Птица - различия библейских и античных метафор

С.В. Герасимова
(Россия, Москва)
Библейский логос и светский архетип птицы, курицы, петуха…

В библейской энциклопедии приводится целый ряд возможных интерпретаций образа птицы в Ветхом Завете. 
Первое, хотя и косвенное, упоминание птицы встречается уже во втором стихе книги Бытия: «Дух Божий носился над водою», который на латыни звучит так:
Terra autem erat inanis et vacua et tenebrae super faciem abyssi et spiritus Dei ferebatur super aquas . (Быт.,1,2)
Сходство с птицей как раз и указывается в комментарии под редакцией А.П. Лопухина:
«Самое действие Св. Духа на хаос уподобляется здесь действию птицы, сидящей в гнезде на яйцах и согревающей своею теплотой для пробуждения в них жизни (Втор XXXII, 11). Этим самым, с одной стороны, позволяется усматривать в хаосе и некоторое действие естественных сил, аналогичное процессу постепенного образования в яйце зародыша, с другой - как эти самые силы, так и результаты их поставляются в прямую зависимость от Бога» .
Однако архетипического параллелизма между хаосом – космосом и яйцом – птенцом, где яйцо соотносимо с хаосом, в Библии нет, ибо нет хаоса, и А.П. Лопухин здесь говорит как наследник и библейской, и античной традиции. В Библии есть антитеза бытия и небытия, но нет противопоставления космоса и хаоса, ибо мир, созданный из ничего, не столько восходит от хаоса к космосу, сколько проходит разные этапы космического становления, первым из которых будет первичная противопоставленность небытию, - то есть состояние, на котором онованы последующие структурирующие антитезы.
В комментарии Брюссельского издательства уточняется, что сходство с птицей аутентично, то есть соответствует еврейскому пониманию этого места:
«"Дух Божий носился" (евр. "руах" - ветер, дуновение, жизнь) - подобно птице над гнездом своих птенцов, чтобы их питать и защищать (евр. толкование)»  .
В Новом Завете Бог становится ближе людям, потому образ птицы, согревающей мир, конкретизируется, - ею оказывается курица-кокошь, точнее в русскоязычном варианте речь идет о птице вообще:
«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мф., 23, 37).
И только в церковнославянском переводе Евангелия от Матфея вместо «птица» употреблено «кокошь», то есть «курица».
Для славянского слуха курица получила свое название от манеры кудахтать, однако смыслообразующим для логоса птицы становится ее любовь к птенцам.
Образ курицы сохранили переводчики Евангелия на английский язык:
O Jerusalem, Jerusalem, that kills the prophets, and stones those sent to it!  How often I have wished to gather together your children, as a hen gathers together her young under her wings, and you were not willing.  ;;Now behold, your house will be left to you desolate .
Присутствует он и в древнейшей Вульгате:
Hierusalem Hierusalem quae occidis prophetas et lapidas eos qui ad te missi sunt quotiens volui congregare filios tuos quemadmodum gallina congregat pullos suos sub alas et noluisti.
Образный ряд и пафос этого евангельского стиха встречаем в последней (неканонической) книге Ветхого завета – в Третьем послании Ездры (1,30), написанном, предположительно, в 81–96 гг. н.э. в правление Тита Флавия  Домициана).
Однако в литературе и в самой Библии бытовой опыт часто затмевает сакральные смыслы. Представления о ничем не примечательной курочке и мудрой сове идут вразрез с Библейской традицией, для которой курочка, и особенно голубь, несут сакральные смыслы, а сова – нет. В то время как в литературе аллегорическому переосмыслению и мифологизации подвергается именно образ совы.
Учитывая приведенные выше Библейские цитаты, можно было бы ожидать, что для англоязычного мира, духовность которого опирается на Вульгату и перевод Библии на национальный язык, представление о сакральной курочке было более характерно, чем для русской литературы.
Англоязычная светская литература не удерживает сакрального уровня видения птицы. По отношению к Библии она часто задает «обратные» духовные координаты, где высокое предстает повседневным и даже забавным, а ничтожное превозносится. Однако на языке живописи эта перевернутая система ценностей получает название прямой перспективы.
