Процедура, или Пособие по Графомании

Ночью, около трёх часов ночи, я проснулся от сильных режущих болей в животе. Это не было ни на что похоже, — ни на спазмы, ни на несварение, — голова не кружилась, не тошнило да и в принципе всё было в порядке, просто острая режущая боль в области желудка. Пришлось ходить из стороны в сторону, поглаживая живот, пока не прозвенел будильник, поставленный на семь часов утра.

Всё это время, несколько часов безумных приступов, зациклено то усиливающихся, то ослабевавших, я не прекращал взволнованно рассуждать о том, что же могло вызвать такое внезапное и пугающее меня состояние.

Я вспомнил, как с детства был очень болезненным ребёнком, чья медицинская карта пополнялась не по дням, а по часам, новыми и новыми болячками и результатами бесконечных обходов, анализов и исследований.

Но никогда ещё мне приходилось испытывать настолько жуткой боли, которая вгоняла меня в состояние подобное бешеному выбросу адреналина. Я мог лишь гадать, что ждало меня дальше. Руки начинали трястись, и это уже не как симптом, а как следствие опасений.

Воспоминания приводили меня к тем временам, когда мне нередко приходилось лежать на операционном столе то из-за одного, то из-за другого диагноза, нередко и по причине нестабильности работы пищеварительной системы. Вспомнил о том, как лежал в предоперационной палате с другими детьми, многие из которых рыдали и кричали, другие же наоборот были весёлыми и разговаривали с медсёстрами, возможно, по глупости, потому что не понимали, что их ждёт, в то время как я всё прекрасно понимал и боялся, но настолько был сконцентрирован, что просто почти не подавал признаков жизни, я был в себе, я был в своём мире, где нет ни боли, ни страданий, ни такой вселенской несправедливости как серьёзные детские болезни.

Где-то я слышал, что у некоторые пациенты нередко страдают остаточными болями. Каков шанс, что я могу быть одним из таких, учитывая то, что мне пришлось пережить?

С другой стороны, подумал я, не может ли это быть реакцией на какое-нибудь очередное экзотичное блюдо? Потому что при всём своём неблагополучном с точки зрения здоровья детстве, я психически не сломился и стойко переносил каждую медицинскую процедуру. Это как в случае с животными, которым от природы что-то не свойственно, но они способны на это, потому что приучены с детства. Как, например, плавание или езда на автомобиле. Возможно, я просто привык к болям, привык к больничной атмосфере. Но с учётом этого боли в животе казались мне чем-то раздирающим меня изнутри. Возможно, только поэтому я не стал ипохондриком, как многие другие, пережившие точно такое же неприятное детство, и спокойно ел всё подряд, а не только одни овощи да фрукты (и то не все).

К утру всё прошло и, как нередко бывает с людьми, подумал, что это явление одноразовое и беспокоится не стоит, но уже на следующую ночь это повторилось, а через сутки ещё раз, и теперь каждую ночь этот кошмар возвращался ко мне, не давая покоя. Ночью я был лишён сна, а в течение дня всё всегда было в порядке.

Я привык ложиться спать ближе к часу ночи, потому что у меня и без того были проблемы со сном — стоит мне только проспать больше шести часов, как на следующую ночь мне приходится мучиться от бессонницы, — но теперь эти боли не давали мне проспать больше полутора – двух часов в сутки. Недостаток сна сделал меня раздражительным, агрессивным и, можно сказать, взрывоопасным. Моё настроение было подобно утечке газа — достаточно было лишь искры, чтобы все вокруг почувствовали проносящийся со скоростью света взрыв эмоций, ударной волной охватывающий всех.

Деваться было некуда, терпеть я этого больше не мог, а обезболивающие таблетки никак не помогали, совсем никак, даже напиваться было бессмысленно, боль никуда не пропадала, а с алкоголем лишь усиливалась, поэтому я записался на приём к участковому терапевту. И вскоре пожалел, что не обратился за помощью раньше. Простояв в очереди возле регистратуры чуть меньше часа, я в итоге получил талон на две недели вперёд. Обычная практика, которая неизвестна тем, кто в общем-то совершенно никак не был связан с отечественным здравоохранением.

В последний раз я был в этой больнице, когда необходимо было пройти для военкомата дополнительные исследования, а тогда пускали вне очереди. Привилегии призыва на военную службу — государству пушечное мясо приоритетнее больных граждан.

С другой стороны я всегда мог оказаться у терапевта вне очереди, просто вызвав его на дом. Но это мне показалось неудобным и даже подлым, потому что функция эта создана для немощных пациентов, у которых нет возможности в виду их того или иного состояния добраться до поликлиники.

