди обсуждали только одну версию случившегося, правда, с несколькими отклонениями в деталях: сын Лиуана задолжал большие деньги. Первое: проиграл в карты, второе: попался на продаже наркотиков, третье: был пойман при сбыте краденых музейных экспонатов.  Каждое из утверждений с нарастающей быстротой обрастало множеством нелепейших подробностей, как будто распространители этих слухов были если не очевидцами, то, по крайней мере, ведущими это дело следователями. Ко всему прочему, особо неугомонные в таких случаях знатоки без смущения свидетельствовали, что Лиуан отказал сыну оплатить его долги, то есть определенной суммой денег предотвратить возбуждение уголовного дела, после чего слабохарактерный парень, не находя иного выхода спастись от наказания, утопился. Правда, к чести их, были и другие, недоуменно вопрошавшие: возможно ли такому случиться? Лиуан – порядочный и уважаемый человек, Мурата всегда считали прекрасно воспитанным парнем, никогда он не был замечен в неблаговидных поступках, умница и, говорят, был даже особо одаренным юношей, разве что наговаривают на него, но тут уж ничего не поделаешь, пришла беда, как говорится…
 
     Все три дня, когда приходили люди, чтобы почтить память молодого человека и соболезновать родным, Лиуан отстраненно глядел на происходящее в его дворе. Он никак не реагировал на рукопожатия, слова поддержки и пожелания больше не видеть в жизни такого горя, которое заставило бы забыть случившееся. Какое же горе, думал он, я могу еще увидеть, чтобы забыть своего сына, разве не понимают они, что произошло. Не понимают, и никто не сможет понять, пока самих не коснется. Все слова, составляющие суть соболезнований, казались ему теперь неумными, банальными, в его случае даже кощунственными и оскорбительными, хотя сам он, не задумываясь, произносил их множество раз в своей жизни. Неужели непонятно, что здесь не нужно никаких слов, оставьте меня, давайте помолчим, разве вам доставляет удовольствие мучить меня. Никто не сможет ни понять тебя, ни боли твоей разделить, как не мог и он в подобных случаях. Вот сейчас уйдут они со двора, станут о делах своих говорить, истории разные рассказывать, а то и смешные случаи, ему же оставаться наедине со своим горем.
 
     Лицо Лиуана не изменилось, даже когда в открытые ворота он увидел, подъехавшую машину Исмела, прибыл, значит, соболезновать. Он повернулся к своему зятю, стоявшему рядом, и что-то сказал. Тот поспешил к воротам и еще за их пределами встретил Исмела в группе мужчин, собирающихся войти во двор, и отвел его в сторону. После нескольких слов Исмел вскинул руки, выражая возмущение, произнес негромко, чтобы не привлекать внимания: «Это невиданно, неслыханно!» – после чего сел в машину и уехал. С тем же неизменным выражением лица Лиуан выслушал зятя – махал руками, говорит, возмущался, обидели его, значит, незаслуженно, ну ничего.

     На исходе третьего дня Лиуан закрыл ворота, сел под навесом на стул и объявил близким родственникам: с поминками тянуть не будет, не станет дожидаться сорока дней, а устроит их в ближайшее время, так можно. За все три дня он заговорил лишь во второй раз, произносить слова, выражать мысли ему было больно. Более того, он не находил в том никакого смысла – для чего, с кем и о чем ему теперь разговаривать. На следующей неделе, в воскресенье, решил он, то есть через девять дней, и сделаем поминки. Ему попытались возразить: так, мол, не получится, какая в том необходимость, да и родственников надо оповестить, хотя бы через две недели на третью. Никого он приглашать не собирается – не свадьбу играет, а тянуть не видит смысла, ему готовиться не нужно, все есть, будет так, как сказал он. Возражать никто не стал, да и перечить ему боялись, все тихо разъехались по домам, измучились за три дня.
 
     Во дворе установилась тишина, как в прежние дни, посторонних уже не было, жена с дочерью и зятем ушли в дом. В этот момент Лиуан с удивлением огляделся в поисках шкафа: где он? Стоял здесь, под навесом, в самой середине. Так вот же он, кто-то задвинул шкаф лицевой стороной в самый угол и накрыл брезентом. Встал, подошел к нему. Что ж ты не смотришь на меня своим старым ядовитым глазом? Посмотри, в кого я превратился, тебе это окажется в радость. Давай, повернись ко мне, смотри мне в глаза, ты этого хотел, решил всех нас убить, да? Как это я сразу не догадался и не выбросил тебя на свалку, а держал в доме столько лет. Поворачивайся, поворачивайся, я сказал. Однако, тяжелый ты, расторопнее давай. Брезентом он, видите ли, накрылся, – вон его. Хотел тайком в доме остаться? Смотрите, он еще и упирается, какой ты неповоротливый, встань прямо, против меня, я сказал.  Получай вот, еще, еще, еще, еще, узнал ты силу моих ударов? Вот тебе в твой старый убийственный глаз, вот тебе, потек ты, да? Выпустил я из глаз твоих кровавую отравленную жидкость, вот и руки свои испачкал этой заразой. На вот тебе по бокам, ах, на какие мелкие части мы разлетаемся, знаешь ведь, за что я тебя убиваю, получай, получай…
 
     На шум из дома выбежали родные. Жена с криком «он сошел с ума» бросилась ему в ноги, дочь и зять пытались обнять, успокоить. Прибежали ближние соседи, бывшие в эту минуту у себя во дворе, все же слышно. Лиуан не сопротивлялся, он схватился за голову окровавленными руками, как будто вспомнил что-то очень важное, сел на стул и затих. Шкаф был разнесен им до основания.
 
     В последующие дни Лиуан несколько раз ездил на ферму, но делами не занимался. Все управление хозяйством он передал старшему зятю, мужу своей сестры, и его сыновьям, ребята серьезные и работящие, будут знать, что заработают – своего не упустят. Можно быть спокойным и за них, и за свою семью, будет им на что жить. Сам же ходил по окрестностям, в лесу, где именно, никто не знал, и появлялся лишь под самый вечер. Племянники показывали ему свою работу, наперебой рассказывали о предполагаемых изменениях в ведении хозяйства – так будет лучше – и радовались, что дядя молча, но одобрительно качает головой. На самом же деле Лиуану было все равно, он не вникал в суть их предложений. Видя, сколько жизненной силы и, как он раньше говорил, радости существования в этих парнях, больно сжималось его сердце, он завидовал их родителям. А теперь представьте, где мой сын, мысленно спрашивал он. Вот так-то, отвечал он себе же. Потому не хотел с ними встречаться лишний раз.
 
