Zoom. Глава 14

Я не помню, помылся ли еще раз в душе перед поездкой у Буду! для полного антуража, без чего наш приезд не был бы полным и состоявшимся-чтобы полностью «окунуться» в прямом смысле слова в ту далекую атмосферу нулевых- найти на полке тот самый шампунь с экстрактом хмеля, запах которого запомнился- вытереться своим неизменным зеленым полотенцем, притарабаненным еще на поступление в 1998 году, задвинуть розовые клеенчатые занавески, и вспомнить, как будто это ширма, которая разделяет тебя с тобой 15-ти летней давности, словно сможешь вернуть себе молодость каким-то символическим жестом. Они уже были собраны, девчонок мы погрузили в машину, а с Буду! поехали не до вокзала, а на автобусную станцию, потому что я изначально рассчитывал, что мы поедем на электричке. Несколько раз Feeling повторила, талдыча: «Не давай ему пить, только не давай ему пить». Мне абсолютно не хотелось вспоминать, как было раньше и окунуться в старую атмосферу, хоть это и было бы для нас приятно, но для меня это было бы безответственное поведение. Просто как будто с собаки снимают ошейник, и дают ей побегать, порезвиться на воздухе. В данном случае, это бы означало то, что как мы будем вести себя, как взрослые, или мы захотим, как дети, похулиганить, почувствовав себя «большими мальчиками», вот что было важно. В свою очередь, я опасался и думал, что пока будут ехать Жена с Feeling с ее подругой, которую из-за странных, телесного цвета лосин с мелкими красными цветочками, (я на полном серьезе принял их за вылезшую у нее на ногах сыпь), я прозвал Корь, с вечно нахмуренным и недовольным лицом, они будут ссориться в машине, я даже подшучивал над этим «только не деритесь!», и несмотря на чувство юмора, немного страшно было отпускать ее с ними одну, опасаясь, как бы не сговорились они против нее. Они нам: «только не пейте», мы им: «только не деритесь!».

В дороге Буду! стал спонтанно искать какой-то подарок ребенку, как старший во время нашей учебы, который получил зарплату, вез своей дочке настенные календари, так и Буду! сочетал это трогательное проявление отеческой заботы и родительских чувств, что стало для меня неожиданным. Скорее всего, это был предлог зайти в магаз, купить что-то символически, для отвода глаз, и еще самое главное, найти и купить, чем «поживиться» и «поднабраться» в пути. Ему надо было пересечь границы злачного заведения, что-то «присмотреть». Но, к моему счастью, ничего рядом горячительного не оказалось. Мы несколько раз сменили выходы, разобрались, откуда отправляются автобусы, и я понял, что Буду! не силен в ориентировании на местности, видать, и сам он давно не отправлялся на рейсовом автобусе. Мы шли по городу, в котором я думал, как сильно в национальном компоненте это место и район поменялись за 10 лет. Теперь это уже не удивляет даже меня в таком колорите проведшего свое детство и юность. Мы пришли на остановку, а Буду! попер на красный свет на светофоре, а я сказал, что не нарушу правил дорожного движения ни при каких обстоятельствах, и ожидал наступления зеленого  света. Он дерганый был, неспокойный, разболтанный, тот же вечный невыдержанный ребенок, а я был осторожный, как задрот, с ним я теперь был «по правилам», он был неугомонным бунтарем, в чем-то мы опять с ним поменялись местами, ведь всегда все было ровно наоборот. Он толкал на авантюры, а я всегда его тащил на себе, а сейчас я стал еще более сдержанным и осторожным, и у нас опять разные ритмы, и когда-то у нас был синхрон, и я понимал, что мы разные. Но раньше  в чем-то наши поступки синхронно совпадали, даже, несмотря на то, что я за ним, по большей частью, приглядывал, и между нами было больше понимания. Сейчас, наши противоречия с возрастом не сгладились и исчезли, а только усугубились, как и раньше, я ожидал, что Буду! обязательно что-то вычудит, я был готов к говну, какому-то непредсказуемому и не просчитываемому развитию сценария, что все пойдет «не по плану», что он обязательно выкинет какой-то фокус-покус, это уже вызывало у меня отторжение и непринятие. Когда мы отправились, и ехали на рейсовом маршрутном автобусе,  проезжая по дороге из города по шоссе, и я сказал ему, что хорошо знаю этот маршрут, потому что однажды с Русой прошли до нескольких станций метро пешком, просто гуляя по шоссе. И я смотрел в эту сторону, пробегая глазами, зная эту дорогу, которой и без того часто ездили с семьей Буду! на машине, где глядя в окно, я смотрел, что изменилось за эти годы, и ничего не узнавал, ни одного знакомого магазина, ни одной надписи, ни одного «маячка» или чего памятного и узнаваемого для меня. Все поменялось, какие-то троллейбусные парки, какие-то обозначения административных районов, пестрели какие-то клубмы, какие-то дома. Не поменялись только гостиница и памятник, как визитная карточка места. Но все остальное было другим- люди, дома, машины на трассе.

