Отрывок из романа Кровь молчащая. 1921 год

Отрывок из романа «Кровь молчащая» (рабочее название «Шурка»).
               
                Ростов-на-Дону. 1921 год.

  …С приближением ночи Шурка напрочь терял желание уснуть. Комната погружалась в темноту, и предметы, населявшие её, приобретали искажённые, мистические очертания. Цветочный горшок на окне становился женской головой, с беспорядочно торчащими из неё прядями волос – длинными, острыми листьями. Старые напольные часы в углу медленно превращались в хмурого, злого монаха - голова его была покрыта чёрным капюшоном, а руки сложены на груди. Шурка представлял себе, как стучит сердце этого таинственного, немого старца: тик-так, тик-так. Ему казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и монах начнёт двигаться в направлении его кровати, обязательно сделает шаг, и тогда…
Фантазиям не было конца. Сочинялись чаще всего истории добрые, сказочные по своему содержанию, но особое место занимали истории драматические, страшные. Они были наиболее длинны и интересны.
  Иногда, полностью накрывшись тёплым одеялом, Шурка крепко зажмуривал глаза. Тогда, ничего не наблюдая перед собой, он начинал прислушиваться к разнообразным ночным звукам, имеющим свою, абсолютно ни на что не похожую, интонацию. Вот – скрипнула половица под ногой матери. Вот – кажется, что очень громко, за дверью своего кабинета, закашлял отец... А это – это, за окном, пересчитывая подкованными копытами округлые камушки мостовой, прошли лошади: «Лошади наверно наши, «красные». Патруль… А что, если нет? Что, если Врангель вошёл в город, или Деникин снова? Нет, нет, пустое… Тогда бы, как обычно, кричали и стреляли повсюду…».
  По приезду в Ростов, распоряжением товарища Ворошилова, семья Меерхольц разместилась на Большой Садовой, на втором этаже национализированного к тому времени особняка купца В. К трём комнатам, просторной гостиной и кабинету, по служебному распорядку была прикреплена помощница по дому, скромная сорокалетняя Стеша, проживающая там же, на втором этаже, в маленьком закутке с дверью, но без окон. К приятному удивлению Евгении Карловны, Стеша была начитанна, правильно разговаривала, вкусно готовила и аккуратно вела хозяйство. От вопросов личного характера она вежливо отстранялась, повторяя одну и ту же фразу: «Жизнь моя началась только в семнадцатом году. А что было ранее – не надобно мне помнить.»
  Шура долго привыкал к новому жилищу. Одна мысль, что здесь, в этом новом доме, совсем недавно, может быть ещё несколько месяцев, а может и дней назад, жили другие люди – не давала ему покоя. В его суматошной голове люди эти, своей большой семьёй, по утрам усаживались за обеденным столом, пили чай с вареньем, ели масляные кружевные блины и громко смеялись. Дети, с испачканными шоколадом щеками, играли в прятки, дразнили друг друга и часто подбегали к матери, чтобы поцеловать. Глава семейства, вне сомнений, имел окладистую курчавую бороду, строгий взгляд и золотые часы на цепочке, свисающей петелькой из кармана красного, плюшевого жилета. След от этих людей в доме остался для Шурки на всё время. Он думал о их жизни, пытался мысленно разговаривать с ними, проводя ладонью по оставленным в шкафах старинным книгам, или дотрагиваясь пальцами до торчащих из стен гвоздей, когда-то предназначенных для больших, и конечно же очень красивых картин…
  Маму Шура любил – и не любил. Будучи совсем ещё ребёнком он ни разу не задумывался об этом. Но в двенадцать лет эта нехорошая, смешанная со стыдом, правда прочно заняла место в дальнем, укромном уголке души, и часто не давала покоя. Шура воспринимал мать как нечто ненастоящее, далёкое для понимания, а иногда - чужое для себя. Она вдруг начала жить в каком-то своём, принадлежащем только ей, мире, который населяли толстые книжные романы, граммофонные пластинки и бесчисленное множество ненужных знакомств и связей. Материнская забота ограничивалась безмерной любовью и теплом только лишь к младшему брату Шуры, Лёвочке. Остальные же дети, включая четырёхлетнюю Тому, вниманием Евгении Карловны почти не пользовались, и всю заботу о них приняла на себя трудолюбивая и безотказная помощница, Стеша. Дети редко слышали похвалу от матери, побаивались её, росли в резких замечаниях и нравоучениях. Шура видел, что за этим наблюдает отец, и догадывался, что ему это тоже не нравится. Но отец давно отказался от нареканий в сторону супруги. Учитывая её жёсткий нрав и тяжёлый характер, он предпочитал молчать. Возможности обронить грубое слово, или же указать на выдуманные недостатки, у Евгении хватало и без этого…
  Каждый день Шура вспоминал бабушку Елизавету. При этом по его груди мгновенно растекалось необыкновенное тепло, а лицо расплывалось в улыбке. Сколько приятных моментов скопилось в детской памяти, сколько нежности и терпения отдала его детству бабушка!..
