Глава 33. Растения пустыни

назад, Глава 32. Процвела есть пустыня яко крин...: http://www.proza.ru/2017/09/06/354


                Ленты света проходили друг под другом и друг над другом, сплетаясь в
                причудливые арабески и хрупкие, как цветы, узоры. Каждая фигура, которую
                он видел, становилась средоточием, через неё воспринимал он целое, всё
                становилось единым и простым – и вновь запутывалось, когда, взглянув на
                то, что он считал каймой, отточкой, фоном танца, он видел, что и это
                притязает на первенство, не отнимая его у той, первой фигуры,
                но даже приумножая. ...Время Великого Танца совсем не похоже на наше
                время... И на вершине сложнейшего танца, в который его вовлекло, вся
                сложность исчезла, растворилась, как белое облачко в яркой синеве
                неба, и непостижимая простота, древняя и юная, как утро, открылась ему
                во всей своей ясности и тишине...
                Клайв Стэйплз Льюис, «Переландра»


    Как бывает, когда при наступившей после бурного ветра тишине оседает пыль, все предметы внешнего мира вдруг ясно видятся, так происходит и с предметами мира внутреннего, когда насильственно пресекаются внешние ветер и пыль.
    Простите, что я, быть может, продолжаю здесь упражняться в трюизмах, вроде такого: «Хлеб доставляет себе человек с трудом, ради чего проливает пот». Но, можно надеяться, что они послужат хотя бы ориентиром: вот, теперь мы станем говорить о хлебе...

    Когда прошло уже достаточное количество дней, так что они обошли все непосредственно близкие окрестности, и уже стало забываться, декабрь ли ещё теперь или уже январь, в одно прекрасное утро Бобрисэй поднялся каким-то иным. И он, ходя, умываясь, делая зарядку и завтракая обычным кофе (эх, керосин-то кончается) и сухофруктами, словно бы мысленно сам ощупывал себя: «Что со мной?» И не в том было дело, что он с самого утра кашлял и сморкался – нет, с ним что-то происходило. Ничкиса, в какой-то момент это заметив, пристально посмотрела на него, но не сказала ни слова.
    Так бывает – долго, долго ждёт в коконе гусеница, и вдруг – лопается его покров, и появляется на свет ещё неуклюжая и неловкая, но – бабочка...
    Бывший все прошедшие дни оживлённым и даже немного болтливым, теперь он замолчал, напряжённо всматриваясь в открывшееся ему пространство. Вечером, после обычной чашки мяты, когда Ничкиса решила привести в порядок их обиталище, а Бобрисэй сидел на краю Уступа и уже показалась луна, она вдруг услышала всхлип. На секунду вслушавшись, она продолжала своё, безусловно, важнейшее дело, но тут... Это были уже приглушённые рыдания.
    Она оставила всё как есть и осторожно вышла наружу.
    Бобриан сидел, согнувшись и закрыв лицо лапами, сквозь которые уже пробивались струйки, и пытался сдержаться. Вязаная нишлишшенская шапочка с длинным хвостиком и помпоном сползла набок, так что одно ухо было наружу, а другое утонуло внутри вязки. Узел шарфа тоже уехал куда-то за спину, кисточки его чуть подрагивали вместе с плечами.
    Птица немного постояла и вернулась в дом.
    Он сказал ей сам.
    – Ничкиса... – он вошёл в хатку, скупо освещённую лучиной (они стали теперь ей пользоваться), но и в этом свете блеснули на глазах его слёзы. – Я вот думаю: как же так... Что я сделал!.. Мои братья погибли, и отец лежит полумёртвый... а я ещё жив. Добрибобр и очень многие погибли из-за меня... а я ещё жив!.. И теперь вот я убежал сюда... Это же просто... низость! Я...
    – Разве ты сможешь сейчас помочь? – с какими-то совсем новыми нотками в голосе спросила Птица. – Ты одно движение сделаешь, и у тебя уже одышка. Ты весь в жару. Ты даже видишь и слышишь теперь хуже. А зубы? Разве они уже прежние?..
    – Да... – уныло сказал Бобриан, – не смогу... Но я смогу умереть!
    – Ну, вот и умирай... – Ничкиса отвернулась и стала заканчивать уборку.