     Дома он тоже ни с кем не разговаривал, всегда, если не дочь, то кто-то из сестер или их детей были рядом, чтобы не оставлять в одиночестве мать Мурата. Зная, что Лиуану неприятен разговор на любую тему, его не беспокоили. Он уходил в сад, задумчиво там копошился, обрезал ветки, собирал и сжигал листву. В один из дней он ровно уложил лежавшие в беспорядке доски, накрыл их, в сарае сделал удобные полки для инструментов, хотя давно ими не пользовался. Видимо, в такой момент и пришла мысль сделать беседку в глубине сада. Он отобрал лучшие доски, отдал их в столярную мастерскую и вскоре привез фигурно обработанными, с пазами и выступами, так что оставалось только аккуратно собрать. Четыре дня, с раннего утра до поздней ночи, он возводил беседку, разбирался в своем набросанном от руки проекте, а на пятый вывел крышу и выкрасил все в бело-синий цвет. Через день, уже под самые поминки, он привез заказанные ранее белоснежные занавески, повесил их без женского участия и посередине перехватил шелковыми бежевыми лентами. В этот же день появились четыре больших заставки из толстого витринного стекла – для проемов, чтобы в осенне-зимнее время в беседку не попадали дождь и снег. Надо будет подумать и о двери.
 
     Установил на столе портрет сына в деревянной позолоченной раме, перенес из его комнаты книги, конспекты, фотографии, висевшие на стенах, разные предметы, которые он любил держать возле себя. Закончив, сел на табуретку в стороне и облегченно подумал: вот поставлю после поминок памятник на могилке и тогда… Он не знал, что произойдет «тогда», мысль запнулась, потеряв свое направление, осталась без логического завершения. Он вдруг представил себя в образе этой остановившейся мысли или, вернее, мысли в виде себя, в образе человеческом, и с ужасом ощутил полную свою растерянность, когда впереди ничего – абсолютная пустота. 
Обеспокоенная тем, что Лиуан с утра ничего не ел, впрочем, никто не видел, чтобы он что-то ел и в предыдущие дни, сестра принесла еду. Придвинула к нему другую табуретку, сняла с себя фартук с подсолнухами и подстелила его под тарелку с нарезанными кусками телятины и овощами.  Пусть немного перекусит, так может и свет белый в глазах погаснуть, ему только этого сейчас не хватало. И еще: эти две таблетки надо принять сейчас, очень его просит, ему полегчает, вот и воду принесла. Сестра ушла сразу же, чтобы не беспокоить его разговорами, а Лиуан отправил таблетки в рот, отпил из кружки и какое-то время сидел, глядя в тарелку. Затем все же взял кусок мяса, макнул в кисломолочный соус с чесноком, поднес ко рту, стал жевать, думая о том, почему его мысль остановилась после слова «тогда». А что тут думать, я просто не вижу себя в будущем, его нет, он и сын едины, одно тело, одна душа. И вдруг он увидел, как через свою глотку проталкивает еду в утробу сыну, в утробу без сокращений, без соков, необходимых для пищеварения, в утробу несуществующую, мертвую – он вскочил, подбежал к ограждению, его стошнило. Он кашлял долго и громко, не умея остановиться.
 
     Прибежали жена, дочь, сестры, соседки, дети, что были во дворе. Остатком воды Лиуан умылся и освежил голову, повернулся к людям. Они на представление спешили? Что им всем нужно? Пойдите все прочь, оставьте меня, наконец, в покое, кричал вне себя. Жена не выдержала: кто его беспокоит, зачем себя так ведешь, стыдно перед соседями, не один он с болью теперь живет, они тоже люди, однако держатся. Лиуан хотел было ответить: «Разве для меня вы теперь люди», –  но удержался, отвернулся, сказал, чтобы убрали еду, и ушел в беседку. Там он думал о женщинах: что же они за существа такие? В муках рожают детей, света белого не видят в стремлении поставить их на ноги, вывести в люди, и живут при этом, главное, только жизнью своих детей, забыв о себе. Но вот случись что, как с ними, например, то могут пережить самую, казалось бы, непереносимую боль, уйти с головой и душой в устроение посмертных ритуалов и утешить себя мольбами и причитаниями. Непонятно ему это.
 
     Вечером он перебрался в комнату сына. Ему трудно было оставаться наедине с женой, женские слезы он не переносил, да и старшая дочь приехала, ей в самую пору быть при матери неотступно и утешать ее. Маленьких внуков он просил не привозить до поминок, свет и радость, что они приносили с собой, никак не сходились с состоянием мрачной грусти, в котором хотел оставаться Лиуан. Соседских мужчин он избегал, но приходил самый близкий из них, Ахмед, тесть лейтенанта Заура. Это он, Ахмед, наученный женщинами, как-то сказал ему: ты это, Лиуан, береги себя, ничего не предпринимай, просто дай боли время отстояться, она сама и притупится, жить-то надо. Лиуан, мирившийся до этого с присутствием Ахмеда, вдруг так обжигающе взглянул на соседа, что тот даже отшатнулся от силы этого взгляда, смутился и ушел, что-то лестное сказав о качестве и красоте его новой постройки. 
В день поминок Лиуан немного оживился, во всяком случае, скупо, но все же общался с родственниками и соседями, которых собралось довольно много. Он никогда не придавал значения ни похоронным, ни каким-либо другим ритуалам, а священнослужителей попросту не уважал, даже не воспринимал их всерьез. Приношение в жертву быка – следование тысячелетним традициям черкесов – он уравнивал такое действо скорее с постройкой в саду беседки, дабы чем-нибудь занять себя в горькие минуты, и не находил в этом никакого священного таинства, в отличие от людей религиозных. Впрочем, и в других он не признавал истинной религиозности, считал, что в жизни не встретил ни одного верующего. Если бы таковыми являлась хотя бы малая часть тех сельчан, кто себя к ним причисляет, над ними загорелся бы свет небесный, не было бы несправедливости, зла и горя в селе. Но все они либо мошенники, либо просто глупые люди. Его добрый сосед предлагает ему повременить, дать боли остыть, чтобы она притупилась, потом все установится, тогда он сможет жить, как прежде. Хотел бы он им сказать: возьмите мой дом, ферму, имущество и деньги мои, все, что я накопил за мою жизнь, берите, пользуйтесь, вам только это нужно, ради них вы живете. А мне оставьте мою боль, не трогайте меня, избавьте от своего присутствия.
   
