13. Лилиана в третьем доме

На город летели капли. Острые и тонкие как иглы, холодные как сосульки. Город мок, исчезая в маленьких водяных взрывах, темнел и ежился под липкими брызгами. Голые стволы деревьев блестели как лакированные, редкие скорченные листья судорожно цеплялись за растопыренные стылые ветки. Снег, державшийся всю прошлую неделю до выходных был вычищен, смыт, только отдельные его грязные хлопья темнели на газонах. Лило не переставая с самого утра, тучи плотным одеялом загораживали небо, менялись лишь оттенки серого, контраст между набухшими всклоками облачной ваты. Ноябрь, назначенный природой закрепить снежное полотно, методично оседавшее на город все выходные, напротив, принес потепление и дождь, бесконечный матовый налет влаги на обзорный иллюминатор восприятия.

Капли рисовали на стекле сложный, длинноногий узор с разлапистыми брызгами и пересекающимися блестящими дорожками. Я сидел в одиночестве в пустой аудитории третьего учебного здания, и смотрел в окно. Пришедши сюда с вполне определенной целью, совсем как первый мой преподаватель математического анализа, я отстеклянело таращился в окно, где монотонные потоки воды смывали с города грязь первого снега.

Две предыдущие главы закончились на некоторой романтической ноте, и будет с моей стороны справедливым сделать для читателя короткое пояснение. Не имел я никакого умысла в том, чтобы свести в единой точке сюжетные линии Маши и Кати, отстоящие друг от друга почти на десяток лет, хотя и имеется здесь несомненное сходство.

Историю, начавшуюся с той знаменательной прогулки с Катей, легшую в основу наших отношений, я продолжу в биографической главе. В тот вечер Катя предстала предо мною в новой роли, незаметного спутника, путеводной звезды, шедшей рядом с самого моего поступления, рассмотреть которую удалось мне лишь после того, как защитилась она и почти пропала.

Ситуация с Машей Шагиной была иной. Я не мог игнорировать, делать вид, что не почувствовал особенного тона нашего последнего разговора, когда малозначительная приятная беседа обратилась волнующим моментом «глаза в глаза», который так любят воспроизводить мыльные оперы, знаменующим переход в новую фазу отношений. Но ведь Мария была моей студенткой, причем не бывшей, а вполне настоящей. Разве допустимо было с моей стороны какое-то влечение? Преподаватель — студент - классический, совершеннейше очевидный конфликт интересов. Но это сам я на ночь глядя поплелся в далекое общежитие, чтобы нелепейше предложить Маше неопределенную помощь.

Возвращаясь в ту пятницу домой по ночному городу на душе моей было неспокойно, трепетно, но возбуждение это было приятным. Я давно уже не испытывал чувств к противоположному полу, не работе представляясь сосредоточенным «преподом», вне ее мрачным аскетом. А теперь, словно бы треснул застарелый лед, и не страшным треском, разломом, а талым ручейком, свежим озерцом у ледяной кручи. Да простит меня читатель за корявые мои метафоры, но оставила во мне встреча с Марией ощущение волнительного, забытого тепла, хотя и осознавал я все возможные последствия такого чувства. Казалось мне, что промелькнула со стороны Марии взаимность или по крайней мере интерес. Хотя, какая к черту взаимность, ведь рассуждал я о коротком эпизоде в самом заключении нашей встречи!

В субботу, после утреннего занятия, долго задумчиво чертил я восьмерками сквер, оставляя черные следы в белом свежевыпавшем снегу.

Дома я засел за доклад. На мне лежала двойная ответственность, за себя и Геннадь Андреича. Я решил выстроить остов, план доклада за двоих, предоставив обиженному физику возможность наполнить основную часть правильным велеречивым «мясом» на тему искусственных нейронных сетей. Двадцать минут - такое время выделил Олег Палыч на доклад, и в него требовалось уместить короткий контекст исследования, инновационную частью и плавный переход к демонстрации на стенде.

Костяк я закончил довольно быстро, а вот с текстом начались трудности. Я занялся написанием своей части, в которой хотел обязательно упомянуть про логику реализации времени в модели. Функция была сложной, многоступенчатой и требовалось дать ей понятное, простое определение. Я погрузился в текст, комбинируя слова и так и эдак, потом как водится, полез в формулы и в итоге просидел все воскресенье, моделируя поведение функции для разных случаев. Забывши о докладе, увлекся я математической моделью и вот уже отчетливо казалось мне, что упустили мы в преобразованиях какой-то переход, чудилось, что сеть «забывала» здоровенный пласт «исторических» состояний, хотя и не мог я ухватить, вытащить ошибку на поверхность. Насилу оттащил я себя от проблемы, которой может и не было вовсе.

В понедельник я полдня промотался по бытовым своим делам, а после обеда, когда вернулся домой, мне позвонил Анатолий и рассказал о проблемах с тестированием модели. Рассказывал он торопливо, нервничал, уверял, что много раз перепроверил результаты. При достаточно сложном расчете, модель сети проваливалась в ошибку, которой не могло быть в математической модели — деление на ноль. Нулем в данном случае выступал пласт исторических весомых состояний.

Я приехал в университет к вечеру и до девяти просидели мы с Толей за рабочей станцией, листая программный код. Я не стал рассказывать про воскресные свои бдения, хотя укрепилось у меня стойкое убеждение, что прячется в расчетах наших погрешность, выявить которую можно только на объемном расчете. На стенде для этих целей мы решали задачу отсечения от сигнала белого шума, задачу в общем случае трудноразрешимую. Обучая квантовую нейронную сеть, мы добивались того, что белый шум, искажающий сигнал по всему диапазону частот, отсекался, и модель возвращала чистый сигнал.

Мы сидели в тишине пустой лабораторной аудитории, и только щелчок клавиши отмечал, как съезжаю я ниже и ниже по полотну кода, пробегая взглядом по строчкам вызовов, условий и циклов. Я надеялся, что реализация в коде поможет мне понять, где в математической модели прячется упущение, ошибка. Толя сидел рядом, выше меня на голову, и то пытливо смотрел вместе со мною в код, то неуверенно поглядывал на меня. Я понимал прекрасно его замешательство, я и сам не видел ошибки в технической части, она пряталась в математической модели.

- В субботу в кино ходили, - сказал вдруг Анатолий осторожно. - Утопию смотрели какую-то.

Я по-прежнему смотрел в экран.

- С Катей, - добавил Анатолий.

- С Катей, - то ли переспросил, то ли проговорил я.

- Да, с Катей, - подхватил Анатолий. - Я позвонил ей в пятницу, чтобы узнать как она добралась из «Чайки», ну и... слово за слово, собрались в кино.

