Неблагодарная

Пятница, вечер. Катя выходит с работы. Катя курит у машины. В машине нельзя – салон пропахнет табаком. Завтра к маме, мама унюхает, будет расспрашивать. Придётся врать про курящую коллегу и выслушивать, что не надо позволять дымить на своей территории, это вредно и бесхребетно.

Катя привычно крутит руль по ежедневному маршруту: проезд, улица, перекрёсток, отворот к районному суперу. Грохочет тележкой вдоль стеллажей с товарами: чай цельнолистовой, без лимона, без, не дай бог, бергамота.

Это маме. Мама ненавидит "химию всякую". В прошлый раз ошиблась, взяла хороший, но зелёный и с жасмином. Перепутала, бывает. Мама поджала губы. Сначала поверила, что такой Катя берёт для себя, потом швырялась красивой коробкой и кричала, что у дочери всё седое, а мозги детские – химию глотает, головой не думает, хочет умереть от этой отравы.

Катя берёт зефир. Строго определённой марки. Конфеты "Костёр", молотый кофе, обязательно "Арабику", три банана, пломбир в стаканчиках (мама не признаёт в брикетах), хозяйственные перчатки, детский стиральный порошок (во взрослом больше "химии"), дегтярное мыло (тоже плохое стало, вот раньше-то было), горький шоколад, сезонные яблоки пострашнее (надо вымыть и потрясти в пакете, будут битые, совру, что знакомые из Краснодара привезли садовых, поверит), бутылку водки (себе) и Кагора (маме). Берёт губки и салфетки, целую курицу в пакете (в грудки всякое шприцами закачивают, мама по телевизору видела, ей не объяснишь), пакетики специй, сливочное масло, масло подсолнечное, сахар, муку. Расплачивается, убирает из пакета чек (цены маму нервируют).

В табачном ларьке берёт три синих "Винстона", в аптечном – кучу пузырьков, блистеров и коробочек с травами, по списку.

Едет, паркуется, поворачивает ключ в замке. Включает свет. Со стен смотрят вышитые простым стежком на белой ткани рисунки Пикассо. Всегда их любила, снимает "это уродство" только к маминому приезду.
Садится, чистит банан, откусывает, тянет затёкшую спину.
Катя – стоматолог. Нет, платят неплохо, но клиника не элитная, горы обычные, без золота. Рядовой частный кабинет "от хозяина". Ок, три кабинета. Три врача, одна сестра.
И весь день внаклонку на правый бок над сжавшимся от привычного страха пациентом. Иногда ей снятся сны про то, как даже во сне болит спина.
Катя не замужем. И никогда не была. Мама говорит, что "не удивительно, такая-то дылда, да ещё поперёк себя шире". В Кате 172 сантиметра роста. Широкие плечи, крупные руки, редкая выносливость. Ну и центнер веса, чего уж там.

Мама миниатюрная, сухощавая, от силы полтора метра с береткой, ей легко говорить. Катя переросла её в тринадцать. "В папашу и ростом, и рылом, и сракой" – резюмировала мама, обнаружив, что дочкин размер обуви перевалил за сорок. И купила старшекласснице мужские ботинки: "на такую ласту в самый раз, дальше только лыжи", носить было очень стыдно, дразнили.

Папу Катя не помнит. Мать ушла от него, когда дочери было года два. По семейной легенде потому, что родитель пил. Может и пил. Потом, по рассказам родственников, женился, сестра есть. В семнадцать Катя хотела позвать его на выпускной, медаль же, не хухры-мухры. Мать швырнула утюгом, раскричалась и легла в кровать – стало плохо. Никуда не пошла, сидела дома, плакала. Недавно та сестра писала в Одноклассниках, предлагала встретиться. Катя хотела согласиться, но стало страшно, промолчала и добавила ужасно похожую на неё женщину чуть моложе себя в чёрный список. От греха.

Катя накидывает халат "для подъезда", выходит курить. В квартире нельзя, мама обязательно унюхает, когда зайдёт. Дымит, возвращается, идёт на кухню, режет, разогревает, выставляет на стол. Сначала ест много и жадно, потом дожёвывает как-то обязанно (еду выкидывать?! Да мы в войну и после голодали, картошку считали за радость!) и безвкусно, но дочиста.