В англо-американской литературе упоминание о курочке очень частотно. Материалом для исследования послужили тексты, изданные на диске «Английская и американская литература» . Поисковый запрос слова «hen» дал слишком большое количество результатов, поэтому я остановилась на анализе только тех произведений, которые, как и Библия, делится на стихи, точнее – написаны стихами. Первым в этом списке оказался Бирс А. (1842–1913(14?)) с его «Лексиконом циника», в котором курочка оказывается воплощением напрасного кудахтанья («Cackle») и тщеславия («Vanity»).
С другой стороны, общераспространенным стало представление о сове как о воплощении мудрости.
At this deep Sidrophel look'd wise,
And staring round with Owl-like eys, -
характеризует своего героя Самуэль Батлер (1613–1680) в ироикомической поэме «Гудибрас». Однако в англоязычной поэзии изображение мудрой совы не является доминирующим.
В Библии так же, как и в литературе, присутствует как сакральное (аллегорическое, анагогическое и нравственное), так и бытовое представление о птицах. Однако в Книге книг нет аллегорических образов птиц, правильное истолкование которых невозможно без знания преданий и легенд. Библейские образы скорее не аллегоричны, но символичны, причем в основу их символического осмысления положены их природные, а не легендарные свойства.
Второе важное свойство образа птиц в Библии связано с тем, что, как и животные, они делятся на чистых и нечистых. Из нечистых птиц Моисей призывает гнушаться, то есть не приносить в жертву и не есть «орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, всякого ворона с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря» (Лев. 11, 13–19; Втор., 14, 12–18).
К чистым относятся голуби, индюки, куры, гуси. Однако кур в жертву не приносили. Голуби – замена (функциональный синоним) агнца, стали даром бедных – Богу. Голубей приносил в жертву уже Авраам. Согласно Закону (Лев., 12, 6–8) двух птенцов вместо агнца принесла в жертву Богородица (Лк, 2, 24). Ною весть о конце потопа также приносит голубь (Быт, 8, 11). В Евангельском тексте птица как символ Творца появляется в двух обличьях, сакральном – таков голубь, а также в юродивом – это курица. Животная параллель к этой паре может быть обозначена как жертвенный агнец и козел отпущения (Лев, 16, 5–15), упоминаемый, однако, только в Ветхом завете, но традиционно воспринимаемый как прообраз Спасителя, в служении Которого обычно выделяют две составляющие, которые определяются Его Божественным Всемогуществом, то есть торжеством благодати, и кенозисом, то есть умалением благодати, истощеванием, самоунижением и жертвенным принятием креста, то есть высшим проявлением любви к человечеству.
Третье свойство образа птиц в Библии связано с тем, что мы оказались в культурном пространстве, где мир слышимый важнее мира видимого. Это не случайно: сохраняя запрет на живописное и скульптурное изображение сакральной реальности, Библия предлагает множество случаев, когда человек слышит голос Божий и общается с Творцом. Самые запоминающиеся из них – это история общения с Богом Авраама (Быт, 12,1) и Иова (Иов, 40, 1).  Библейские праведники чаще слышат Господа, чем видят. Однако Господь явился Аврааму и в зримом образе, то есть в виде Трех Ангелов.
Августин Блаженный (354–430) выделил четыре уровня смысла библейского текста в целом и библейских образов в частности: буквальный (исторический), аллегорический (типологический: показывающий связь между Ветхим и Новым заветом; а также собственно аллегорический, то есть порождающий новые смыслы), нравственный (тропологический, этиологический, особенно важный для гомилетического, или проповеднического, истолкования текста) и анагогический (эсхатологический). Аналогичных взглядов придерживались Иоанн Кассиан Римлянин (360–435, день памяти 29 февр.), Дидим Слепец (ок. 312—398), блаженный Иероним Стридонский (342—30 сентября 419 или 420).
Приведенные выше примеры относятся к аллегорическому уровню понимания образа (голубка – как вариант агнца, то есть Христа) и анагогическому (голубка – как Дух Святой). Появляется в Библии и нравственное истолкование образа голубя, который воспринимается как воплощение чистоты и любви (Песн. 1, 15). Голубиные глаза – проявление кротости и нежности (Песн. 5, 12: «глаза его – как голуби при потоках вод»). Этот образ («Глаза твои как два голубя, сидящих у истока вод») сохранил Куприн в стилизации «Песни песней» – повести «Суламифь». Глазами голубя или голубки наделены оба возлюбленных «Песни песней». Кротость и незлобивость голубя воспринимаются как залог счастливой любви. Буквальное истолкование образа голубя появляется в Библии, когда речь идет об описании их горных гнезд: «Голубица моя в ущелье скалы» (Песн, 2, 14).