Я поднялся из-за стола. Я видел, что Толя хочет еще что-то сказать мне, отчитаться, но в тот момент, достроив, подобно алгоритму нейронной сети, по Толиному эскизу картину, я почувствовал в себе совершеннейшую неготовность к этому разговору, вносящему микроскопические трещины, муравьиные ходы энтропии в мой хрупкий устоявшийся мир университетской работы, сослуживцев, и близких знакомых. Катя и Толя ходили в кино.

- Давай сделаем вот что, Толь, - сказал я, отметая этот разговор.

Я торопливо набросал Толе несколько примеров объемных задач для нашей квантовой сети, которые должны были помочь разобраться, где происходит сбой. Толя не продолжал тему про кино, сосредоточенно фиксируя мои замечания. Я попросил его выслать мне все, как только он закончит, а затем, сославшись на срочное дело, ушел домой.

Это выглядело наверное бегством, малодушием, но я ничего не мог с собой поделать. Словно бы объем поступающих на вход сложных многокритериальных задач превысил допустимую величину. Голова моя сделалась замороженным желе. Мысли, огромные медлительные пласты плыли, перестукивались в ней, но так были они безобразно скользки, неуклюжи, неухватисты, что умел я только перечислять их, одну за другой, не могучи выстроить по порядку, задать приоритеты, определиться с решением, проваливаясь все глубже в пустоту неопределенности.

Где-то сбоку, могучей неподвижной глыбой висел глухой каменный мешок, в котором говорил сам с собой умирающий фараон. Прочные нити связывали его, отравленного, с загадочными моими гостями: Никанор Никанорычем, Азаром и Лилианой. Я не отказывался от мысли разобраться, найти ускользающие ответы, упущенный урок, но каждое новое обстоятельство развертывало новую пугающую бездну и не было этому конца.

Другим массивным угловатым торосом наплывала на меня министерская комиссия. Я будто бы взялся, принялся за доклад, но эмоциональная ее составляющая, брезгливое отношение к потемкинским этим мероприятиям, да и глупая ссора с Геннадь Андреичем грызли меня, не отпускали.

Третьим исполином давила на меня мысль о Шагиной и нашей хрупкой призрачной связи. Как следовало мне поступить? Просто забыть, игнорировать, не делать следующих шагов? Остаться каменным безэмоциональным преподавателем, тем самым, недоступным, отрешенным, которым я был всегда, или же изменить себе, сделать навстречу неизвестности робкий шаг?..

Но это было не все. Острыми углами теснила меня нерешенная задача нейронной сети. Я не понимал пока ошибки, не понимал, где загвоздка в математической модели, но эта «неправильной высоты ступенька», свербила, колола, непрерывно напоминала о себе. После эйфории прошлой недели, нашего результата на кафедре Физики, она словно насмехалась над моим ощущением выдающегося достижения. Как глубоко засевшая заноза, она требовала полной концентрации, ювелирной, не смешанной ни с чем другим, с эмоциями, с переживаниями, со страхами. Такой, которой у меня сейчас не было.

И вот теперь Анатолий с Катей. Я не мог пока сформулировать своего неудобства, замешательства, но мысль о том, что ходили они в кино, встречались, мои отдельные, слабосвязанные друзья, неким размытым слепым пятном загородила все остальное. Я не хотел, совсем не мог сейчас думать об этом, разбираться, раскладывать по полочкам. Слишком много было другого, куда более срочного, однако же я возвращался и прокручивал в голове разговор с Анатолием, который сам же беззастенчиво прервал, до того как сделать вывод и понять, ради чего был он начат.

Следующий день я почти не заметил. Обессиленный, я просто отдался течению, посещая одну учебную пару за другой. На переменах я отвлекал себя чтением, надеясь что хотя бы в таком, фоновом режиме проблемы мои выстроятся в последовательность и смогу я понять, с какой стороны к ним подступиться. После приема курсовых я не стал задерживаться, ушел с домой как только закончились занятия.

На среду назначил я важное событие - повторное посещение исторической библиотеки третьего университетского здания. Интересовал меня египетский фараон Аменхотеп Эхнатон, задыхающийся в смраде и копоти, в каменной крипте дома смерти. Успел я запланировать поход еще в воскресенье, до того, как окончательно из-под ног моих ушла почва.

С Толей я не виделся с понедельника. Он закончил с расчетами во вторник вечером и оставил результаты у меня на столе в виде стопки бумаги. Перед тем как отправиться в третье здание, я прихватил их собой, поборовшись с тесным своим матерчатым портфелем, в который требовалось эти распечатки втиснуть. Как водится, в сумке я носил невероятное количество ненужных вещей. Встречались в ней древние незаполненные ведомости, ксерокопии каких-то записок и документов, старые, расчерканные результаты работы стенда и даже пара методических пособий для лабораторных работ. Еще, носил я с собой, конечно официальные документы: университетский пропуск, паспорт, читательский билет, пару их ксерокопий. На дне непременно болтались непишущие ручки, карандаши, затянутый в чехол зонт и куча невесть кем и когда данных мне визитных карточек. Значительную территорию занимала книга, которую читал я в настоящее время. Пришлось мне несколько оптимизировать тесное пространство портфеля, чтобы уместить новые Толины распечатки.

Послеобеденную свою лекцию я закончил пораньше и явился в третье здание около половины третьего, к концу перемены. В фойе толпились студенты. На пропускном пункте я задержался, пока пожилой охранник-вахтер неторопливо перебирал листки расписания, чтобы найти для меня свободное помещение. Доступной оказалась одна из аудиторий первого этажа, как позже выяснилось, одна из тех удаленных комнат, где велись занятия у вечерников. Записавшись в разлинованной вручную тетради, я сдал удостоверение, получил взамен ключи с тяжелым алюминиевым брелком с номером и отправился в библиотеку.

Составил я на день определенный план. На изучение литературы отводилось в нем часа два-три, после чего собирался я идти мириться с Геннадь Андреичем на кафедру физики.

В библиотеке я нагрузился порядочной стопкой книг: парой энциклопедических словарей, справочником и несколькими учебниками по истории древнего Египта; после чего выдвинулся с третьего этажа на первый, в удаленное крыло. Там, невостребованная в дневные часы, меня ожидала пустая комната с крашенными стенами, штукатуренными потолками и длинными рядами черных лакированных парт.

Пока я осторожно ступал, выглядывая из-за тяжелой стопки, по старым стертым ступеням, на меня снова накатили тяжелые мысли. Вовсе не об Эхнатоне, хотя именно ради исторического дознания явился я сюда, и не об удивительных моих знакомцах. Вдруг, два дня спустя, ко мне пришло понимание, почему так резко обрубил я разговор с Толей в понедельник, почему новость о походе в кино, вроде бы незначительная, так глубоко задела и расстроила меня.