Талон был на девять сорок. Я пришёл чуть-чуть пораньше, минут за десять и обнаружил в коридоре огромную толпу бабушек и несколько молодых парней в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, то есть молодых лишь относительно среднего возраста записанных на приём.

Большинство присутствующих были назначены на куда более ранее время. Кто-то даже на восемь двадцать. Очередь продвигалась слишком медленно. В итоге мне пришлось просидеть в коридоре ещё пару часов, выслушивая бесконечные ипохондрические истории бабушек друг другу, прежде чем подошёл мой черёд.

Когда наконец-то вызвали в кабинет меня, я уже был на той стадии недовольства, что готов был вскипеть по любому незначительному поводу.

Раньше у меня был другой участковый, очень добрая и милая женщина предпенсионного возраста, которая не хотела уходить, потому что была лучшим терапевтом в больнице и мастерски врачевала. У неё были золотые руки и все только могли мечтать попасть к ней на приём. Тем более, что он был бесплатным. Именно поэтому она трудилась вдвое больше, чем другие терапевты, но ни чуть не хуже в процентном соотношений удачных приёмов, более того, подчас значительно лучше, потому что при такой нищенской зарплате многие уважаемые врачи, в особенности мужчины, очень быстро становятся желчными тварями, которые так и норовят как-либо подколоть или оскорбить пациента. Сейчас же меня лишили этого участкового, на которого я, собственно, надеялся, но, видимо, удача благоволит только призывникам.

— Что Вас беспокоит? — спросила молодая красивая девушка, не глядя в мою сторону, а смотря уставшим от этой бесконечной врачебной и мало оплачиваемой неблагодарной работы на лесные массивы, аккуратно расположенные за окном.

Все они, сотрудники больницы, работали уже машинально, как это делают работники производства, зацикленным методом, лишь изредка пользуясь не столько интеллектом, логикой или творческим потенциалом, сколько памятью, — что всплывёт в голове, то первым и записывать. Как-то я слышал, что какие-то исследования утверждают, что первая мысль на 63% является верной, и показатель этот куда выше, чем у последующих.

О чём думала она, смотря в окно? Поскорей бы вернуться домой, к любимому мужу и сынишке? Я её не лично, но знаю, потому что наш район относительно компактный и все лица так или иначе знакомы. Часто видел её с маленьким пятилетним сыном — на редкость спокойный малый: не кричит, не требует от мамы что-то купить, да и вообще спокойно ходит с ней за руку, даже не дёргаясь и не щупая все подряд попадающиеся у него на пути вещи. С другой стороны, это можно счесть за признак лёгкой умственной отсталости, потому что нормальные дети не должны себя спокойно вести. Может быть она тогда думала о своём сыне, безнадёжно больным каким-нибудь неврологическим заболеванием? Думала о том, насколько же ужасной будет его жизнь в нашей стране, где нет места слабым и больным, ведь государство не волнуется о них.

А может быть она наоборот думала о том, насколько же опрометчиво было её решение после школы поступать в медицинский ВУЗ? Ведь с каждым годом условия для работы врачей всё хуже и хуже. А что дальше? Она врач-терапевт, поэтому анализ и сомнения ей свойственны, скажем так, профессионально. Относясь цинично к телу, она любой каприз судьбы воспримет как что-то обыденное. Тогда может быть она думает, что же с ней будет, если её бросит любимый муж? Зарплаты врача явно не хватит не только на семью, но и даже на себя. Сейчас она просто занимается любимым делом, хотя и сомнительно, но жутко устаёт, времени на себя не хватает и её внешний вид так и напрашивается на то, чтобы сходить в какой-нибудь салон красоты. Она красива от природы, но небольшие косметические изменения не помешают любой женщине. Возможно, я слишком цинично рассуждаю об этом, словно женский организм как недвижимость или автомобиль. Но мужчину удержать можно только тем, чем и привлекла. Так что примитивность суждения здесь, пожалуй, самый лучший выбор. Но где же взять время на то, чтобы привести себя в порядок, чтобы муж ни за что даже не подумал бы посмотреть на сторону, а если бы и посмотрел на другую девушку, то только с мыслью с целью оценить её со своей женой и понять, насколько ему повезло в браке?

— Режущая боль в животе, — ответил я, смотря на то, с какой усталостью поворачивается в мою сторону врач. Я не мог спокойной смотреть на неё, на то, как она смотрит на меня, с какой-то ожесточённостью ко всему. Казалось, что все мои догадки не надуманные на ходу варианты, а в миг проносящиеся по рассудку страдающего от вечный бытовых проблем человека мысли. Не мог смотреть на неё, пока она смотрит на меня. Смотреть на этот взгляд сонливости, невзгод и тяжести.