Когда Шурка узнал, что бабушка отказалась ехать с ними в Ростов, он совсем не расстроился. В том, его восприятии происходящего не было места конечному, завершаемому, безвозвратно потерянному. Ему казалось, что в любой момент возможно всё легко изменить: захотеть – и вернуться в Саратов, отведать бабушкиных пирогов, почувствовать её горячую руку на своём затылке. Захотеть – и бабушка, поездом, скоро приедет к ним, в Ростов, погостить на недельку. И тогда, совсем как раньше – она посадит к себе на колени маленькую глазастую Томочку, Ростику велит, чтобы тот причесался, а отцу заметит, что похудел и курит слишком много.
    Но всё сложилось совсем иначе. Однажды, с приездом брата отца, дяди Серёжи, дом Меерхольц наполнился тихими разговорами о страшном голоде в Поволжье. Взрослые закрыли двери в гостиную и долго обсуждали сложившееся в России положение, а также неутешительные вести из Саратова. После всего, тайком подслушанного, Шурка подбежал к моющей на кухне полы Стеше, схватился обеими руками за края её фартука, и крепко сомкнув губы, завыл. Он понял – бабушки Елизаветы больше нет… 
    Об этом трагическом событии в семье говорить было не принято – эта тема как-то незаметно оказалась под негласным запретом. То ли от того, что родители между собой решили не наносить детям болезненных душевных травм, то ли от всеобщего подчинения власти матери, в анналах существования которой, не было места мокрым от слёз носовым платкам. Шура не был рад такому положению вещей, скорее был даже обижен: за молчание - вместо тёплых воспоминаний, за неповешенную на стену бабушкину фотографию, за непроизнесённую поминальную молитву, за незажжённые в память о ней свечи…
    В тёплое время года Шурка любил бегать к Дону. Там, оставшись абсолютно один, он мог часами бродить по мокрому берегу, гладить ладонями воду, наблюдать за рыбаками, покачивающимися на мягких волнах в маленьких, чёрных лодках. Иногда он залезал внутрь векового ивового куста, торчащего совсем рядом с рекой, и подолгу сидел там, размышляя о чём-то, или фантазируя. По штанам ползали муравьи, ржавый гвоздь царапал найденную на дороге палочку, а пробивающиеся сквозь густую листву солнечные лучи упрямо щекотали коротко стриженную голову. Это всё было для Шурки маленькой тайной, в которую он, пожалуй, мог бы взять только своего отца – романтичного, доброго человека, с грустными глазами и с неукротимым желанием восхищаться великолепием окружающего мира…
   В тот год частым гостем в доме был дядя Серёжа, Сергей Петрович. Получив должность начальника Северо-Кавказской железной дороги, он много, по долгу службы, находился в Ростове, и даже обзавёлся там женой, совсем ещё юной, весёлой и озорной. Тогда, для знакомства с ней собралась вся семья…
   - Ну, милочка, и как прикажете Вас величать? – Евгения, размахивая чёрным страусовым веером, облокотилась на спинку стула и оценивающе оглядела прямое, темно-зелёное платье девушки.
   Та – добродушно улыбнулась, игриво взглянула на Сергея, и протянула руку Александру Петровичу:
   - Нина. Нина Шваб. Дочь генерал-майора Красной армии. Тоже, кстати, из российских немцев. Мой отец, Антон Фридрихович,…
Евгения вскинула брови и аккуратно, кончиками пальцев, поиграла алыми головками маков в стеклянной вазе:
  - Значит, Нинель? Или может быть…
  - Нет, нет, Нина, просто Нина.