Когда мы ехали с Буду! в автобусе, меня неожиданно для самого себя вырубило, хоть я и, как следует, выспался и восстановился у Комара. Скорее, дорожная качка меня убаюкала. Можно было воспользоваться ситуацией, и коль уже мы оказались наедине, и практически без свидетелей, больше общаться друг с другом, расспросить его про его жизнь, что-то важное, что он постесняется выложить и озвучить на публике, заставить его исповедоваться, поведать мне все свои тайны, я ведь мог его и разговорить и расшевелить, но чтой- то я молчал. Наверное, все наши разговоры по скайпу были неудачны, ведь мы говорили всегда, когда он был пьян, и мягко говоря, «не в фокусе». Так я привык к разговорам на тему, как он будет исполнять решение суда, что работает в системе, и теперь «обязательно!» все у него получится, постоянно подчеркивал, что проводит аттестации и тестирует больших начальников, где от него много чего зависит, также, как он, работая в учебном заведении, раньше вечно подчеркивал, что он влиятельный, потому что он преподаватель кафедры, у которого учится сын министра. Часть дороги я спал, проснулся «на ближних подступах», когда ехали уже по знакомым и милым сердцу дорожным «развязкам» и зеленым полям, которые сильно отпечатались в юношеской памяти. Буду! что-то рассказывал про то, с кем общается мама Feeling, что он подарил ей найденный при раскопках крест.

Когда мы приехали в дачный поселок, по давней традиции, первым делом пошли в магазин, где Буду! хотел купить пива, для чего бежал, чуть ли не вприпрыжку, как «голый на любовь». Пиво у него я  отнял, чтобы он не пил, он обиделся во второй раз за время нашего приезда со времен ресторана, на этот раз он на вторую купленную баночку так отреагировал, что он выпил ее просто залпом. На мое удивление: «Хочешь, выбрось!»- сказал он. «Выкинь ее!» -сказал и кивнул на отобранную мной баночку, которую я держал в руке, как тотем своего племени. И он стал себя вести так расстроено, как будто задели его самый больной нерв, и теперь ему позволено безнаказанно задирать меня и «выступать». Когда я настаивал, я сам был мягкой силой, которая запрещала, чтобы ограничить его потребление алкоголя. Почему он не остановился, несмотря на мои запреты? Наверное, чтобы показать, что сам себе хозяин, и в то же время поддался на запрет. Наверное, как бы сам хотел показать не независимость и самостоятельность, а право человека самому выбирать, чего он хочет, и что ему нужно. Но, в то же время, может он и рассчитывал на то, что его остановят, и удержат от пьянства, только и ждал, чтобы у него отняли беспокойный веселящий зудящий напиток, который он пил, с его слов, для утоления жажды. Здесь было не «падающего подтолкни», а было ощущение того, чтобы люди сами хотели, чтобы кто-то вмешался и принудительно остановил это гамбринистическое безобразие.