Снова, снова это происходило со мной. Старые мои приятели, которых сам я свел вместе, становились куда большими друзьями между собой, чем со мной; я же отступал, отходил в сторону, скрывался, издали разглядывая этот распустившийся цветок отношений, к которому касательство я имел теперь лишь косвенное. Я спорил, аргументированно возражал сам себе. Ведь глупые же это чувства. Не владею я своими друзьями и знакомыми. Вполне они самостоятельные люди. Почему же задевает меня эта казалось бы мнимая несправедливость? Что такое возникает между ними, что не умею я нащупать и воспроизвести? Что дают они друг другу, чего не умею предложить я? Не подхожу я по-видимому к близким отношениям и ничего не изменили во мне взрослые годы.

И вот я уже за партой, отгородясь стопкой толстых томов от входной двери, смотрю как тонет за окном день и снег, и только паутина деревьев за стеклом дергается под дорожками воды, и нет у меня никакого желания ковыряться в литературе, что-то искать и отвечать на вопросы.

Полчаса не меньше сидел я, бесполезно таращась в окно. Удивительное иногда находит на меня состояние, что я вроде бы и имею пару неприятных мыслей, заполонивших тесный мой разум, однако же не думаю, не решаю никакую из них. Так, словно бы мыльное вязкое облако сковывает мыслительный процесс.

Из забытья меня вывела студентка, заглянувшая в мою аудиторию, в самом конце коридора первого этажа. Она искала свою группу, о чем звонко и громко спросила меня. Я вздрогнул, оторвал взгляд от стекла, и пришел в себя.

У меня было три часа времени, один из которых я уже потерял на любимую свою рефлексию.

Я вынул из портфеля одну из своих исписанных тетрадей и на последней странице выписал задачи в виде списка. Такая формализация-визуализация всегда помогала мне. Сначала - историческое исследование, я перечислил запомненные имена героев. Потом, если будет время, проблема нейронной сети. В последнюю очередь - Геннадь Андреич. Сегодня такой порядок. После этого я полез в справочники. Первым в моем перечне стоял Аменхотеп Четвертый.

Я нашел его сразу. Личностью Эхнатон оказался известной и даже, своего рода, одиозной. Исторические справочники раскрывали персону яркую, оставившую значительный след в истории Нового Царства Древнего Египта.

Я углубился в статью, глотая одну за другой колонки текста. Темная история восхождения на трон, сильная мать, первые ростки единобожия. Передо мной мелькали знакомые имена, которые немедленно сопоставлял я с той рассказанной, подсмотренной историей. Царица Тийа, Нефертити, Сменкхара. Я узнавал то, что видел.

Пребывал я в отвлеченной эйфории, пока не наткнулся на упоминание о Моисее. Том самом, ветхозаветном, с казнями и расступившимися водами. Вот уже читал я об «установлении прямых связей вплоть до отождествления» между сутулым худощавым Эхнатоном и библейским Моисеем. Я оторвался от чтения и задумался о первой встрече с Никанор Никанорычем, об одолженной его Библии. Одним из заложенных мест в книге был исход Моисея из Египта, это зафиксировалось у меня в памяти. Наверняка была закладка и на Вавилонском столпотворении. Выходило, что Никанор Никанорыч с товарищами показывали мне картины далекого прошлого? Или даже библейского прошлого. Словно разрозненные звенья стали собираться в единую цепь.

Я не мог пока судить насколько верны мои умозаключения. Библия с закладками исчезла вместе с Никанор Никанорычем, и нельзя было ручаться за то, каким будет следующий эпизод. Но я уже почти не сомневался, что он будет. И почему-то абсолютнейше уверился я, что знаю последнее звено в этой цепи — откровение Иоанна Богослова, «про тыщу лет» Никанор Никанорыча.

Я провел еще минут двадцать, читая статьи о Моисее, но уже без должного сосредоточения. О спутниках его, красноречивом Аароне и поющей Мириам. Современные исторические и мифологические справочники мало что могли предложить мне, помимо общих слов о гипотезах, о связях с разными египетскими фараонами. По крайней мере, в отличие от Бильгамешу, здесь прослеживалась связь с реальными историческими лицами. Не говоря уже о монотеистической религии, которую Эхнатон насаждал в государстве с древними традициями политеизма. У меня не укладывалось в голове, что Эхнатон мог быть тем самым Моисеем. В моем видении фараон погиб в каменном мешке.

От размышлений меня отвлек звонкий цокот каблуков в коридоре. Цок-цок. Громко, гулко, как будто все другие коридорные звуки пропали и остался только этот пронизывающий стук, с отложенным эхом. Я поглядел на дверь. Цокот как будто приближался и я ожидал увидеть, как появится в двери барышня на каблуках. Звук оборвался так же резко, как возник. Он не постепенно затих, не смялся, как это обычно бывает, когда ровный шаг переходит в переминание, или скажем усаживание на скамейку, а полностью пропал. Я подождал несколько секунд. Тишина. Я вернулся к историческому справочнику. Следующей в моем списке значилась Нефертити. Итак, гипотезы о происхождении, Амарнский период, рожала только дочерей, монохромный снимок с точеным бюстом в высокой, циллиндрической, расширяющейся кверху короне. Бюст отличался от реальной внешности царицы, какой запомнил ее я.

Цок, цок, - громко раздалось в коридоре, у самой открытой двери моей аудитории. Почему я оставил дверь открытой? Да я и не думал о двери, когда шел сюда. Другим была занята моя голова. Студентка, что заглядывала недавно, тоже не закрыла дверь. Я не отрывал глаз от проема. И снова, как и прежде, звук пропал.

Подождав какое-то время, я выпростался из-за тесной длинной парты и вышел к двустворчатой крашенной двери, одна створка которой была пришпилена стальными засовами к порогу и верхней раме, а другая нараспашку отворена наружу. Выглянул в коридор. Он был пуст, только вдалеке, где туннель заканчивался ступеньками и перпендикулярным сочленением с поперечным коридором, видел я мелькающие фигуры людей. Я даже вышел из аудитории, чтобы как следует осмотреться. Один я был здесь, в удаленном крыле первого этажа, оживающего лишь к вечеру, когда приходили студенты-вечерники. Негде было спрятаться обладательнице звонких каблуков в узком проеме, среди запертых дверей.

Я вернулся в аудиторию и закрыл за собой дверь. Не успел я сделать и пары шагов назад, к книгам, как за спиной раздался глухой стук. Я обернулся, ожидая, что стучавший откроет дверь самостоятельно, она не была заперта. Дверь однако оставалась закрытой. Снова раздался сдавленный стук как будто дверь пинали снизу. Я вернулся и распахнул дверь. Передо мной стояла Лилиана. В ее руках был широкий поднос из выщербленной коричневой пластмассы, на котором дышали кипятком два прозрачных пластиковых стаканчика в гармошку со сморщенными пакетиками чая и растрепанными дольками лимона внутри. Со стаканов сиротливо свисали бумажные уголки чайных пакетиков на нитке. В дополнение к чаю на подносе лежала пара бумажных салфеток.