     На протяжении всего дня к Лиуану подходили разные люди с предложениями, советами, словами участия, и не было никакой возможности укрыться в себе даже на время. Среди них оказался и лейтенант Заур, он тоже был у них с женой, помогал развозить на своей машине пакеты с жертвенным мясом, продуктами и сладостями. Он сказал, что у него к Лиуану есть важный разговор, это касается Мурата, поэтому надо бы встретиться, если он не против – завтра. Правда, он кое-какие детали дела должен еще уточнить. Будет лучше, если они встретятся вдали от посторонних глаз, скажем, в тутовой роще с часу до двух дня, другим временем он, к сожалению, не располагает, да и ехать ему на встречу предстоит из города. Возможно, с ним будет еще один человечек, самый важный свидетель известных событий. Он извинился за вынужденную конспирацию и добавил, что того требуют обстоятельства.
 
     Сообщение это Лиуан воспринял как весть из прежней жизни, с которой он потерял всякую связь и возобновлять ее не хотел. По какой причине ему может понадобиться предстоящий разговор, пусть даже самой огромной важности, – для него не осталось здесь ничего более важного, чем мысли о сыне, и к мыслям этим он не хотел примешивать разбирательств по поводу проступка его несчастного мальчика. Ну, о чем Заур может с ним говорить – о виновности Мурата и удовлетворении претензий со стороны закона? Если его сын нанес государству ущерб по своей юношеской неопытности и неосторожности, то пусть озвучат указанную в бумагах сумму, он готов выплатить все сполна. Но ходить на допросы, участвовать в судебных мероприятиях он не будет, и никто не заставит его это сделать. Как издалека, возникли шум и суета прежней жизни и как хорошо, что он больше к ней непричастен. Хотя, с другой стороны, стал бы Заур назначать ему встречу в тутовой роще, если представлял сейчас официальные органы. Конечно, нет. Может, сын его ни в чем и не виноват, не было никакого товара, мальчика запутали, запугали и заставили взять вину на себя, а он, боясь отца, не сказал ему всей правды. Нет, нет, он поедет к нему на встречу, и сообщит об этом по его возвращении.
 
     Он приехал в рощу за час до назначенного времени, оставил машину недалеко от дороги у иссеченного топором пня – будет знаком, что он здесь, – а сам вошел в рощу. В этих местах он мальчиком часто косил с отцом траву для коров и кроликов, подростком приезжал с ребятами за тутовыми листьями для червей шелкопряда, которых откармливали всей школой, чтобы заработать денег в летние каникулы. В молодые годы с друзьями устраивал пикники, потом привозил сюда дочерей, а позже и сына поесть тутовых ягод. Нахлынули благостные воспоминания – и в самом деле, прежняя жизнь казалась и светлее и счастливее. Может, причина тому в особом восприятии молодости, и с годами он попросту утратил способность видеть красоту жизни. Но, похоже, люди сюда уже не приезжают, так что лучшего места для тайных разговоров и не найти. Но вот, кажется, и они едут.
 
     Остановились, из машины вышли Заур и Тимошка. Заур пожал руку Лиуану, а Тимошка не подошел, только пробурчал едва слышно слова приветствия. Друг Мурата был явно чем-то раздосадован, глаз не поднимал, нервно потирал руки и мял под собой высокую траву, наклоняя ее ногами то в одну, то в другую сторону. Левая щека его горела, скорее всего, от пощечины, она еще довольно отчетливо хранила след чьей-то руки. Поняв, что Лиуан это заметил, Заур признался: это я, пришлось, ехать не хотел. Его расследование неожиданно привело к этому молодому человеку, Тимошке, он и есть тот самый человечек, который и внесет полную ясность в понимание известных событий. Заур заинтересовался ими с самого начала и отслеживал их ход не из простого любопытства, полагал, что добром все это не кончится. Но он тоже виноват, опоздал, не думал, что все так обернется.
 
     – А кто думал, – замямлил Тимошка, – что так получится, ведь игрались просто.
 
     – Постой, игрались они, видишь ли. Ты давай рассказывай Лиуану с самого начала, что и мне говорил, – четко, по порядку, со всеми подробностями и без запинки. Говорить ты мастер, не прикидывайся неумехой, в театре студенческом играешь, конкурсы разные выигрываешь, да и юрист ты в будущем, так что излагай ясно и доходчиво, здесь все важно, понял? А мы тебя не перебиваем, все вопросы потом.
 
     При этих словах Лиуан опустился на пень, стараясь на них не смотреть, да и стоять оказалось трудно после такого начала. Тимошка попытался собраться, расставил устойчивее ноги, как будто ему предстояло вынести сильный удар, начал:
 
     – Петуха вашего это я… короче говоря, я не хотел, только один на мне грех.
Заур перебил:

     – До петуха еще не добрались, с самого начала рассказывай, ты понимаешь, с самой главной причины, и по порядку, ты тупой, что ли?
 