  Маленькая Тома захохотала, запрыгала на месте и радостно захлопала в ладоши:
  - Простонина, Простонина! Как прекрасно! Простонина! Какая замечательная тётя, правда, мамочка?
  Все присутствующие в гостиной засмеялись, заговорили оживлённо, а Стеша начала накрывать на стол.
  Шуре понравилось смотреть на Нину. Совсем не стесняясь, с необъяснимым удовольствием, он разглядывал её чуть раскосые глаза, обрезанные коротко, густые каштановые волосы, острые приподнятые плечи и белые руки. Он никак не мог объяснить себе, красива она или нет. Он просто хотел на неё смотреть, и видеть её как можно чаще. Заговорить с ней не получалось. Шурка не знал, что можно ей сказать, о чём спросить. В его голове не укладывалось, как эта озорная, смелая на шутки девчонка может приходиться женой дяде Серёже – такому взрослому, серьёзному мужчине, недавно отчаянно бившему белогвардейскую нечисть, а ныне занимающему важную, ответственную большевистскую должность.
В тот вечер, сидя за празднично накрытым столом рядом с Ниной, дядя Серёжа не сводил с неё глаз, часто обнимал за плечи, а после каждого выпитого бокала вина - целовал в ладошку. Шура понимал, что дядины взгляды на жену – особенные, необычные. Так смотрят только на очень близких женщин: решительно, с придыханием, краснея. И всякая непристойная ерунда проносилась у Шурки в голове – как отголоски того, что невозможно, но очень хотелось бы понимать об этом в те юные годы.
  Нина без умолку тараторила, и много внимания её было обращено на Александра Петровича:
- Муж мне много рассказывал о Вас. Вы хорошо рисуете, Вы немного поэт и очень интересный человек! Я очень люблю поэзию! Я понимаю её как никто другой, поверьте! Что Вы сейчас читаете? Вы читали Блока? Ах, я обожаю Блока! Ах, как изысканно он воспринимает любовь, страдания, смерть – потрясающе! А Вы видели когда-нибудь его фотографическую карточку? Ах, что за лицо! Что за мужчина! А не могли бы Вы нам сейчас почитать свои стихи, Александр? Я страсть как желаю слушать их в этот вечер!
  Евгения захохотала, запрокинула голову, и похлопала белоснежной салфеткой по спине сидящего рядом мужа:
- Читайте же нам, наш поэт, Александр! Ну, читайте же скорее! Что Вы медлите? 
Александр на минуту застыл, затем отодвинул тарелку и закурил, не поднимая головы:
- Нет, пожалуй, не сегодня… Да я собственно наизусть ничего из своего не помню. Не сегодня, простите…
  Глаза у Шурки намокли. Желание ударить мать возникло одновременно со страхом и презрением к самому себе. Неожиданно для окружающих, он встал на стул и крепко сжал кулаки:
- Я знаю несколько сочинений отца!.. Да перестаньте же кушать! Слушайте!
  Шурка медленно, тщательно проговаривая каждое слово, начал читать:
«Исчезли листья, лес уснул,
Спит муравейник под сосною,
Ручей покрылся сединою,
Когда холодный ветер дул,
Когда с рассвета до звезды
По пашням снегом засыпАло,
И солнце вечное дремало,
И конь не правил борозды.
Зима по всей святой земле,
На много долгих дней и мыслей,
И на устах собьются числа,
Не дав покоя голове.
Березы голые дрожат,
Мир замер, полон нежной грусти.
Зима не каждого отпустит,
Надежно за руку держа...»
Нина подбежала к Шурке, долго жала его руку, поправляла белый воротничок:
- Ах, как же талантливо! Ах, как же написано твоим отцом! – вернувшись за стол, она обвила руками шею мужа, поцеловала его в щёку и прикрыв глаза, прошептала:
- Нет, нет, несомненно твой брат талантлив. Я обязательно расскажу об этом папочке.
