Лоуренс о Достоевском и Розанове

С.В. Герасимова, кандидат филологических наук, доцент (Москва)      
Д.Г. Лоуренс о русской литературе: Достоевский, Розанов.

Среди произведений Д.Г. Лоуренса (1885–1930), в большинстве своем переведенных на русский язык, остаются малоизвестными отечественному читателю «Очерки по классической американской литературе» (Studies in Classic American Literature, Нью-Йорк, 1923), состоящие из 12 эссе, посвященных как общекультурным философским проблемам, так и конкретным персоналиям, в большинстве из которых Лоуренс видит отцов-основателей или адептов американской идеи: среди них писатель и политик, один из авторов американской Конституции Бенджамин Франклин (1706—1790), которому посвящено второе эссе; третье – такому писателю французского происхождения, как Дж. Гектор Сент-Джон де Кревесур (1735–1813); четвертое и пятое – Джеймсу Фенимору Куперу (1789—1851); шестое – Эдгару Аллану По (1809—1849), седьмое и восьмое – Натаниэлю Хоторну (1804—1864); девятое – такому политику, юристу, писателю, мемуаристу, как Ричард Генри Дана, младший (1815–1882), параллельно с которым рассматривается творчество английского писателя и поэта Томаса Харди (1840–1928); десятое и одиннадцатое – Герману Мелвиллу (1819–1991); двенадцатое, заключительное, – поэту и публицисту Уолту Уитмену (1819–1992). Почти все эти писатели и политики выражают общеамериканский дух, «The Spirit of Place», как называет его писатель, - первому эссе дается такой же заголовок, - который можно перевести как «гений места», и гений явно злой, ибо он, по мысли Лоуренса, разрушает христианскую культуру Европы. Для всех этих писателей Америка – родина по духу, а по крови родной им остается Англия – их родитель, которого они губят. Впрочем, не чувствуя кровной связи и с Америкой, они часто отворачиваются от земли и обращаются к теме морских скитаний.
Лоуренс полагает, что у каждого континента есть собственный, присущий только ему дух, или гений места. Эта категория близка понятию «национальный характер» Н. Бердяева, размышляющего о нем в книге «Русская идея». Хотя отдельного исследования о соотношении русского и американского типа культур в эссеистике Лоуренса нет, однако в предисловии к своим «Очеркам…» он пишет: «Мне кажется, подлинного предела достигли два массива современной литературы: русская и американская… А под американской я отнюдь не имею в виду Шервуда Андерсона, такого русского. Я имею в виду стариков: тоненькие книжечки Готорна, По, Даны, Мелвилла, Уитмена. Они, мне кажется, достигли предела, как достигли его с другой стороны и более объемные Толстой, Достоевский, Чехов, Арцыбашев…»
Достигли предела развития не только литературы, но и национальные идеи народов. У Лоуренса отсутствует традиционное для нас (Вспомним, например, Н.Я. Данилевского) противопоставление России и Европы. Но они вместе противостоят Америке, с ее чуждым старому миру мышлением и типом культуры.
Кроме того, в девятом «Очерке» дважды упоминается имя Льва Толстого, которого Лоуренс сравнивает с Томасом Харди, находя, что их обоих великая творческая любовь к почве приводит к фантастическому отрицанию жизни. Во втором очерке, посвященном Берджамину Франклину, говорится, что он превзошел русских нигилистов в деле обескровливания и разрушения культуры христианской Европы, созданной белыми. И это единственное упоминание о русских и России в самих «Очерках по классической американской литературе».
В каждом из двух эссе, посвященных В.В. Розанову, упоминается имя Достоевского, в Studies in Classic American Literature Д.Г. Лоуренс упоминает его трижды. Первый раз, сравнивая Идиота, то есть князя Мышкина с героиней Готорна Эстер Прин, английский классик изобличает обоих героев в прекраснодушной лжи.  При этом предлагает почти библейскую концепцию природы человека, полагая, что «всякий человек – ложь» (Пс.115, 2), то есть, как считает автор Псалтири, ложно благоденствие людей и суетны их радости. Однако Лоуренс считает ложью не привязанность человека к быстротечным радостям жизни, а его стремление не зависеть от своей собственной темной, страстной и больной природы.  Искусство, воссоздавая природу человека, наполняет, по Лоуренсу, страницы книг ложью прекраснодушия. Однако, как убежден писатель, книга, вопреки своему пристрастию ко лжи и намерениям автора, следует собственной глубинной природе, свидетельствуя об истинных свойствах человека.
