Война. Чаплыгина Г. Ф. Военное детство

Чаплыгина Галина Федоровна. (на фото 1941 год, Гатчина, я в центре).

Военное детство.

Я родилась в г. Гатчина, и там прошло мое детство. До Войны я окончила три класса в школе № 4, и к началу ее мне было почти 11 лет. Но, в силу того, что в семье не было ни отца, ни деда,  я не слышала разговоров о политике и каких-либо важных событиях в стране. В этом плане я, в свои 11 лет, была совершенно безграмотной. Даже начало войны обсуждалось только с точки зрения возможного переезда в какое-то другое место (эвакуация). Стыдно сказать, но мне казалось это даже интересным – новые места, новые люди.  Уже тогда во мне, видимо, проснулась «охота к перемене мест». Возможно, именно эта авантюрная и беспокойная жилка привела меня впоследствии к Геологии.

Однако, с началом Войны закончилось мое золотое и беспечное детство. В Гатчине пришлось все бросить. Бабушка и тетя остались в осажденном Ленинграде, а мы с мамой эвакуировались в далекий Казахстан. И там начался новый период моей жизни, более трудный  и более ответственный, т.к. мне приходилось заботиться о маме, о нашей жизни, принимать решения и взрослеть, взрослеть…


Но все по порядку.

Итак, началась Война. Последние ночь и день, проведённые в Гатчине, запомнились очень ярко. Накануне с утра мы с мамой уехали в Ленинград оформлять бумаги на эвакуацию; предполагалось, что у нас ещё будут дни на сборы и прощания (бабушка и тётя оставались). Но всё оказалось иначе. Мы пробыли в Ленинграде до позднего вечера и возвращались на электричке с Балтийского вокзала, по Варшавской линии было уже не уехать. Приехав в Гатчину, мы пошли к дому на наш родной Варшавский вокзал через парк. Эта дорога есть и сейчас: она начинается от Коннетабля, идёт мимо Чёрного озера и Кутепки, а дальше можно идти мимо Филькина озера или свернуть к школе №4. Мы, по-моему, пошли вдоль озера, чтобы выйти сразу к вокзалу. Как только мы вошли в парк, начался обстрел из дальнобойных орудий. Снаряды пролетали со свистом где-то над нашими головами и все в сторону Варшавского вокзала. Как только из-за спины начинал нарастать свист, мы ложились прямо на дорогу, где-то далеко впереди взрывалось, и мы шли дальше. Весь город был затемнён, нигде не слышно ни голосов, ни каких-либо других звуков. Когда мы, наконец, добежали до своего дома, он оказался закрыт, и соседние домики тоже закрытые и тёмные. Идти было некуда, и мы провели ночь в траншее, которая была вырыта у нас во дворе и в которой мы прятались во время обстрелов и бомбёжек, в ней лежали старенькие одеяла. Ночью кто-то звал Тасю (имя моей мамы), но она не откликнулась. И напрасно. Это был её брат Пётр, который единственный из всей нашей семьи остался в Гатчине. Утром всё прояснилось. Варшавский вокзал был цел, мама встретилась и со своим братом, и с начальником вокзала (в то время она как раз работала там дежурным по станции). Оказалось, что за один только день, что мы провели в Ленинграде, был отдан приказ об эвакуации города, и он просто вымер. Поезда все были отменены. Как же нам уехать в Ленинград, куда эвакуировались бабушка и тётя? Кроме нас было ещё человек 5-6, которые тоже хотели уехать. Настроение у всех тревожное, кто-то принёс слух о том, что немцы уже на Балтийском вокзале. Обсуждали вариант - идти пешком до Александровской, оттуда вроде бы ещё ходили поезда. Наконец, начальник взял на себя ответственность, приказал прицепить к паровозу несколько пустых платформ и усадил нас всех на одну из них. Слава богу, мы благополучно доехали до Александровской, а дальше на поезде. В Ленинграде мы встретились со своими родными и в тот же день уехали в эвакуацию.

Но немцы не вошли в Гатчину ни в этот, ни в следующий день, они заняли город 9-го сентября. Как мы узнали потом, за эти дни тётя Люба ещё два раза была в Гатчине. До ст. Александровская из Ленинграда ходил поезд, а дальше 25км - пешком. Таким вот образом Люба вынесла швейную машинку "Зингер", которая послужила нам и после войны. Кроме машинки Люба вынесла ещё кое-что необходимое, все довоенные фотографии и документы, а самое главное - подросших петушков (бабушка держала живность в сарае на заднем дворе) - это было, наверное, последнее мясо, которое им удалось поесть перед блокадой. Мой дядя Петя так и остался в оккупированной Гатчине. Возможно, что бабушка велела ему присматривать за квартирой. Что с ним было потом, неизвестно, после Войны он не объявился. Но, судя по тому, что дядя Петя был хилым и слабовольным человеком, я уверена, что его жизнь окончилась трагически.

