Под солнцем

Мы жили под светом лампы, и думали, что это солнце.
Все шло своим чередом, покуда бледная рука с накрашенными красным лаком ногтями не потянула за тесемочку. С легким, как дыхание спящего котенка шуршанием – шшшшррр-чпок – свет погас.

Мы замерли. Каждый, занятый своим делом. Потом на нас обрушилось небо, и ужас коснулся сердец холодными змеиными объятьями. Этому миру пришел конец. Дети, напуганные нашим скорбным молчанием, разевали черные рты и заходились в плаче. Они никогда не узнают того, что познали в полной мере мы, взрослые, и тяжелее нам в тысячи раз только от одной мысли - мы не смогли их защитить, хоть и клялись в этом.

Мы приготовились умирать. Многие зашлись в кашле от нестерпимого запаха серы, кто-то в ужасе начал биться головой о стену. Лишь бы не думать об огромной раскаленной сковороде, не видеть, как скручивается, ставшая хрупкой кожа, как она отслаивается от плоти и занимается огнем. Многие побежали в разные стороны с плачем и стенаньями. Они бились друг о друга, не различая пути, падали, разбивая в кровь ладони и колени.

Мы слишком любили солнце и не могли представить себе жизнь без него.

Я продолжал лежать. Я бы тоже кричал, брызгая слюной, и бился в истерике, но рот мой был надежно заклеен, и я только беспомощно мычал и вращал глазами. Я побежал бы со всеми в едином сжигающем внутренности ужасе, и к небу вздымал бы руки в отчаянном крике, но мышцы мои давно и глубоко спали, а ноги уже много лет, как превратились в желе, набитое в желтую отечную кожу. На боках моих и на ягодицах краснели и источали мутную сукровицу зловонные язвы, что не вылечивались уже никакими мазями и примочками.

Я мог лишь вопить изнутри, молчаливо корчась от ужаса. Кажется, я даже облегчился, но не я один. Не я один! Многие брели в темноте со слезами на глазах и в мокром исподнем. Капало с них и по ляжкам бежало на землю, но никто не думал об этом. Какой смысл во стыде, когда всему миру пришел конец?

Мы питались ужасом друг друга, он рос в нас, достигая исполинских размеров, но в то же время мы устали вопить и бегать, и стукаться друг о друга и, каждый в свое время, мы просто ложились, задавленные ожиданием мучительного конца. Некоторые легли навзничь, но были и такие, что легли на бок, подтянули колени к груди и спрятали голову свою в собственные руки. Они замкнули круг, они закончили цикл. Крики потихоньку замолкали, кое-где еще слышались судорожные рыдания. Все затихало.
С легким щелчком – цок – мир вдруг снова наполнился светом. Я увидел несчастных приготовившихся умереть, и дела, что они бросили, но заметил я в мимолетном движении и три тяжелых золотых сверкающих перстня на благородно тонких пальцах. Они были огромны, как весь наш мир, но и миниатюрны одновременно. Это были пальцы богини, ибо безволоса и тонка была рука, что сначала уничтожила, а потом вернула нам наше вечное и доброе солнце. Как пропавший материк Атлантиды была обширна, но вместе с тем деликатна и даже волнующа, милая родинка у запястья той руки.
Солнце вернулось. И возликовали несчастные, готовые уже умереть; утерли кровь и слезы и многие танцем праздновали спасение. Они встали хороводом, доселе невиданного размера и взялись за руки и пели каждый свое, и двигались неровно и не в ногу. Но увидел я, как прекрасна эта беспорядочная радость и с души моей наконец отвалилась корка, душившая меня много лет. В ушах перестали бить барабаны. Я улыбнулся заклеенным ртом, вздохнул радостно, закрыл глаза и умер.