Лоуренс близок концепции О. Уайльда, изложенной в его эссе «Упадок искусства лжи» в том, что оба писателя констатируют, что жизнь подражает искусству. Впрочем, у Лоуренса, жизнь не столько подражает искусству, сколько руководствуется его примерами. Лоуренс говорит об этом так: искусство исполняет две важнейшие функции: обогащает опытом эмоциональных переживаний, а затем становится кладезем практических истин. Чувства людей бесконечно разнообразны, но без помощи искусства, человек не осмеливается делать из них практические выводы.
Однако для Уайльда ложь – эпатирующий синоним воображения, возвышающего творчество над рабским подражанием природе и натуралистическим правдоподобием. Для Лоуренса в основе лжи лежит страх тьмы, заложенной в природе человека, которую писатель облагораживает собственным прекраснодушием. Следовательно, основная задача литературного критика – спасти произведения от самого автора.
Развивая эту мысль, Лоуренс упрекает Ф.М. Достоевского в том, что он posing as a sort of Jesus, but most truthfully revealing himself all the while as a little horror  (изображая из себя этакого Иисуса, наиболее правдиво раскрывает себя как воплощение некоего маленького ужаса). Однако Лоуренса не пугает ужасное, заложенное в природе и подсознании человека. Ужасы подсознания будут плохо различимы во тьме, если выключить свет сознания, что кажется американскому писателю разрешением всех проблем.
Это первое упоминание имени Достоевского встречается в начале первого эссе, посвященного гению места. Лоуренс видит истоки духовного своеобразия американской идеи в том, что ее формировали выходцы из Европы, одержимые идей свободы и ниспровержения самой возможности существования Мастера или Авторитета. Англичанин по рождению, Лоуренс становится американцем по духу, радующемся разрушению английской культуры, изможденной под натиском деструктивных американских идей. Разрушать – судьба и предназначение Америки, как утверждает писатель. Американский гений места отрицает Христа, самого великого Мастера, породившего целую эпоху христианской культуры. Отрицает ренессансную личность. Отвергает постренессансный гуманизм Европы. Не приемлет христианской идеи личности.
Однако любая личность двусоставна. В седьмой главе, анализируя «Алую Букву», «писатель выделяет две составляющие человека: сознание разума (mind-consciousness) и сознание крови (blood-consciousness)».
Разница концепций природы человека у Лоуренса и Достоевского состоит в различной оценке сознания крови и сознания разума. Английский писатель считает природу человека, точнее его сознание разума, склонным ко лжи, а стремление подражать Христу – лицемерием. Русский же классик видит широту сердца, в котором истина с ложью и рай с адом сходятся: «Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» .
Если перевести идею Достоевского на язык категорий Лоуренса, то Дмитрий Карамазов страшится своего сознания крови, видя в его глубинах идеал Содомский, и спасается от него в сознании разума, которому открывается идеал Мадонны. А Лоуренс стремится проделать обратный путь – то есть отказаться от сознания, которое, по его мнению, приводит к раздвоенности: «Источник этого порока – в трусливом, разлагающемся человеческом рассудке, который постоянно ищет уклонения от своего центра», - так заканчивает Лоуренс  свой комментарий к приведенному выше фрагменту из исповеди Дмитрия Карамазова.
Категория сужения у Достоевского восходит к Евангелию, призывающему войти в Царство Небесное узкими, или «тесными вратами» (Лк., 13, 24), ведущими к идеалу Христа.
Лоуренс либо сужает природу человека, видя в нем лишь искреннее влечение к лжи и адскому «идеалу». Либо оценивает внутреннее разделение белого человека в качестве признака упадка цивилизации, которой он противопоставляет природную цельность, например, Зверобоя Купера, способного наслаждаться жизнью и когда убивает красавца оленя, и когда опускается испить воды из озера. Лоуренс рассматривает куперовскую категорию естественности в русле традиции, знакомой и понятной нам как толстовская.