Меня много мыслей одолевало по поводу нашей дороги, которая так много значила для меня. Дорогу, которой мы шли, упорно долго не делали, и только недавно сделали такой гладкой и обустроили, а нам прежде приходилось ехать по какой-то гравийке, и толком не оформленной дороге, как будто сознательно удерживая наш излюбленный маршрут в таком Средневековье. И я думал, благодаря чему именуют улицы в писателей и композиторов, а потом я думал, как мы в 2001 встречали Новый год с Океанидой, и Коганом, и я тащил Буду! на себе, прямо в канун нового года. Я потом шел и думал, что я много от Ловкача слышал про этот дом Буду!, как  злополучные строители воровали деньги, предназначенные для строительства, как подрядчики подводили Тетю. Буду!, как человек подкованный и грамотный, не мог повлиять на этот процесс, не мог навести порядок и оформить все правильно и четко, что вызывало у меня недоумение. Они брали большие кредиты для завершения строительства дома. Ловкач рассказывал, что во время перестройки дома какое-то время крыши не было вовсе, а когда были сильные дожди, то дом без крыши заливало. И все эти истории меня настраивали на то, что здесь «весело и задорно» все происходит. Как Буду! потом хвастался, что из 80 квадратных метров получится 210 метров, и площадь дома вырастет в три раза. Да я уже порядком и забыл, как там было в доме, как там все было устроено. Как я могу вспомнить то время, когда мы приезжали на дачу, когда у меня был день рождения, и Жена приезжала ко мне. Я сравнил для Когана эту постройку дома, который семья делает для себя, для совместного проживания, если они не ладят между собой, все постоянно ругаются, ссорятся, и грызутся, что это строительство для них превращается в «Вавилонскую башню», в которой нет порядка и понимания, а только началось столпотворение и смешение языков. Не то, что не слышат, но не понимают друг друга, воздвиглись между ними барьеры непонимания, сродни языковым, не понимая друг друга в упор и не воспринимая всерьез.

Когда мы пришли в дом, я первым делом вручил деду, как первому, кто мне попался на пути и кому мог доверять, этот пенный напиток, как захваченный трофей, несмотря на то, что из другой баночки пенная радость уже была Буду! проглочена и радостно булькала в животе, давая пахучую отрыжку, что было не в коня корм и как в песне нулевых «мало мне мало. А мне все мало». Я был рад видеть деда, который, с побелевшими усами, бесспорно, был самый колоритный, не то был схож на Чапаева. Мне дед виделся, старым и закаленным воином, и характерные моржовые усы во многом определяли его внешность, седым, как лунь, как Святогор богатырь, из мультика «Алеша Попович и Тугарин Змей», или как один из главных героев фильма «Офицеры» Алеша- Юматов. У деда можно было спрашивать про службу в западной группе войск, про его житье –бытье, у деда был большой, не сказать колоссальный жизненный опыт, и можно было такому общению интересному посвятить немалое количество времени, но, с другой стороны, нас отвлекала молодежь, желание пообщаться со сверстниками, и провести время друг с другом.

На даче были: Дед, Тетя, Бабушка, Дядя и с ними еще маленький Slave. Потом, через какое-то время прикатили и девочки. Коган отзвонился и сказал, что приедет на саму церемонию, поэтому мы его ошибочно ждали. В тот вечер к нам пришел Ловкач со своей девушкой, и мы пошли к нему домой, где был его старший брат Циркач со своей девушкой. Циркач показывал самодельную склеенную им большую игру, типа «менеджера» или «монополии», и она действительно была воплощением придуманного мира школьника восьмидесятых-девяностых, олицетворением буйства творческой мысли, и в то же время тотальной нехватки и дефицита средствов. Мы как-то управлялись сами, но, тем не менее, это был особенный и по-своему удачный мир нашего взросления. Я долго не был у них, я вспоминал, все приукрашивая, те смешные моменты, связанные с ними, или в которых они, или их знакомые были участниками или действующими лицами. У них во дворе я показывал Жене, где отец братьев выращивал для сезонного бизнеса тюльпаны, и не мог себе представить, как в результате махинаций или пространственных спекуляций на них можно было устроить такой бешеный спрос и форменный ажиотаж, что когда-то цветочная луковица в Средневековье стоила, как дом, и это и была одна из тем, с которой я с бесстрашностью знатока пытал ту голландскую даму в балианской маршрутке, как у них денежную единицу гульдена заменяют сейчас, как и в старину, эти хрупкие тюльпановые головки или лепестки.