Я перенёсся на сперва нисколько не заметную медсестру, которая совершенно бесшумно механически набирала текст на клавиатуре со скоростью сошедшего с ума графомана. Она была на вид вдвое старше терапевта, но куда счастливее, несмотря на то, что труд её был менее интересным и ниже оплачиваемым. Но это в пределах исключения, потому что у того же моего прежнего участкового была медсестра самого скверного характера во всей больнице. И если эта милая женщина, на приём к которой тянулся весь наш местный район, была в плохом настроении, можно не гадать, кто в этом был виноват. Так что здесь совершенно нет никаких закономерностей, голые факты действительности, никак не связанные между собой.

— Какого характера? — спросила меня терапевт, тут же отрезав моё внимание от медсестры.

Я так и представлял рабочий день участкового. Двадцать минут на одного пациента, по три пациента на час, шесть часов каждый день для приёмов, которые нередко из-за сложности труда затягивались до восьми-девяти часов, но оплачивались стандартно, пока не обслужишь всех пациентов численностью около двадцати. Удивляет ли меня после этого циничность и механизированность, с которой походят врачи к своим пациентам? Нисколько. Да я и в принципе всегда считал, что лечить нужно без лишних эмоций, можно сказать, по-научному, а тут ещё и такая школа жизни. И кого чаще всего приходит на приём? Пенсионеры, которые в виду возраста нередко закомплексованы, замкнуты и болеют всем, чем только можно, что затрудняет скорость определения диагноза.

Единственное, чем я мог помочь в сложившейся ситуации — упростить работу терапевту, чтобы он побыстрее расправился со мной и принялся за других, то есть быстро, подробно и кратко (не представляю как этом можно провернуть) рассказать обо всём, что меня беспокоит. А пока я этот делал, она интенсивно что-то записывала в карту, твёрдой рукой прижимая ручку так интенсивно, что я удивлялся, как это бумага вовсе не рвалась под таким давлением и скоростью письма.

— Раздевайтесь, — и я послушно стал исполнять, даже не спрашивая на сколько нужно снять одежду, полагая, что если на мне останутся штаны, а их нужно будет тоже снять, врач мне просто об этом сообщит, но этого не потребовалось.

— Повернитесь ко мне спиной, — я также послушно исполняю просьбу.

Чтобы определить состояние желудочно-кишечного тракта нередко приходится вручную прощупывать живот. Процедура эта неприятная и нередко вызывает у многих людей соответствующую реакцию, а некоторые пациенты и вовсе нередко начинают непроизвольно напрягать живот настолько сильно, что как не дави, ничего не прощупаешь. Поэтому многие терапевты с опытом делают это со спины, не сообщая пациенту, делая ставку на неожиданности, очень быстро пытаясь проверить, что и как. В последний раз на мне использовали этот метод в военкомате, тоже терапевт и тоже для определения состояния моей пищеварительной системы. Я в армию так и не пошёл, пришлось несколько лет обследоваться, потому что проблемы у меня были во всём, за исключением только психики, зрения и слуха. Но в итоге желудок для военной службы у меня был пригоден, а вот лёгкие и сердце, как оказалось, чувствовали себя ещё хуже. Теперь у меня есть некоторые сомнения на этот счёт. Тяжело быть больным.

Пока я одевался, терапевт вновь что-то старательно записывала в карту, а вскоре объявила: — Нужно будет пройти несколько анализов, — короче говоря, в том числе, УЗИ, зачем-то ЭКГ, ряд других и, самое страшное, ФГС.

— Что, простите? ФГС? — с опасением спросил я, будто бы хотелось верить, что мне лишь послышалась эта аббревиатура.

— Да, — сухо и невозмутимо, даже не поднимая взгляд на меня, ответила терапевт.

— А нельзя как-нибудь без него? — спросил я, ни чуть не представляя, какие ощущения остаются от процедуры, лишь вспоминая рассказы тех, кому приходилось её проходить, и лица тех, кто выходил из кабинета, где проходят ФГС.

В большинстве других анализов ничего особенного не было, страх мог возникнуть исключительно из-за самой атмосферы, неприятного многим медицинского запаха, к которому очень быстро привыкаешь, и лишь вызывающего ощущение дискомфорта от вмешательства другими людьми в тело, — никто не любит, когда вторгаются в его дом, что уж говорить о вторжении в тело? Но ко всему этому я был привычен, поэтому любые опасения, которые у меня возникали, воспринимались мной как потенциально обоснованные. Если я боюсь, значит, есть чего бояться.