Листает каналы, находит старый фильм, слепо смотрит, поглядывая на экран ноутбука. Скайп молчит до полуночи. Всё, дочь сегодня не позвонит. Ну, значит, занята. У них, в Москве, своя жизнь, не надо лезть, обидится. Или опять посадит рядом своего Мишу, тоже мне, поговорили с дочерью при чужом мужике. Идёт к холодильнику, вытряхивает лёд в большую кружку, доливает водки. Прикидывает, добавляет ещё.
В свидетельстве о рождении дочери – прочерк. Тогда мать настояла, мол, всё равно не расписались, живёте, как кошки, а матерям-одиночкам и льготы, и садик, и лагерь и выплаты, и своя очередь на квартиру. Что был муж, что не было: три года не прожили. Сказал "или тёща, или я". А что "или", если она – мать, а ты кто вообще такой? Мама кричала, Катя плакала. Ушёл, даже рубашки не забрал, на алименты не подавала.

Она ещё раз выходит курить. В трусах перед зеркалом примеряет новую куртку (зря купила, и дорого, и полнит, и больно яркая – мать не одобрит), расправляет диван. Ложится, не выключая телевизора, засыпает под привычный бубнёж с экрана, храпит. Мама говорит, что от лишнего веса.

В шесть утра туго глотает кофе, курит, ест, снова курит. Тщательно моется, смыливая запах табака с волос и кожи. Одевается в старенькое, по погоде. Крутит руль по пустым улицам, по трассе, по подсохшим лужам просёлка.
Низкое солнце режет глаза, золотит поля, выхватывает первые жёлтые ветки в придорожных кустах, дарит нимбы высоким зарослям борщевика. Поворот, отворот, забор, ворота, доброе утро, мамочка, я с подарками.

Мать ворчит, что поздно, что роса уже высохла, что на нюркиных козах клещи, не надо бы молоко больше брать, что соседская собака не ровён час, завтра передавит кур, что грозы дурные, и в следующий раз непременно ударит в дом и всё погорит.
Сытая Катя пьёт молоко из литровой банки через силу (мама старалась, мама обидится) подтягивает пояс, подбирает живот, утюжит грядки внаклонку до кругов перед глазами.

Мама смотрит с крыльца, сложив руки на пологой груди:
– Не так, я же тебе говорила – как! Ты не можешь запомнить, кривые у тебя руки, Катька, вся в папашу. Полоть нормально не можешь, собираешь ягоды, как колышки в подол. А задница-то, неужто на тебя ещё штаны продают, Кать? Кать, а банку-то ты из-под клубники привезла? А крышку? А верёвочку, которой крышку привязывали? Ну конечно. Хорошущая была верёвочка, ещё бы послужила, тебе бы только выкидывать. Дура ты, Катька! И работаешь, как дура – в чужих гнилых зубах копаешься. Это ж в тебе в папашу, у него тоже мамаша-дура парикмахером была, вшей на расчёску с чужих косм собирала, кровь-то не пропьёшь, да? Кать, а Сонечка звонила? Ну да и чего ей тебе звонить, и правда. Ты у меня неудачная, может, хоть из внучки дело выйдет, замуж возьмут. Помнишь Сирень-то? Сирень Рафильевну, с работы, конфеты тебе приносила, а? У неё дети богатые, на море за границу старуху возят, а тоже у нас в медицинском учились, а, Кать? А ты только и думаешь, как сад продать, я и остыть не успею, да, Катерина?

Кать, а Кать, а ведь меня генерал замуж звал, а потом главный врач на курорте. Кабы я тебя не оставила, сейчас бы в золоте ходила, а не в галошах на босу ногу, Кать! А пожалела аборт-от делать, сдуру-то. Знала бы, что вырастет... Обедать иди, есть-то ты любишь, сраный доктор, по дыркам в гнилых зубах специалист!
Катя крутит руль: от ворот к забору, от забора к проезду, от проезда к просёлку. Через мостик и на асфальт. Останавливается, убедившись, что после поворота её никак не могут увидеть. Выходит из машины. Закуривает. Тушит, топчет. Пьёт тёплую, почти горячую воду из забытой в машине бутылки. Закуривает вторую. Поворачивает ключ, дёргает ручку коробки передач. Маленькая чёрная "Шкода" плюётся галькой из-под колёс, тяжело и упрямо лезет в гору.

Дома есть лёд. И почти целая бутылка водки.
Сегодня она закурит в квартире. И сама позвонит дочери в Москву.
Тварь неблагодарная, вся в отца! Сколько можно ждать звонка?! Мать волнуется! Одна ведь вырастила! Без урода-папаши! На Урале, в девяностые, без всяких памперсов и стиральных машин! С такой-то бабушкой! И ничего! И помогаю матери! И не пререкаюсь и за мужика не прячусь! И никуда не уехала, где родилась, там и пригодилась! Какая есть, своей семьи не стесняюсь! В конце концов, я – твоя мать, сучка ты столичная неблагодарная!