     Тимошка встрепенулся, от испуга напрягся как-то демонстративно и продолжил:
– Вороне нужны были крупные деньги, в очередной раз, а взять негде, не всю же дорогу у пахана стрелять. В городе он уже многих покидал на подставе, а тут у себя в селе свой богач имеется, говорит, никем до сих пор не обиженный, за что ему такая благодать? Надо, говорит, подтянуть каким-то образом Мурата, пусть хоть как-то участвует в деле, а там видно будет. Приклеим к делу незаметно, они огласки не захотят, отец сразу выложит нужную сумму, на кону образование сына, карьера, уважение друзей, соседей – метод проверенный, так рассуждал Ворона. Если что, пахан в курсе, выручит, он сам ядовитый зуб имеет на Лиуана, местный, говорит, хренов олигарх, один он во всем районе ему не платит. Мурату и Артему он предложил заработать – отвезти один дорогой предмет покупателю, сам типа срочно уезжает и его не будет, а то бы не стал просить никого. Их дело только аккуратно и осторожно доставить товар и получить деньги, деньги немалые, потому он другим не доверяет, а они ребята серьезные. Гонорар и  ответственность пацаны разделят пополам, но Мурат главный. Ну, они и клюнули: что стоит, подумали, отвести какой-то сверток в соседний город, возьмут такси и поедут, подозрений на такси не будет, кто станет обыскивать. Их взяли сразу же при выезде из города, мол, досматриваем все машины, есть сигнал: ценные камни из какого-то хранилища пропали, говорят, где-то у них в районе находятся. Ясное дело, милиционеры эти сотрудники Исмела, с ними дружен Ворона, но без подачи Исмела те не стали бы проводить такую операцию, будь они трижды приятели Вороне. Но Исмел как бы ни при чем, не выйдет с вымогательством денег – можно уйти в сторону и дать делу другой ход. А Ворона должен был в этом случае сказать: ничего не видел, никого не знаю, в день их ареста я вообще был в другом городе за тысячи километров отсюда, а пацаны от страха голову потеряли, не соображают даже, чего моросят. Откуда у него могут быть в таком количестве ограненные камни черного алмаза с такую величину и доска с Колей-чудаком…
 
Заур хмуро поправил:
 
     – Икона с изображением Николая Чудотворца. Священный предмет все же, чему вас только в университетах учат. Хотя, скорее всего, подделка это.
 