Когда я приехал на дачу, мы, первым делом, пошли к роднику. Slave я пытался увлечь, чтобы он поиграл со мной, побросал, как в городки шишками, но он не попадал. Кто-то на наших глазах смело полез в воду, и купался. Так и не научил меня Циркач стоять на руках, и я так намекал, чтобы он сказал: «Да, смотри, как надо»- но он в упор не реагировал и игнорил мои более, чем прозрачные просьбы, как будто бы научившись, я стал отнимать у него его хлеб аниматора и артиста. Какая-то компания его знакомых была на берегу, и пили вино на лавочке, мы не намного там задержались. Много общения не было, я вспомнил, как раньше, там было цветущее хозяйство, и сколько народа утонуло в местном озере, на которое Slave говорил «море». Я спросил, сколько ты знаешь морей, он сказал ««Черное» и это». «Круто!»- одобрительно сказал я. Подростка хотелось оторвать от «пиэспи», но он постоянно клянчил и канючил, и Тетя его ограничивала и дозировано по времени позволяла обращаться с игрушкой, чтобы «особо не увлекался». С моей стороны понимания это могло бы считаться простым передергиванием фактов. Вот есть мальчик, у которого есть семья, со стороны можно сделать вывод, что им занимаются. Но с другой стороны, если им занимаются, почему у пацаненка налицо все признаки дефицита внимания. Ребенок клянчит игру, потому что игрой увлечены все его сверстники. Все тянутся к общению и люди тяготеют друг к другу. Кого-то они принимают в свою когорту, кто-то сторонится других, но почему все так явно, что с таким обилием взрослых в двух целых поколениях, да каких! Трех! Прадедушки, бабушки и дедушки, и родители, никому абсолютно нет дела до ребенка. Наверное, все отношения устроены так, что мать, как наседка, не позволяет никому вторгаться в прерогативу управления ребенком, когда «слишком много командиров для меня одной», одна сохраняя монополию власти над ним и доминирование, но с другой стороны, постоянное одергивание ребенка и замечания, за исключением телесных наказаний, можно ли отнести к воспитанию ребенка? Ребенок все, что видит вокруг, адсорбирует, впитывает все, как губка, от родителей. Все происходящее действует на него, впитывается в подкорку, это все когда-то сыграет, «выстрелит» и сработает. Мы невольно закладываем в капсулы времени, механически вкладываем в него то, что однажды сможет сдетонировать, но пока мы увлечены все собой, на то, как мы выглядим со стороны, до ребенка нет никакого дела. Мы далеки от реальных и правильных нас. Мы играем свои социальные роли отцов, матерей, «лучших друзей», пришлых и нахлебников, где каждый стремится выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Каждый хочет поучаствовать в воспитании мальца, но никто не хочет принимать на себя бремя ответственности за то, если что-то пойдет не так, и мальчика «научат плохому». Эта декоративная лепка с аппликациями от разных мастеров, где каждый хочет приложить свою руку к скользкому смоляному бычку соломенному бочку. У смоляного бычка все было бы хорошо, если бы не было настолько безнадежно и безобразно. Наверное, каждый вкладывает весь тот негатив, который он думает о молодом поколении, вкладывая всю мифологему о реальности, весь негатив, который он слышит в новостях, все самое худшее, что приходит на ум. Это игра «на грани фола», мы все плохо думаем о молодых, потому что это годами закладываемый в нас расхожий стереотип, что они деградированные, что они сидят в компьютерах, мыслят не рационально, не такие, как мы, в них заложена изначальная враждебность, но она существует и присутствует и в нас самих. Они другие и разные, а не плохие и безнадежные. Нас страшит перемена и отсутствие над ними власти и контроля, доминирования, все это жалкая наша попытка сохранить над ними влияние по праву старшинства и зависимости- эксплуатируя оставшиеся у нас рычаги воздействия на них -«краники» денег и связей. Мы принимаем уже, потому что успели с ними ужиться. Это все наши старческие фобии, с которыми мы боимся принимать вечно изменчивый и динамично меняющийся мир. Хотим наглухо законсервироваться, чтобы все угрозы и страхи остались на том интервале и дистанции, в которых находимся в настоящее время. Мы как- то попривыкли, адаптировались и мы готовы сосуществовать, но, если что-то будет развиваться в каких-то прогрессиях, как числах Фибоначчи, нам уже не сдобровать, мы морально не готовы, и по этой причине мы боимся молодых, что они будут озлоблены и вряд ли удостоят нас вниманием, ведь своего прежнего авторитета мы для них не заслужили и не представляем. Мы не имеем над ними самой главной и важной, моральной власти, они нас ослушаются. Не имея власти и рычагов управления над ними, нам будет трудно их контролировать и побуждать их к чему-то, формировать и канализировать их поведение, задавать им, поправляя направление движения. Мы боимся, что нас ждет неустроенность и нестабильность, беспокойная тревожная старость. Поэтому мы мстим молодости и юности за то будущее возможное допустимое зло, которое они нам гипотетически причинят. Вот почему мы одновременно бумерангом запускаем никогда не возвращающееся к нам добро. Они будут любить случайных людей, от одного вида которых нас коробит, встречаться с вертихвостками- выдрами, «сексуальными маньячками», проходимцами, и путаться с распутными, никогда не будут принимать никаких добрых советов, не будут послушными мальчиками, будут одиозными бунтарями, восставшими от опеки и старообрядчества и Домостроя нашей жизни, оскопляющими старика Урана Кроносом. Мы для них, их вся жизнь нынешняя, те путы, кандалы и оковы, и они страшатся прожить жизнь в таком вязком глинистом болоте, которое, как Колосс на глиняных ногах, мы всеми силами своими и всеми фибрами души боимся потерять и уронить. Материальное для них это глоток свободы, декорация, которая делает неприглядный мир привлекательным, выход, и от того, что есть бросок к желаемому, и еще не достигнутому. Все эти мальчики, когда все зыбко, идут по улице, важные, гордые, крутые, суровые, славные, считающие себя великими и значимыми, но ничего собой не представляющее, это ведь и есть торжество молодости, когда мы все думаем о себе всё тогда, как еще только предстоит во всем самоутверждаться. И Slave, конечно, не был похож отчасти на того парня, у которого часть времени была проведена вне семьи, в которую он теперь был интегрирован, и только теперь стал привыкать к тому, что часть родительской любви посыпалась, как из рога изобилия на младшую сестру, c которой не видит соперничества.