Птицы часто сравниваются с людьми. И на этом, не выделяемом классической экзегезой пятом уровне смысла выражается архетипическая особенность самоощущения еврейского народа, часто стремящегося вернуться из плена или изгнания, как перелетная птица в родное гнездо.
Представление о человеке-птице переносится и в Новый завет, где птицы небесные становятся символом человеческой души. Только мир изгнания теперь – не Вавилонское царство, а вся вселенная, а дом – Горний Иерусалим, Царство Небесное.
Причем ко всему этому разнообразию библейского птичьего мира часто присоединяется звуковой образ птицы, через который реализуются и все прочие ее функции и который лейтмотивом проходит через ветхозаветный текст: «Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби; ожидаем суда, и нет его, - спасения, но оно далеко от нас», - плачет пророк Исаия (Ис. 59, 11) (VIII в.) о грехах евреев. Примат слышимого над зримым у него, пророка, признанного ветхозаветным евангелистом, объясняется также тем, что грехи народа сравниваются со тьмой, - а тьме зрение бесполезно.
«Голос голубицы слышен», - воспевает Соломон (Песн. 2, 12) приход весны, радующей глаз цветами. Но и в его мире сохраняются любовь к звуку. Пророк Исаия сравнивает стенания тяжело больного царя Езекии с курлыканием журавля (Ис. 38, 14).
Птицы не только голосисты, но и умны Пророк Иеремия свидетельствует об уме птиц: перечисляя аиста, горлицу, ласточку и журавля, ведающих время, когда прилетать, Иеремия печалится, что народ «не знает определения Господня» (Иер. 8, 7). Св. Василий Великий в «Шестодневе» продолжит библейскую традицию, описывая мир животных и птиц как поучительную для людей притчу.
Подобно гаруспикам, «иудеи имели также свое особенное гадание, называемое ими: бат-колъ (дочь голоса) и состоявшее в истолковании, в известных обстоятельствах, всякого случайнаго звука или эхо за указание воли небесъ» . Нам важна здесь ориентация на звук, - отметим также, что пророки обличали народ израильский в пристрастии к гаданиям.
Упоминаются в Библии и совы как ночные птицы, и цапля.
Но самым значимым слуховым образом Библии станет крик петуха, описанный во всех четырех Евангелиях, пробудивший совесть апостола Павла и вызвавший у него слезы покаяния за свидетельство о якобы незнании Христа.
Когда речь заходит о соловье, то примат слуховых образов над зрительными проявляется и в европейской культуре. Однако Библейский мир не знает соловья. Он ни разу не упоминается ни в Новом, ни в Ветхом завете.
Если античная культура создана человеком видящим и создающим миф, то Библейская – человеком слышащим и воспринимающим собственную историю как сакральную реальность, а потому не имеющим необходимости творить миф.
Библейские птицы скорее сами поясняют и делают до наглядности убедительными исторические предания евреев, нежели нуждаются в преданиях, поясняющих их собственный аллегорический смысл.
Если для еврейского сознания мир обладает семантической плотностью, ибо все явления природы - притчи, поучающие человека, поэтому его ум занят расшифровкой, заложенных в самом бытии кодов. То античный ум витает в семантически пустом, лишенном таинственности и притчевой иносказательности пространстве мира и заполняет его пустоту, проецируя на него собственные коды и мифы.
Особенно очевидно это на примере комедии Аристофана «Птицы». В древнегреческой комедии предлагается комическое истолкование сакрального архетипа птицы.
Два афинянина-старца Эвельпид и Писфетер оказались в царстве Удода. Каким образом птицы и люди находят общий язык, мы узнаем из мифа о фракийском царе Терее, который был превращен в Удода за преследование своей супруги Прокны и насилие над ее сестрой Филомелой. Словом, Удод в прошлом человек, поэтому общение между героями возможно, причем говорит он по-эллински. И его языку научились птицы-варвары. Культурно-языковое единство птиц – важнейшее условие организации птичьего города-государства Тучекукуевска (819). Словом, один из принципов комического у Аристофана – мифологический натурализм: миф воспринимается как первичная и совершенно непреложная реальность, к условиям которой нужно адаптироваться, но которую нельзя изменить. Например, когда Прометей и Писфер секретничают, обсуждая, как отсутствие жертвенного дыма подорвало власть Зевса, то закрываются зонтиком от неба, ибо всевидящий Олимпиец не видит, кто под зонтиком, а если говорить тихо – то и не слышит (1508). Впрочем, страх быть увиденным у Прометея сильнее страха быть услышанным, ибо мы в контексте эллинистически зрительной культуры.