    Бобрисэй недоумённо посмотрел на неё, открыл было рот, потом закрыл... Вздохнул и пошёл в свой угол. Ночью она опять слышала из его угла приглушённые звуки... Впрочем, может быть, это был просто насморк.

    Так или иначе, но на следующее утро стало совершенно очевидно, что Бобриан заболел, и не очень-то легко. Ничкиса заварила ему малины и потолще укрыла его всякими вязаностями. Он потел, тяжело дышал, сипло кашлял... и не говорил ни слова, тоскливо глядя в потолок.
    Всё это было не очень хорошим признаком – тоске не должно быть никакого места в пустыне – но изменить это у Птицы пока не получалось.
    Хотя... вы знаете, я иногда думал: а не предусмотрено ли ей было всё это?
    Во всяком случае, когда Бобрисэй решил под девизом упрощения обихода выбросить примус, она совершенно не удивилась.
    – И всё-таки не выкидывай... – просто и обыденно сказала она, как будто примусы у них выбрасывали каждый день.
    И он не стал. Да всё равно он и до двери-то дойти уже не мог...
    Ничкиса снова уложила его в постель, и опять – отвар малины, только теперь ещё с мёдом. На лоб она водрузила ему мешочек со снегом (что толку, всё равно через три минуты растаял), к ногам – бутылку с кипятком (как удачно удалось найти пробку) и всего с ног до головы укутала всем, чем только можно. Из этой бесформенной кучи виднелись только его пыхтящий нос и блестящие от жара глаза.
    – Н-да-а... – вздохнула Птица. – Разболелся ты что-то у меня...
    Бобрисэй и не хотел, а улыбнулся.
    И всё равно, как только она вышла из пещеры, тайком полез в свою нишу – продолжать, хотя бы лёжа, ход в глубину... Каждый раз, заставая его, она стыдила прячущего глаза Бобриана, но в следующий раз всё повторялось заново. Удивительное всё-таки было у них терпение!
    В один из подобных дней (кажется, их прошло уже пять, а может быть, шесть) он вдруг сам захотел выпить кофе. Но как же было жаль обнаружить, что керосин закончился совсем и никаких дров под лапой нет и близко!
    – ...И поделом... трусу и предателю... надо было его всё-таки выкинуть... а лучше умереть... – бормотал Бобриан, залезая в свою кучу; Ничкиса услышала только отрывки фразы.
    Посмотрев на него, она взяла бутыль и неслышно вышла из хатки. Он лежал, закрыв глаза.

    Сколько отсутствовала Птица, я не знаю. Я говорил уже вам, что в этих странах время идёт иначе, – а здесь ещё к тому же пустыня, в которой даже сравнительно с остальными частями Загорья оно изменённое...
    Возвращаясь, Ничкиса услышала пение... Торопливо влетев в горную хижину и едва не уронив при этом несомую драгоценность, она обнаружила, что Бобриан, сияющий и мирный, сидит на своём болезненном ложе и что-то тихонько напевает. Он едва выдавался из намётанной на него кучи вязатуры. Это было странно, но его тихое пение она услышала, ещё даже не добравшись до поворота у раздвоенного дерева!
    – Ух ты! – воскликнул Бобриан, увидев полную бутыль с керосином. – Откуда?!
    Но Птица лишь загадочно улыбнулась, сразу принявшись за приготовление кофе, однако краем глаза продолжая поглядывать на Бобриана. А тот поблагодарил её вдруг с такой кротостью и умилением, что она со всё возрастающим удивлением посмотрела на него. Это было уже несомненно. Он изменился!
    И вот, видя её радость, смешанную с удивлением, Бобриан сказал так тихо, насколько требовалось, чтобы не расплескать говоримое:
    – Здесь... только что... был Человек...
    Он сказал «только что»! Да ведь Птица...
    – Впрочем, – поправился он, – я точно не знаю, когда...
    – Время прекратилось... – закончила Ничкиса, и Бобрисэй с благодарностью посмотрел ей в глаза. Таинство хранится молчанием.