Лилиана выглядела сегодня иначе, хотя узнал я ее сразу. Тот же прямой взгляд больших серых глаз, правильные черты лица с полными губами и подчеркнутыми скулами. В отличие от предыдущей встречи, когда закутана она была в длинное пальто, сегодня она предстала совершенно в духе университетской преподавательской моды, если таковая была. На ней была светлого тона рубашка с открытым острым английским воротником, темный пиджак в чуть-заметную полоску и длинная темная юбка до колен. Встреть я ее в коридоре, не отличил бы от любой другой женщины-преподавателя. Только пышная каштановая копна волос и особенной красоты лицо, которое уже растянулось в белозубой улыбке, напоминали ту ее, у входа в общежитие.

На ногах Лилиана носила туфли-лодочки на высоком каблуке, словно предназначенные для производства того самого, цокающего, отвлекающего звука. Носком туфли она и стучала в дверь, так как руки были заняты подносом.

- Здравствуйте, Борис Петрович, - сказала она мелодично. - Я взяла на себя смелость угостить вас чаем, чтобы восстановить ваши пошатнувшиеся силы.

- Здрасьте.

Я отстранился на шаг, давая ей возможность войти, не интересуясь, каким образом оказалась она перед дверью спустя секунду после моего выглядывания в коридор. Когда она проплыла мимо, я прикрыл за Лилианой дверь.

Она по-свойски прошла к столу, на котором громоздились мои учебники, справочниками и тетрадь и поставила поднос. После чего взяла один из пластиковых стаканчиков за края, чтобы не обжечься, подула на кипяток и отхлебнула.

- Пейте, скорее пейте! Сегодня тот редкий случай, когда в местный буфет выбросили по-настоящему хороший чай, точно такой закупают для ректорского крыла.

Я молча прошел, к столу и послушно взял второй стакан. Чай и вправду был ароматным и даже до того еще как я втянул в себя осторожно кипяток, резкий запах крепкого черного чая приятно ударил мне в ноздри.

- Ну как? - спросила Лилиана с победоносной улыбкой.

Убедившись, что чаем я доволен, она продолжила:

- Я, если позволите, перейду сразу к делу. По правде сказать, этот разговор между нами должен был состояться в прошлую пятницу.

Как отметил я выше, у меня в голове начала уже складываться картина, цепочка. Первым в ней шел Никанор Никанорыч с Библией и закладками, которой обозначил он вехи, шаги. Никанор Никанорыч затем представил историю о Бильгамешу и Вавилонском столпотворении. Вслед за ним явился Азар, со своей легендой об Эхнатоне и скрытым намеком на библейский Исход. Теперь Лилиана, которая видимо представит свой эпизод и опять он будет иметь историческую аналогию в одолженной Библии. Визиты выстраивались если не в закономерность, то хотя бы в последовательность.

Осознание наличия правдоподобной гипотезы наполнило меня неведомым спокойствием. Я стоял, пил чай и ждал, что скажет мне Лилиана. Осведомленность моя даже на настроении отразилась. Хотя, по большому счету, я ведь по-прежнему ни черта не понимал. Зачем они пришли, кто они, почему ко мне, и причем здесь эта историческая последовательность?

- Я замечаю в вас, Борис Петрович, плохо скрываемый триумф открытия. По-видимому в этот раз знакомство с исторической литературой прошло немного полезнее, - она с улыбкой пригубила чаю. - Вы уже знаете, что Аменхотеп четвертый вполне историческая личность, равно как и его славная супруга Нефертити.

Лилиана была красива. Я кажется это уже говорил. С точеными чертами лица, она красиво улыбалась и изящно отпивала из пластикового стаканчика. Даже в том, как она сидела на столе из соседнего ряда, была некая особенная картинная элегантность. Ею хотелось любоваться и это с большим трудом уживалось во мне с осознанием того, что принадлежала она к компании Никанор Никанорыча и Азара. А может быть просто я, не очень обласканный вниманием противоположного пола, всего лишь стушевался в компании привлекательной женщины. Я несколько увлекся созерцанием Лилианы и перестал слушать, что она говорит.

Лилиана замолчала и только лукаво поглядывала на меня, потягивая чай. Когда я осознал, что она молча наблюдает, как я ее разглядываю, я смутился.

- Забавный вы человек, - сказала она. - С одной стороны остроумный, образованный, выстраиваете верные причинно-следственные связи, смелый, к вам тянутся люди. А с другой очень скованный, зашоренный и нерешительный. Бегаете, прячетесь от собственных друзей, тянущихся к вам, будь то рука помощи или утопающего. Пропадаете, уходите в себя, дожидаясь пока истлеют тонкие ваши связи с окружающими. А потом нервничаете, жалеете себя, корите злодейку судьбу, что не научила вас, не подготовила к колючему этому социуму.

Эти ее слова я не пропустил.

- К сожалению, уверенности нельзя научить, можно лишь научиться. Хотя, опытные психологи делают и не такие чудеса, да вот только вряд-ли затащишь вас к таким.

- А вы тоже практикующий психолог-историк, по-совместительству университетский финансовый контролер? — парировал я, вспоминая нашу встречу перед общежитием.

Она поставила чай на поднос и посмотрела на меня серьезно.

- Проснулись, Борис Петрович? Славно. Давайте вернемся к нашим делам.

- А могу я попросить вас представиться? - не отставал я, взведенный ее разговором. - Я крайне дискомфортно себя чувствую, когда имею дело с людьми, имеющими по всей видимости, весьма подробнейшие обо мне сведения. Я же в свою очередь, не знаю о них, об этих людях, совершенно ничего.

- Справедливый вопрос, - кивнула она, глядя прямо мне в глаза. - И вы ведь уже задавали его дважды, так?

Я кивнул.

- И получив дважды скользкий, мало что значащий ответ, вы, как человек сообразительный и умеющий сделать выводы, понимаете, что люди эти, при своей осведомленности, следуют определенному протоколу, выполняют установленные шаги. Так?

Не совсем мог я с этим согласиться. Протокол этот, последовательность шагов, вовсе не был для меня очевиден. Только сегодня я разглядел первую связь и соединил несколько звеньев. Однако так убедительно спрашивала Лилиана, что я снова кивнул.

- Прекрасно. Закрывая эту тему, я скажу, что в этом обязательном протоколе, вам в настоящий момент не совсем понятном, но все-таки откровенно присутствующем, есть определенный этап, целью которого становится разоблачение ролей, должностей и опыта всех участников. И этап этот еще не наступил.

Лилиана говорила хорошо поставленным приятным голосом бывалого оратора и вынужден был признать я, что слова ее, в отличие от растекающегося по древу Никанор Никанорыча и разнонаправленного Азара, били прямо в цель. Отвечали на поставленный вопрос, или не отвечали. Уж не знаю, было ли это вызвано историческими находками, крепким ли ароматным черным чаем, или же разговор с Лилианой отрезвил меня, только не осталось у меня чувства подавленности, с которым еще недавно отрешенно разглядывал я дождь за окном.