Именно в связи с Купером Лоуренс вторично упоминает имя Достоевского – в пятой главе, озаглавленной «Романы о Кожаном Чулке Фенимора Купера»: «Hetty, the White Lily, being imbecile, although full of vaporous religion and the dear, good God, 'who governs all things by his providence', is hopelessly infatuated with Hurry Harry. Being innocence gone imbecile, like Dostoevsky's Idiot, she longs to give herself to the handsome meat-fly. Of course he doesn't want her» .
Предложим такой перевод: «Хэтти, Белая Лилия, будучи слабоумной, хотя преисполненной парообразных религиозных идей и веры в дорогого, доброго Бога, чье провидение управляет всем, безнадежно влюблена в Непоседу Гарри. Будучи невинной идиоткой, как идиот Достоевского, она жаждет отдаться красавцу - «пушечному мясу». Конечно, он не хочет ее».
Причину идиотизма Лоуренс видит в раздвоенности человеческой природы и воли: «It is the miserable story of the collapse of the white psyche. The white man's mind and soul are divided between these two things: innocence and lust, the Spirit and Sensuality. Sensuality always carries a stigma, and is therefore more deeply desired, or lusted after. But spirituality alone gives the sense of uplift, exaltation, and 'winged life', with the inevitable reaction into sin and spite. So the white man is divided against himself. He plays off one side of himself against the other side, till it is really a tale told by an idiot, and nauseating» .
Переведем: «Это жалкая история о крахе белой психики. Ум и душа белого человека расколоты пополам: их влечет невинность и похоть, Дух и Чувственность. Чувственность всегда выжигает клеймо, и, следовательно, сильней желанна или вожделенна после. Но только духовность дает чувство подъема, экзальтации и «окрыленной жизни», с неизбежной реакцией на грех и злобу. Итак, белый человек расколот и враждует сам с собой. Он играет против себя, - такова в действительности сказка, рассказанная тошнотворным идиотом».
Духовный идеал Лоуренсу интересен меньше, чем идеал естественный, потому что он начинает борьбу с низменными инстинктами и приводит к внутреннему разделению. Английский писатель утверждает идеал гармоничной личности, в которой разум и кровь не ведут непримиримой войны, но в действительности это значит отрицание ума в пользу крови.
Ум должен раствориться в крови.
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито! – призывает Мандельштам к молчанию («Silentium»), утверждая буддийский идеал слияния сознания (соляной куклы) с первоосновой бытия, которому противостоит европейская поэтизация личности, символически выраженная в мифе о Венере, выходящей из моря. Восток призывает сознание раствориться, Запад – обрести свободу от растворяющих стихий, достичь полноты личного бытия. У Лоуренса скорее восточный взгляд на соотношение первоосновы бытия (в европейской культуре – природы) и сознания.
Лоуренс полагает, что смысл существования американской культуры – уничтожение христианской Европы. Основным средством разрушения становится утверждение в культуре характеров, сильных и злых (Эстер Прин из «Алой буквы»), которые искушают человека, живущего европейскими идеалами и доказывают, что он не в силах им следовать (Димсдейл). Поэтому, когда речь заходит о великом идеалисте, чьи идеалы хочет ниспровергнуть Лоуренс, он упоминает Идиота Достоевского, имя героя в тексте Лоуренса приобретает уничижительный оттенок.
Третье упоминание о Достоевском содержится в десятой главе, в которой анализируются повести Мелвилла «Тайпи, или Беглый взгляд на полинезийскую жизнь» и «Ому: повесть о приключениях в Южных морях»: «Well, it is true. No men are so evil today as the idealists, and no women half so evil as your earnest woman, who feels herself a power for good. It is inevitable. After a certain point, the ideal goes dead and rotten. The old pure ideal becomes in itself an impure thing of evil. Charity becomes pernicious, the spirit itself becomes foul. The meek are evil. The pure in heart have base, subtle revulsions: like Dostoevsky's Idiot. The whole Sermon on the Mount becomes a litany of white vice».