Сергей Петрович разлил по бокалам вино и посмотрел на Евгению:
- Нам всем в нынешнее время читать надобно труды Маркса. А не забивать мозги сентиментальной шелухой, дабы не отвлекать своё пролетарское сознание от великих дел и предстоящих перед нами сложнейших задач. Ещё не закончена война, ещё ползают по России белые недобитки. Голода много, нищеты, болезней. Тиф повсюду, холера людей косит. Насмотрелся я предостаточно, пока по фронтам вшей кормил…
Шура подкрался к Нине, потянул её за руку и смело потащил за собой, из гостиной:
- Пойдёмте, Ниночка, поиграем в прятки! Я Вас с Лёвой познакомлю, пойдёмте! Он у нас очень уж скромный, и при гостях из детской ни за какие коврижки не выходит…
Оставив мужа в растерянности, Нина быстро исчезла. А Евгения, сделав глоток вина незамедлительно отреагировала:
- Вот так-то Серёжа, увёл наш сопляк жену молодую твою! А ты – кури, сиди носом в Марксе своём, да больше дома отсутствуй по служебным делам!
Сергей Петрович громко рассмеялся, расстегнул на кителе две верхние пуговицы и поправил на носу чуть запотевшие очки:
- Ты, душа моя, пожалуй, единственная женщина, в которую я не смог бы выстрелить ни при каких обстоятельствах! Можешь расценивать это как комплимент!
Евгения, казалось, не обратила никакого внимания на слова Сергея. Она нахмурилась, чайной ложкой, аккуратно, отделила кусочек «Штруделя», и направила прямой указательный палец в сторону двери:
- Не нравится она мне. Только напоказ – дурочка. А внутри-то….
Александр попытался возразить, но не успел произнести ни слова, как Евгения осекла его:
- И взгляд у неё мутный. Не нравится она мне – и всё тут. Закончим!

  Карьера дяди Серёжи развивалась на удивление стремительно. В начале июня 1921 года Сергей Петрович срочно отбыл в Турцию, в Анкару, где в составе первой дипломатической миссии прослужил полномочным представителем России около двух лет. За этот период он успешно наладил дипломатические и торгово-экономические отношения с правительством Великого Национального Собрания Турции. С главой Турецкого государства, Мустафой Кемалем, был подписан Договор о дружбе и братстве, и проведены переговоры по пограничным вопросам в Закавказье…
С отъездом дяди Серёжи в доме Меерхольц воцарился покой - не стало шумных вечеринок, непременно заканчивающихся политическими спорами и скандалами. Раз в неделю, а то и чаще, в гости забегала беременная Нина. Она была до неузнаваемости грустна, обидчива и дурно выглядела. Не лестно отзываясь Евгении Карловне о своём муже, она, словно талисман таскала в маленькой, дамской сумочке его вонючие папиросы, и много плакала.
В то лето Шура как-то особенно близко воспринимал отца. Выбегал встречать, заметив его в окно, возвращающегося из штаба уставшим и хмурым. Скучал, когда тот днями пропадал в ответственных поездках. А как-то раз, проникнув ночью в кабинет и увидев отца уснувшим в многочисленных бумагах письменного стола, Шура немедленно раздобыл мамин пуховый платок и бережно прикрыл им его спину.
Какова же была радость, когда отец внезапно захворал! Солнечным, августовским утром, не отойдя ещё толком от тёплого, безмятежного сна, Шурка услышал разговор отца со своим адъютантом:
- Милейший, не посчитай за труд сообщить в штаб - худо мне что-то сегодня. Надо бы вылежаться…
Шурка ликовал! В коем-то веке отец сможет остаться дома, на весь день, да может и не на один! Шурка будет играть с ним в шахматы, рисовать, говорить на немецком, а ещё с важным видом примерять его портупею и высокие, начищенные до блеска, боевые сапоги! Мама срочно обяжет Нину, или Стешу принести малиновое варенье, и они, все вместе будут лечить, лечить, лечить, и заботиться о нём. Как же захотелось Шуре о нём заботиться!
Отец лежал в своём кабинете, на диване. Лицо его было бледным, а глаза слезились. Вытирая полотенцем со лба холодный пот, он натянуто улыбался, часто требовал пить и просил Шурку вслух, с выражением, читать ему.
Вечером же, не дождавшись окончания ужина детей, Александр Петрович, не вставая из постели, настойчиво, чуть хриплым, сильным голосом, подозвал Шурку к себе. Сын с радостью выскочил из-за стола и послушно уселся возле отца.
- Вот что, птица моя, хочу сообщить тебе, как старшему сыну, что книгу я потерял, очень важную книгу, и от того опечален сильно.
Шурка вытаращил большие голубые глаза и от неожиданности услышанного быстро закрыл ладонью свой рот.
