Рыбалка

Катя идёт по льду. Неширокая речка дышит под толстой полупрозрачной коркой, от одной опушки прибрежных кустов до другой – метра три. Ивняк нервно дёргается на мартовском ветру, бабочками трепещут редкие неопавшие листья.
Холодно. Ветер плюётся снежными колючками. Впереди тёмные спины. Первым идёт сашкин отец. У него под ногами путается собака. За ними, нахохлившись, тянет ноги по льду сам Саша. Замёрз, бедный. Ну что за идеи у его папаши – тащить девушку сына на рыбалку?

Она ж ничего в этом не понимает. Катя осторожно ступает по припорошенной снегом обманчиво мёртвой воде, живой там, под кожурой льда. Они провели на морозе часов шесть, не меньше. Как раз хватило, чтобы её пробрало до костей – над речкой со смешным названием "Усолка" гуляет по-февральски мартовский ветер.

Шага два до берега. И две щучки в рыбацких ящиках мужиков. Небольшие, с руку от кончиков пальцев до локтя. Но, говорят, самые вкусные, если закоптить. Она делает предпоследний шаг и по грудь проваливается в ошпаривающе ледяную воду, пропитывающую валенки, штаны, трусы, чуть не кожу.

Течение тащит её под лёд. Катя теряет дыхание, растопыривает локти над полыньёй, безгласно кричит, задыхаясь от холода и ужаса.

Сашка смотрит с твёрдого берега, бросает что-то о том, что он же предупреждал и скрывается в кустах. Туда же уносится заливистый собачий лай и уходит скрип снега под ногами. А чужой, одолженный свекровью ватник всё тяжелеет, холодеет, впечатывается кромку льда, в живот и тащит, тащит в ледяную дыру под ногами.
Катя приходит в себя. Как-то не целиком. Ноги уже куда-то идут, а голова, бегущая кругом, никак не может осознать, где она и что с ней. Катя тянется от холода в животе куда-то к теплу, уворачивается и падает с высокой больничной кровати.
Удар оглушает.

Она ничего не понимает, тянет на себя тепло. Путается в складках одеяла, сползающего с койки на голову.
Рядом, на блёклом линолеуме в мелкой луже лежит кондовая советская грелка. Со льдом.

Кто-то кричит. Её поднимают. За руки, больно защемив кожу под мышками, кладут на кровать. Холод снова охватывает живот и немного грудь. А голова проваливается в беспорядочные видения, в которых она тонет, захлёбываясь в холодной воде. А Сашка уходит, равнодушно цедя с берега, что в мокрых штанах она не может сесть в машину. Ведь сидения тогда промокнут, а это никуда не годится, отец машину бережёт, раньше надо было думать.

Йогурт сладкий. Клубничный. Его принесла Соня. Соня – подруга. Соня хорошая. Соня устроила отличных врачей и проследила, чтобы всё было хорошо. Сашка говорил, что она не откажет. А когда отказала, просил лично.

Ему она не смогла сказать "нет", не чужие люди, родня. Двоюродные. Катя глотает йогурт, принесённый Соней. Плачет. Бьётся. Её оставляют на ночь по настоянию мрачного, мохнаторукого доктора со сложносочинённой грузинской фамилией. И не зря. Ночью, под душем, (ах, эти современные больницы, раньше-то один туалет на этаж был, а про душ и не думали) открывается кровотечение.
Она не помнит, что с ней делают. Приходит в себя через сутки – капельницы в обеих руках и лёд на животе.

Катя чувствует себя больным животным. Голова плывёт, ноги подкашиваются, тугая боль от пупка до паха тянет, скручивает, заставляет двигаться плавно-плавно, не тревожа измученное тело.

Она осторожно выходит из лифта, медленно ковыляет в холл, минуя дежурный пост и тёмную, осуждающую икону над ним. Саша ждёт. Смотрит недовольно. Говорит что-то про родственницу и знакомую, которая сделала так много для того, чтобы операция прошла удачно, несмотря на то, что все сроки были упущены. Про то, что Катя что-то там наговорила ей после наркоза и вообще вела себя недопустимо.
Она смотрит пусто и измученно, куда-то сквозь. И аккуратно-аккуратно переставляет ноги в трогательных голубых тапочках. На выходе, у автоэастакады, ведущей к самому входу в отделение, её скрючивает спазмом. Кровь чёрными слизнями, тугими комками выходит из тела и сползает на мытый пол, на чистый кафель по бледным незагорелым ногам.

Катя стискивает зубы и плывёт, плывёт через боль, через стыд, через сашкины упрёки до машины. И не забывает подстелить пакет на сидение перед тем, как упасть на него и отключиться.

Она может. Она не ноет и не спорит. Решать не только ей, не ей кормить семью, сын уже есть, она верит, понимает, умеет слушать и подчиняться. Она хорошая жена и верная спутница. По крайней мере – старается. Она не будет заставлять и принуждать растить ещё одного. Позавчера, то есть где-то в середине июля 2003 года, в роддоме города Соликамска по настоянию мужа, не хотевшего второго ребёнка, ей сделали аборт на сроке порядка четырнадцати недель.