— Послушайте, — посмотрев на меня  чуть ли не ненавистническим взглядом, терапевт начала недовольно объяснять, почему процедура крайне необходима: — Это единственный способ наверняка определить, что у Вас в желудке и двенадцатиперстной кишке. Иначе придётся тыкать наугад, выписывая одни лекарства за другими, в ожидании пока не подействует хотя бы какое-нибудь, и сколько потребуется на это времени? Причём диагноз установить таким образом всё равно не получится. Поэтому без ФГС вылечить Вас не удастся. И сколько Вы готовы терпеть боль вместо того, чтобы один раз пройти неприятную процедуру? Тем более, что теперь она значительно проще и легче, чем раньше.

— Ладно, давайте пройду.

— Не давайте, а обязательно пройдите, — затем она неожиданно встала и направилась к выходу. — Вы пока посидите здесь, я сейчас, быстренько схожу, выбью Вам направление.

— Хорошо.

Этой больнице уже лет семьдесят, как и тому району, в котором она была возведена. Её строительство началось вместе с появлением этой части города. Скучных спальных кварталов, где нет ничего, кроме жилых домов и индустриальных предприятий. Здесь всё говорило только о вечной и безвылазной депрессии. В том числе и больница, чей возраст легко определяется её внешним видом, который был куда лучше содержания, несмотря на широкие трещины на фасаде от фундамента до крыши и глубокие дыры с торчащими из неё кирпичами. Сколько стоит, ничего не меняется, только устаревает. Кабинеты приёмной участковых врачей были настолько крохотными, что в них едва умещались мебель ещё советского производства, включая столы, стулья, шкафы и даже медицинскую каталку. Здесь всё было советским, включая стены, окна и, возможно, даже лампы. Новым была лишь техника, на которой не прекращала так старательно и методично бренчать своими пальчиками медсестра. Ведь было два варианта: либо всё будет происходить в ручную, что лишь замедляет рабочий процесс, либо больницей будут приобретены компьютеры для упрощения труда. Выбор был очевиден, несмотря на невообразимую скупость местных властей и администрации больницы. Тут главным энтузиастом был только заведующий поликлиникой, мужик лет пятидесяти, трудящийся в поте лица каждый день чуть ли не по десять часов. Может быть, он был бы и рад скинуть с себя такую ответственность, да вот только, если придёт кто-то другой, настолько древняя структура вовсе рухнет. Каждый день ему приходится решать по дюжине всяких проблем, даже не входящих в его обязанности. Его главный труд на этом поприще даже не оплачивается. Деньги ему дают за совершенно иные дела. А заслуги остаётся незамеченными, потому что нередко требуют справедливости, ненавистной и врачами, и пациентам. Такие люди никогда не имеют реальной власти, поэтому им и остаётся быть только энтузиастами...

Терапевт вернулась в кабинет также внезапно, как и исчезла, только на сей раз куда раздражённее, скорей всего столкнувшись с очередным шквалом ненависти со стороны тех сотрудников поликлиники, которые ежедневно занимаются тем, что вставляют в глотку десяткам, если не сотням, людей гастроскоп. Усевшись за стол, она молча протянула ко мне пустой, за исключением пары пунктов, бланк направления. Я хотел спросить, хватит ли этого мне для успешного прохождения процедуры, а то вдруг не примут ещё, но подумал, что это будет лишним. Лучше докопаюсь по этому поводу до регистратуры, но если и после их уверений меня не примут, устрою скандал. Для российских больниц в порядке нормы находится в общей атмосфере хаоса, когда уже при общей согласованности, может появиться кто-то, кто скажет нет и будет прав, потому что правых и виноватых в этой сфере уже давным-давно нет, всё идёт на самотёк. Единственное, что я спросил перед уходом:

— Всё? Я могу идти?

— Да-да, — ответила терапевт с таким тоном, словно это как бы само собой разумеющееся и мне уже давно пора было освободить этот кабинет. Её нерасторопность и сильная отвлекаемость, готовность при таком скоплении пациентов легко удалиться за направлением, которое пришлось бы ещё отбивать несколько минут в жарком споре, внушали мне ощущение, будто бы я ошибся в домыслах на её счёт, не так уж и тяжек труд её, наоборот, знаете, бывают такие люди, обиженные на уровень своих доходов, из-за чего начинают трудиться как бы хуже, в мыслях про себя оправдываясь, что работают вровень своей зарплате — вот такое чувство у меня было, когда я покидал кабинет. Но и это всё равно куда лучше, чем могло бы быть, ведь направление и все необходимые процедуры для определения диагноза у меня на руках, не на что было жаловаться, кроме потраченного зря времени в ожидании. Потому что из тех же бабушкиных рассказов в коридоре я успел узнать, что многие мужчины-терапевты, работающие в этой же больнице, нередко оказываются не просто гадами и скотинами, а настоящими суками, единственным удовольствием от работы которых являются постоянные словесные издевательства над пациентами, несмотря на половую, национальную, расовую, возрастную и даже религиозную принадлежность. Вот это вот настоящая толерантность российского разлива, нетерпимость не по отношению к тому, кто отличается от тебя, а издевательство надо всеми, но в отношении того, что нас, людей, между собой отличает. Единственное, над чем эти ублюдки не готовы посмеяться — доход граждан, потому что нищий никогда не сможет посмеяться над доходами более богатых людей.

