Дом на две семьи

Иван Васильевич Соломин живет в финском домике, в левой его половине. Правую половину занимает Светка с тремя ребятишками. Недавно жена Ивана Васильевича уехала, по его словам, черт знает куда, в Якутию, ухаживать за сестрой, которую парализовало. Остался дед Иван один на хозяйстве. Тоска. Встанет в половине шестого, к семи все дела переделает и не знает, чем заняться. В семь просыпаются у соседки. Скулит пес на цепи, это старший из детей Сережка бросает в него камнями. Дед не выдерживает, заглядывает через забор:
— Зачем животную мучаешь?
Сережка смотрит на деда исподлобья.
— Я тебе, паразит, что сказала? — кричит Сережке мать. — Умоешься ты или нет? Да перестань крутиться, зараза! — это уже Катьке, которую она заплетает. — Из-за вас точно опоздаю. Иван Васильевич, миленький, ты Алешку не отведешь в ясли?
Алешка деду нравится. Царящие в родимом доме шум и крик никак на нем не отражаются. В мальчике нет ни озлобленности старшего брата, ни истеричности сестренки. Он добродушен и улыбчив. Играет молча один. На материнские окрики и шлепки реагирует по-мужски, снисходительно. Глядя на него, дед испытывает что-то вроде угрызений совести. Когда Алеши и в помине не было, дед предостерегал Светку:
— Ты никак, соседка, ишо одного завести собралась? Мало с двумя мороки?
— Да откуда, дед?
— Откуда? А хто ето ночью у тебя в доме басил? Мне ить за стенкой все-от слышно.
— Показалось тебе.
— Ври больше. Колька был. Или я его голоса не знаю? Шесть лет рядом жили, не захочешь, дак запомнишь. Ты бы, Светка, или мирилась с им, или прогнала совсем к такой-то бабушке.
— Тебе легко говорить, Васильевич…
— Мне легко, — соглашается дед, — и ты делай так, чтобы тебе легко было.
И ведь как в воду глядел! Родила Светка третьего, а вскоре разругалась со своим Колькой окончательно. Опять-таки, если бы послушалась, не было бы такого славного парня. Родители Колькины внука не признали. Неизвестно, мол, чей. Пусть ей хахали за него платят. Пришлось Светке в суд обращаться, деда в свидетели звать. Дед ругался, однако, ходил: «Дите жалко. Рази оно виновато, что отец-мать беспутные?»
Алеша, увидев деда, привычно пошел ему навстречу. Дед вздохнул, поднял на руки, вынес за калитку. На улице опустил на ножки. И пошли вдвоем потихоньку мимо домиков в садах, мимо почты с голубым ящиком на щербатой стене, мимо террикона, такого старого, что на склонах трава выросла.
— Здорово, Васильевич! Кого это ты ведешь? Уж не сынка ли?
Перед дедом — Шурка Шаповалов, парнишкой пришел когда-то на шахту в дедову бригаду.
— Какое… сынок! Сказал! Лишь бы языком молоть. Светки Авдеенки малец. Попросила в ясли отвести.
— Даром водишь?
— А то за деньги…
— А я слышал, Васильевич, неспроста ты хлопца в ясли водишь, что не Колькин он, якобы, а твой. Вон и Кирилловна твоя куда-то укатила, и родители Колькины возмущаются…
— Или ты сдурел? Да мне боле семидесяти годов!
— Ну и что? На Кавказе, слышишь, столетние бабки рожают.
— Брехло! Помело поганое! — разозлился дед.
— Да ты что кипятишься, Васильевич? Это тебе же плюс, если ты в твои годы мужчиной остался!
И пошел себе дальше, посмеиваясь, рад, что возмутил чужую душу. Дед еще долго плевался и бранился, пока Алеша не потянул его за руку. Вечером дед сказал Светке:
— Завтра пораньше вставай. Не поведу я боле Лешку. И то в поселке болтают, что зря.
И на следующее утро не заглядывал через забор. Полил помидоры, клубнику собрал, картошку стал полоть. Слышал, как Светка опять с ребятами воевала. Все стихло. Ушла Светка со старшими, повезла их на автобусе в детсад. Вернется, поведет младшего. «Все как-то несурьезно у нее получается, — размышлял дед, — нет чтоб в одно место всех определить». День обещал быть жарким. Иван Васильевич спустился в погреб за квасом, а когда поднялся, показалось, что Алеша плачет. Дед поставил банку на стол под вишней, обошел дом и заглянул в соседское окно. Так и есть. Сидит малый в кроватке и слезы по лицу размазывает.
— Мама, — позвал и стал крутить головенкой.
Не увидав никого, помолчал, прислушиваясь, потом позвал с надеждой:
— Деда…
Дед отпрянул от окна, постоял нерешительно. Дверь приоткрылась, выпуская Алешу.
Увидев старика, малыш приободрился и сказал:
 — Дай пить.
— Ну, пошли, — ответил дед.
Алеша вперевалочку последовал за ним. Дед дал ему молока и хлеба и стал полоть картошку. Алеша выпил молоко, съел хлеб и начал ходить между рядками. И очень увлекся этим занятием. Но тут пришла мама, схватила за руку и потащила к умывальнику. Алеша молча сопротивлялся, не желая, чтобы его волокли. Он не любил торопиться. Мать, невзирая на сопротивление, в мгновение ока омыла ему лицо, вытерла, натянула колготки и рубашку, втиснула мягкие ножки в сандалии. Алеша не успел опомниться, как мама уже бежала с ним по улице. Наконец, Алеша осознал, какое над ним учинено насилие. Он вырвал руку и сел на землю.
— Так, — сказала мать, — сидячая забастовка, значит. Вот как врежу по одному месту.
… Дед Иван долго смотрел на них из-за калитки. Не выдержал, подошел:
— Ну что ты его лупцуешь? Он сурьезный пацан, а ты его все волоком норовишь. Ладно  уж, иди, отведу.
Светлана не ждет повторения, оставляет их и торопливо идет к автобусной остановке. Алеша встает. Дед отряхивает его колготки. Затем Алеша берет деда за руку, и они чинно идут по улице — мимо домиков в садах, мимо лавочек у заборов, где восседают старушки. Те смотрят на них со спокойным любопытством. Деда Ивана коробят их взгляды. Ему кажется, что встречные мужики улыбаются незаметно, но ехидно.
— Кобели, — бормочет он, — вот уж истинное слово, кобели!
И отворачивается, делая вид, что рассматривает новую крышу у дома. Алеша задирает головенку и смотрит туда же.

1970