- Теперь, Борис Петрович, если не станете вы отчаянно возражать, я бы хотела перейти к цели моего визита, - сказала она.

Лилиана сидела на столе, вытянув скрещенные ноги в туфлях в проход между партами. Я отметил, что при ней не было ничего, кроме подноса. Ни сумки, ни портфеля - ничего.

- Я собираюсь нарушить порядок ваших умозаключений, - продолжала она, - Потому что интересует меня в первую очередь ваша научная работа, а не исторические поиски.

- Пока никакое из моих умозаключений вы не нарушили, - ответил я. - Это вполне в духе ваших товарищей, являться с научными якобы вопросами, и между делом оглушать меня историческими зарисовками.

Она согласно кивнула.

- Хорошо. У вас при себе распечатки последних результатов?

Я действительно пришел с распечатками последних расчетов Анатолия.

- Я хотела бы посоветовать вам сейчас сосредоточиться именно на них.

- Вы за этим пришли? - нахмурил я брови. - Посоветовать мне сосредоточиться на расчетах?

- Именно, - она сделала ударение. - Понимаете, для сложного расчета, в соответствии с вашей моделью, нейронная сеть увеличивается, растет...

- Лилиана, - твердо сказал я и она послушно остановилась. - Разрешите, я прерву вас еще до того как вы продолжите удивлять меня своей осведомленностью, граничащей, простите, с психозом. Моим психозом. Вы являетесь и говорите, подсказываете мне вещи, в которых сам я еще только начинаю разбираться, начинаю придумывать. Даже если отбросить все несообразности ваших появлений, исчезновений, демонстраций, если только сосредоточиться на голой науке, то когда я рядом с вами... - я перевел дух, - с любым из вас, у меня ощущение, что вы уже знаете конечный результат, которого пока не существует, который еще не рассчитал я, не создал. Как мне на это реагировать? Что это должно значить? Что я исследую научную проблему, вслед за кем-то, кто уже до меня ее исследовал? Что науки здесь нет, а есть лишь шаги по протоптанной до меня тропинке вслед за кем-то неизвестным, который все уже знает?

Лилиана снова одобрительно кивнула.

- Вот эту цепочку умозаключений, Борис Петрович, я хвалю особенно. Не за то, что она верная. Забавно, что являясь отчасти логичной, она как раз ошибочная. Но вы совершеннейше правы, что невозможно научить научному открытию, подсказать то, что еще не выдумано, - по красивому лицу ее пробежала тень задумчивости, но на изложении это совсем не отразилось. - Однако можно со стороны увидеть то, что при близком рассмотрении упущено, замылено. Только такой совет и можно дать первооткрывателю, и часто именно подсказка, данная вовремя, открывает... ну, скажем, новую страницу исследования.

- Вы в таком случае весьма внимательно смотрите со стороны, - ответил я. - Порой даже внимательнее, чем я сам.

Не могу не отметить, что разговор с Лилианой давался мне куда легче дискуссий с Никанор Никанорычем и Азаром. Будто бы больше человеческого было в ней, прямоты или понятной, связной рассудительности.

- Гораздо внимательнее, - подтвердила она и оглянулась на свалку книг и раскрытую мою тетрадь.

Я тоже посмотрел туда, на длинную учебную парту, с глухим карманом под крашенной столешницей. К моему собственному беспорядку теперь добавился еще и поднос с чаем и салфетками.

- Вот в чем дело! - со смешком сказала Лилиана и указала на мою тетрадь со списком. - Оказывается вы все скурпулезнейше распланировали, а я поломала ваши планы. На первом месте у вас стоит Аменхотеп Четвертый, а вовсе не нейронная сеть. Давайте скорее поставим галочку напротив этого вашего исследования и перейдем к следующему.

Я не сразу, вслед за молниеносной Лилианой, переключился с разговора о наблюдении за научными открытиями на свою тетрадь с планом. Первым пунктом в нем значилось историческое исследование. Действительно ли закончил я с ним? Я ведь так и не понял, как связан был отверженный фараон с библейским исходом. Да и вообще, вся теория о закладках в Библии Никанор Никанорыча была весьма спорной. Однако, могла ли в этом помочь мне Лилиана, подчеркивающая со строгой прямотой, что время ответов еще не пришло? Я медлил, путаясь в мыслях, сопротивляясь очередному навязанному изменению в моих планах.

Лилиана отреагировала на мое замешательство быстрее.

- Простите, Борис Петрович, - сказала она, оборачиваясь ко мне и в глазах ее блеснула беспощадная сталь. - По-видимому, требуется преподать вам укороченный курс Истории, лишив вас приятнейшей возможности разобраться самому. Уверена, вы бы и сами отлично справились.

Итак, история, славная повествовательная область знаний, тужащаяся и отстаивающая свое право зваться наукой, наплодившая кучу замысловатых ответвлений, таких как антропология, генеалогия, хронология, археология и много других. Пожалуй, сподручнее будет у доски.

Она оторвалась от парты, на которой сидела и решительно прошла мимо меня к доске, обращаясь ко мне точь в точь как преподаватель к студенту, и странное дело, меня посетили ощущения похожие со студенческими моими вечерними занятиями, когда властная преподаватель «Культурологии» так же швыряла в нас слова, тогда еще незнакомые, новые. Меня больше не сбивала с толку яркая внешность Лилианы. Она абсолютнейше соответствовала компании Никанор Никанорыча и Азара.

- Про связь с Исходом вы уже догадались, - продолжала она, - Справедливо. И конечно состоялся он совсем не так, как описала его Библия. Наука история собрала с той поры разрозненные крупицы информации, на основе мифов, легенд и переданных из уст в уста страшилок необразованных и запуганных кочевников и рабов.

Эхнатон, Аменхотеп Четвертый, мудрый юноша, с далеко идущими планами, выращенный матерью слишком любознательным и открытым для закованной в литые доспехи египетской традиции. Путь его был предрешен, но стоически шел он по нему и не дрогнув принес в жертву годы исследований. Брат его Сменкхара выступил лишь карающим мечом, палачом же был сам Египет, его обряды, номы и Дома. Мстительная Нефертити впрочем не смотрела так широко и отравила персонально Сменкхару. А Эхнатон, угловатый, замкнутый, в коротком своем триумфе оставил другое наследство. Он подарил миру Аамеса, безродного гиксоса, выросшего при Великом Доме, случайно спасенного во время показательной резни, устроенной правильным фараоном, Аменхотепом Третьим.