- Рыба моя, ты обязан знать, в чём тут дело. В каждой немецкой семье есть особая, толстая-претолстая книга. Называется она – «Штаммбух». В ней содержится всё, сын. И про ныне живущих, и про прадедов и дальних предков, а иногда и про тех, от кого фамилия началась, от кого род пошёл, понимаешь? И у нас такая книга была.
- И про меня в ней было написано?
- И про тебя, конечно, и даже про нашу маленькую куклу-Томочку. Кто и когда в семьях рождался, когда и кем крещён был, когда и с кем венчан. Так вот, матушка ваша, когда из Саратова с вами выезжала, книги этой в доме не нашла. Исчезла книга, будто черти надсмеялись! Знать бы всё, как и что получится, продумать бы всё правильно вовремя – так мне её давно нужно было догадаться спрятать. В тайник что ли какой положить, или ещё куда. А ты бы вырос, и как старший, распорядился ей, как счёл бы нужным.
Шурка почесал затылок и в недоумении сморщил широкий лоб:
- Я? Я бы распорядился? Разве книгой можно распоряжаться? Что за секретность такая, папа?
- А секретность в той книге такая, что родовые корни там твои прописаны, солнце моё, и через знания эти жизнь можно новую начать, совсем иную, такую, о которой ты даже мечтать сейчас не умеешь…
Шурка задумался. А отец, с трудом перевернувшись со спины на бок, закрыл глаза, тяжело задышал, засопел, и тихонечко прошептал:
- Ты найди её, книгу эту… Обязательно найди, душа моя… Я верю, что ты найдёшь…



Утром следующего дня в доме появился доктор - уставший, казалось безразличный, и раздражительный от любого слова Евгении. Быстро осмотрев комнату, присев на край дивана, он тронул влажный лоб Александра Петровича, приложил пальцы к левому запястью, прощупал живот. Не задав ни единого вопроса больному, он извлёк из старого кофра блокнот, карандаш, и неприятным, скрипучим голосом начал бормотать себе под нос:
- …пульс слабый, частый. Температура тела снижена. Одышка. Значительная слабость и неукротимая жажда. Живот болезненный. Многократная рвота, свободное истечение кишечной воды…
Евгения тронула доктора за локоть:
-Да объясните же хоть что-то! К вечеру стал совсем плохой, не спал, охал, корчился от живота! Сейчас сознание его явно расстроено - он не отвечает мне, и кажется не узнаёт!
Доктор закончил записывать и обернулся на Евгению. Та имела растерянный вид, прижимала к груди голубой кружевной платочек и тихо поскуливала.
- Вы молодая, красивая женщина. Вы должны взять себя в руки. Должны беречь себя для детей… У Вашего мужа холера. Форма болезни тяжёлая, скоротечная. Вы должны готовиться к печальному исходу…
Долгий, мучительный день Евгения не отходила от Александра, брала за руку, целовала, молилась. Он окончательно ослаб, перестал требовать питьё, редко открывал глаза. Его измождённое тяжким недугом тело пронизывали сильнейшие судороги. Лицо приобрело серый оттенок, вокруг глаз появились тёмные круги.
Меерхольц уходил... Уходил быстро, страшно, совсем внезапно погрузившись в неимоверные страдания, и, выжигающую плоть, адскую боль.
Поздним вечером, обтирая тело мужа влажным полотенцем, Евгения услышала его еле различимые слова:
-Тяжело кончаюсь. Бросаю тебя, Женечка. Прости уж… А, вот и матушка моя у дверей стоит…
Евгения вздрогнула. Ей привидилось, будто над её головой, взявшись ниоткуда, взмахнуло большое чёрное крыло. Обдав спину холодом, оно напугало, и тут же исчезло, растворилось…
Той ночью Шурка был беспокоен. Закутавшись в одеяло, съёжившись, он сидел на своей кровати и смотрел в тёмное окно. Он пытался понять, осмыслить, какие перемены грядут в его жизни. Он чувствовал, что теряет отца, но абсолютно не знал, что с этим делать и как придётся теперь к этому относиться. Десятки раз в голове мальчика появлялись картины из недалёкого прошлого: шумные дачные посиделки…смеющиеся родители на качелях... Вспомнилось, как с отцом, и с их конюхом Максимовым, купали на Волге Куманька – норовистого пегого коня…и как в семнадцатом году их лошадей, с хутора, уводили красноармейцы… Вспомнились саратовские занятия на фортепиано…
-До, ми, со-оль. Соль, фа, ми, ре, до-о…
-Мама, я устал. Можем ли мы сделать перерыв? Мне ещё необходимо успеть осилить две задачки по арифметике.