Это было сразу заметно, когда приехали девчонки, все безудержно набросились на маленькую, и каждый хотел ее понянчить. А я все прикидывал в уме, и часто демонстративно, не прислушиваясь к громкости собственного голоса, как бы проверяя себя, говорил вслух: «Действительно меня здесь не было 10 лет?». А почему я тогда отчетливо помню, как была расположена баня, если баню перестраивали и достраивали уже не при мне? Нашлось время и для хозяйственных работ. Мы с Буду! строительным пистолетом пришпилили какой-то кусок полиэтилена, занавески, чтобы не летела пыль и песок в баню. Потом Дядя мне и Буду! подавал какие-то рамы, какие-то куски дерева для обшивки, то Буду! и Коган передавали мне их наверх, а я их принимал  в одних трусах,  разделся, и, не боясь наделать себе заноз, вытаскивал наверх. Я думал, что за эти десять лет ничего не изменилось, эти постоянные стройки, в которых я участвую, я постоянно еду на заднем сидении, сижу в машине, чтобы ее охранять, когда есть разные устройства и охранные сигнализации. Мне иногда была отведена и вообще не активная роль пассивного наблюдателя. Я не творю этот мир, который передо мной и моими глазами, я могу его созерцать, иногда я его описываю, потому что также чувствую и сопереживаю происходящему в этом мире. И во мне работают все эти три ипостаси- творца, наблюдателя и действующего лица. Все случается одновременно, у меня не возникало тогда чувства, что все это происходит со мной не случайно, и я когда- то об этом соберусь и напишу, желание зафиксировать эти моменты у меня возникло постфактум, для чего я не запоминал специально все детали и диалоги, чтобы все намеренно воспроизвести. Желание написать об этом созрело сразу же по приезду обратно и под впечатлением, но я откладывал, потому что была подготовка к экзамену, которую я никак не мог игнорировать.