Как и в случае с талоном к терапевту, направление на ФГС было на две недели вперёд, и теперь у меня не было сомнений, что опять к своему участковому я попаду уже только спустя месяц. Интересно, если бы я действительно был болен чем-то очень опасным для здоровья и жизни, что не отражалось бы в видимых симптомах, каков был бы шанс, что я погибну в вечных очередях и ожиданиях? Сколько человек можно было бы спасти, окажись наша система здравоохранения не просто в несколько раз лучше, а в соответствующей западным стандартам? Однажды Чехов сказал, что в России потому и погибла философия, потому что философствовать горазд каждый, но в этом вопросе вообще нет никакой подоплёки, никакого переносного смысла, только голый факт ужасной жизни, и единственный философский вопрос здесь, как же с этим вообще можно жить? Так формируется наш особенный русский менталитет?

Спустя две недели будоражащих ночных болей, я наконец-то вернулся к этому безобразному со всех стороны и смыслов зданию, чтобы пройти процедуру. Только в этот момент, поднявшись с утра, потому что кабинет отказывался с восьми, а прохождение осуществляется в порядке живой очереди, — направления пишутся на конкретные дни, без определённого временного указания, — я осознал все прелести двухнедельного ожидания. Хотя это и организовано далеко не в интересах пациентов, за такой срок легко можно подготовить себя к любым медицинским мероприятиям. Осознал я это на утро того самого дня, когда подошёл срок ФГС, проснувшись не по будильнику, а за полчаса заранее от одолевшего меня жуткого озноба, который вызван, не буду скрывать, непреодолимым страхом перед тем, что в меня будут засовывать какую-то длинную штуковину. Как я уже ранее рассказывал, мудрёные врачи знают, какими порой напряжёнными бывают пациенты, как они могут напрячь живот, стоит только к нему прикоснуться, коим был и я. Как вообще можно игнорировать подобные рефлексы, если всё происходит непроизвольно, особенно в атмосфере страха пациентов и безразличия врачей? Но если я так напрягаюсь от прикосновения, что со мной будет, стоит в меня только попытаться засунуть эту трубку? Всё это лишь пугало меня в предвкушении перед ФГС. У меня было стойкое ощущение, что в какой-то момент я могу сдаться, сбежать из кабинета, отказавшись проходить процедуру, сочтя, что длительные притупленные страдания куда лучше этого невозможного к прохождению направления.

И вот он момент. Длиннющая очередь, состоящая из точно таких же напуганных пациентов как и я, разных возрастов и национальностей, кто-то уже проходил ранее ФГС, но тем не менее, при отсутствии паники, каждый был в таком состоянии, что вот-вот и они падут в обморок, а тот факт, что внешний вид у уже проходивших куда более напуганный, лишь подбрасывало в топку моего страха дровишек. Я начал думать над тем, как можно избавиться от страха, не употребляя алкоголь или какие-нибудь лекарственные вещества, которые при всём желании нельзя было принимать как минимум перед процедурой. Я решил думать обо всём подряд, о чём угодно, лишь бы не вспоминать, что я стою в очереди за самой неприятной, как мне представляется, процедурой в моей жизни.

Я вспомнил об идее, которая всегда тревожила меня в детстве, страх, что люди могут видеть мир иначе, чем я, что наблюдая, например, зелёный цвет, каждый может видеть его по-особенному, и понять как видят его другие невозможно, ведь залезть в голову к каждому крайне проблематично, поэтому единственным спасением этого мира остаётся условие, что никто никому не будет врать. Только такая мысль меня в детстве останавливала ото лжи, не материнские наказы или идея о том, что за любую детскую проказу всегда наступит наказание, а только вот такая вот нелепость, особая форма мышления. Ведь в этом мире нет по-настоящему глупых или умных людей, терминология не категорична, просто у каждого своя форма мышления, причина по которой люди, обладающие одной лингвистикой, могут общаться на разных языках.