Образ птичьего города в контексте мировой культуры порождает новые интерпретации или прочтения, обогащающие изначальный замысел комедии. В результате город оказывается сочетающим черты утопии (157 «здесь без кошелька обходятся…») и антиутопии (185 «Щиплют бедного фискалы: из хорошей он семьи…»; о старцах Эвельпиде и Писфетере: «растерзаем их на части» (338), поскольку «Что по вашему закону безобразно и грешно,// То слывет у птиц прекрасным и у нас разрешено» (755–756)), рая (159 «живем в садах, сезамом белым кормимся…») и ада.
Точнее, не столько ада, сколько одного из воздушных мытарств. В житии Василия Нового описываются мытарства блаженной Феодоры, из которого мы узнаем, что на мытарствах задерживаются и не пропускаются в небесный рай души грешников. Подобно мытарствам, птичий город враждебен и небесам (не пропускает жертвенный дым), и людям (если те не чтят птиц – за что воробьи и грачи уничтожают их урожай, доводя до голода (570-580)). А пришедшие сюда люди, как на мытарствах, испытуются в грехах, и если признаются несовершенными, то останавливаются в своем восхождении на небеса и отправляются обратно на землю: так, не удается пройти инициацию (мытарство, испытание) и войти в город дурному поэту (947), предсказателю (991), землемеру (1020). Последний пример особенно интересен сходством с ситуацией инициации, которую предлагает Франц Кафка («Замок») своему землемеру, тоже неспособному справиться с испытаниями. Замыкают список не вошедших в город «продавец законов» (1038–1057), непокорный сын (1370), плохой поэт (1400) и сутяга (1467).
Антиутопически звучит в конце комедии упоминание о массовых репрессиях птиц, не поддерживающих демократию, ибо от них остались лишь груды мяса (1583–1585). Это заклание птиц воспринимается афинянином Писфетером как победа добра над злом. Древняя утопия содержит в себе зародыш антиутопии, ибо архетипически она восходит к образу, который на современном языке, утратив единство, воспринимается и как мир мытарств, и как мир романтических замков. Мечта жестока, ибо ее хронотоп – воздушная стихия, в которой духи злобы поднебесной отравляют сладостность мечты. Так, Шигалевщина («Бесы» Ф.М. Достоевского) как раз в том и состоит, чтобы устроить рай на земле, «срезав радикально сто миллионов голов».
Комедия завершается заключением договора о свадьбе Писфетера и вымышленной Аристофаном представительницы Олимпа – Василии; а также триумфом птиц, который возможен, ибо безопасен. Аристофан казнит Сократа («Облака») за изобретения новых богов, но в «Птицах» сам занимается мифотворчеством, ибо оно безобидно – это смеховое утверждение нового культа способствует обновлению и возрождению старого мифа.
Действие комедии простирается в первовремя (ибо птицы древнее Крона и Земли (469-470), поскольку «Ночь, от ветра зачав, первородок-яйцо принесла» (695)), но включает и жесткую политическую сатиру на Афины: «Какой же может быть порядок в городе,//Где со щитом стоит на страже женщина…» (829-830); а увенчивается описанием обряда так напоминающего традицию отпускать птиц на Благовещение: «Если в клетке кто-нибудь//Держит птиц, то пусть на волю он их выпустит скорей!» - и катарсическим восклицанием: «С нами Мудрость, Хариты, Веселье, Любовь!» (1320).
Если для античного сознания яйцо вписано в мифы о Кроне и Ночи и не обладает собственным смыслом, то для Библейского сознания оно – притча, свидетельствующая о превращении мертвого (не подающего признаки жизни яйца) в живое. Из яйца, как из гроба, выходит новая жизнь. Так рождается символика пасхального яйца, свидетельствующего о возможности воскресения из мертвых.
Однако в яйце заключена смерть Кощея.
