Закрыть шторы

Утро холодной лужей вползает в щель между шторами. Проливается за край подоконника, затекает на кровать, впитывается в стены, в обои, в квадраты фоторамок и глыбу комода у стены.

Надо закрыть шторы, пусть оно не светит, не хочу, не надо. Маша тянется в сторону окна тенью жеста, бессильно роняет на подушку даже не локоть, а слабое-слабое напряжение в мышцах, рука замирает, цепенеет. Маша проваливается обратно, тащит на голову одеяло, глуша звуки просыпающегося дома. Нет сил. К чёрту шторы. К чёрту всё.

К вечеру она не то что бы просыпается, а будто выходит из наркоза: чумная, всклоченная, глаза провалились, в ногах дрожащая слабость, а в голове – контуженная карусель всего, что было и не прошло. Но не прямо здесь, а будто за толстой дверью, бронированным забором от потолка до пола. Не хочу, не хочу, не думать.

В ванной она берёт расчёску, водит по сбившимся в колтуны волосам, бросает. Трогает зубную щётку, крутит в руках, равнодушно брякает ею в стакан – передумала. Открывает воду и долго-долго стоит, опустив руки под горячую на грани терпения струю.

На кухне потрошит аптечку. Прыщами лопаются упаковки, выпуская на ладонь белые чечевички таблеток: одна, вторая, пятая. От старых противоаллергических вечно спишь, как ёж под завалинкой. То, что надо.
Запить. Бутылка в морозилке. Тонкая, глицериновой густоты струйка медленно льётся в бокал. Развести водой. Залпом, как лекарство.

Мама всегда боялась, что пить начнёт брат Мишка. Он же мальчик, мужик, ему не запретишь. Машку, понятно, как только майку приподняли два едва наметившихся бугорка, из дома лишний раз не выпускали: гулять под присмотром, никаких дискотек и летних лагерей (знаю я, чем вы там занимаетесь), музыкалка, комендантский час, ночевать только дома, ну и что, что уже двадцать, будешь жить своим домом, тогда спи хоть с алкашами под забором, а тут мои правила. Строго местный вуз, заштатный пед. Ранний брак (ой, ну провыбирайся, дура, если замуж не хотела, чего с ним мусолилась по киношкам, зачем с матерью знакомила? Или женитесь, как люди, или чтобы я его больше не видела возле моей дочери!)

Как у всех. А теперь – вот. Ледяная горечь проваливается в горло, течёт внутрь, ведёт на отдаче мерзкой, тянущей тошнотой.
Водой запить. Задержать дыхание. Глаза до конца не открывать, нужно стеречь сон, не выпускать его из-под ресниц.

Видения полуяви кружат, выпуская из водоворота памяти первую свадьбу: белоснежное платье колоколом на обручах, неловкий молоденький жених со свежей до нелепости стрижкой, напряжённые мезальянсом (с обеих сторон) родители.
И первый развод: Санька, уже бывший, орёт на пороге суда, что она-де - та ещё шкура и как пить – пожалеет. Что променяла на сопляка, тварь с бешенством всякого, что "он через год тебя бросит, ты для него старая". Ничего не старая, бешеным собакам восемь лет – не крюк.

Вторая свадьба: скоростная роспись в джинсах и майках у шокированной таким пренебрежением к здешним традициям загсовской тётеньки в парадном атласе и при причёске "вшивый домик", простенькая "поляна" в недорогом кабаке (оскорблённая и принявшая сторону бывшего мама демонстративно не пришла, ограничившись эсэмэской "надеюсь, ты знаешь, что творишь"), автобус, поезд, самолёт, солнце, море, соль на губах, соль в волосах, руки, смешинки в глазах, жаркие ночи, и радость, радость.
Маринка, насупленно спросившая, называть ли теперь дядю Дениса "папкой". Годовщина на сплаве. Их счастливые, поеденные комарами опухшие морды. И крошечное кирпичное личико Игната в голубых кружевах "выписочного" конверта.