Эхнатон прогнал преданного соратника, вместе с любимой дочерью Меритатон и велеречивым верховным жрецом Мерира на север, нести слова новой веры среди прокаженных и рабов. Надо ли мне рассказывать, как в дальнейшем назвала Аамеса и его спутников хромая, слепая и глухая история?

Язык мой прилип к гортани. Когда только начала Лилиана речь, я воодушевился и приосанился. Все-таки угадал я, правильно связал умирающего фараона с библейским Исходом. Значит, и остальные догадки были верными, и закладки Никанор Никанорыча и последовательность этих посвященческих ступеней. Но дальше разверзлась передо мной новая глубина. Я даже не думал тогда насколько правдой или неправдой были эти рассказы и образы. Только повторял про себя, засевшие как гвоздь: «Поющая Мириам, красноречивый Аарон».

Я опустился на скамейку.

- На сегодня достаточно истории, - Лилиана сверкая глазами вернулась к столу и подносу, взяла порядком подостывший чай и сделала большой глоток.

Я смотрел сквозь нее, словно бы вглубь веков, где под покрывалом черных туч дымил, чадил Дом смерти, где задыхался в каменном мешке умирающий фараон, а рыдающая Маритатон уносилась прочь из родного Ахетатона.

- Теперь я думаю можем мы смело зачеркнуть первый пункт в вашей тетрадке, - сказала Лилиана, потом перегнулась через ворох книг и вычеркнула первую строку из моей повестки.

Если бы я мог так запросто перестраиваться, останавливать мыслительный процесс, углубившийся уже в мучительные раскопки, зарывшийся в детали, отороченные пережитыми воспоминаниями и эмоциями. Я наморщил лоб и потер правый висок. Аамес, коротко промелькнувший в моем сне, небритый, усталый. Последней волей Эхнатона написавший кусок мировой истории.

Пожалуй, и вправду вопрос с Древним Египтом был закрыт. Осталась какая-то тонкая ниточка, словно бы связь с той предыдущей историей о Бильгамешу. Не просто последовательность закладок в Библии, я упускал еще что-то.

Я все еще сидел неподвижно за партой. Лилиана с чаем подошла ко мне и встала сбоку, довольно близко. Голова моя располагалась на уровне ее груди, но некоторое время я так поглощен был размышлением, что ничего не видел вокруг. Осознав соседство я страшно смутился мне, я вообще не умею разговаривать с человеком вот так, лицом к лицу. Поднять глаза, под ее пристальным взглядом на словно вырезанном скульптором лице, я не решался.

- Вернемся к нашим кубитам, - сказала она, после показавшейся мне вечностью паузы. - Позвольте напомнить вам с чего начинались ваши нейронные сети. Почему выбрали вы именно квантовую сеть, почему использовали алгоритм учителя, который значительно усовершенствовали.

Она поставила стакан на поднос и вынула из него заварочный пакетик, так чтобы капли падали на салфетку. После чего оставила пакетик на белой промокашке и он стал расползаться по ней ржавой кляксой.

Голос Лилианы ни на секунду не останавливался, лился как из радио, монотонно, отстраненно и словно бы с укором.

- Каждое новое решение, каждое вносимое изменение требует так называемой регрессии, то есть анализа влияния на каждый базовый принцип модели. Ведь вы же программист, мне ли вам объяснять, что порой уникальное важнейшее усовершенствование, не будучи полноценно проанализировано с точки зрения общей архитектуры, ломает самый первоначальный принцип, основу так сказать, принятый за данность постулат...

Взгляд мой прилип к расползающемуся пятну под осевшим чайным пакетиком. Оно будто живое, тянулось в разные стороны коричневыми влажными лапками, замирая, потом двигаясь дальше. Над ним навис тучный пакет с чаем, как осминожье тело. Расползающиеся конечности разбежались и сомкнулись, оставив сухой территорию напоминающую по форме окружность. Я заинтересованно ждал. Пакетик оседал и вот уже мокрая дорожка достигла края салфетки и из-под нее показалась лужица, но круглый островок оставался сухим, прямо на пути расползающейся лужи. Вот и все, пакет усох и завалился, стравив накопленную влагу. Окружность осталась сухой. Я с любопытством поднял салфетку за сухой уголок и обнаружил под тем самым местом, куда не проник чай, монетку, металлический рубль, создавший луже непреодолимое препятствие. Функция времени в моей нейронной сети работала подобным образом. Она анализировала каждый слой, отдельный узел, кубит, чтобы на основании истории состояний, сделать вывод о его достижимой значимости. Она не пропускала ничего, не должна была пропускать, такую мы сформировали формулу в тот вечер, на кафедре «Технической физики». Или все-таки пропускала? Этот островок, избежавший чайного затопления, был ли такой в моей модели?

Меня осенило. Учитель, базовый принцип, алгоритм нейронной моей сети. Я не учел в функции времени этих обучающих итераций. Вот она, невидимая ошибка, когда на основании входной последовательности алгоритм учителя делает вывод о необходимом объеме сети, числе слоев и состоянии кубитов. Вот он, островок, не охваченный наводнением!

Цок, цок, цок, - звонкий стук каблуков вывел меня из забытья, отрешенно разглядывающего лужу на подносе, держащего за уголок мокрую салфетку. Я увидел Лилиану в дверях аудитории.

«Я понял, догадался!» - хотелось закричать мне, желая поделиться таким невероятным образом пришедшим ко мне пониманием, для которого не нужно было даже ковыряться в Толиных расчетах. Но что-то в Лилиане остановило меня.

Я не знаю как две эти эмоции можно передать в одном взгляде и выражении лица. Лилиана как будто гордилась мной, я видел поощрительный радостный оттенок ее взгляда. Но видел я также что-то другое, совсем не радостное, чувствовал горечь и сочувствие.

Потом она кивнула и растянула в улыбке прекрасные свои губы.

- Ловите на лету, Борис Петрович! Я не буду вас более мучить. До свидания.

Когда за ней захлопнулась дверь и я услышал удаляющийся цокот ее каблуков, я осознал вдруг, что тот же голос прощался с Энхатоном на дне каменного мешка. Из головы немедленно улетучились все мысли о квантовой нейронной сети.

Потом были медленные сборы. Мне пришлось сходить два раза: сначала отнести поднос, оказалось что буфет уже закрыт и я оставил его на пункте охраны. Второй раз я поднялся в библиотеку, относил книги. Ступая по полупустым коридорам и лестницам, я думал о том, что, как и в прошлый раз, мне не столько помогла библиотека, сколько визиты новых моих знакомцев. С другой стороны, я теперь был уверен, что речь шла о фигурах исторических. Даже если все рассказанные мне истории были наведенными, ненастоящими, что объяснило бы присутствие в них одних и те же лиц, как минимум речь шла о реальных исторических событиях. Порядочной чертовщиной, конечно, отдавали мои выводы, вот только поделать покамест я ничего с этим не мог, не в милицию же обращаться, право слово.