Итак, мы с мамой эвакуировались. По пути из Ленинграда нас почти не бомбили, только один раз был обстрел из самолётов. Мама запихнула меня под нижнее сиденье и заслонила чемоданами, все вокруг так делали. Но, вероятно, самолётов было мало, т.к. после небольшой остановки мы поехали дальше. О каких-либо убитых я не слышала.

Завезли нас в Южный Казахстан. Нас довезли до Павлодара, а дальше на машине (или подводе?) до села Семиярское, на берегу Иртыша. Основное население - казахи, но русских тоже было много. Семья Маркиных, куда нас подселили, была русская - мать и двое детей. Дочь Люся была такого же возраста, что и я, так что мы очень подружились и вместе ходили в школу.
Вместе с нами в комнате жила ещё одна эвакуированная семья - жена военного из-под Луги с маленьким сыном. Она постоянно получала за мужа деньги (по аттестату, кажется) и потому у них с питанием было сносно. А вот у нас кроме хлебных карточек - ничего. Мама рассказывала, что иногда я от слабости не вставала с постели и не ходила в школу, но я этого не помню. Что-то мы меняли у казахов на продукты - молоко и пшено. Но что? Ведь мы смогли взять с собой очень немного вещей. Взяли зачем-то куклу (это девице в 11 лет!). Но, правда, за неё нам тоже дали молока и масла, причём молоко мы получали по литру в течение месяца!

В Семиярском мама стала работать в Райсобесе - счетоводом, а затем ст. бухгалтером. Работа была для неё незнакомая, ответственная. Иногда начальница требовала подписать фиктивные документы, но мама выдержала это испытание и ни разу не воспользовалась ничем незаконным. Из-за нервов врач посоветовал маме купаться в Иртыше. Мы делали это поздно вечером, около 11 часов, зачастую мама в это время только заканчивала работу. В тихую лунную ночь мама заплывала далеко на середину Иртыша, так что чуть виднелась в виде точки её голова. А я одна сидела на берегу.

Моё появление в классе не прошло не замеченным. Наоборот, девочка из Ленинграда всех интересовала - и детей, и учителей. Я сразу стала круглой отличницей, хотя не проявляла рвения к учебе. Но видимо общий уровень развития, а соответственно и багаж знаний, были значительно выше, чем у местных детей. Я быстро влилась в коллектив класса, участвовала во всех играх и проделках и можно сказать пользовалась авторитетом.

Самый отчаянный мальчишка класса Шурка Черепанов якобы влюбился в меня, хотя я не уверена, понимал ли он тогда вообще, что это такое. Во всяком случае, весь класс знал это, мы с Шуркой были как бы помолвлены, считались "женихом и невестой" и на глазах у всех обсуждали своё будущее. Оно касалось в основном мечтам о том, кто кем станет: мне хотелось быть лётчиком, а ему - капитаном корабля. Школьные часы проходили быстро и весело.

Что же касается домашних забот, то здесь всё было сложнее. Во-первых, нечего было есть; во-вторых, нечем было топить. За водой ходили с вёдрами на Иртыш. И это было для меня тяжело, несмотря на то, что я набирала только по полведра, видимо, я просто была слабенькой. Но всё равно это была моя обязанность. Село располагалось среди степей; поэтому нормальных дров здесь, по-видимому, ни у кого и не было. Запасали "дрова" летом. Рано утром, когда выгоняли коров в поле (да, коровы были у всех казахов, и у нашей хозяйки тоже была), мы хватали старые вёдра и лопаты и бежали за коровами, чтобы подобрать их "помёт". Счастливые мы возвращались домой и с гордостью показывали друг другу свой улов. Потом нам давали по пуку старой соломы, и тогда надо было всё это размесить ногами, как тесто, и сделать из теста "лепёшки", и разложить их для просушки где-нибудь во дворе. Такие лепёшки заготавливались в большом количестве и укладывались круглыми довольно высокими сооружениями.

