насмешливый город

Казань весьма скептический и насмешливый город
(Н.Н. Булич)

Как только мы исчезаем из какого-нибудь города насовсем, он немедленно начинает меняться, и делает это основательно до полной своей неузнаваемости бывшими горожанами, вернувшимися через какое-нибудь пустяшное количество лет за забытым на антресолях дедушкиным фотоаппаратом Зоркий. С грустным удивлением осознают они внезапно, что не встретилась им на казанских улицах ни одна девочка в красных шароварах и зим.пальто на вате с воротником из несносно несносимого козлика. Что тёплый и мягко колышущийся, как бабушкин живот, новенький троллейбус явно путём агрессивной экспансии вытеснил грохочущий в вечной мерзлоте вьюжной казанской ночи окоченевший трамвай номер пять. Забираются вернувшиеся на побывку изгнанники в тёплое чрево агрессора и, раскрасневшись щеками, вспоминают радости своего казанского периода, которых хоть и было наперечёт, но были они такими настоящими, такими вечными и однообразными, что не запомнить их на всю оставшуюся жизнь совершенно невозможно. Некоторые из радостных воспоминаний ностальгирующих горожан под воздействием дурмана ситуационной памяти переходят даже в разряд счастливых моментов, которых, чем дольше едет изгнанник по некогда родным местам города юности, становится всё больше и больше, пока, наконец, прошедшее время совершенно не перестаёт дробиться событиями, становясь одним, исключительно сияющим, образом счастья. Понимание, что был определённо счастлив когда-то неопределённо давно и, что был счастлив именно там, откуда так поспешно и опрометчиво уехал, всегда приходит внезапно и действует болезненно разрушительно на душевное и любое иное равновесие человека. Каждый, даже самый заштатный, философ не удержался бы от того, чтобы не назвать этот феномен как-нибудь незамысловато банально, вроде парадокса времени и места. Но мне больше нравится насмешливое скептическое молчание на этот счёт Казани -- того города, в котором я больше не живу.

-- Мне немного странно, что городу, а не его жителям, придается характер насмешливости. Хотя, если соотнести это с собственными ожиданиями, то, наверное, такое может случиться.

Жители с насмешливым характером и с весёлым скепсисом в глазах? Кто они? И как их много? Живы ли поныне? А родители? Родители их тоже имели характер насмешливый и скептический? А деды?
А сколько горожан ты, критик, знаешь? И сколько их можно узнать за всю жизнь? И неужто все они только и делают, что насмешничают над тобой безотносительно с твоими собственными ожиданиями, бедный, бедный...
Ну да полно -- ляпнул глупость, бывает. Да вот же и опомнился сразу -- оправдываешься: хотя и нехотя. Так что вижу -- заслужил ты, брат критик, сочувственного к себе понимания и, хоть и насмешливого, но доброжелательного разъяснения твоего добросовестного заблуждения. Ну слушай, милый.

Сколько бы городов не стало пристанищем человека за его быстротечную жизнь, он всегда помнит свой первый день в каждом из этих, вначале таких чуждых ему, пространств и то любопытство и настороженность, с которыми вглядывался в каждый изгиб новой дороги, в контуры незнакомых улиц, в упорядоченный хаос теснящихся вдоль них домов. Всё в такой момент возбуждает внимание, притягивает поэзией новизны, прельщает таинственностью. И не знаешь ещё, что попал во власть обстоятельств и случайностей, которые уже приготовил для тебя город, и которые определят твой путь в нём на долгие годы. И не понимаешь, что город уже начал свою насмешливую игру с тобой -- как не понимает очевидец событий связей между фактами, свидетелями которых он стал. Только спустя годы истина немного приоткрывается ему, и воображение дорисовывает недостающие детали картин ушедшего времени.

Возможно, будь у меня больше свободы и практики в скитаниях, моё отношение к Казани было бы другим. И какой-то другой город, так и не познанный мной, стал бы для меня насмешливым наставником и проводником в то время. В те невозвратимые дни моей юности.

-- Ну и нет пока никаких таких доказательств насмешливости города. Слушаю-слушаю, а ничего аргументированного не слышу. Пусть автор уже начнёт рассказывать о себе и своём казанском периоде. Тем более, что, кажется, там есть преинтереснейшие повороты сюжета.

Возможно ли такое, критик? Возможно ли говорить о себе, пока ветер помнит следы других присутствовавших в этом городе? Нет и нет. Я приемлю некоторые пороки, но не тщеславие. Поэтому расскажу тебе не о себе, а о старине казанской. Хотя иногда, в часы критического, с прищуром, взгляда на себя, задумываюсь и ужасаюсь: уж не не обо мне ли это -- старина казанская... И всё же расскажу я о человеке, который лучше всех других почувствовал насмешливый характер Казани.