    Когда кофе был готов, они вместе выпили по две чашки. Есть совсем не хотелось. И тогда Бобрисэй рассказал:
    – ...Я не знаю, спал я или нет... Я лежал совершенно уже изнемогший и отчаявшийся, а ты куда-то ушла... И слёзы были такими горькими, как никогда... Даже в детстве, когда Боброломей... – улыбнулся он, не став округлять фразы, – и то было не так... И вот, лежу я и думаю... Странно! Уже не помню, что я думал!.. Что-то такое... насчёт того, что никому я не нужен (Ничкиса хотела здесь его перебить, но он жестом остановил её) и что вообще-то стоило бы меня стереть в порошок за всё это... И вдруг... заходит Человек. Он был теперь уже старше, чем юноша, почти совершенных лет... Он вошёл так тихо, словно уже и был здесь, и теперь просто стал видимым... А я ему говорю: «Вот, а у меня и предложить Тебе нечего, кроме сухофруктов...» Не будет же Он, в самом деле, есть размоченный тростник! – Бобриан помедлил, с радостной и одновременно печальной улыбкой глядя в потолок. – И представляешь, он взял горсточку сухофруктин, сел вон там, – Бобриан показал на небольшой чурбачок, найденный ими около потока, – и стал их есть... И мне тоже даёт, говорит: «Ну, а ты что не ешь?» А ещё... Он принёс мне стакан воды. Такой прозрачный... Я хотел его сразу выпить, но забыл... Когда смотришь на Человека – забываешь обо всём... Там нет его, на столе? – не так давно из ивовых ветвей они сделали плетёный стол.
    Но стакана не было.
    ...Они нашли его в нише для лучинок, когда Ничкиса решила испечь ему каких-нибудь лепёшек и полезла за лучиной и кресалом, чтобы разжечь примус.
    – ...И ничего-то особенного Он мне не сказал, да и я Ему тоже... Странно... А когда Он уже ушёл, я вдруг почувствовал, что слёзы стали... сладкими! И все мысли ушли...
    И Ничкиса тогда сказала:
    – Разве ты не знал об этом? – Бобриан, ожидая конца фразы, смотрел на неё во все глаза, всё ещё держа в лапе недоеденную лепёшку. Птица улыбнулась: – Да ты жуй, а то кусок в горле застрянет... – Бобрисэй послушно стал жевать, продолжая смотреть на неё. – Я только хотела сказать, что так всегда и бывает... И всегда в пустыне заново творится мир... Снова – из нас, словно бы из ничего... Это место Нового творения... Я слышала, один любитель пустыни говорил: «Если бы я не разрушил всего, то не мог бы и созидать самого себя»...
    – А-а... – сказал Бобрисэй, откидываясь на одр, – это ты об этом тогда говорила...
    Птица кивнула и стала наводить порядок после обеда.
    – ...А я не понял сначала... – пробормотал Бобриан, засыпая.
    Конечно. Потому что пустыня и есть – умирание.

    А через три дня пришёл Кабасса.
    Бобрисэй уже кое-как начал выходить из пещерки посидеть на краю Уступа, для чего Ничкиса одевала его во всё, что только можно было найти. И он сидел, сопя на ветру ещё горячим носом, похожий на вязаный колобок.
    Кабасса так и не смог сдержать широкой ухмылки, сколько ни старался. И уж тем более тогда, когда этот колобок запрыгал на месте, размахивая от восторга вязаными лапами, – в комплекте оказались даже рукавички. Этот прыгающий предмет не издавал членораздельных звуков (было вынесено Высшее Птичье Запрещение разговаривать на улице, – и просто посидеть-то еле выпросился), а лишь повизгивал с закрытым ртом, пришвыркивая при этом носом.
    Наконец они вошли в хатку, и тут уже вязаный пациент мог бы высказать всю свою радость, но все слова куда-то подевались, и он только обхватил лапами гривастую шею Докловака, который нагнулся, чтобы тот смог дотянуться.
    – Ну, показывай, как ты тут устроился, – весело и хитро произнёс Кабасса.
    – Э-э-э... может быть, сначала чашечку кофе с дороги? – вмешалась Ничкиса.
    – Да! – сразу согласился гость. – Это можно.
    Они сели на чурбачки возле плетёного стола, и, поскольку примус как-то вдруг давным-давно оказался настроенным, скоро перед ними были чашки благоухающего напитка.
    – Шишемышин, – пояснил Бобрисэй в ответ на восторженный взгляд Кабассы, когда тот отпил первый глоток. – Точнее, её тёти... как же её...