Раз уж речь зашла о языках, вспомнил другую идею, вернее, теорию. Ещё в раннем детстве мне поставили диагноз дислексия, который оказался сопутствием моему общему болезненному детству, но от лечения родители по неизвестной мне причине отказались, в результате чего столкнулись с такой проблемой, как неспособность научить меня не только читать и писать, но и вовсе говорить. Последнему я научился сам, а вот чтению обучать меня пришлось классному руководителю в первом классе. Я чувствовал себя кретином, который отстаёт в развитии, и лишь тот факт, что я лучшим был по знаниям точных наук, уже к концу начальных классов прекрасно зная все школьные математические законы, вплоть до интегралов, меня более-менее приободряло, давало надежду, что я не так глуп, как это многим кажется. Но перейдя в среднюю школу, кое-как освоив чтение и письмо, передо мной предстала новая проблема, которую уже решать никто не собирался. Нас стали обучать иностранному языку. Какому именно я не скажу, потому что это всё равно не имеет значения, ведь я ничему так и не смог научиться. Маленьким я иронично это списывал на филологический патриотизм, также как это будучи молодым делал Наполеон, тщеславные никак не могут примириться со своими недостатками. А теперь, уже будучи взрослым, мне конечно же наплевать на это, знаю я иностранные языки или нет, и интересует лишь один вопрос, насколько эта моя неспособность к их освоению связана с дислексией? Серьёзно, что это? Очередное проявление болезни или на самом деле я просто был настолько ленив?

Тут же, кстати говоря, о дислексии, которой я явностно страдаю по сей день, что нередко отражается в постоянно повторяющихся и чередующихся ошибках как при чтении, так и при письме, потому что, в чём я могу легко признаться, я словно не вижу слова, словно смотрю сквозь них, выискивая смысл задолго до прочтения. Интересно, как тогда это охарактеризовать, как слишком целеустремлённый рассудок или же наоборот как слишком поспешный и ленивый от природы, спешащий самостоятельно что-то додумать, не вникая в суть? Но возвращаясь к рассуждениям о том, насколько несправедлив этот мир во лжи, из-за неспособности определить искажённость представления деятельности, теперь я понимаю, насколько глубоко могу заблуждаться в чём-то я просто из-за специфики недуга. Ведь нет сомнений, прочитай уйму книг, на каждой странице несколько да ошибок я наверняка совершил. Насколько это могло ввернуть меня в заблуждения?

Раз уж речь зашла о моём преподавателе иностранного языка, я начал думать о ней, потому что не думать о ней было невозможно, стоит только вспомнить её несколько... странную личность. Насколько я знаю, особенно по слухам, которые ходили в школе, эта уже престарелая на вид к тому времени сухостойная женщина в нашем возрасте ещё школьницей увлекалась балетом. Полагаю, что именно это её детско-юношеское увлечение, не увенчавшееся успехом, стало причиной сохранения достаточно привлекательного для её возраста тела. Хотя ещё молодым я убедился, что не имеет значения то, как девушка выглядит в одежде, потому что под ней может скрываться всё что угодно. Это настоящая лотерея. Понял это благодаря временам, когда ещё будучи ребёнком помогал маме работать в гардеробе. Это были тяжёлые дни, когда наша семья нуждалась в деньгах, а нормальной работы как назло не было. Она иногда оставляла меня одного, да и я был достаточно самостоятельным ребёнком. В один из таких моментов одна незнакомая мне девушка слишком быстро вошла и тут же начала переодеваться. Сначала я хотел окрикнуть её, но в несколько секунд она разделась до нижнего белья. Она была такой же худой как и моя (на тот момент ещё будущая) учительница иностранного языка, даже бюстгальтер не носила, потому что им и поддерживать было нечего. Но при всей худобе она страдала слишком уж явным целлюлитом, превратившим ей задницу в рифлёную кожу. Ужасное зрелище. Я даже слегка испугался, увидев это, потому что и в жизни не мог представить, что кто-то может страдать подобным недугом.

Кстати, вспомнив об этом, я невольно засмеялся прямо в очереди, из-за чего люди тут же оглянулись на меня, я вместе с тем вернулся сознательно к тому, что мне предстоит ещё испытать. Впервые я готов был с радостью вернуться к воспоминаниям о моей учительнице.

Так вот, однажды в конце мая, когда солнце уже пекло настолько сильно, что всё предвещало только к жаркому лету, она, учительница иностранного языка, пришла в очень тонкой блузке, которая просвечивала насквозь. Не знаю насколько вообще позволительно сотрудникам общеобразовательных школ появляться в подобном виде, но в тот день вся школа могла наблюдать за стройностью и упругостью тела этой давно уже не молодой женщины. Только сейчас я мог вполне здраво рассуждать и задаваться вопросом, а не специально ли она так оделась в тот день, лишь найдя в жаре повод? Ведь женщины слишком педантичны в отношении к внешнему виду и никогда не накидывают на себя первое, что найдётся в гардеробе. Не было ли с её стороны это такой демонстрацией, что с её телом всё в порядке?