Сказочное двоемирие описывает потусторонний мир как зеркальное отражение нашего, где не столько право и лево меняются местами, сколько атрибуты жизни и смерти. В реальности смердит труп, в ином царстве - живой человек, в нашем мире молчит усопший, в ином - живой.
Наше яйцо - символ гроба из которого воскресает жизнь.
Потустороннее яйцо - символ жизни, чреватой смертью.
Когда разрушается скорлупа гроба поют : "Христос Воскресе!" - Ибо возродилась жизнь.
Когда разрушается скорлупа кощеева яйца из нее рождается смерть.
Образность Аристофана вторична по отношению к мифу, без которого она непонятна, то есть требует в качестве интерпретанта – знания вторичной, созданной людьми культурной реальности – то есть мифа. Библейская образность раскрывает свои смыслы на основе интерпретанта, требующего знания первичной естественной реальности, то есть Священной истории народа и законов природы, воспринимаемых как притча.
Библейская вселенная – развернутая притча и человек выражает себя на языке ее образов. Античная вселенная лишена семантической плотностью и человек проецирует себя на мир. Птицы начинает говорить на человеческом языке и о человеческом обществе, поскольку Удод «с ними жил и языку их выучил» (200).
Библия же видит в птицах небесных образ, порождающий притчу, давшую название рассказу И. Бунина, в котором безбытное нищенское счастье старика Луки противопоставляется земному и даже приземленному умстоваванию богача Воронова.
В словосочетании «птицы небесные» ключевым для понимания притчи является слово «небесные», потому что птицы могут быть и земными, и даже нечистыми. Но Господь говорит: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф. 6, 26)
Бернс и Чосер близки к Библейскому видению птиц. В их мире появляется даже семантически насыщенный благородный образ курочки.
Сакральный уровень понимания «кокоши» встречается в поэзии Андрея Голова:
И бабушка, блюдя обряд красильный
Пот десяти веков смахнув с лица,
Глядит в кастрюлю с нежностью умильной,
Плоду куриной страсти помогая
Надеть стихарь пасхального яйца (Пасхальное яйцо).
Доцент МГУ им. М. Ломоносова Людмила Ивановна Матюшенко (1927–2011) в устной беседе говорила, что поэтический мир Андрея Голова потрясающе богат птицами.
В литературе нового времени игра с образом сакральной птицы встречается во многих произведениях, таких как «Простая душа» Гюстава Флобера (попугай в конце новеллы становится аналогом Голубя), «Черная курица или подземные жители. Волшебная повесть для детей» А. Погорельского, «Чайка по имени Джо;натан Ли;вингстон» Ричарда Баха, «Сорок лет Чанчджоэ» Дмитрия Липскерова. В современной культуре сосуществуют библейское и древнегреческое видение сообщества птиц. В упомянутой новелле Флобера попугай восходит к библейской сакральной и символической интерпретации мира-притчи. На Погорельского, Баха и Липскерова скорее повлиял древнегреческий принцип проекции на мир собственных социальным смыслов.









Литература
1. Библейская энциклопедия. Труд и издание архимандрита Никифора. – М.: Терра, 1991. – С. 582.
2. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета. - Изд.: "Жизнь с Богом"; Брюссель, 1973. //[Электронный ресурс] Библия. М.: ДиректМедиа Паблишинг, 2005. 
3. Достоевский Ф.М. Бесы // Собание сочинений в 15 тт. – Лининград: Наука, 1988–1996. Т. 7. – С. 381
4. Лопухин А. П. Комментарий к толковой Библии под редакцией А.П. Лопухина. В 12 тт.//[Электронный ресурс] Библия. М.: ДиректМедиа Паблишинг, 2005.
5. Птицы.// Библейская энциклопедия.М.: Терра, 1991. С. 585.
6. English and American Literature. Английская и Американская Литература.// [Электронный ресурс]. М.: ДиректМедиа Паблишинг, 2003.
7. The Gospel of Matthew. Режим доступа: http://bibletranslation.ws/matt.html, свободный. Дата посещения 21 февраля 2017.
8. Vulgata: Evangelium Secundum Matthaeum. Режим доступа: http://vulgate.org/ot/genesis_1.htm сободный. Дата посещения 21 февраля 2017. (Перевод блж Иеронима)
9. Vulgata: Genesis. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://vulgate.org/ot/genesis_1.htm сободный. Дата посещения 21 февраля 2017. (Перевод блж Иеронима)