Дядя жарил шашлык, потом я его сменил на посту и тоже жарил вечером впотьмах, но уже для молодежи. Мы посидели за столом. Народу было полно, были еще две девочки знакомые Feeling - одна, которая работает поваренком в детсаду, и Корь. Я много шутил в адрес этих девочек, и метил, наверное, на роль крестного, представляя, что роль кума, почти как центральная роль свидетеля на свадьбе, который получает полные исключительные права вести себя, как угодно безобразно и развязно, погранично, и даже непристойно, но ему, как звезде и тамаде все простительно и сходит с рук. Просто я привык, что есть традиции и фольклор, там «кум с кумой», и  как -то даже если свидетели целуются, то все значит, я могу себя вести как угодно фривольно, насколько мне позволяет мои правила благопристойности и правила приличия, как будто есть какой-то неписаный «кодекс кума». Я вел себя, как счел нужным, не стеснялся, не замыкался, потому что был среди своих, и чувствовал себя комфортно и ладно, как в своей заповедной зоне, где у тебя на все иммунитет. Когда я подшучивал над девчонками, называя поваренка морячкой, так и сказала «что ты к нам цепляешься, у тебя же жена есть!». Наверное, это меня и остановило, как будто я не знал чувства меры, просто я  не имел ничем возразить, а чтобы не сказал, звучало бы неубедительно. Я промолчал и остановился, как будто понял и одновременно почувствовал эту меру, но уже после чьего-то напоминания и справедливого замечания, как распоясавшийся ждет, чтобы кто-то обязательно его, перешедшего границы дозволенного, отрезвил, дал ему тумак, оплеуху и пощечину, чтобы он остановился, когда распоясанный и расхристанный ведет себя неподобающе и вызывающе, и ему достаточно одного импульса, чтобы он исправился, вял себя в руки, пришел в себя, и резко стал нормальным.

В тот вечер я нажарил шашлыков, а их ели друзья, которые приехали и случайная пара незнакомых мне гостей Циркача. Мы обменялись какими-то шутками, они что-то попытались съесть, шашлык получился, но, я не предугадал впервые от такого наличия набившегося народа, я почувствовал, что чего-то может не хватать, обычно, когда всегда здесь всего было вдосталь, теперь я впервые почувствовал какую-то ограниченность, что теперь еду придется рассчитывать на всех. В первый раз, за все время, проведенное у них дома, я об этом задумался, что было в диковинку, что изобилие может быть ограниченным. Мы можем гулять и беспробудно проводить время, но все равно все рано или поздно закончится, и еда, и хмель, и время, и даже безудержное веселье. Мы сидели до поздней ночи, я травил какие-то байки, рассказывал какие-то истории, вечер прошел весело и в непринужденной обстановке. Истории были связаны с дачей, со мной, с Коганом, и особенно с Буду!- как он угрожал ножом чуваку. Все эти истории и байки по Буду!, конечно, их занимали, но я всегда чуть приукрашивал. Он, в моих глазах, и в рассказанных мной историях, был героем и центральным действующим лицом, многие истории  рассказывались мной не в первый раз, но они им верили и были подготовлены. Больше всех историям радовалась Feeling. Как Буду! со Студнем дрались у ресторана, и когда Буду! сломал зеркальце заднего вида, по пути к станции, и как он умел обаять и артистично играть и перевоплощаться в жалобного извиняющегося и предупредительно-осторожного раскаявшегося типа. У Буду! было не отнять этих его качеств. Все эти истории были рассказаны далеко не один раз, но каждый раз они были освещены под каким-то новым ракурсом и соусом. Я рассказывал им, и как мы отметились с ним, когда встретились на нейтральной полосе, когда у меня головной убор прижал таксист- водитель маршрутного автобуса, когда я демонстративно не стал платить за проезд по наущению Буду! «здесь не платят». Когда у меня «загадочная русская душа», мамочка с грудным ребенком, вытащила деньги, данные Буду! на кальян, из моего нагрудного кармана, но по неизвестной мне причине не решилась тронуть мобильник. Как мы ехали по дороге к Патрикеевне, и пили шампанское, а потом обратно ехали, и Буду! кривлялся, издеваясь и подтрунивая  над людьми, изможденными и замученными от трудов праведных дачниками, рассказывая, как мы круто поиграли в бильярд или в гольф, чтобы подразнить пипл. Как у него пили пиво перед школой, и играли в боулинг, разбивая бутылки, как нелюди. Про то, как Буду! все пробовал участвовать в беге в лесопарке и подбивал нас составить ему компанию. Куча разных историй. Буду! мог вспомнить про меня только одну историю, как у меня украли дермантиновую папку с его книгой, и героический бомж бросился ее защищать. Такие незначительные истории, которые кто-то рассказал, я и не помню. Могло показаться со стороны, что у Буду! был бенефис, когда я рассказывал про все его перформансы. Здорово, когда проходит вечер у кого-то, когда про него все рассказывают. Эти мои шутки- прибаутки показывали, что я шоу-мэн, «король вечеринок», нахожусь в центре внимания, будучи «душой компании», мне отведено все «эфирное время».

