Старшина Смирнов

Война не пощадила его. Весельчак и балагур, первый парень на деревне, уже год скитался по госпиталям, уезжая всё дальше и дальше от фронта. Теперь уже и не суждено вернуться к своим ребятам: «Как они там? Худо им без меня».
Но худо было ему. Отняли ступни, потом – ноги по колено. Сейчас готовили к очередной операции. Из старшины Смирнова, он превратился в раненого Смирнова, а потом и инвалида с такой фамилией.
Сначала спорил с врачами, доказывая, что нельзя отнимать ему ступни. Даже из госпиталя сбежал. Начмед пригрозил: «Отдам под военный трибунал за дезертирство». Пришлось согласиться на операцию.
Но время было упущено. Процесс пошёл дальше. И теперь речь шла о том, что нужно удалять коленные чашечки.
После операции очнулся не сразу. Когда открыл глаза, старая нянька Семёновна, перекрестившись, сказала: «Слава Богу, очнулся!» Прошептал пересохшими губами: «Фрицы не прикончили, так неужто, от рук своих врачей смерть приму».
И закрутилась в очередной раз обычная госпитальная жизнь: перевязки, уколы, обход, компот…
Вида не показывал, старался держаться молодцом. А в душе выл. Болели отрезанные ноги и чесались сильно. Очень хотелось засунуть руку под одеяло и поскрести ногтями пятку.
Среди раненых умельцы нашлись, культю сделали, чтобы передвигаться на костылях мог.
Комиссовали его под чистую. Инвалидность дали и путёвку в санаторий на восстановительное лечение. Только как жить дальше, не рассказали. Что ему, трактористу и танкисту, теперь делать в селе? И на море ехать не хотел. Но услышав: «Это приказ!», вытянулся, дёрнул по привычке руку к голове, костыль выскользнул из-под мышки и с грохотом упал. Следом и старшина Смирнов оказался на полу. Ох, как он ненавидел фашистов! Это из-за них он сейчас на полу – беспомощный и жалкий.
Море поразило его – такое же бескрайнее, как родные оренбургские степи. И решил старшина осесть в этих местах.
Военком отнёсся с пониманием, походатайствовал. Выделили Смирнову Тимофею Ивановичу, фронтовику-орденоносцу, комнатушку метров десять в курортном городке недалеко от базарной площади.
Нужно было работу найти. И тут подфартило. Пока в санатории лечился, на баяне для отдыхающих играл. Да так, что душа у слушателей то пела, то плакала. Позвали в оркестр местного ресторана. Хоть нотной грамоты и не знал, на слух играл всё, что слышал. И аккордеон ему дали знатный – «Scandalli».
Не сказать, что очень доволен такой работой был, но всё лучше, чем ничего. И потекла жизнь по накатанной дорожке – дом, работа, дом.
Матери написал: «Не жди, не приеду. Устроился в городе хорошо». Деньги выслал. Что без ног остался, не сообщил. Зачем мать расстраивать. И так ей хватило. Мужа и четырёх сыновей война забрала.
Только ночами спать не мог. Боли мучали и совесть, что сидит в ресторане, публику развлекает, когда однополчане его продолжают бить немецких гадов уже на чужой земле.
День Победы встретил на работе. Пировали все – и отпускники по ранениям, большей частью офицеры, и персонал. Как добрался до дома, не помнил, но ночью Тимофей спал.
Вот и начал прикладываться к спиртному. Тяпнет на ночь стаканчик и хорошо, не мучается. Так и втянулся. С утра пить начинал, чтобы руки не тряслись. На работе продолжал. С ним по-хорошему сначала говорили, потом пригрозили, что выгонят. Не помогло. Остался без работы. Да ещё и костыли свои потерял.
Добрый человек нашёлся из местных, тоже фронтовик, сосед Степан Петрович. Тележку-платформу на колёсиках для Смирнова сделал и совет дал: «Открой сапожную мастерскую. Нужное дело и полезное. Мы у базара живём. Народа много ходит. На кусок хлеба всегда заработаешь. С инструментом помогу, с материалом. А дальше – сам…».
И превратился старшина в сапожника. Петрович вывеску сделал, над окошком комнаты закрепил. Клиенты пошли. Руки-то у Тимофея золотые. Какую-никакую копейку зарабатывал. Матери каждый месяц немного отсылал, знал, что жизнь в деревне не сахар. И каждый день напивался до такого состояния, что не мог подняться с пола.