     – Насчет этого я не знаю, не видел, – продолжал Тимошка. – Короче,  потом Ворона с парнями своими начал доставать Мурата, Артем-то ведь был подсадным, о нем и забыли. Мурат должен был сказать отцу о своей оплошности и просить денег, иначе его ожидает громкое судебное дело. Мурат не испугался, но очень переживал, что подвел Ворону, он и не подозревал, что его просто подставили. Тогда решили воздействовать на него психологически. Это Ворона придумал насчет петуха, хотел показать, что намерения его серьезные. Ославит Мурата на все село – держать слово не умеет, товарищей подставляет, а сам в сторону, как будто и не виноват вовсе. Мурату, известное дело, никто руки не подаст после такого позора. Я не хотел петуха выкрадывать, знали бы вы, как я отказывался, и вообще, все подробности, что здесь рассказываю, я узнал потом, много позже. Я сам хотел все рассказать тебе, Лиуан, только не мог набраться смелости. Я говорил, что из этого ничего не выйдет, спалят, зря только рискую, в курятнике по-любому шум поднимется. Но они уговорили, я многим обязан Вороне, он денег одолжил, когда я машину себе брал. Отец родной не дал, а он дал, значит, не имел права ему отказать в таком пустяке. Это на игру, на розыгрыш было похоже, да и что за преступление, подумаешь, петух. Вот и залез ночью в ваш двор, Пират меня знает, это же я подарил его Мурату, не будет на меня лаять. Расчет Вороны был в том, что препятствий из-за пса для меня не возникнет. Короче, взял петуха почти бесшумно, шею свернул ему сразу же, только курочки малость покудахтали. За курятником прихватил пару гвоздей, видел этот ящик сто раз, бывая у вас, и махнул через ограждение в переулок, на все про все ушла минута, не больше. Прислушался – в доме тихо, вышел к воротам, на них были уже две глубокие дырки от таких же гвоздей, на этом месте мы с Муратом вешали мишень и кидали дротики, так что прибивать их не пришлось. Только проткнул ими крылья петуха и сильно вжал в глубокие дырки. В это время, а шел уже третий час ночи, как нарочно, домой подвезли Мурата, чуть было с ним не встретился. Мурат остановил машину в начале улицы и пошел пешком, не то бы я попался. А еще он вошел во двор не через ворота, а перепрыгнул через забор из проулка и сразу пошел в свой домик. Поэтому и не заметил бедного петушка. А к выстрелам на ферме я вообще не причастен, по правде сказать, я вообще не при делах, зря валите все на меня, на моей совести только этот несчастный петух. И, насколько я знаю, никто из ребят тогда с Вороной не был, он с разными темными людьми водился, старше его, я думаю, только они могли стрельнуть. А пацаны нет, откуда у них оружие? Да что оружие, они рогаток в детстве не держали, городские они все, так просто – блатуют, а из себя ничего не представляют. И Ворона не герой, он для виду носит пистолет, а сам только ворон и сможет им напугать, но и тех не пугает, говорит, нельзя, это мои родичи. А после встречи у родника и того, как Лиуан обращался с Вороной, тот посчитал себя оскорбленным, опущенным, хотя, конечно, вслух этого не говорил. Он думал, что пацаны за спиной над ним смеются и он теряет авторитет. Чем больше он хотел это скрыть, тем больше это проявлялось, без очков было видно, что ему не по себе. До этого он обрабатывал Мурата: вот, мол, ты меня предал, подставил. Теперь я, получается, должен возмещать деньги за изъятый милицией товар, а ты, значит, в кусты – я мол, не при делах. Мурат сам был потерянный, не мог ему даже обещать, что поговорит с отцом насчет денег. И Ворона просто люто возненавидел Мурата, его считал причиной своего унижения. Ворона мстит, как будто щиплет тебя больно и всегда исподтишка, здоровья подраться нет, но защипать человека может до смерти. А в тот день сам не подъехал к Мурату, следил за ним от университета на машине, Мурат проводил девушку до квартиры ее родственников, ну, знаете ее, с села нашего, не важно, короче, и подпустил своих приятелей: садись, Мурат, разговор есть к нему у людей. К тому времени я нагнал Мурата, мы вместе собирались домой. Услышав, что едем в село, предложили подвести, по дороге заодно и поговорят. Честно сказать, мы не знали этих ребят, не видели даже никогда, двое их было. Но в дороге они не произнесли ни слова, вот так, молча, и добрались до реки. Это как раз то место, где, если помните, в прошлом году утопил свою машину наш пьяный агроном, поляна там есть и берег пологий. Стояло несколько машин, люди у берега разговаривают, и Ворона среди них, злой, сам на себя не похож. Мурат вышел из машины, говорит Вороне в лицо, чтобы он отстал от него навсегда. Фокус, типа, не удался: голуби и кролики, которых Ворона спрятал в рукаве, теперь дома у него находятся. А за них он не собирается ничего платить. Какие кролики, заорал Ворона, начал возмущаться, кричал вне себя, ругался, захлебывался и краснел. Помню только одну фразу из всего: сгною, говорит, в тюрьме, всю вашу породу сгною. На минуту они сцепились. Мурат, думая высвободиться, сделал резкое движение, и Ворона упал на одно колено, но руку его не отпустил, так и повис на нем. Но подбежал Плеш и схватил его за другую руку, вывернул ее за спину, наклонил Мурата, надавил всеми своими девяносто шестью килограммами. Так они, держа его за обе руки, потащили к воде, и пока шли, Ворона падал на колени несколько раз, но руку не выпускал. Это место между двумя большими деревьями, вроде как лагуна, вода в ней кружится тихо, а до разделительной полосы с бурным потоком метра три-четыре. Окунали Мурата в воду с головой разов пять и держали его в таком положении по несколько минут, вытаскивали и снова окунали. Я хотел кинуться на помощь Мурату, но приятели Плеша меня схватили и не пускали к нему. Да не дергайся ты, говорят, искупают его, уму-разуму научат и вытащат, чего ты волнуешься. Я хотел вырваться, но моих сил было недостаточно. Я слышал: Мурат захлебывался, кашлял, когда его вынимали, ослаб он. Я еще раз попытался вмешаться, но тоже получил свое, не в воде, так на суше. Не верите мне, тогда смотрите: вот, под рубашкой, все ребра мне перебрали, видите, в синяках мое тело, а вот я брюки подниму – по ногам я битой получил. Смотрите, думаете, я притворялся, когда ходить не мог. По лицу не били, а только в места, что скрыты под одеждой. И в живот меня больно ударили несколько раз, я лег и дышал с трудом, не то что передвигаться. Друзья Плеша все спортсмены, чуть что – сразу бьют, отрабатывают удары на живых людях. Из всех, стоявших там, только те ребята, что подвозили нас, высказали недовольство происходящим, так, мол, дела не делаются, поговорить же хотели. Но и на них заорал Ворона: заткнитесь, вы – уроды. С ослабленного Мурата он снял туфлю, но она выскользнула из рук и пропала в воде, тогда стянул другую и стал каблуком бить его по голове: вот тебе, говорил, по твоей тупой башке, может, поумнеешь. Но вдруг Плеш сжалился, что ли, говорит, отпустим его, Ворона, с него хватит, а то еще утопим, что-то он уже дрыгаться стал слабо. Плеш отпустил Мурата, вышел на берег. Тогда Мурат с трудом поднял голову и задышал что есть силы и возможности легких, задышал так шумно, как будто воздух всей планеты хотел вдохнуть. Дышал, кашлял, дышал и кашлял. Но тут Ворона набросился ему на плечи, и кричит: ах, он хитрец, прикинулся доходягой, надуть нас решил. Схватил Мурата за голову двумя руками и снова стал окунать его в воду. Мурат ослаб совсем и не мог уже сопротивляться. Плеш и другие ребята говорят: ты, Ворона, оставь парня, лишкуешь уже, в натуре. Плеш залез в воду и вытащил за шиворот Ворону на берег, рубашку ему даже порвал. К этому моменту Мурат перестал сопротивляться, а теперь точно – хватит, говорит Ворона, вылезай ты тоже. Получил ты свое, мол, и нас заодно искупал. Черт с тобой, прощаю, говорит, что с тебя взять, ты и не нужен мне был, это отец твой всех нас кинул, волчара, а ты ни в чем не виноват. Потом повернулся к Мурату, он лежал на поверхности воды лицом вниз, и Ворона говорит: хватит притворяться, все кончено, подурачились – и хватит, я удовлетворен, хоть так свое взял. Потом говорит: смотрите, разжалобить меня хочет, чтобы я слезу пустил, или он дыхалу свою прикололся испытывать, давай вылезай – и нам и тебе надо обсохнуть, выпьем мировую. Но Мурат не притворялся, ему не хватило воздуха в самый последний момент. Пока думали, что он играется с ними, его как-то неожиданно поднесло к разделительной полосе, поток его подхватил и унес. Все думали, и я тоже, что он сейчас взмахнет руками и выплывет за деревьями, но ничего этого не произошло. Бурный поток уносил его все дальше, белая рубашка его потерялась из виду. Все стояли ошарашенные, слова не могли сказать, просто смотрели друг другу в глаза и молчали. Немая сцена. Ворона упал на колени и как будто застыл в этом положении, а другие слушали шум реки, невыносимый такой шум. А потом Ворона выговорил: если кто проболтается, если хоть одним словом, даже намеком, запомните, вас никого здесь не было и ничего вы не знаете. Лучше живите, пусть в страхе, но живите, так лучше будет для всех. Я позабочусь, чтобы люди узнали правду, и вы тоже ее запомните: из-за ожидаемого позора Мурат сломался и утопился. Держитесь на людях, если что, этой версии, распространяйте ее как предположение. А сам чуть не плачет. Ворона сразу же уехал, через отца он себя и свою машину зарегистрировал в другом городе несколькими часами раньше, на то время, когда Мурат был еще на занятиях. А потом из страны уехал. Плеш тоже куда-то наглухо исчез. А другие все по норам, ни с кем я потом не встречался.
 
     Выговорившись, Тимошка вытер слезы, облегченно вздохнул, из него заметно ушло внутреннее напряжение – теперь будь что будет. Он попытался сказать еще что-то в свое оправдание, но слова никак не складывались, запнулся, снова вытер глаза и впервые посмотрел на Лиуана. Несколько минут все молчали. Затем Лиуан встал, подошел к машине, едва слышно произнес: «Одно мне непонятно – как ты с этим жить будешь?»
   
     В тот же день соседи видели, как машина Лиуана подъезжала к дому Исмела, но не застав никого, он медленно, с неохотой садился в кабину и, прождав некоторое время, отъезжал. Так, говорили, повторялось несколько раз. Куда они все подевались, думал, кто-то же должен быть дома в выходной день, дочери его с внуками обычно бывают здесь по воскресеньям. И тут он с неприязнью вспомнил, что у Исмела, как и у него, тоже две старшие дочери и сын. В любом случае он не ляжет в кровать, пока с ним не встретится. Может, отправиться в город и там его поискать, нет терпенья ждать, все должно решиться сегодня же. Проходившая мимо соседка сказала, что они в гостях у племянника его, поздравляют с новорожденными, двойня у них. Что ж, Исмел никогда долго не засиживается на такого рода мероприятиях, у него для приятных застолий свой круг, стало быть, скоро вернется. Ничего, подождет, теперь уже все равно.
   