Кстати говоря о балеринах, я никогда не разбирался к этом виде искусства, но мне навсегда запомнилась история сумасшествия Зельды Фицджеральд, жены знаменитого писателя Френсиса Скотта Фицджеральда, которая к тридцати годам слегла в психушку с шизофренией. Первыми признаками болезни являлось её увлечение к двадцати семи годам балетом, который был её страстью в юношеские годы. В какой-то момент ей просто стало тесно в этом мире, перестало хватать воздуха, который ей вновь открылся с балетом, но, видимо, насколько сильно вдохнула его, что головокружение стало неизбежностью. Может быть все балерины сумасшедшие? Только каждая по своему.

А вот подошла и моя очередь.

Я неуверенно вошёл в кабинет, в котором работали две девушки, с ног до головы облечённые в специальную одежду. Их труд был исключительно механизированным. Вставил, вынул, поменял. Порой приходилось применять немало усилий, чтобы добиться успеха, при этом не прибегая к насилию над пациентом. Если кто и мог мечтать о такой работе, о которой терапевт мог бы лишь сожалеть, так это именно эти девочки.

Одна из девушек работала за столом, постоянно заполняя карты, направления и журнал. Сняв обувь, я положил своё направление ей на стол. Она тут же будто бы выхватила его со стола и небрежно бегло проглядела, ничего не сказав и положив обратно. Та, другая, которая вторая, в спешке прибирала гастроскоп. Казалось, что она делала это в суете, но по себе знаю, что просто есть такие люди, чей темперамент быстроты деятельности создаёт впечатление перманентной паники.

В этот момент, пока я внимательно наблюдал за блуждающими руками второй, первая сказала достаточно резко сказала мне лечь на кушетку, подложив под голову полотенце.

— Какое ещё полотенце? — сначала подумал я про себя, а затем задал вопрос вслух. — Мне ничего не говорили брать с собой.

— А Вы что, не могли сами догадаться? — спросила первая.

— Почти на все процедуры идут с полотенцем, — добила вторая.

Но на такой случай у них всегда есть специальные скатерти. Человеку, приходящему в бюджетную больницу, не сразу становится понятно, что многое из само собой разумеющегося приходится просить самому. Почти нет городских центральных больниц, где что-то осуществляется за деньги, поэтому каждая деталь здесь осуществляется бесплатно. Нужно лишь попросить, а главное понимать, что тебе должны, а чего нет. Как, например, эти грёбанные скатерти, из-за которых тебе проедят плешь, мол, чего это ты не взял с собой полотенце, или лекарство, которое впрыскивают в рот, чтобы гастроскоп легче проходил по гортани.

С того момента, как я вошёл в процедурную, мандраж, не покидающий меня всё время ожидания ещё со вчерашнего вечера, когда я пытался заснуть, но всё-таки более менее вынашиваемый на одном уровне, без колебаний, стал стремительно усиливаться и дошёл до своего предела, когда мне сказали лечь на кушетку.

Многие ненавидят реалити-шоу, вроде того же Дома 2, в первую очередь потому что считают чем-то неправильным в том, чтобы выставлять на публику свою личную жизнь. Оно и понятно, когда теряется граница между личным и публичным, тебя могут презирать за ничтожность либо ненавидеть даже за малейшее превосходство. Но я всегда считал, что будь перед каждым человеком камера, записывающая их жизнь и зеркало, показывающее всё со стороны, огромное количество наших общественных проблемы просто улетучились бы. Потому что человек не испытывает стыда перед другими, только перед самим собой.

Такой теории я придерживался всегда, а теперь меня волновало, будь передо мной такое зеркало и камера, интересно, как выглядел бы я со стороны — невозмутимым, искусно скрывающим свои страхи, или же как перепуганным маленьким мальчиком? Ещё интереснее, помогла бы ли мне публичность всей этой процедуры пройти её с большим мужеством, чем теперь. Думаю, достаточно было мне только подумать о том, что всё это покажут по телевидению, как я немедленно сбежал бы из очереди, а ещё лучше вовсе не вышел бы с утра из дому. Боль болью, а публичное унижение куда страшнее.