Этот силлогизм можно перевести так: «Ну, это правда. Ни один человек сегодня не злобен так, как идеалисты; и нет женщины, которая была бы хоть вполовину так же зла, как ваша серьезная женщина, которая чувствует себя силой добра. Это неизбежно. Через некоторое время идеал становится мертвым и гнилым. Старый чистый идеал становится сам собой нечистым и злым. Милосердие становится губительным, сам дух становится нечистым. Кроткие - это зло. У чистых сердцем есть фундамент, неуловимое отвращение, как у Идиота Достоевского».
Лоуренс называет Мелвилла мистиком и идеалистом, видимо, таким же, как Идиот Достоевского. Увещевая обоих писателей и их героев, Лоуренс говорит, что от стремления к идеалу родится беспорядок и что стремление к праведности вызывает медленную дегенерацию, источником которой Лоуренс называет Нагорную проповедь и веру в идеал. В качестве доказательства писатель приводит несчастную судьбу Мелвилла, который за восемьдесят лет жизни успел испытать разочарование в браке, ибо искал идеального брака, разочарование в дружбе, ибо в ней искал совершенства – поэтому последние годы жизни он корчился от боли, но не предавал своего идеала, готовый вместе с ним потерять и жизнь.
Лоуренс воспринимает путь мученичества во имя духовного идеала как доказательство его ненужности. Поэтому упоминание Достоевского в этом контексте свидетельствует о том, что русский классик был для Лоуренса образцовым носителем идеалов Нагорной проповеди и человеком, страдающим за свои идеалы. Гедонистическому сознанию Лоуренса всякое страдание чуждо. Он был пленен, как ему казалось, сладостной тьмой подсознания, поэтому христианский свет ему только мешал: «Он никогда не забывал, как почти все мы обычно забываем, о присутствии темной нездешности, которая лежит вне границ нашего рационального сознания» . Хаксли Олдос называет Лоуренса темных мистиком, а не просто человеком, пронесшим через всю жизнь комплекс юношеского бунтарства. Христианский идеал мешал ему растворяться в темных глубинах демонического подсознания, которые он называл сознанием крови.
В Розанове Лоуренс чутко подметил писателя, развивающего успевшие уже надоесть традиции Достоевского и сочетающего в душе типы богохульника и богоискателя. Розановский богохульник значительно ближе Лоуренсу, который сам пребывает под наитием темной нездешности.
Своеобразие русского национального характера, наиболее полно запечатленного Достоевским, Лоуренс видит в душевной раздвоенности, надломленности и противоречивости, во внутренних метаниях между добром и злом. Впрочем, эти характеры уже наскучили Лоуренсу, который кроме страстности, приводящей к духовному расколу, отмечает в Розанове и усталость от страстей, приводящую к состоянию задумчивости и духовного окаменения.
Не близки эссеисту ни «Уединенное», ни «Опавшие листья» Розанова. Но «Апокалипсис нашего времени» - «величайшее проявление русского духа, которое предстоит открыть Западу» , - Лоуренс враг всякого пафоса и в данном случае цитирует скорее всего мнение князя Мирского, мене вероятно – Э. Голлербаха. И это предпочтение Лоуренса неслучайно, ибо в России в апокалиптические времена выбирали дела плоти, а не духа, как наблюдал это В.В. Розанов, рассуждая в четвертой главе о «Правде и кривде»: «“Дела плоти” он (Христос - С.Г.) объявил грешными, а “дела духа” праведными. Я же думаю, что “дела плоти” суть главное, а “дела духа” — так, одни разговоры. “Дела плоти” и суть космогония, а “дела духа” приблизительно выдумка. <…> “Сказуемое” — это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что — “грешно”, и — что “дела плоти соблазняют вас”. Но если бы “не соблазняли” — человек и человечество умерли бы. А как “слава Богу — соблазняют”, то — тоже “слава Богу” — человечество продолжает жить» . Розанов не пытается спастись в делах духа от апокалипсиса – во всяком случае, однажды так подумал и написал. И эта мысль и подобные ей оказалась сродни Лоуренсу, говорившему о сознании крови и сознании разума.