Одевшись и сдав ключи, я вышел на улицу, в мокрый город, к блестящему от влаги монументу с бюстом академика. Была половина шестого и у меня оставалось в списке последнее дело. Я вынул из сумки складывающийся втрое китайский зонт, неизменно присутствующий в моем портфеле в это время года. Купол зонта и уютный топоток капель отгородил меня от неприятной холодной улицы.

Я шел задумчиво, отрешенно, по-привычке растопыривая носки и поднимая брызги, оседающие грязными каплями на задниках моих брючин. Не останавливаясь миновал то место, где две недели назад мы с Азаром стали свидетелями нападения на Шагину Машу. Ничем не отличалось оно от всех остальных пролетов кирпичного штукатуренного забора, окружающего третий университетский корпус и сморщенных мокрых лип напротив. Я перешел дорогу и зашагал по тихой улице, уже различая впереди силуэт теремообразного второго учебного здания, куда собственно я и направлялся.

Всю дорогу старался я отвлечься от древней истории, и сосредоточиться, оформить мысль о доработке модели нейронной сети. Я цепко ухватил ее там, в аудитории, но потом отпустил, переключившись на рассказ Лилианы, и никак не мог вернуться. Против воли вспоминал я о Вавилоне с Шаммурамат, о представших в образе божеств Никанор Никанорыче, Лилиане и Азаре. Картина сменялась древним Ахетатоном, с голосом Лилианы в глухом подземелье и Никанор Никанорыче, представшем то ли Баалом, то ли Мневисом. Чем были эти видения? Каким-то особенным видом гипноза, в котором искусные устроители отводили себе особенную роль? Голова моя упрямо не фокусировалась на математической модели.

На автоматизме сложил я зонт, потоптался на грязезащитной решетке и переступил через порог второго «дома». Высоченная тяжелая дверь гулко лязгнула за моей спиной, возвращая меня в действительность, к цели моего визита. Я сдал в гардероб пальто и направился к лестнице, на кафедру «Технической физики».

Я собирался встретиться с Геннадь Андреичем, у которого только закончилась шестая учебная пара, последняя в расписании. После прошлонедельного конфликта в «Чайке» мы не виделись, и я не мог размолвку нашу оставить в нынешнем состоянии. Я принес подготовленный пятнадцатиминутный доклад, в котором значительная часть отводилась Геннадь Андреичу. Собирался я, без лишних эмоциональных объяснений, дружелюбно, как в былые времена, встретиться с маститым доцентом, выслушать поток шутливых его многоопытных комментариев и пригласить на репетицию встречи с министерской комиссией. Надеялся я, что удастся мне исполнить сей тривиальнейший план без запинки, ведь знали мы друг друга не первый год и, хотя раньше не конфликтовали, нелепым недоразумением представлялась мне эта ситуация.

Я поднялся на лестничную площадку третьего этажа. Здесь как обычно в это время собралась порядочная толпа студентов-вечерников. Я протиснулся сквозь мокрые плащи и пуховики, которые некоторые студенты почему-то не сдавали в гардероб и отворил дверь за белой, закованной в оргстекло вывеской.

Вузовские кафедры удивительно похожи одна на другую. Тебя встречает глухая высокая стойка, прижатая с одной стороны к высоченному шифоньеру, а с другой протянувшая откидную перекладину к стенному уступу, обозначая вход в сакральную секретарскую зону. За стойкой, за письменным столом прячется непосредственно хозяйка-секретарша, представленная обыкновенно в одной из двух вариаций. Одни держатся в должность по двадцати лет, и становится такой секретарь, весьма почтенная матрона, чуть ли не главным кафедральным распорядителем и единоличным владельцем кафедрального телефона. Противоположностью им выступают секретари-студентки, заочницы или вечерницы, как, например, на родной моей кафедре «Автоматизации и Информатики». Они бодрее, исполнительнее, не пускают корней, однако же с ними происходят казусы, как было раз с молоденькой барышней, по глупости распространившей оценочные ведомости целого потока за семестр. Также за кафедрой непременно наличествует один-два писчих стола, заваленных бумагами, случаются книжные шкафы, содержащие вместо книг огромные пластиковые файлы с древними кафедральными меморандумами и методическими пособиями. Обязательным штрихом служит угол с тумбочкой и мини-кухней, предназначенный для коротания секретарских будней, и чем существеннее обосновалась секретарь, тем колоритнее уголок оформлен. Прежде всего это плитка, электрический чайник либо кипятильник с запотевшей литровой банкой, присутствуют здесь расшитые ухваты, либо исполняющие их роль квадратные кухонные полотенца. Ну и конечно очередь посудин с чайными приправами — пакетиками, старыми конфетами и сахаром. Последним обязательным атрибутом всякой кафедры является хранилище ключей от аудиторий, размещаемое в зависимости от богатства фантазии секретаря в виде плоского сейфа на стене, либо запираемого ящика стола или шифоньера, с топорно ввернутыми петлями и висячим замком.

В случае «Технической физики» секретаршей выступала почтенного возраста пышноформая особа, имя которой неизменно выпадало у меня из головы. Факт такой забывчивости, длившейся много лет, не особенно раздражал меня, с учетом того, что посещал я обычно на кафедре вполне конкретного человека, минуя секретаря. С дамой этой виделся я изредка, чаще всего, когда приходилось мне навестить Ринат Миннебаича. Она меня при этом всегда узнавала и расплывалась в любезнейшей улыбке хозяйки постоялого двора. Вот и теперь я увидел за стойкой пышную ее, крашенную шевелюру и висок прижатый к телефонной трубке.

Секретарша находилась в помещении не одна. В очередь к ней выстроились пара студентов, один в поношенном свитере, второй в теплой клетчатой рубашке. Хозяйка кафедры физики была свирепа и не пускала на порог в верхней одежде. Спиной ко мне у самой секретарской стойки, в любимом темно-синем пиджаке стоял Геннадь Андреич, цель моего визита.

Открытие это меня неприятно кольнуло. Я предпочел бы поговорить с ним наедине и совсем уж не хотел, чтобы устроил мне Геннадь Андреич эмоциональную претензию прямо здесь, на кафедре. В этой связи возникло со мной в дверях некоторое замешательство. Разрешилось оно весьма внезапно, самим Геннадь Андреичем, обернувшимся на захлопнувшуюся дверь.

Прежде чем я успел придумать, как правильно к нему обратиться, после неоднозначного нашего расставания в «Чайке», он затараторил сам:

- Бо-бо-борис Петрович! - он даже споткнулся на моем имени от волнения. - Здравствуйте, дорогой мой коллега!

С некоторой нервической поспешностью он огляделся по сторонам, охватывая взглядом малочисленную аудиторию.

- Познакомьтесь, товарищи студенты! Борис Петрович, коллега мой с кафедры «Автоматизации и Информатики». Многообещающий молодой ученый!