Ну, теперь по поводу того, что нечего было есть. Об этом воспоминания самые смутные, за исключением некоторых конкретных случаев. В основном же мы, по-моему, ничего не ели. В доме, кажется, и посуды для варки не было. Впрочем, кашу-то мы в чём-то варили, когда была крупа. В тех краях на колхозных полях сеяли просо, и после уборки урожая разрешалось собирать оставшиеся колоски. Первый раз нас повели на поле всем классом, идти было очень далеко, день жаркий, так что на обратном пути так хотелось пить, что мы пили из лужи на дороге, наплевав на то, в кого мы можем "превратиться" - в козлика или в ослика. Пытались шутить, но вообще-то состояние у меня было полу-бредовое. Впрочем, на следующий год я ходила уже не раз, с небольшой группой друзей.

Помню, придя с поля домой, мне нужно было растеребить все колоски, т.е. отделить все зёрна, провеять это на ветру, пересыпая из одной чашки в другую, а потом пойти в соседнюю казахскую юрту и попросить разрешения размолоть эти зёрна на ручном жёрнове. Из полученной просяной муки я в тот же вечер пекла лепёшечки и несла их к маме на работу. Вот это, к примеру, один из дней, когда мы были сыты. Пару раз мы ходили за колосками с мамой и тогда набирали, конечно, больше - может быть 1-2 кг. И тогда мама ходила куда-то далеко на настоящую мельницу и обменивала просо на пшено (это разрешалось). Ну, тогда уж была вкусная пшённая каша, да не на один день.

Однажды я сама пошла на мельницу, со своей одноклассницей Розой Булатовой - татарочкой. Проса у нас было мало, наверное, по полкило, но мы его обменяли, и гордые шли обратно домой. Мельница находилась далеко, выше по течению Иртыша, причём нужно было пройти через довольно большую рощу полудеревьев и полукустарников. И вот, на обратном пути мой "намётанный" глаз разглядел в этой роще много сухих сучьев и веток. А с топливом-то плохо! И я навьючила на себя целую охапку хвороста, причём такого длинного, что он волочился по дороге. Однако, донести до дома этот вожделенный хворост мне не хватило сил, пришлось оставить его на опушке.

Зато Роза привела меня к себе в дом, так как он находился как раз на этом краю села. Мы передохнули и даже что-то поели из казана, там было немного оставлено для Розы. Я с любопытством разглядывала быт этой семьи: там была одна комната с земляным полом, что-то вроде кровати и казан, в котором готовилась пища. Под казаном разжигали костерок, куда уходил дым - не знаю. Когда еда была съедена, Роза предложила вскипятить чай, в этом же казане, предварительно вытерев его тряпочкой. А за собранным мною хворостом мы с мамой вечером всё же пришли и принесли его домой.
 
Была в селе организована столовая, но кто там питался, осталось для меня тайной. Я знала, что есть какие-то талоны, но нам почему-то выдали только 2 или 3 раза по одному талону. Помню, что я ела там горячий и, конечно, вкусный суп, я была бы рада есть его каждый день, но - увы! Зато неожиданным богатством оказались щурята-подростки, которых мы руками наловили в одно лето.

Дело было так. Ниже по течению Иртыша, тоже в степи, находился видимо старый рукав реки, и, разливаясь весной, Иртыш затоплял его. Когда вода спала, в рукаве образовались небольшие лужи-озерца, а в них мальки. Лужи всё подсыхали, а мальки подрастали и, наконец, щучки достигли уже 30-ти и более сантиметров в длину. Выловили мы их практически за один день. Вся гурьба ребят залезала в лужу (глубина доходила нам до пояса) и начинала мутить воду, благо ила на дне было много. Когда вода становилась почти коричневой, все щучки всплывали наверх, к воздуху. И здесь их можно было просто хватать руками - одной снизу за голову, другой сверху за спинку - и тащить к берегу и выбрасывать туда. Азарт был страшный, смеху и веселья - до упаду! Так вот, весь свой улов я принесла домой, и мама развесила рыбок вялиться на солнце. Они высохли, и мы их не сразу съели. А вот зимой мы не раз грызли этих щучек, вкусно было!

Каких-либо других даров природы вокруг больше не было. Шурка Черепанов, правда, ловил по ночам на удочку чебаков, но у меня не было удочки. Да, ещё один праздник еды! Мама изредка ездила в командировки по колхозам; и вот однажды из заречного колхоза она привезла корзинку помидор. Это было просто чудо! Ей надо было снова уезжать, так что всё это изобилие досталось мне одной!