Раз явился к нему во сне командир его бывший. Посмотрел с усмешкой: «Тебе шанс дан – жить за себя и за тех, кто никогда с поля боя не вернётся, за меня. Так живи, как человек. Не позорь тех, с кем в одном строю стоял, кто с тобой последний сухарь делил, кто с поля боя раненого вытащил. Верю я в тебя! И мать навести. Она тебя любого примет».
Проснулся в холодном поту. Командиру слово дал, что завязал, что к маме съездит обязательно. Держался долго, до тех пор, пока письмо из слельсовета не получил, в котором извещали, что мать умерла.
Волосы на голове рвал, что не съездил раньше. Понял, что ждала мама, что не деньги его нужны были, а он сам. И сорвался…
Пил беспробудно недели две. В редкие часы похмелья корил себя, стыдно было перед командиром, перед матерью, перед всеми, кто остался лежать в земле навек.
Сколько бы так продолжалось, сказать трудно. Проснулся однажды от того, что кто-то легонько за плечо трясёт и зовёт: «Дяденька!». Открыл глаза – девчушка лет шести. Глаза огромные, сама худенькая, аж светится вся:
– Дяденька, ты сапожник?
Едва выдавил в ответ:
– Да, – сушняк такой, что звук наружу идти не хочет.
– Дяденька, почини мои башмаки, а то меня бабка убьёт. У меня и денежка есть. – Открыла ладошку, там три копейки лежат.
Он жестом показал на скамейку, садись, мол. Сам ползком к ведру, напился, на голову воды вылил. В голове чуть просветлело. Взял башмаки, повертел в руках, ещё раз на девочку взглянул. Сидит пичужка, в глаза ему смотрит и столько в них доверия, что поправит её беду. А ботиночкам тем прямая дорога на помойку. Даже на заплатки вырезать нечего, подошва, протёртая до дыр куском проволоки примотана.
И отказать нельзя. Почесал затылок:
– Ты с кем живёшь?
– С бабушкой. Только не родная она мне. Держит из жалости. Я ей помогаю. На огороде работаю. Вдвоём прокормиться легче, – в словах была не детская мудрость.
– А мамка, папка где?
– Так на войну ушли и не вернулись ещё.
– У бабки как оказалась?
– Мамка у соседки оставила, когда на фронт уезжала. Она нам денег присылала. Да что-то давно не шлёт. Бабка выгнать грозит.
Защемило сердце, слёзы на глаза навернулись. Отвернулся, сделал вид, что инструмент ищет. А в голове: «Ну и скотина ты, старшина Смирнов! Деньги пропиваешь… Столько горя вокруг».
– Ты посиди, милая. На минутку я, – закинул тело на тележку и на улицу.
На базар поехал. Купил башмаки девочке, не новые, но добротные. Хлеба купил и петушка на палочке. Мимо тётки, что самогоном торгует, проехал и не оглянулся.
В каморку свою вернулся, а девочка там порядок наводит:
– Нельзя в такой грязи жить. Ты подожди чуток. Сейчас полы просохнут.
И так хорошо стало от её слов. Давно никто о нём не заботился.
Пили чай с хлебом и сахаром. Она, видать, давно сахарка не видела. Крупиночку, что на стол обронила, пальчиком подняла и в рот отправила.
– Зовут тебя как?
– Маруся.
– А фамилия?
– Смирнова.
И опять подкатил к горлу комок. Шумело в голове.
– Так и я Смирнов.
Петушок в руке замер на пол дороге ко рту. Глаза девочки стали квадратными:
– Папка?! – и кинулась к нему.
Худющее тельце прижалось к его искалеченному телу, руки обвили шею, и плечо стало мокрое от слёз:
– Я знала, что ты жив! Бабка врала всё.
Тимофей гладил Марусю по голове, пока она не успокоилась и не уснула наплакавшись. Сидел, боясь шевельнуться.
«Может, потому и жив остался, чтобы девочку эту найти, – думал старшина. – К бабке надо. Узнать всё. И к военкому».
Смирнов опёрся спиной о стену, закрыл глаза и задремал. Снилось ему, ведёт Марусю в школу. Бантики, портфель в руках, цветы. А он в форме с орденами и медалями на груди. И все встречные военные честь отдают. И командир его живой, улыбается: «Я горжусь тобой, старшина Смирнов!»