Жил в Казани в позапрошлом веке прекрасный человек по имени Николай Никитич Булич. Прекрасен он был всем, чем может наделить Природа. Например, внешность тридцатилетнего экстраординарного профессора по кафедре русской словесности была необыкновенно изящной и щеголеватой. Высокого роста брюнет, с вьющимися, но тщательно причесанными волосами, всегда безукоризненно одетый, с ровной походкой и мягкими, любезными манерами в обращении; с плавной, размеренной и тихой, но вместе с тем едкой и насмешливой речью; с задумчивым, сосредоточенным и нередко ироническим выражением лица. Скажу тебе прямо, критик, этот профессор стал мне симпатичен, ещё, когда я впервые прочитала его письма к М.Ф.Де-Пуле. Ну, а за его едкую и насмешливую речь и, в особенности, за ироническое выражение лица, я сразу перешла на уровень влюблённости. Булич приехал в Казань примерно в том же возрасте, что и я через много лет, учился во 2-й мужской гимназии, окончил философское отделение историко-филологического факультета Казанского университета, защитил диссертацию, которая опубликована не была, ибо, как позже напишет Булич, «год был тяжелый, да и Гегель находился в опале». Потом адъюнктом по кафедре философии в Казанском университете он немного, всего четыре месяца, преподавал пока не последовало распоряжение о передаче преподавания философии профессорам богословия, и Булич «остался за штатом».
Весь находясь во власти обстоятельств и случайностей (это Казань, да), он принял предложение руководства университета об адъюнктстве по кафедре русской словесности, с обязательством выдержать экзамен и написать еще одну диссертацию – уже по истории русской литературы. Таким образом, Булич изменил направление своей научной деятельности решительно и круто. Он не станет сожалеть об этом впоследствии (влюблённость моя в него всё более крепнет), и два десятилетия спустя напишет в письме В.П.Гаевскому:

>>> Обращение мое к русской литературе было совершенно случайно, но я утешаю себя мысленно, что дружба часто возникает из случайных и непредвиденных знакомств

Защитив ещё одну диссертацию и получив звание доктора славяно-русской филологии, Булич был утвержден в должности экстраординарного профессора Казанского университета по кафедре русской словесности, окончательно подтвердив о себе мнение, высказанное профессором В.И.Григоровичем, как "о достойном ученом, оправдавшем своими дарованиями и трудолюбием лучшие надежды его наставников".
Потом двухгодичная командировка в Европу -- книги, знакомства, беседы. Кажется, знания его по истории всеобщей литературы, философии и истории искусств стали бездонными. Он возвращается в Казань "со страстным желанием подготовить новый курс" по истории русской литературы с XVII в. И он делает это. Новые лекции Булича вызвали большой интерес студентов. Они, как все студенты во все другие времена, были непосредственны и искренни в проявлении своих чувств и приходили в восторг от чтений молодого профессора, находя их очень либеральными. Неизбалованные тогда ещё качественным преподаванием они заслушивались лекциями молодого профессора, в отдельных случаях подчеркивая свое отношение бурными аплодисментами. Это обстоятельство и повлекло за собой весьма негативные последствия для Булича. Проще говоря -- всё для него рухнуло. (это насмешница Казань, да) В те годы выражение публичного одобрения или недовольства лекциями преподавателей во избежание беспорядков было высочайше запрещено. Поэтому университетская администрация была вынуждена исключить из университета девять человек, в том числе двух дворянского происхождения. А сам профессор для университетских и городских властей приобрел репутацию неблагонадежного человека. Казанское дворянское общество отвернулось от него. И хотя Булич никогда не стремился к близости с ним, он тяжело переживал это время.
В автобиографии он напишет: "Страшное негодование этого общества обрушилось на меня; жить было трудно, да и работать также". В конце концов, Булич, вследствие подозрения во вредном направлении его чтений, был уволен с должности профессора. Студенты, со своей стороны, не простили профессору –- своему любимцу того, что он не защитил их, и на следствии утверждал, что никакого повода для аплодисментов не давал.
И Булич покинул Казань. Уехал в Петербург, работал в публичной библиотеке над докторской диссертацией по философии эпохи Возрождения, выступал с публичными лекциями и терпеливо ждал решения вопроса относительно своего утверждения на кафедре философии в Петербургском университете.
Так прошло два года. Наконец, потеряв надежду на получение должности в Петербурге, чему, как считал сам Булич, помешали "рукоплескания казанские и разные доносы", он принял решение вернуться в Казань.