Но, не единым хлебом жив человек! Я не помню, показывали ли в клубе кино, но концерт гипнотизёра (!) помню великолепно. Зал был полон, я сидела где-то в 20-ом ряду, но видела и слышала хорошо. Гипнотизёр велел всем сложить пальцы рук и внимательно смотреть на его блестящий металлический молоточек. Те, кто загипнотизируются, не смогут разжать пальцев по его команде. Как мне хотелось загипнотизироваться! Ведь это было чудо, и так хотелось его потрогать. Но, к сожалению, руки мои разжались. Несколько молодых ребят на сцене по его команде воображали, что они купаются и плавают. Девушку клали пятками на один стул, а затылком на другой, и гипнотизёр вставал на неё, а она не прогибалась. Девушка точно была из нашей школы, из старшего класса, но она потом ничего не помнила. В то далёкое время, да ещё в глухом селе Казахстана такие фокусы были очень эффектны! Впечатление осталось огромное, а для такого села – вообще чудо!

Как и всем детям, во все времена, нам хотелось красоты, радости, каких-то необычных слов. Вероятно, поэтому мы пытались делать самодельные альбомы, украшенные вырезками их старых газет. Здесь уживались и моряк со штурвалом в руках,  и Чапаев, и пограничник, и пингвины, и ледокол и др. Здесь же были наивные и глупые стишки-прибаутки, как-то «Писала волна, угадай кто она». Были и совсем «душещипательные: « Наша юность, точно поезд, Только разница одна: Поезд умчится, возвратится, Наша юность никогда». Ну и конечно было  сакраментальное: «Пишу на корке, Живу на горке. Если корка разорвется, Наша дружба распадется». 
Корка, как ни странно, до сих пор не разорвалась – это была твердая обложка какой-то казахской книжки, все надписи на которой были, естественно, заклеены картинками, только на последнем обороте сохранилось:  «Багасы 55 тыйын», видимо цена.  Корка цела, а вот дружба распалась.

Были в альбоме и настоящие стихи-песни: «Любимый город»,  «Моя любимая» (фронтовая), «Три танкиста» (причем уже с новыми словами, о войне с немцами), «Тучи над городом встали» и др.

Военные песни, военные подвиги… Конечно они трогали наши сердца. И Саша Матросов, и Зоя Космодемьянская – я преклонялась перед ними и, в то же время, была уверена, что сделала бы также.  Ненавидели Гитлера, мечтали о Победе. И вот, наконец, перелом в войне, освобождают город за городом. Освобождена и Гатчина. И сразу же маме пришел вызов к возвращению, Октябрьская железная дорога собирала свои старые кадры. В июне 1944г. мы уехали в Ленинград.


Добравшись в Ленинград, мама нашла сестру Любу. Тогда же я узнала, что бабушка моя умерла зимой 41-42 года от голода, Люба всю блокаду работала где-то на лесозаготовках и могла проведывать бабушку редко, в одно из посещений она нашла ее мертвой.

Мама оставила меня у Любы и поехала в Гатчину приступать к работе на железной дороге. И самое главное – надо было найти жилье. Квартира, в которой мы жили до войны, оказалась занятой. Мама нашла своих довоенных друзей Прокофьевых, которые тогда жили на Гатчина-Товарная. Я не знаю, где они были во время войны, но в то время, когда мы вернулись из эвакуации, дело обстояло следующим образом.

Вся эта семья состояла из бабушки Наташи, трех ее дочерей и сына. Одна из дочерей, Клавдия (одногодки с мамой) с мужем и детьми по-прежнему жила на Товарной. Сын Анатолий тоже жил и работал там. Сама бабушка Наташа со средней дочерью Женей жили в доме № 10-а по Киевской улице, вблизи Балтийского вокзала. Это был старый частный дом (хозяин не объявился) типичной крестьянской постройки: большая кухня с огромной плитой и вмазанным казаном для нагрева воды,  маленькая комнатка (около 10 кв.м.) и большая «зала» в три окна.  В маленькой комнате жила бабушка, а в большой – ее дочь Женя с дочкой.

Вот в этом доме нас и приютили. Кто-то помог перегородить эту большую комнату простыми досками, причем нам отдали бОльшую ее часть с 2-мя окнами. Печка оказалась поделенной пополам, с топкой с нашей стороны.

То, что мы поселились вместе с Прокофьевыми, было конечно очень удобно. Мама дежурила по 12 часов, то в день, то в ночь, а я оставалась все-таки не с чужими людьми.

Учиться я пошла в ближайшую железнодорожную школу № 13, в седьмой класс. Здесь меня сразу же «поставили на место», доказав, что если уроки не готовить, то и отметки будут не выше тройки, так что я из Семиярской отличницы быстро превратилась в троечницу. Но к концу года дела несколько поправились, и я закончила 7-й класс вроде даже «хорошисткой». Участвовала в самодеятельности – пыталась петь, но сорвала голос.

