Хождение по жизни
Дата рождения: 14 октября 1937 года.
Место рождения: город Березовка Одесской области.
Отец: Давид Харитонович Кальницкий, диспетчер автоколонны (http://www.proza.ru/2018/01/11/115).
Мать: Любовь Марковна Барская, продавец книжного магазина.(http://www.proza.ru/2018/01/11/1363).
В БЕРЕЗОВКЕ
Мама была ярой комсомолкой, верящей, что все то, что происходило в нашей стране под руководством Ленина и его партии, было правильным и справедливым. Но она рассказывала и о том, как все были удивлены, когда после смерти Ленина к власти пришел Сталин:
– Почему именно он стал руководить страной? – удивлялась она.
Они слыхали о Сталине, но не думали, что он может быть преемником Ленина. Так как тогда, как она говорила, именно Троцкий, который пользовался б'ольшим уважением, чем Сталин, должен был руководить страной. И даже продекламировала нам слова из песни того времени:
– Ленин, и Троцкий, и Луначарский... Они полюбили народ пролетарский...
У папы были совершенно другие взгляды, о которых можно судить по тому, как он реагировал на невозможность приобрести какой-либо товар в магазинах, в частности запчасти для автоколонны, где он работал. В таких случаях папа говорил маме:
– Дане гинейвише мелихе.
(– Твоя вороватая власть).
По рассказам мамы, ее не очень любили в папиной семье (а может быть, ее не любила только бабушка, папина мама?). Они считали маму плохой хозяйкой, потому что она якобы плохо готовит.
В семье было свое небольшое хозяйство: куры, свинья... Была ли корова, не знаю, – наверно, была. Папа помогал маме по хозяйству и учил ее кое-чему, – кажется, и готовить тоже.
Я была вторым ребенком в семье, первой была сестра Сара, почти на два года старше меня. А мое еврейское имя – Велвл; но в свидетельстве о рождении я сразу была записана под русским именем – Валентина = Валя.
С моего раннего, довоенного детства я была честной и правдивой. Вспоминаю эпизод, рассказанный мамой, который произошел со мной, когда мне было года три.
Папе нужно было залезть на чердак: он поставил лестницу, но не подстраховал ее на полу и полез наверх. А когда он слезал c чердака, лестница подвинулась, – папа упал и подвернул ногу.
Вызвав врача, хотели представить этот случай как производственную травму, чтобы получить деньги по больничному листу. Я присутствовала при этом разговоре – и вмешалась:
– Нет, папа лез на почердаки, – мое детское словечко, вместо «чердак», – лестница подвинулась, и он упал.
Все, конечно, рассмеялись...
И еще один эпизод из детства. Не знаю, запомнила ли я его сама или знаю по рассказам мамы, – скорее всего второй вариант.
Мы пошли как-то на обед к папиным родителям. Бабушка выставила на стол вареники с вишнями. Я стала их уплетать, – и все радовались смотря, как я хорошо ем.
А ночью мама услышала, что я тяжело дышу, задыхаюсь. Она тут же вызвала скорую помощь. Осмотрев меня, врач сказал маме, что я чего-то переела – и посоветовал ей поставить мне клизму.
Тем не менее с тех пор я очень люблю вареники с вишнями.
НАЧАЛО ВОЙНЫ.
В первые же дни Второй мировой войны папа был забран на фронт.
Помню, как он, уже в солдатской форме, нес меня на руках, а Сару вел за ручку; мама тоже шла с нами. Очевидно, папа шел тогда прощаться со своими родителями.
Как рассказывали в Березовке, он был убит советским солдатом в начале войны – при окружении немцами их взвода, когда он поднял руки, чтобы сдаться в плен. По другим сведениям, этот солдат убил его по причине антисемитизма.
А по официальной справке из военкомата, которую мы получили после войны, - он просто пропал без вести в 1942 году. Потом на центральной площади Березовки был поставлен памятник воинам-березовчанам, погибшим на войне, - и среди имен-фамилий на памятнике - "Давид Харитонович Кальницкий, 1913-1942".
Прожил всего лишь 29 лет...
ЭВАКУАЦИЯ
Мы эвакуировались из Березовки одними из последних: мама с нами двумя (Саре – 5 лет, а мне – 3 года и восемь месяцев) и семьей Кальницких, родителями отца. Уезжали мы поездом, везшим солдат на фронт; это были товарные поезда, вагоны которых отоплялись печками-буржуйками с трубами наружу.