Мы, как юные проказники, шумели, не оглядываясь и не стесняясь старика, не делая поправки на его присутствие за стеной, поэтому Дед из-за нас не мог спокойно спать, вдобавок еще и телек не был выключен и работал «фоном», потому что Slave смотрел допоздна телевизор, а дед его настойчиво уговаривал укладываться, видать не играл телек деду усыпляющей роли, чтобы «вырубиться». Это было неоправданно, но мы, как расшалившиеся подростки, от радости видеть друг друга после долгого поста не-общения нашего, как голодные, вцепились и вжались друг в друга. Дед потом вышел таскать ведро, чтобы сходить в туалет, какой-то суетной и сморщенный, немного сгорбленный, и я воочию представил деда, как того Святогора -богатыря в том мультике про Алешу Поповича, которой, надевая доспехи, выглядит внушительно, а так, в обычной обстакановке, он совсем не примечательный и никакой не сверхъестественный.

Девочки пили, а я наотрез отказался употреблять что-то спиртное, мне и так было хорошо. Мы сидели в этом закутке пристройки к бане, и постепенно, все гости разошлись. В туалете плавали чьи-то какашки. Бешеное количество народа рождало ту анонимность, но кто-то оригинально подшутил над теми маленькими комочками, когда шарики всплыли в воде, что «дедушка какает, как кролик», и у него «кроличьи шарики», но это было не от отсутствия уважения к старшим, а наш такой хулиганский и подростковый юмор, что для нас нет преград и табуированных тем в нашем юморе, и ценится превыше всего оригинальность подачи, для чего можем подтрунивать и друг над дружкой.

Девочки легли на надувном диване матрасе, а мы с Женой в том месте, где раньше была комната Бабушки с библиотекой. Я не помню, какие мне снились сны тогда, спал крепко, от обилия гостей и народа я не просыпался, и ночью не вставал. И, как только все стали шуметь, уже утром, нас долго не будили, но я понял, что пора просыпаться. День был ответственный, нужно было прогладиться, и привести себя в порядок. После утреннего пробуждения, когда мы все позавтракали, и нагладились, мы поспешили туда, на место.

Я долго не мог распознать, какие-то настороженные или партнерские отношения у Feeling с матерью, раз она живет для себя. Судя по историям, что мать позволила собаке покусать еще тогда маленькую Feeling, что оставило шрам на щеке, может, в глубине души, и осталось  чувство ревности и обиды. С мамой Feeling приехал ее мужик. Потом мы долго отправлялись, собирались и прикидывали, как мы разместимся в разных машинах. И в нашей дороге туда все было символичным. Во-первых, такое количество гостей. Во-вторых, состав, когда было такое бешеное количество народу, большинство из которых, видело друг друга в первый раз. Недостаток информации друг о друге тоже накладывал отпечаток на общение. Все говорило о том, что накапливается, и рано или поздно прорвет эту недосказанность, то, еще не выраженное, но то, что еще может показаться интересным. Никакого общения до обряда и таинства - не происходило. Мы все свои погрузились, и поехали туда. Я волнительно ждал встречи с этим местом, потому что прежде мы все вместе там фотографировались, когда и где мне было 20 лет, я должен был почувствовать что-то особенное. Я должен был снова вернуться в свои 20 лет.

