Глава 17

Было время (например, когда они только переехали сюда), когда Джон Смит думал, что боль, тяжелая душевная боль, которая разъедает все внутри – самое ужасное, что доводится пережить.
       Сейчас он точно знал: самое ужасное – это пустота. Когда вместо любых эмоций испытываешь только бесконечное ничто, в которое ныряешь, как в бездонное море. Пустота поглощает молниеносно и действует безжалостно. Пустота – означает конец.

       Все рождественские каникулы прошли под эгидой пустоты. Джон ел, пил, спал (точнее, проваливался в забытье на подушках), гулял с собакой, как часы, даже пытался читать книгу, подаренную Рани.
       Пару раз заходила Ривер, с которой они играли в снежки. Джону хотелось колотить руками снег с вопросом: за что, но он лепил из него снежки и кидал в рыжеволосую девушку, казалось бы, ничего не замечающую. И всегда проигрывал.
       Рани укатила с отцом отдыхать и не появлялась все время, пока длились праздники. Джон был благодарен сложившимся обстоятельствам за это. С Ривер было проще, а вот на плече у Рани от избытка чувств он вполне мог бы разрыдаться. Тогда бы пришлось сознаться во всем, а сил не было.
       Дважды заходил Джек Харкнесс, которому Джон одолжил свою гитару. Говорил, что ненадолго, но теперь был вовсе не уверен, что хоть однажды сможет еще раз коснуться струн.
       Прибегала Роза Тайлер со своим другом Микки и угощала его шоколадным печеньем собственного приготовления.
       Звонил мистер Уолкер, преподаватель географии, у которого Джон решил брать дополнительные занятия со следующего семестра.
       Родители, уже привыкшие к его вечной меланхолии и крайне занятые работой, ничего не говорили ему. Верили (или делали вид), что все в порядке. Еще одно, за что он был им по-настоящему благодарен.

       Книгу Чосера, подаренную Гарри, он забросил на самую верхнюю полку, зашвырнул, куда подальше, будто бы ее и не было. Но понимание того, что она там лежит, что все еще находится в его комнате, угнетало. Каждый день Джон обещал себе, что вышвырнет ее, когда будет вечером выносить мусор, каждый вечер брал ее с ее нового жительства, готовясь зашвырнуть в мусорный пакет… и постоянно откладывал. Оправдывал тем, что книга, стоящая очень недешево, учитывая год выпуска, вовсе не при чем. Пока не привык думать именно так.
       Он больше не ездил на мотоцикле, потому что это напоминало ему о том дне, когда он вез Гарри. Он больше не слушал Scorpions, потому что Гарри очень любил эту группу. Он старался бежать прочь как можно скорее от кондитерской, потому что там всегда пахло лесным орехом, а в его голове этот запах прочно ассоциировался с запахом Гарри.

       Он дрочил. Постоянно. Каждый вечер, когда родители смотрели футбол или хоккей на кухне. Каждый день, когда были заняты на работе. Каждое утро, едва открыв глаза, и даже не всегда проснувшись при этом. Одна мысль о Гарри вызывала чертов стояк и Джон ничего не мог с собой поделать. Он приловчился кончать во влажные салфетки и носовые платки, которые делал из свободных клаптиков ткани, и выносить все это добро с мусором, пряча его до самого вечера в комнате.

       Он сходил с ума, но делал это тихо и крайне болезненно. Тяжело засыпал и просыпался с внезапным вскриком, потому что думал, что Гарри здесь, лежит рядом и посапывает. Либо потому, что ему снилось, как друг умирает, а он держит его на руках, но не в силах помочь. Кошмары стали обычным его спутником, верным и незаменимым.
       Пару раз он ездил к дому Саксона, так и не поверив в официальную легенду, что тот уехал с отцом в Сан-Франциско, потому что знал – Гарри слишком зол на отца. Стоял за углом его дома, вызывая лай соседских собак, но никогда не мог заставить себя приблизиться ко двору. Боялся, что увидит приятеля. И что тогда? Набьет ему морду, или бросится в объятья, покрывая щетинистое лицо поцелуями? Джон и сам не знал.

       А потом наступила пустота. Огромная, черная, зияющая пустота, которая поглотила все эмоции и сожрала все чувства разом. Джон облегченно вздохнул – так было легче. Так было проще.
       Теперь, зная, что встретится с Саксоном в школе, он хотя бы был уверен, что не начнет рыдать, и не побежит в кабинку туалета расхреначивать себе вены к чертам собачьим.
       Он был благодарен наступившей пустоте за то, что та хранила остатки его нервов и разбитого сердца.