    – Знаю, – остановил его Кабасса. – Ты всё равно сейчас не сможешь произнести... Хотя интонации копируешь верно!
    В самом деле, нос у Бобрисэя был забит, что называется, до отказа.
    Он виновато улыбнулся и занялся своей чашечкой. А Кабасса, небольшими глотками кофе перемежая свои слова, неторопливо и как бы между делом проговорил:
    – Знаешь, от кого я принёс тебе поклон?..
    Бобриан, явно чувствуя что-то заколотившимся сердцем, вперил очи в Докловака, который всё так же внешне равнодушно и медленно, то рассматривая плетение их стола, то вообще глядя куда-то в сторону, продолжал:
    – Помнишь ли ты такую заячью семейку, фамилия которой – Тропкины?.. Да ты пей, пей кофе-то, ничего особенного...
    – Помню... – хрипло сказал Бобриан и послушно проглотил глоток напитка.
    – Ну, так вот, Юльца... – ещё сказал Докловак и не успел договорить.
    Бобрисэй подпрыгнул на чурбачке, едва не поперхнувшись кофе.
    – Где ты был?! – вытаращив глаза, прошипел он. Кофе ещё стоял поперёк горла.
    Кабасса покачал головой:
    – Э-э-э... так дело не пойдёт... – нарочито хмуро сказал он. – Воин должен быть... рассудительным! И не горячиться... Если я тебе только часть сказал, то что же будет, если скажу всё...
    – Воин! – хмыкнул Бобриан, но, я думаю, это только казалось, что интонации его презрительны.
    – Ну хорошо, – Кабасса опустил глаза. – Скажу тебе... Поклон-то я передаю тебе от Мальты... – глаза у Бобриана загорелись, – но он-то и сказал мне... В общем, он видел свою сестру.
    Бобриан закрыл глаза.
    – Но как это, – сказал он, продолжая оставаться так, – скажи, как это возможно? Ведь она же...
    – Да, – спокойно ответил Докловак. – Это правда... И всё-таки он видел её.
    – А... – Бобрисэй открыл глаза, – она что-нибудь сказала?
    Докловак улыбнулся:
    – Ничего особенного... Она сказала: «Мир тебе!» Ну и ещё... – он опять улыбнулся, – сказала: «Передай мир Бобрисэю»...
    – Фу! – сердито буркнул тот. – Ну как тебе не стыдно!
    – Да нет, малыш, – отложив шутливость, сказал Кабасса, – всё так именно и было. Да только это ещё не всё, – он откинулся спиной на край стола и с прищуром посмотрел в синеющий прогал неба. У них откуда-то случайно нашлось немного слюды, чтобы сделать и окошко. – Ещё я видел белок... – в какие-то секунды его паузы стало слышно, как тихо теперь в горной хатке, что лишь подчёркивало жёсткое дыхание простуженного Бобрисэя. – И вот, Верцка передала тебе вот это...
    Кабасса на минуту вышел на улицу и вернулся с сумкой.
    – Моя сумка! – ахнул Бобриан.
    Но Кабасса продолжал «фокусы». Он открыл сумку.
    – Моя книга! Фонарь! – ликовал Бобрисэй, протягивая ко всему этому свои дрожащие лапы.
    А Докловак тем временем уже доставал из-за спины что-то продолговатое...
    – Моя ПН! – взвизгнул Бобриан и уже не мог оставаться на месте.
    Он налетел на Докловака как вихрь и расцеловал во все щёки. Смущённый старик бормотал:
    – Ну... Да что уж я такого сделал-то...
    – Кабасса! – воскликнул Бобриан, сверкая глазами и усаживаясь со своими несметными сокровищами к себе на одр и тут же, конечно, начиная их сладостно перебирать и перекладывать с место на место, как получивший в подарок прекрасную и драгоценную потому картину ходит по дому, не зная, где найти такое место, которое было бы её достойно. – Какой же ты чудный! Ах! И книга-то цела! Надо же – не размыло её водой!
    А Докловак, подмигнув с тихой улыбкой смотревшей на всё это Ничкисе, стал о чём-то её  тихонько расспрашивать.
    – Твоя, да не совсем... – откашлявшись, вдруг погромче проговорил он.
    – Что? – поднял голову Бобриан.