>>> Окончив курс в Казанском университете, обязанный образованием и положением в жизни Казанскому университету, я всегда считал за честь и счастье служить ему.

Булич возобновил чтение лекций. Интерес к ним был по-прежнему высок.
Студенты других факультетов и даже учащиеся Казанской духовной академии оставляли аудитории своих профессоров, предпочитая им лекции Булича. Ректор академии архимандрит Иоанн (Соколов) вынужден был обратиться к московскому митрополиту Филарету с жалобой:
"Профессор истории литературы Казанской духовной академии Порфирьев высказывает сожаление, что Булич совершенно отбил у него слушателей".
А сам ученый писал брату: "Начал лекции, читал две, сегодня третья. Народу много: студенты, профессора, офицеры. Читаю в трех аудиториях разом. Из самой большой отворяются двери в соседние и они полны... Дай бог, чтобы все шло как по маслу"...
В такие дни жизнь радовала его:
"Своей жизнью я покуда очень, очень доволен. Чуждый всего, вдали от сплетен, я спокойно сижу в своей хорошенькой и дешевой квартире. Меня называют монахом и затворником, а работы много"...

Работы действительно было много. Булич на протяжении многих лет преподавал, кроме истории русской литературы, историю всеобщей литературы, историю философии, и даже в течение двух лет -- славянские наречия.
"Чем только не приходится заниматься профессору в провинциальном университете"

Ты думаешь, критик, что насмешки Казани в отношении этого человека закончились? Ошибаешься. Нет, с карьерой, наукой и личной жизнью всё было хорошо. Если не считать за насмешку как-то оказавшимися на его попечении восьми племянниц жены:
"Все дочери достались теперь на долю моей жены, единственной уже представительницы второго поколения Аристовых, а в высшей степени запутанные дела покойного, много долгов и расстроенное имение — на мою долю, как опекуна. Было так много хлопот, причем я не хотел манкировать службой, что не выдержал и перед праздниками подвергся чему-то вроде удара и потому пролежал даже начало нового года. Эти девочки 19-7 лет сокрушают меня совсем. Жили они на воле, только с няньками, ничему не учились, а потому и в гимназии и в институте едва бредут; избалованы и испорчены сильно. Одно, впрочем, опасное достоинство: все очень недурны собой. Старшая поэтому и нашла очень выгодного жениха, уже по смерти отца: только вчера была эта свадьба в нашем доме, и потому я на просторе и в тишине могу беседовать с Вами. Эти: смерть, хлопоты, свадьба, болезнь — все это сбило меня с толку".

Насмешки города не прекратились и после смерти Булича. Весь его бесценный рукописный архив, включая его потрясающие лекции, не изданные при жизни, сгорел при пожаре в его имении. Хотя самому ему в своё время удалось чудом спасти уже приготовленный к уничтожению в результате оптимизации учебного процесса архив Казанского университета, по материалам которого Булич написал самый важный и уникальный труд своей жизни по истории одного из первых высших учебных заведений в России -- Казанского университета. Эта работа заняла более двадцати лет. Отдельным изданием первый том труда "Из первых лет Казанского университета (1805–1819): Рассказы по архивным документам" вышел в Казани в 1887 г., второй — в 1891 г.

"Автор так долго служил Казанскому университету, столь много обязан ему, что труд этот доставлял и доставляет ему большое наслаждение"..., — напишет о себе Булич в предисловии к первому тому.

"Писать, однако, такую историю образования, как мы убедились личным опытом, не совсем легко. Для нее необходимо особенное богатство архивных документов и живые предания. И тем и другим мы могли пользоваться, насколько позволяли нам собственные силы и побочные обстоятельства. [...] наши рассказы не имеют ничего общего с теми официальными университетскими историями, которые составляются и печатаются к юбилеям университетов. Мы хотели правды, какова бы она ни была, желали показать то, что было в самой действительности, не руководствуясь при этом никакою заднею мыслью. Очень может быть, что не совсем приятные картины прошедшей жизни старого университета являются на наших страницах, но мы не выбирали их. Могут упрекнуть нас и в том, что мы долго рассказывали о личностях, которые сами по себе не стоят рассказа, что мы передавали и разные анекдоты некрасивого свойства, останавливались на мелочах, на скандалах профессорской жизни, на интимных историях некоторых профессоров... Скажут, что все это мелочи, не заслуживающие внимания, но и жизнь складывается из мелочей... А жизнь провинциального русского университета [...] особенно богата этими мелочами".

Ну что, критик, хочешь ещё примеров? Ну вот хоть о немецких преподавателях в Казанском университете. Эй, критик!.. Исчез. Да и мне пора, пожалуй...