А всё это проклятое "в Новый год мы с мужиками ходим в баню". Она же просила не пить! И он обещал – весёлый, совсем не прощальный, молодой, высокий, любимый. Мазнул губами на пороге, обещал привезти шашлыка, если останется. Зачем отпустила, чем думала, почему не ёкнуло?! Надо было вцепиться, притвориться больной, ну почему, Динь? Мужики потом говорили, что выпил-то всего ничего. А потом выскочил на улицу с пивом, хватанул ледяного воздуха на горячую грудь и поплыл. Решили – перебрал, положили в сторонке на диванчик, а он вроде и уснул. Потом, когда разобрались, трезвея в ужасе, часа два прошло, он уже и остывать начал.

Свекровь слова не сказала, жалела, стискивала ладонь в ладони, обнимала крепкими сухими руками. Мать орала белугой. Потом похоронный автобус увяз в снегу, выкапывали два часа, опоздали на заказанное к поминкам кафе, пришлось выслушивать, извиняться, уговаривать, совать купюры в чужие красные руки с гелевым, утыканным стразами маникюром.

Закончилось. Маша довезла, дотащила, сделала. И погасла. Наутро просто не пошла на работу. Не брала трубку, не поднимала головы, когда звонил телефон, или зарёванный спавший с лица Игнатка стучал в дверь спальни. Через неделю молчаливая свекровь неосуждающе забрала внука.

На работе неожиданно слезли с хребта. Шеф, всегда кидавшийся цепной собакой, сам позвонил свекрови, выписал материальную помощь, сказал, чтобы обращались и "пусть приходит в себя, полгода место за ней".

Кто вызвал Маринку, она так и не спросила. Дочь приехала уже весной, взяв какой-то отпуск на пару недель. Не одна, с высоким красивым парнем, вполне деловитым и скромным. Два дня молодёжь почти молча драила квартиру, выносила мусор, выгребала из углов бутылки и бутылочки. Маринка заходила. Плакала, уговаривала. Заставила принять душ, за руку отвела в парикмахерскую.

Ночью Маша проснулась – за стенкой, на диване детской комнаты тихо возились и протяжно сладко охали. Вскочила страшная, до зелени бледная. В наброшенном поверх ночнушки одеяле ворвалась и диким, срывающимся голосом заорала: "Вооон, вон отсюда!"
Кинулась, оступилась, упала, больно подвернув ногу. Но кричать перестала, только когда хлопнула дверь и две пары суетливых ботинок загремели вниз по лестнице.
Дальше не помнит, хотя утром выяснилось, где ночевала молодёжь.

Мать ворвалась в квартиру, как фурия. Сдёрнула одеяло, брезгливо и зло складками собрала лицо. И завизжала, раздирая тишину и связки про то, что хватит валяться, что совесть надо иметь, что о детях бы подумала, а бог-то, который не фраер, по делам наказал мальчишку за разбитую семью, что поминки пора прекращать, да и было бы по кому страдать – засранца давно землёй раздавило и черви доедают, лучше бы головой думала, тут Сашенька заходил, он же теперь хороший начальник, при деньгах, при должности, простил бы тебя, принял, он сам просил поговорить.

Маша встала, шатаясь. У шкафа рукой нащупала первое, что подвернулось: у Дениски, плохого хозяина, вечным веником стояли здесь какие-то доски, куски порогов и плинтуса. В ладонь лёг обрезок пластиковой трубы. "Ещё ртом своим поганым слово о нём скажешь, сука, и я тебя убью!" – сказала и пошла на мать – опухшая, чужая, страшная.

Вечером, когда до закрытия магазинов остаётся с полчаса, когда окна синеют экранами, она идёт в ближайший супер. Шлёпанцы на босую ногу, чёрный капюшон на глаза. Покупает молча. Молча пьёт. Беззвучно воет в подушку, забывается, гоня воспоминания.

А утром рассвет холодной лужей вползает в щель между шторами. И Маша тянет одеяло на голову, пытаясь хотя бы туда его не пускать.