-С чего же вы Шура устали? Никак баржу с углём разгружали весь день? Держите руку на инструменте правильно, кисть не заваливайте, локоть немного от себя, вот так…
Вспомнилась прогулка с Ростиком вдоль берега Гуселки..
-У тебя есть секрет, Шурка?
-Кажется, нет.
-А у меня есть! Я закопал под яблоней мамино любимое кольцо! Когда она подумает, что потеряла его, и расстроится – я ей его верну. Скажу, что отыскал пропажу! Вот уж тогда она обрадуется! Вот уж тогда похвалит меня, а может быть даже и поцелует!

  На рассвете, когда часы уже пробили четыре раза, Шурка услышал долгий, пронзительный крик матери. Освободившись от одеяла, босиком, он ворвался в кабинет отца и замер. Шурка застал отца уже бездыханным. Сидевшая на полу, у его изголовья, мать, устремив широко раскрытые глаза в потолок, ревела раненным зверем, беспорядочно вскидывала руки и всем телом тряслась. Совсем скоро прибежала Стеша, перекрестилась три раза и поспешно закрыла покойника белой простынёй. Шурка знал, что в такие минуты положено бы заплакать, но не смог. Ему стало безумно жаль свою мать, ещё вчера - сильную, холодную, а ныне же, волей страшного обстоятельства, оказавшуюся сломленной и разбитой невыносимым горем, женщину. Он с большим трудом поднял её с пола и усадил на стул:
-Не смейте так, мама! Не смейте! Мы же немцы, мама, мы сильные, Вы же так сами всегда нас учили.
Шурка сразу же подумал о том, что говорит не те слова, не то делает, и не может в полной мере оценить, что происходит. За спиной, будто с неистовой силой захлопнули неведомую дверь, за которой остались живые, яркие воспоминания о замечательном, светлом человеке, отце - его голос, улыбка, его добрый, любящий взгляд моментально утонули в щемящей сердце печали, и стали называться словом «память». Никогда уже теперь… Никогда…
Следующие несколько дней пронеслись сквозь Шурку словно тревожные, страшные сны, выходящие за грани привычной реальности, угнетающие и корёжащие душу мрачной, непреодолимой данностью. В доме замелькали чёрные одежды, исчезли отражения зеркал, поселился запах ладана…

Многочисленная похоронная процессия по Большой Садовой, до Братского кладбища – это были основной своей частью незнакомые для Шурки люди. И сослуживцы отца, и посторонние, сочувствующие, из горожан – все непременно старались приблизиться к Евгении Карловне, подержать за руку, выразить слова соболезнований. Две белые лошади, уныло тянущие большую телегу с закрытым гробом, недовольно фыркали и размахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух. Сопровождающие гроб конные красноармейцы старались прижимать беспорядочную толпу с проезжей части ближе к тротуару, дабы не создать помех для движения трамваев и авто.
  Для занесения сего траурного момента в историю РСФСР штабом Северо-Кавказского военного округа на церемонию был приглашён фотограф…
Всепроникающее палящее солнце, ни ветерка вокруг, и только цок-цок-цок лошади по булыжной мостовой, да тяжёлый, страшно подпрыгивающий красный гроб на телеге…
  Шурка и Ростик держали мать под руки, самостоятельно передвигаться ей было не под силу. Евгения не плакала, не разговаривала, и, видимо, никого перед собой не различала глазами.
  «Верю в тебя самозабвенно и нерушимо!» - звучали внутри Шурки слова улыбающегося отца… Нестерпимо хотелось воды, холодной, много…
Как нарочно, Шурка чуть не потерял пуговицу. Она повисла на длинной ниточке, и было не понятно, как лучше поступить – оторвать её от рубашки совсем, или попытаться закрепить узелком. Не найдя нужного решения, Шурка закрыл пуговицу в дрожащем кулаке и прижал к груди. «Верю в тебя! Верю!» - пронеслось в горячей голове. С первыми ударами чёрных комьев земли о крышку гроба пуговица была оторвана, и почему-то отправлена за щеку…