     После сообщения соседки он еще два раза подъезжал к воротам и снова возвращался домой. Там он метался по двору, разговаривая сам с собой, заходил в гараж, выносил оттуда мелкие запасные детали автомобиля, рассматривал их долго, заносил обратно и клал на место. Тело временами пробивала мелкая дрожь, нарастала тревога, к лицу подкатывали горячие волны, не поднимается ли температура. Вдруг он вскинул голову вверх и вскричал: как это понять – «он задышал так шумно, как будто воздух всей планеты хочет вдохнуть… каблуком по голове». Ты соображаешь, Тимошка, что говоришь? Ты сошел с ума, Тимошка, это неправда. Ну, подумай сам: кто посмеет такое сделать с моим сыном? Он оперся о стену гаража плечом и снял туфли, бросил их в угол, туда же следом полетели и носки, а вода, Тимошка, холодная. В это время открылась дверь дома, на крыльце появилась жена, тогда он скрылся в гараже, как будто украл что-то и хочет это скрыть. Заметив, что она за ним наблюдает, он подумал, что ему необходимо совершать осмысленные действия, чтобы она видела эти самые его осмысленные действия. Не попасться бы до времени, действовать надо осторожно, представляю, какой я сейчас красный, все тело горит, что это я хотел сказать, ах, да: чтобы она удостоверилась, что я… что не я… что я не… что со мной все в порядке. Тимошка, как это – каблуком по голове? Ты просто глупый мальчик, наплел от страха черт знает какой чепухи. Погоди, а где же ключи от машины, мне надо ехать. Воздух всей планеты, говоришь, ах, Тимошка, Тимошка. А что это такое? Да это же мой запасный генератор, я же могу отвезти его в мастерскую, вот и повод, могу, имею право, пусть думает, что у меня есть надобность отдать его в починку, у меня есть дело, надо машину починить, а без машины какая может быть работа, нужно держаться спокойно и быть убедительным, иначе эта ведьма снова меня запрет, а мне надо обязательно отсюда выбираться, надо спасаться, спасаться, спасаться во что бы то ни стало, иначе опять сырой подвал, кусок черствого хлеба с горшком воды, а по утрам коровы, коровы, коровы, и так весь день, весь остаток моей жизни. Бежать, сейчас же бежать, стоит ведьма, смотрит, скажу ей: вот взял на починку генератор, а то мой барахлит, подшипник шумит, отвезу сейчас его в мастерскую, а завтра заберу, стоит и смотрит, ведь не поверит мне, ни единому слову моему не поверит, соображает, как со мной поступить, прошмыгнуть бы мимо нее скорее, пока она соображает. Молчит, проклятая, вот направилась в сад, ну, а теперь дотянуть бы до ворот и – бежать.
 
     Лиуан вышел за ворота, прижимая генератор к груди. Миновал свою машину, скорыми шагами дошел до следующего переулка, до мостка через гнилую речушку, протекающую через все село, и внезапно уронил генератор в воду. Как же он нагрелся, пока шел до речки. Невозможно было его дольше держать. Лиуан пошел дальше, не глядя по сторонам и никого не замечая, не поздоровался даже с соседями, мирно устроившимися на скамейках скоротать вечер. Что это он, говорили вслед, не хочет нас признавать. Да нет: он пьян, глядите-ка, как шатает его, и никак босой он. И в самом деле, ха-ха. Тихо вы, будет попусту молоть, в конце концов, понять его можно: такое пережить, одними мускулами и деньгами от горя не укроешься.
   