    – Верцка, передавая тебе всё это, просила сказать, что палку они усовершенствовали... Но как – ты должен понять сам, – и Кабасса попросил Ничкису налить ему ещё чашечку кофе. – ...Но какие же у вас сухарики вкусные... – с такими уютными интонациями и какой-то мечтательностью проговорил он, что Бобриан тотчас же вернулся к столу, оставив на одре возвратившиеся к нему дары.
Тем не менее, он то и дело от стола поглядывал туда. Кабасса отчего-то нахмурился.
    – Ну что, может, прогуляемся немножко? – неожиданно сказал он.
    – Э-э... – озадаченно заметила Птица. – Он ведь теперь распаренный...
    – Ничего! – безапелляционно сказал Докловак. – Мужик дак – должен закаляться!

    На Уступе теперь уже не было уютной кучи гибкого хвороста, зато стояли изваянные из сероватого порошка и топлёного снега пеньки, вершинки которых покрывали настоящие сухие дощечки.
    – Постойте-ка! – сказал Докловак и с какой-то мыслью двинулся по узкой тропке назад, к развилке.
    Минуты через две он явился со здоровенной дубиной, которую он довольно изящно пронёс по прискальной тропе, хотя, честно говоря, смотреть на это было страшно (Бобрисэй даже закрыл глаза).
    – Ну вот... – он переводил дыхание. – Я видел её раньше тут недалеко... Мне кажется, из всего этого выйдет отличная скамейка! – Он уложил дубину поверх ледяных пеньков так, чтобы она слегка вмялась в их поверхность, благо, силы для этого у него было предостаточно. – У вас нет, случайно, какого-нибудь ножа или топорика?..
    Нужно было подровнять поверхность.
    Бобриан, ухмыльнувшись, отодвинул послушного Кабассу в сторону и в одну минуту сделал её ровной.
    – Так пойдёт? – спросил он.
    – Мог бы и не спрашивать, – вполголоса ответил Докловак, усаживаясь на скамейку. – Хорошо! – сказал он уже громче. – Это пойдёт!
    – До весны, – иронически заметил Бобриан.
    – А больше-то и не нужно... – опять еле слышно, ну совсем, можно сказать, себе под нос произнёс Докловак.
    Бобриан, судя по всему, его не услышал, а вот Птица, сидевшая сбоку пещерной ниши на давно облюбованном ею уступчике, посмотрела на старика с каким-то особенным вниманием.
    Они немножко посидели на новозданной скамеечке. Ничкиса тоже слетела к ним, и они усадили её посередине. Закат, захватывающий зимний разлив алого и оранжевого по начавшим синеть и сиреневеть льдам окрестных гор, увлёк их и теперь. Высоко в ещё синем и безоблачном небе отзывался он золотым ликованием, и трепетал самый воздух от преисполнявшей его красоты. Но не это увлекало здесь. Нужно было, восхитившись этой красотой, словно бы пройти мимо неё, и вот тогда... наступала – незаметно и естественно – невыразимая тишина, и эта самая тишина пела в тебе вне всякого звука и почти что вне всякого слова. То есть, в том смысле «почти», что тогда не делаешься бессловесным, – но слова умолкают, потому что эта тихость, наполняющая в горнем мире всё, есть некоторым образом таинство. И наименование пения тоже не очень точно. Скорее, это можно назвать дыханием. Или даже – жизнью.
    Докловак, поднявшись, подошёл к краю Уступа.
    Внизу, прямо под ними, на ослепительно белом снегу виднелся сероватый след.
    Кабасса недоумённо посмотрел на Бобрисэя.
    – Это пыль... – со слабой улыбкой ответил тот. – И щебень. Из пещеры... Я ещё не успел показать тебе...
    – Гм! – задумчиво протянул Докловак. – Ведь это тебя выдаёт...
    И тогда Бобриан, видимо вдруг собрав воедино то, что Кабасса видел тех, видел других, да ещё потом принёс ему все эти вещи, спросил:
    – Кабасса... Что происходит?
    – А я ведь ещё не всё тебе рассказал! – рассмеялся Докловак, оставив за гранью разговора лёгкую укоризну за беспокойство. – Воин всегда должен быть мирным... Я ведь ещё видел Ежей, а там все – ну просто все – передают тебе поклоны, особенно их чудный дед, конечно, Храпин с Хлопинской и ещё двое... как их... а! Пыхтин и Чуфтер...