Эссеист в отличие от Розанова видит причину русской революции не в духовном кризисе и безбожии, но в том, что Россия слишком быстро вступила на путь развития цивилизации: «Слишком внезапный бросок в цивилизацию, как правило, убивает…» , - причем приписывает эту идею Розанову.
Лоуренс полагает, что русский человек, погрязший в воспетых Достоевским внутренних противоречиях, не вкусил еще бытия, что настоящее бытие открыл для русской души только Розанов, став первым русским на земле, - но только в той мере, в какой оказался близок американскому типу мышления, - именно этой формулировки у английского эссеиста нет, но атрибуты бытия, которые приписывает он Розанову, ранее воспевались как присущие именно американскому типу мышления, - и важнейший из них – цельность, останавливающая внутренний маятник, движения от содомского идеала – к идеалу мадонны, то есть преодолевающая внутреннюю раздробленность ценой отказа от христианских ценностей.
Европейский плюрализм на деле оказался воинствующим монолитом, признающим единственную точку зрения на тайну бытия – свою, и никакую больше.
Идея двойственности природы человека является центральной в культуре. Она обсуждается не только у Лоуренса, Достоевского и Розанова. Наиболее известная в культуре двойственность души отмечена Шиллером в эссе «О наивной и сентиментальной поэзии». Когда идеал и природа говорят в душе преимущественно древних, но порой и современных поэтов, их лирика обретает силу и цельность. Современный же поэт-романтик, которого Шиллер называет сентиментальным поэтом, погружен в область опыта, раздроблен и обессилен рефлексией, однако стремится к деятельности – и тем превосходит идиллического поэта.
Однако вся множественность размышлений о двойственности природы человека с максимальной полнотой исчерпывается христианским представлением о Ветхом и Новом Адаме.
Достоевский выбирает Нового Адама, веря, что человек может жить духом, который подчиняет себе больное и раздробленное естество.
Лоуренс предпочитает Адама Ветхого, который более живуч в падшем мире, а христианский идеал почитает абсурдом.
За Ветхим Адамом историческая победа, за ним все будущее, которое ограничено только Апокалипсисом, однако за Новым Адамом – победа в вечности, и он понимает, что во времени и истории он проигрывает Адаму Ветхому. И этот проигрыш, зафиксированный Достоевским в образе князя Мышкина, Лоуренс почитает доказательством достаточным, чтобы предпочесть Ветхого Адама, с его сознанием крови и мудрствованием плоти.
Итак, Лоуренс живет в антиномичном культурном пространстве: миру Христианской Европейской культуры, творимому «белокожими», здесь противостоит деструктивный гений Америки. Персонификацией духовных ценностей Европы для Лоуренса становится герой Достоевского князь Лев Николаевич Мышкин, которого английский писатель называет исключительно Идиотом, давая тем самым оценку духовным ориентирам князя. Причина такого отношения к Достоевскому и его герою коренится в том, что нравственный идеал и ценности Нагорной Проповеди обостряют внутренний конфликт человека, приводят к духовному кризису и распаду. В такой оценке заповедей, а также иерархии ценностей европейской культуры в целом и Достоевского в частности Лоуренс оказывается удивительно близок апостолу Павлу, который говорит: «Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти, потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею» (2 Рим. 7, 9–11). Христианская Европейская культура при решении этой дилеммы традиционно апеллирует к категориям Закона и Благодати. Чтобы эти категории были понятны современному человеку, отметим, что Михаил Осипович Гершензон указывал на взаимосвязь между Законом и Благодатью и Моцартом и Сальери («Мудрость Пушкина»). Словом, Моцарт – Благодать. Законом и заповедью порождаются грех и искушения – Благодатью исцеляется. Лоуренс восхваляет В.В.Розанова, когда тот отрекается в « Апокалипсисе…» от христианских ценностей, ибо он сам мечтает жить в мире, где такие категории, как Закон и Благодать даже не упоминаются. Поэтому Лоуренс периодически обращается к авторитету Достоевского, чтобы доказать в его лице всему миру, что Америке и ему самому, Лоуренсу, удобнее было бы жить в атеистической цивилизации.