Когда я учился в школе, ещё в начальных классах, у нас была одна девочка, которая каждый раз сбегала из кабинета врача, прямо перед тем, как подходила её очередь поставить какую-нибудь прививку. Я её понимаю, теперь, когда мне и самому хотелось сбежать от этого длиннющего гастроскопа, потому что не повиноваться страху достаточно сложно. Но удивляло меня то, что она каждый раз убегала в одно и тоже место, в женский туалет, где её в течение полутора минут находил классный руководитель и возвращал обратно в лапы ужасающего врача. Вот будь я на её месте, что сделал бы? Сбежал бы из школы и до конца вечера не появлялся никому на глаза, просто исчезнув на пару часов где-нибудь в лесу, в парке или в нелюдном квартале. Многие люди могут только спорить о том, что именно может по-настоящему проявить человеческий потенциал, но мне кажется, что ничто так не проявляет все скрытые таланты человека как страх или гнев. Именно эти два чувства манипулируют людьми во всём. И только великие под тяжестью страха и гнева могли совершать что-то по-настоящему непревзойдённое, уникальное и грандиозное, пока другие спешат в ближайший магазин на фоне паники скупать какие-нибудь товары, лекарства или бессмысленные услуги, например, экстрасенсов.

Но вот я лежал на кушетке и теперь мне ничего так больше всего не хотелось, как сбежать прочь, и единственное, что поддерживало во мне уверенность, слишком уж ироничная мысль о том, каким же будет облегчение по завершению всего, наверное, не мощнее, чем самым длительный оргазм, или же наоборот, всё будет настолько плохо, словно надо мной совершили насилие и теперь мне придётся пройти красный путь от места происшествия до дома.

С первых же попыток провести процедуру, моё горло стало серьёзным препятствием.

— Расслабься, — говорили мне девушки, но легко сказать, ведь это было инстинктивным рефлексом, которого можно избежать только избавившись от страха. Как можно избавиться от страха?

— Будь мужчиной, — сказала одна из девушек, ведь понятное дело, в том и состоит мужественность, чтобы преодолевать страх и подчинять себе своё тело, но мне так и хотелось желчно ответить им, что совать в рот длинные предметы это их дело, а нисколько не мужское. Может быть поэтому моё горло сопротивлялось? Но легко вот так вот стоять надо мной и в повелительном тоне чего-то требовать, пока я не мог ни двигаться, ни чего-либо ответить.

— Тогда придётся силой впихивать, — сказала другая, после тщетных ожиданий, когда я смогу расслабиться. Странно, что содействовать этому они решили такими грубыми рекомендациями, вроде «будь мужчиной». Интересно, в интимной жизни со своими партнёрами они также общаются? Тогда не удивительно, что они такие неудовлетворённые. Порочный круг? Причём в котором страдают только они. А я уже был бы и рад, чтобы этот грёбанный гастроскоп впихнули в мой желудок силой, лишь бы быстрее уже всё закончилось.

Кульминация всего этого отвратительного действия продлилась не больше полминуты, сопровождающиеся не такой уж и острой болью, резкие спазмы в желудке по ночам были куда менее терпимыми, чем этот, вернее будет сказано, дискомфорт, но он был настолько обтягивающим по всему телу, что эти несколько десятков секунд воспринимались мною как вечность. Об относительности восприятия времени было написано не мало слов, но полное и безоговорочное понимание этого приходит только в такие моменты.

Отвлечься? Мыслями переброситься на какую-нибудь другую Вселенную? Вспомнить о дураках одноклассниках? Дебилах однокурсниках? О имбицилах коллегах? Нет, отвлечься было невозможно. Потому что под конец пошли слишком уж тяжёлые спазмы. Казалось, что вся моя гортань вот-вот сомкнётся настолько сильно, что было бы невозможно вытащить гастроскоп из моего желудка, не вывернув все мои внутренности наружу.

Но вот всё закончилось. С меня сняли всё лишнее. Я встал с кушетки и подложенной под голову скатертью я вытер лицо. Теперь в животе творилось такое, что, казалось, можно и не покидать поликлинику, потому что вот-вот мне придётся вернуться в неё от недомогания. Но эти две недоврачики заверили меня, что недомогание в течение следующих двух дней будет в порядке нормы.

Получив на руки результат исследования, я, изнемогая от боли в животе и горле, вернулся домой. В бланке было написано, что всё в порядке, чуть ли не идеально, за исключением некоторых вопросов, но всё в пределах нормы. Я был здоров. По крайней мере по желудку. Я невольно задавался вопросом, не могли ли эти врачи чего-нибудь не заметить в виду слишком рутинной и поспешной работы, а также необходимости силой проталкивать в меня гастроскоп. Но ещё больше меня не покидала мысль бессмысленности этих мучений. Если бы я сбежал, что изменилось бы? Так или иначе, что теперь уже поделаешь?