Коган уже ждал там, со своим рюкзаком, ранцем, внешне похожий на мормона, подходящего к людям на улице. Мы поприветствовались всей честной компанией, и пошли туда, внутрь. Мы боялись не успеть, не уложиться по времени, и опоздать на таинство и церемонию, но вовсе не приехали заблаговременно. Как в той церкви, в парке «Коломенское», мне хотелось, чтобы ребенок как-то адаптировался к обстановке, и она его не смущала, чтобы он восприняла ее нормально и спокойно. Мы ходили перед ликами икон, и она себя вела спокойно и сдержанно. Там было полно таких малюток, которых также приносили, держали на руках, как драгоценную ношу. Я сразу вцепился в ребенка, и не давал никому возможности с ним побыть, как бы желая передать ей большую и лучшую часть себя таким жестом и поведением. Потом стали в очередь на запись, Тетя накупила кучу восковых свечей. Потом разрешили всем пройти, я норовил обязательно стать ближе к священнику, наверное из-за бороды, более схожий лицом с лицом духовного сана, чтобы мое приближение у него не вызвало отторжения, и он принимал меня «за своего» и воцерковленного, я тогда подумал. Когда начался обряд, ребенка пришлось раздеть, я все время держал его на руках, и только в середине обряда он начал капризничать, я стал ее резко поднимать и опускать в воздух, постоянно качая и баюкая, чтобы ребенок хоть немного успокоился. Но хулиганка верещала и вопила, и я раскачивал ее на руках, увеличивая частоту и амплитуду ее колебаний, это не то, что было неуместно, или показывать публике неумение обращаться с ребенком, не было стеснения от того, что доставляло всем неудобство, или мешало проведению обряда. Ребенок был со мной лишь на какое-то время, я отдал ее, ее напоили водой дали соску, какое-то время Feeling и Корь подержали ребенка на руках, пока у меня немного отдыхали руки. Было много мальчишек и все остальные малыши были спокойней и смирней. Когда окунули одного мальца, забавного и смешного, он глядел на меня голубыми глазами, ребенок весь светился и искрился от счастья, две огромные водные капли висели у него на мочках ушей, как большие сережки, кристаллы Сваровски. Я тогда думал, а кто же справится с ролью крестного лучше меня, ведь надо держать ребенка, пока все не пройдет, понимая, что такой стресс может быть у ребенка от чего угодно. От того, что сейчас по режиму приходится время его сна, из-за питания или из-за непривычной среды.  Трудно сказать, что беспокойство было вызвано какой-то одной причиной, а не кучей факторов, но, тем не менее, мне все время казалось, что я должен был знать в ребенке эту тайную кнопку, чтобы его успокоить и унять. После того, как ее окунули в купель и священник символически сбрил на темечке какие-то волосики ножницами, я видел, как маленькие волосики неслышно срезанными стебельками ровно легли на водную гладь, таким легким шагом прикосновения, менее раздражающим гладь воды, чем шаг жука –водомерки. Крестик, с которым крестили, был от Feeling. Ребенку купили два крестика, потому что не договорились между собой, как следует, и набор и все нами привезенное пригодилось. Крестик упал на пол. Сначала не придал значения тому, что священник крестики разложил по порядку, в какой последовательности должен был крещен ребенок. Священник несколько раз переспрашивал, а потом безошибочно назвал имя ребенка. Все прошло достаточно быстро по времени, и я понял, что обряд так и рассчитан на такую публику, «целевую категорию» немовлят, как крещеных, адаптирован под удобное для них время, исходя из соображений режима дня, сна и грудного кормления. В церкви много фотографировали церемонию, обряд, требу, я поглядывал на всех, но никто не смотрел на меня, все были как-то увлечены происходящим, все были проникнуты той благостной атмосферой совершаемого действа. Я запомнил, как будто я пропечатывал эти впечатления, прокатывая их на стальном листе, или гравируя на каком-то листе металла. Я думал, что фиксация на факте и все духовное, молитва, которую я постоянно повторял, пока у меня в руках был ребенок, обязательно должна быть услышана Богом. Мои искренние пожелания ребенку и все мысли, обращенные Богу о его здоровье и благополучии, должны быть услышаны. Потом мы пошли фотографироваться к памятнику: Коган, Буду!, Slave, я и девочка у меня на руках, как мое главное достоинство- и мне уже не те 20, а 32. Рядом я видел кучу гобеленов с вытканными изображениями икон и православной символики, но меня из этих товаров уже ничего не привлекало. Самое важное, что такое ответственное событие благополучно завершилось, и все было сделано было совершенно «чин по чину», и мне нужно было питаться теми минутами или тем временем, которые мы могли провести вместе. Потом вышли наши, забрали свидетельство о крещении, для которого я прежде задиктовывал прислужнице в храме наши ФИО и координаты, и мы обратили внимание на то, что все эти данные, по которым я сейчас открываю свою родословную именно сейчас, также фиксируются, как и несколько сот лет назад в церковные книги с такими же графами. Ничего не меняется. Может быть, по этим надписям и записям, как по записям в нотариальных книгах, кто-то будет открывать историю своей семьи, и строить неправдоподобные фантастические версии и умозрительные предположения.