На меня обратились взгляды студентов, которые очевидно пришли на кафедру по бытовым своим вопросам и не испытывали к многообещающим ученым ни малейшего интереса. Настала моя пора смущаться. Вот уж совсем не ожидал я такого приема. И совсем никакой иронии не замечал я в голосе его.

- Здравствуйте, Геннадь Андреич, - пробубнил я скованно.

- К Ринат Миннебаичу? - бодро спросил Геннадь Андреич еще до того, как успел я что-то добавить.

- Нет, - ответил я, - К вам. Хотел бы обсудить с вами доклад...

Снова Геннадь Андреич не дал мне сказать.

- Борис Петрович, - он поднял ладони — Извините пожалуйста меня за тот неприятный разговор. Ни малейшей не имею я претензии к вам за доклад по министерской комиссии, кто бы ни читал его и что бы ни читали.

Чересчур бойко говорил Геннадь Андреич, нервно. Будто и не со мной разговаривал, а перед присутствующими отчитывался. Коих и была-то пара незаинтересованных студентов, да пожилая секретарь, прилипшая к телефону.

- Можем мы с вами наедине поговорить? - спросил я.

Геннадь Андреич несколько растерялся и огляделся по сторонам, словно моя это была кафедра, не его.

- Только если вы этого, Борис Петрович хотите. Я поддержу любое ваше решение, хоть бы прислали вы мне его в виде электронного письма.

Все-таки уединились мы с Геннадь Андреичем в аудитории, в которой через пять минут должна была начаться лекция. Я с некоторой порывистостью выискал в матерчатой своей сумке-портфеле нужные листки со структурой доклада и подчеркнутыми местами, где требовалась помощь Геннадь Андреича. Сбивчато я излагал, мычал и подбирал слова, но все-таки сумел, как мне показалось, донести до давнишнего своего старшего коллеги, что опыт его и знания очень университетом востребованы. На всякий случай сознавался я, что накопилась у меня немерянная куча других обязанностей, бытовых, с милицией непредвиденный случай, научные опять же расчеты, где забуксовали мы на проблеме функции времени, и выбором эксперимента на показ не занимались мы еще с Анатолием, и так далее; в общем нет у меня ни малейшей возможности сейчас заниматься еще и докладом. Вот совершенно нету ни сил, ни времени.

Говорил я, как обычно это делаю, глядя в пол, изредка только поглядывая на Геннадь Андреича, убеждаясь, что он меня слушает. По мере моего изложения, Геннадь Андреич менялся. Возбужденно-загнанное, румяное выражение, с которым встретил он меня на кафедре, перетекло сначала в нормальное, и узнавал я уже привычного, спокойного доцента старой школы. Однако не остановилось на этом, а продолжило сереть, сдуваться, делаясь изнеможенным, вымученным.

- Знаешь, Борь, - прервал он меня в какой-то момент, погасший и тихий. - Я ведь все понимаю, что делаешь ты это намеренно, протягиваешь, так сказать, руку помощи. Я это очень ценю. Мне очень стыдно за свою непрошенную инициативу прошлой недели, не пойму, какой меня черт попутал. По большому счету, никакой ведь пользы от меня, скорее всего на докладе не будет. Сам ты отлично справишься, как справился и с кандидатской и со статьями. Очень уж хотелось рядом постоять, есть здесь ощущение, искра что ли важного исследования.

Растрогал меня Геннадь Андреич своим признанием. Снял он как будто давно приросшую маску и предстал передо мной обыкновенным человеком, которым знал я его давным-давно, но совсем уже не помнил.

Естественно, бросился я его уверять, что страшного ничего тут нет, и что как ни глупо это теперь звучит, а помощь его мне действительно крайне нужна. Но он не слушал меня, продолжая говорить, и все труднее было следовать за его рассказом.

- Напугали меня еще, Борис, ох как напугали, высокопоставленные твои знакомые. Негоже, неприлично признаваться в этом мужчине моих лет... Струсил, как школьник... Высокий тот, лысый, что в «Чайке» мы встретили... А чем напугал-то, ну чем напугать меня можно?.. Манеры эти, словно бы смотрит насквозь, все о тебе знает, энкавэдэшный какой-то утробный страх...

Началась учебная пара и нам пришлось переместиться на опустевшую лестничную клетку третьего этажа.

Я хотел, очень хотел рассказать растрепанному, откровенному Геннадь Андреичу, что и сам не особенно знаю гражданина этого, что познакомился с ним при страннейших обстоятельствах, но не слушал меня Геннадь Андреич.

- Ну а сегодня, на пятой паре, веду я занятие, здесь вот, в этой самой аудитории, и вызывают меня на кафедру, - сдутый, тихий, бубнил он себе под нос, и непонятно было рассказывает он мне или себе: - Выхожу в коридор и вижу ее, женщину. Внешности красивой, этого не отнять, яркая, глаза, волосы. Возраста, скажем, между молодым и средним. Одета по-деловому, пиджак, туфли. Пребываю я в некотором возбуждении, все-таки середина занятия, самый разгар работы. Подхожу, чтобы предъявить претензию, а она...

Тут Геннадь Андреич замер и заметна была внутренняя борьба его, будто некое потаенное и болезненное сопротивление мешало ему.

После паузы он заговорил отрывисто и малосвязно:

- Ишь ты, претензию он хотел!.. Смех да и только... Нейронные сети, это ведь удивительно как перспективно... Коля с Васей болтают, а я не понимаю... Старик, древний старик!.. Но она-то выдала так выдала... Фору даст тому, лысому... Ну где, где кафедра наша в университете?..

Какое-то время я еще силился понять, что такое он говорит, помимо того, что являлась к нему сегодня Лилиана. Состоялся у нее по-видимому разговор с Геннадь Андреичем, который взвинтил немолодого доцента до критической степени. Проскользнула у меня мысль, что в это самое время должна была Лилиана находиться со мной в аудитории третьего здания, но отмел я ее как несущественную. Я не был уже уверен, можно ли поручить Геннадь Андреичу часть доклада, выглядел и говорил он так, будто самое время ему нервное расстройство лечить, а не доклады составлять.

- Ну а кто из нас, Борь, без скелета в шкафу? - спросил он вдруг обреченным тоном, но ровно, без запинок. И помолчав продолжил, - Сделаю я конечно свою часть доклада, с большой честью сделаю, не видеть бы только людей этих больше. Спасибо что зашел, уважил.

Он поднял на меня усталые, потухшие глаза.

- Можно я домой поеду? Давненько, Борис Петрович, не бывало мне так тяжело.

Мог ли я ему препятствовать. Он скрылся в преподавательской, а я постоял еще с минуту на широкой лестничной площадке, под доской объявлений с размашистой надписью «Техническая Физика», и пошел вниз, по скругленным серым ступеням.