    Бобриан, весь уйдя в улыбку, только кивал головой. А Кабасса продолжал:
– ...Видел я и клисса по имени Жуль... Видел и Наречника с Пляцей – браслет твой цел, и она спрашивает, как ты велишь дальше – продолжать ли ей его носить?
Улыбка слушателя сделалась чуть более грустной, он с понятной иронией повторил:
– «Велишь»...
    Кабасса кивнул головой и продолжал:
    – Они теперь в Пещерах, вместе со всеми спасшимися из Болот... Надо думать, теперь они спустились в жилище Бобрегора... Видел я ещё и Далиня с братьями... – удивление всплеснулось на физиономии Бобриана, – и они передают тебе вот это... – Кабасса достал из нагрудного кармашка (оказывается, у него там был ещё и кармашек, а не одна сплошная шуба) большую чёрную жемчужину. –  Это морская... Ну вот теперь, наверное, я могу и закончить... Или остановиться, – Кабасса лукаво ухмыльнулся.
    – Ну, раз так, – сказал на это трепещущий от радости Бобриан, – то я тоже покажу тебе то, чем я в это время занимался...
    Ничкиса только тихо присутствовала при их разговоре – и теперь вместе с ними вернулась в пещеру Уступа. Бобрисэй повёл Докловака в самый её дальний угол.
    Это был ход, наискось уходящий далеко внутрь стены и в глубину скалы. Ничкиса взяла лучинку и пошла вперёд, а Бобриан объяснял Докловаку, что – что значит. Весь путь этого хода был украшен росписями!
    – Вот не знал, что ты... – прошептал восхищённый Докловак.
    – Это то же самое, что стихи или пение... – почему-то тоже шёпотом отвечал Бобриан. – Ну вот, пока всё...
    Они спустились до самого низу. Где-то далеко-далеко в вышине слабо журчал свет их пещеры, прямо за которой опускал за горизонт свои яркие крылья горный закат...
    – Да, – внушительно проговорил Кабасса, когда они вернулись в пещеру, – работа проведена большая... Теперь это уже не просто «Уступ одного старика», а целый «Уступ девяноста тысяч стариков»!.. Да, именно так!
    Ничкиса прыснула, а Бобрисэй надулся и покраснел.
    – ...Но скоро, – Докловак говорил ещё иронически, но к его интонациям неожиданно добавились совершенно иные, – эти старики должны будут собраться вместе... Если хотят они, конечно, правильно разуметь время посещения...
    – Что значит «время посещения»? – спросил маленький Бобриан, только что переставший дуться, но уже научившийся видеть в речи главные слова.
    Но Докловак на это ничего не ответил.
    – Как насчёт ещё одной чашечки кофе с сухарями? – неожиданно устало спросил он Ничкису.
    Та молча принялась готовить. Кабасса, присев на чурбачок, откинулся на стену. Спина его, укутанная густейшей шубой, совершенно не ощущала скального холода.
    Это был уже конец января.
    Бобрисэй тоже молчал, забравшись на свой одр и укутав озябшие лапы. Всё-таки он ещё не совсем выздоровел.
    – А мне тоже дадут кофе или опять траву? – спросил он Ничкису, когда был готов кипяток. Вообще-то с некоторых пор – ну, дней так уже восемь – он называл лечебные напитки «бурьяном», но сейчас, когда у них были гости...
    – Тебе отвар мяты с малиной, – был прохладный ответ.
    Скривившись, Бобриан, тем не менее, стал пить. Но на самом-то деле это было очень вкусно – просто ему, наверное, очень хотелось теперь сидеть с Докловаком на чурбачках и пить кофе – а так он сидел в своём углу, закутанный в шарфы, валенки и шапки, и пил лечебный отвар для маленьких.
    – Ну, я пойду, – заключил Докловак поднимаясь. – Мне уже пора, – и, улыбнувшись, сказал Бобриану: – Ты почитай там, в книжке... может, найдёшь...
    И Бобрисэй улыбнулся ему в ответ.

дальше, Глава 34. Ещё немного из области пустынной ботаники: http://www.proza.ru/2017/09/08/271