     Машина Исмела стояла у ворот, ну, теперь он дома, надо идти, идти, времени осталось мало. Мало для чего, куда спешить, разве ему есть куда торопиться, не знаю, я ничего не знаю, но надо спешить, вот и ноги себе поранил об острые камешки, а может, и о стекло порезался. Почему так стучит сердце, в жизни ничто не могло его взволновать, чтобы оно так забилось, а сейчас вот-вот разорвется. В теле набухает незнакомая сила, он берется за ручку входной двери, опускает ее, и она остается в руке, не поймет, как это получилось. Исмел стоит на открытой широкой веранде в спортивных брюках и майке, вытирает ноги и ругается с кем-то. Лиуан проходит в глубь двора, на зеленой лужайке стоит стул, на нем свежие газеты, их он аккуратно кладет на траву, рядом – отломанную ручку, садится. Вечер сегодня прохладный, но отчего-то ему душно, глаза слезятся и дышать тяжело, расстегивает ворот рубашки, отирает шею. Хозяин смотрит на него недружелюбно: ручка-то в чем виновата, нельзя ли осторожнее, и не простудится ли он, трава-то мокрая, полил ее только что из шланга. Что там лопочет этот человек, хотя с чего ему радоваться незваному гостю, да еще такому, как он? Ну да, наступил на помет щенка, игравшего на веранде в отсутствие домашних, и теперь чистит тапочки веником, бурчит: в доме беспорядок, а женщинам лишь бы по гостям ходить да за столом сплетничать. Веник сильным махом ударяет по породистому щенку, и тот летит с крыльца, перебирая пузом ступеньки, пронзительно скулит, прячась от жестокого хозяина за кустами роз. Похоже, домой он приехал один, тем лучше. А жар все нарастает, на лице выступает пот, наверное, где-то простудился, на стуле долго не усидеть, да и нечего тут засиживаться, встает и направляется к веранде. В ушах неожиданно возникает шум реки, вероятно, это есть тот невыносимый шум воды, о котором говорил Тимошка. Ах, да, вспомнил. Он же хотел пойти к реке, но позабыл, теперь нужно торопиться. Мой бедный мальчик хотел вдохнуть воздух всей планеты, дышал ненасытно, тогда он еще дышал и надеялся, что отец поспешит к нему на помощь. Лиуан всходит на веранду, шепотом спрашивая, как посмел он стучать каблуком по голове его сына, зачем не дал ему возможности глотнуть спасительного воздуха, и разве не он распустил слух, что мальчик его покончил с собой. Исмел грозит ему пальцем: стой там и не двигайся, я ведь могу и выстрелить, послушай, не собирается он ни о чем с ним разговаривать, пусть убирается по-доброму. Исмел с ним как с человеком, а он на похоронах высылает вперед зятя, и этот дурачок при всем народе указывает ему, Исмелу, идти вон. Оскорбить его хотели, унизить при всех, если бы не деликатность положения, он бы показал, как с ним надлежит обращаться. Но Исмел, в отличие от них, людей низких, себя уважает, не стал опускаться до их уровня. Но увидев глаза Лиуана, этот взгляд без выражения, испугался, он же не в себе, о каком воздухе он тут говорил,  какие каблуки? За пистолетом бежать в другую половину дома теперь поздно – догонит. Скрыться в комнатах и запереться – разнесет двери. Оттолкнуть его и бежать на улицу к людям – рискованно, его, гада, это только разозлит еще больше, да и не прошибешь его, здоров, как буйвол. С такими надо больше разговаривать, убаюкивать их, и где это мои запропастились, сказали же, через час приедем сами. Послушай, Лиуан, я и в самом деле перед тобой немного виноват, не в том, конечно, что ты думаешь, а так, вообще по жизни. Зря я тебя сторонился все эти годы, что поделаешь, такая собачья у меня работа, чего нам делить, мы односельчане, вместе росли, в одну школу ходили. Не делай глупости, о которых потом будешь жалеть. Эх, не нужно было говорить последнюю фразу, прозвучало, как угроза. Лиуан приближается к нему, неторопливо берет за шею, пододвигает к стене, прижимает. Исмел лопатками касается поверхности прохладных дубовых панелей и в горле чувствует такую боль, будто на него упал чугунный столб. Что делать, он же ничего не соображает, как с ним говорить. В жизни он, кажется, не оставался один, вот подловил, так подловил. Может, просто стоять, ничего не говоря и ничего не предпринимая. Нагрубит, пофыркает, выскажется и уйдет, чего ему бояться, пусть говорит, сколько ему захочется, перечить ему не станет. Сейчас вытерплю все: любые оскорбления, унижения, в ногах буду валяться, прощения просить, ну а завтра… Как же больно, задушит ведь, убери руку. Погоди, завтра он будет арестован по всем правилам, потом судим и сослан на край земли, откуда он никогда не вернется, уж он-то позаботится об этом, не знает, дурак, с кем тягаться решил, ой, что ты делаешь, проклятый. В этот момент мокрая от пота рука сжимает его шею. Скажи, Исмел: ты попадал в ситуацию, когда ты очень хотел жить, а тебе в такую минуту перекрыли воздух. И если бы тебе дали снова дышать, то ты, кажется, так бы и вдохнул воздух всей планеты, без остатка. Было, спрашиваю, у тебя такое, идиот, ты понимаешь, о чем я тебя спрашиваю. Но Исмел не мог уже ничего говорить, от страха и нарастающей боли в шее он онемел. Попытка отвести его руку, отогнуть пальцы и вырваться показалась ему бессмысленным занятием, и он никак не сопротивлялся. Что же это происходит, все это глупо и такого быть не может: умереть в окружении стольких соседей, имея заряженный пистолет в соседней комнате, деньги, звание, авторитетную должность – да никогда тому не бывать, абсурд какой-то, в это никто не поверит. Значит, это просто кошмарный сон, скоро он закончится, и все будет, как прежде. И хотя Лиуан увеличивал давление на его глотку, со стороны могло показаться, что Исмел ничем особенно не обеспокоен, он только лишь с глупым удивлением рассматривает капельки пота под черными волосами душащей его руки. В какой-то момент, следуя один за другим, перед ним пронеслись два фрагмента, которые, впрочем, принял за продолжение кошмарного видения. В одном был щенок, испуганно смотревший на него из-за кустов роз, его было ему отчего-то жалко, но не мог припомнить, откуда его знает и по какой причине явилась ему эта жалость. В другом фрагменте увидел, как в детстве, играя в тутовой роще, они с Лиуаном достали из коры поваленного дерева толстую гусеницу, и как его приятель проткнул ее тупым концом палки, с любопытством наблюдая выходящие на свет потроха насекомого. Это было похоже на то, как сейчас Лиуан сильной рукой сдавливал его жирную шею: вот-вот расколется череп, а тело его, не выдержав напряжения, разойдется и выпустит наружу содержимое, не ведая ни стыда, ни боли. Впрочем, никакой боли он больше не почувствует – передавленные сонные артерии еще до того, как он, бездыханный, сползет на измазанный щенячьим пометом пол, позволят ему незаметно скрыться от Лиуана в роще. А на коре останется разверстая тушка гусеницы на поживу птицам и другим неведомым хищникам.
 
     Лиуан до предела открыл огромные крепостные ворота чужого дома, убрал с пути стул с газетами и отломанной ручкой, закинув их подальше за кусты, и оглядел просторный двор: скоро он наполнится скорбящими людьми. Он направился в сторону дачных участков, большей частью еще не застроенных и даже не огражденных, через них река значительно ближе. Лиуан шел босой по гравийной дороге и не чувствовал боли от мелких камней с заостренными гранями. Походка его сделалась неуверенной, ноги отказывались работать слаженно, он то и дело задевал лежавшие на пути булыжники.
 
     Возле одного из дачных участков он остановился, устало прислонился к стоявшему там автомобилю. Он не заметил, что под ним хозяин чинит какую-то поломку, напевая мелодичную песенку. Из этой песни, сочиняемой, вероятно, на ходу, было понятно, что скоро должны подъехать его приятели, с которыми предстоит вкусный обед на свежем воздухе. Взглянув снизу на ноги подошедшего – концы штанин мокрые, ступни ног в крови под плотным слоем дорожной пыли – он подумал, что какой-то бездельник до невозможности ободрал себе ноги, не повезло ему, а он скоро будет выпивать с товарищами и есть черного ягненка. Такая вот несправедливость, он не виноват. Послушай, эй, там, наверху, убирался бы ты по-доброму, не сердя честной народ и не портя ему выходной день, не то заставлю машину мыть. Лиуан не различил его слов, но понял, что побеспокоил дачника, и, с усилием оттолкнувшись от автомобиля, пошел дальше. Он чувствовал, что тело его слабеет с каждым шагом. Рука, бывшая в сильном напряжении несколько минут назад, безвольно повисла, он шел как-то боком, вся сторона больной руки тянула его книзу. Из-за кустов соседнего участка вспорхнули два мальчика в матросках и, весело подпрыгивая, подбежали к матери, крича: мама, мама, смотри, вон идет сумасшедший.
 