Это учебный год с осени 1944г. по весну 1945г. был какой-то не настоящий, как репетиция. Класс был сборный, разношерстный, голодный; по-моему, все учились кое-как. В следующий 8-й класс из него пошли только трое; я, моя подруга Женя и один мальчик.  А 10-й закончили только я и Женя, в школе № 4 на пр. 25 Октября, куда мы вместе с Женей и ходили.

Май 1945г. – это долгожданная Победа! Помню, как поздравляли друг друга и кричали «Ура!!!» во дворе и в магазинчике, куда мы ходили отоваривать карточки. Правда, тут же по радио сообщили о войне с Японией, и снова стало непонятно и страшно, но, слава Богу, эта война закончилась быстро и прошла для нас незаметно.

Война закончилась, но не закончились трудности быта и жизни вообще. Именно в 1944-46гг. мы с мамой очень голодали. Кроме карточек на хлеб (по 400 грамм на служащего и иждивенца) не было ничего. Купить на рынке – дорого, особенно при маминой маленькой зарплате (билетный кассир на ж/д). Единственное, что мы могли себе позволить – с получки купить кусок хлеба толщиной 1-1,5 см. О целой буханке хлеба я потом мечтала многие годы. Вскопали участок целины у железной дороги и посадили картошку. Но нам ее хватало только до Нового года. Я рада была, когда маме удавалось принести с работы кусок жмыха, делилась им с подругой. Оказывается (нашла в инете), что именно 44-46 годы были самыми голодными в нашей стране.

Только в 1947г. отменили карточки, появились кое-какие продукты, жизнь стала налаживаться. Вскопали еще кусок земли, сажали уже и овощи, и ягоды. Когда я стала учиться в ЛГУ, моя стипендия тоже оказалась весьма кстати. И так далее. Удобств не было никаких. Воду приходилось носить из колодца через три дома от нашего  или из колонки за ж/д линией. Поиски дров тоже долгое время лежали на мне: собирала в парке сучья, палки, щепки и др. Потом уж стали маме давать от работы уголь, им мы топили нашу большую плиту в кухне. Стали выдавать дрова по талонам, для печки. Полоскать белье после стирки приходилось или в ручье Приоратского парка, или на колонке. Как мама выдерживала зимой эту ледяную воду, одному богу известно.

Но вернемся в 47-й год. В этом году бабушка Наташа уехала жить на Товарную. А в ее комнатку вселилась молодая женщина с новорожденной девочкой. Женщину звали Валей, и приходилась она женой, отвергнутой за что-то своим мужем – сыном бабушки Наташи. У Вали в Гатчине не было никакой родни, отец и мать умерли, была только младшая сестра во Всеволожске, такая же одинокая.

Доченьку свою она назвала Наташей, и приходилось ей поначалу держать ее в круглосуточных яслях. Вот с этими двумя людьми – Валей и Наташенькой – мы и стали жить вместе на общей кухне.

На кухне в то время не только готовили пищу, но и стирали, и гладили, и шили, и готовили уроки, и играли и т.д. Наверное, не стоит и говорить, что мы с мамой приняли самое горячее участие в судьбе Вали и помогали, чем могли. Были дни, когда я или мама няньчились с Наташей: мама шьет, а «кулек» с Наташей лежит здесь же на столе; было, что я ехала с запеленутой Наташей в Пудость к моей маме, где она тогда работала, однажды меня даже назвали молодой мамой. И конечно мы порой подкармливали Наташеньку, тем более, что наша еда ей казалась вкуснее (это когда уж мы смогли регулярно брать молоко у одной семьи недалеко от нас). А когда Наташа подросла, а я стала студенткой, то направляясь в выходной день со своими сокурсниками в парк, Наташеньку всегда брали с собой.

Потом Валя вышла замуж за помощника машиниста Лешу и родила сына Сашу. В общей сложности мы вместе прожили около 10 лет. Потом они получили квартиру у Варшавского вокзала. Потом Наташа выросла, вышла замуж и уехала в Колпино. Сейчас у нее две взрослые дочери и два внука. Потом мы уехали в Лигово. И таким образом сейчас мы разбросаны по трем городам. Но годы, прожитые вместе на Киевской улице, трудные и голодные, так нас спаяли, что до сих пор мы регулярно встречаемся, и отношения у нас почти родственные. Так что голод и трудности – не помеха для дружбы!

Наша юность пришлась
На те трудные годы,
Когда после Победы
Оживала Страна.
И делили мы с ней
И нужду, и невзгоды.
Все лишенья и беды
Нам достались сполна. 

Только юность обычно
Ничего не боится.
Не боялись и мы
Ни нужды, ни тревог.
Нам хотелось учиться,
Жить, любить, веселиться,
И еще мы хотели
Много светлых дорог!