     Ровные дороги дачных улиц в воображении его лукаво змеились, затевая с ним злую игру. Ноги как будто бы проваливались в грунт, как в слегка затвердевший снег. А может, это и есть снег, но откуда он теперь взялся? Выбравшись, он смотрел на ноги и видел, что они оплетены грязными изорванными простынями. Он садился на землю и делал распутывающие движения под недоуменные взгляды дачников, затем вставал и долго разглядывал предстоящий путь. Вон это место, сынок, уже немного осталось. Но ведь ему нужно как-то преодолеть эту заколдованную дорогу. Надо идти, и пусть не смотрят на его ноги, ему нисколько не больно.
 
     А помнит ли он, как возил его сюда маленьким мальчиком на синем мотоцикле? В то лето река вышла из берегов и залила прибрежные земли до этих дач. Но тогда здесь было пустынное место. Залило даже шоссе. Ты с удивлением смотрел, как машины одолевают потоки воды, колес почти не было видно. Отец покажет сейчас изумленные его глаза в тот момент, у него же сохранилась фотография. Хотя, что он такое говорит?  Сынок, кажется, твой отец выжил из ума: у меня никогда не было фотоаппарата, как бы я мог сфотографировать твои глаза? Во всем селе фотоаппарат был только у Халида, он же фотограф. А что он делал в доме Халида?  Я все хотел об этом спросить. Не нужно к нему наведываться, ты же знаешь: человек он неровный, взбалмошный, пьющий, хотя и милый по-своему. Сынок, весь этот видимый мир перевернулся в моих глазах, и ты вправе считать меня сумасшедшим. И другие, наверное, так могут подумать. Мальчик мой, я даже не знаю, как это назвать. Или все в моей голове помутилось, или, наоборот,   наступила полная ясность – не разберу. Посмотри на меня, может, ты что-то понимаешь.
 
     Но эти твои глаза, иногда ты так странно смотрел на людей. Бывало, обидит тебя кто-то, ты залезал под стол и смотрел исподлобья на обидчика, не отрывал от него взгляда, пока тот не смутится и не пожалеет о своем поступке. И точно также ты смотрел на меня, когда я выгонял тебя из дома поздним вечером, совсем еще ребенка, искать нашу единственную корову. Я был сердит: ты ее не усмотрел, заигрался в поле с ребятами. На то ты и ребенок, чтобы заигрываться, но я был очень рассержен. А мучительнее всего: я послал тебя за коровой, выставив из-за стола во время еды. Потерял корову, а еще спокойно сел ужинать, возмущался я. Но ты не знаешь, как больно потом меня обжигал остаток твоей трапезы. Кажется, я часа два сидел и смотрел на стол. От боли я не мог двинуться с места. Сметанный соус, картофельный пирожок и кусок сыра, который ты успел надкусить. Представляю, какое страшное сиротское чувство ты тогда испытывал. Каким одиноким ты показался мне в тот момент, мой мальчик, ты – ушедший один в ночное поле, ты – оставленный отцом своим. Я нашел тебя глубокой ночью на холме под проливным дождем – где ж отыщешь корову в такую пору? Ты сидел на краю обрыва и смотрел вниз на реку, хотя, что ты мог видеть в темноте на таком расстоянии? Так не ведут себя дети в семь лет. Что думал ты, сидя на том холме? Может, проклинал меня? А может, ты в недоумении спрашивал: за что ты, отец, так со мною поступил, на кого оставил меня одного в поле, где мне одиноко и боязно? Трудно даже вообразить, о чем ты мог думать в таком возрасте. Это уже потом ты скажешь мне, что заблудился в этой жизни. Помнишь? Странно, но я никогда тебя об этом не спрошу. Я скоро забуду о том давнем случае. У нас ведь как: сына жалеть нельзя, он должен расти в трудах и суровости.
 
     Нет, нет, что я такое говорю, совсем не в этом дело – меня все эти годы что-то спасало от воспоминаний. Иначе у меня разорвалось сердце, если б стал каждый раз вспоминать остывший пирожок и сыр с отметинами твоих маленьких зубов. Как мог я думать, что лучше тебя? Как мог на тебя сердиться? Не прощу себе, что пустил тебя одного к людям. На что я надеялся? Что примут и полюбят тебя? Нет, я очень просчитался, сынок. Еще недавно казалось, что нет никого лучше и сильнее меня на всем свете. А теперь я хочу упасть к ногам самого скверного человека и признаться ему, что нет хуже и несчастнее меня во вселенной.
 
     Сынок, вот этот берег. И вот то самое место, где ты ждал меня. Ты задыхался, погибал, и мог ожидать помощи только от отца своего, а я не появился. Мне нет прощения. На что нужен человек, если его нельзя позвать в самую тяжелую для себя минуту. Он ни на что негоден. И тебе не советую знаться с такими людьми. Но я все-таки пришел. Как странно: горная река, а совсем даже не холодная, правда? Какое блаженство для ног моих. Ты даже не представляешь, сколько я исходил этими ногами по земле. А так им хорошо только сейчас. Почти как в детстве. Тимошка говорил, что здесь поток сильный. Я нисколько не чувствую его напора, иду легко, как по взмокшей утренней траве. Тебе тоже так кажется? Мне уже по грудь, видишь? Вода гладит лицо и омывает мои глаза. До чего же здесь хорошо. Уже вечер, а все вокруг сияет, подо мной белые облака на ослепительно синем небе. Посмотри, разве это не чудо? Я знаю, ты  здесь, сынок. Отзовись. Вот ты где. А теперь возьми мою руку. Вот так. Надо же, она у тебя совсем даже не холодная. Чувствуешь, как обдувает нас прохладный ветерок? Так легко и приятно здесь дышится. Держи, сынок, крепче мою руку, нам так долго теперь идти вместе.