Помню, солдаты вагона, в котором мы находились, кормили меня и Сару абрикосовым вареньем из большой алюминиевой кастрюли. И ели мы это варенье столовыми алюминиевыми ложками. На одной из остановок поезда мама вышла из вагона, – вероятно, что-то купить – и, возвращаясь, не успела к поезду, который уже отъезжал. Не помню, каким образом, но на следующей остановке она догнала нас.
Направлялись мы в Сталинградскую область, в город Камышин. Сначала одним поездом, потом другим. А потом еще шли пешком, сопровождаемые верблюдами, которые везли наши пожитки. У одного из верблюдов на бедре была глубокая, незаживающая рана – вероятно, свищ, – заткнутая пробкой из газеты, а вокруг нее роились какие-то насекомые.
Во время этого путешествия я заболела, у меня начался кровавый понос. Вылечили.
Кажется, в Камышине мы расстались с семьей Кальницких: они поехали дальше, а мы остались. Там меня с Сарой мама оформила в детский сад. Мама начала работать в колхозе. Запомнилось, как она варила варенье из арбузных корок в большом котле, помешивая его большой деревянной ложкой, а я стояла и смотрела.
Когда немцы стали подходить к Сталинграду, мы двинулись дальше на север. Сначала в Соль-Илецк (у подножья горы Урал, там добывали соль). Отчетливо помню соль, лежащую на берегу озера, как песок на пляже. А севернее (тоже у подножья Урала), в городе Молотове (сейчас – Пермь), жила мамина старшая сестра – тетя Клара, у которой мы побывали в гостях.
Потом из Соль-Илецка мы двинулись дальше на северо-восток, в Оренбургскую область. Наверно, потому, что там остановилась семья Кальницких. Там стояли сильные морозы, было много снега. В сенях дома, в котором мы жили, стояли большие бочки с солениями: капустой и огурцами, а рассол их превратился в лед. При необходимости достать огурцы или капусту для еды, сначала разбивали лед. По нужде ходили во двор, где стояла деревянная кабинка. По маленькой нужде до кабинки не бегали, писяли прямо на снег неподалеку от дома.
Запомнились похороны в этом доме. У хозяйки кто-то умер, гроб с телом стоял посреди комнаты, а вокруг сидели плакальщицы (специально приглашенные,и им, конечно, платили). Они были все в черном, громко плакали и пели похоронные песни, начало одной из них я запомнила:
– Бедную грешницу мраком одетую... – скорее всего, в саван. – Путь ей прямой лежит...
Меня и Сару оставили у себя бабушка с дедушкой. А мама пошла работать нянечкой в военный госпиталь города Оренбург; у нас сохранилась фотография всего медицинского состава этого госпиталя, на которой есть и она. С тех пор, а это был 1942 год, мы маму не видел до самого конца войны; может быть, она и приезжала к нам, но я не помню. Здесь я опять заболела. Врача не вызывали. Не знаю почему: то ли денег не было, то ли вообще врача близко не было, – это скорее всего. Может быть, в том месте, где мы жили, и поликлиники не было. Что со мной происходило, никто не знал. Приезжала ли мама, не помню, – Возможно просто бабушка ей не сообщала о моей болезни. Лежала я на деревенской печи; мой желудок уже не принимал пищу, все отдавал назад, – и мой живот почти «присох к спине».
Но тут мне повезло. Не знаю как; очевидно, бабушка все же сообщила маме (я у нее, к сожалению, не спрашивала), и она как-то связалась со своими сестрами: тетей Цилей и тетей Катей, которые проживали тогда в Узбекистане, в городе Фергана с их мамой и моей бабушкой Эстер Барской.
Сделаю тут небольшое отступление и расскажу о бабушке Эстер.
У нее была незавидная жизнь. Девичья фамилия ее – Барон. Мужем ее был Марк Барский (его еврейского имени я не знаю). Жили они в селе Завадовка Березовского района Одесской области. У них было пятеро детей: четыре дочери - Циля, Клара, Катя и Люба (наша мама) - и сын Гриша. По бабушкиным рассказам, Марк Барский был красивый мужчина, часто бабушке изменял – и, в основном, жил в Одессе. Ни до войны, ни после я его ни разу не видела. Жила бабушка с детьми очень, мягко говоря, скромно. Однако она все же сумела дать одной из своих дочерей, Кларе, высшее образование. А мама моя закончила то ли библиотечный техникум, то ли библиотечные курсы.
После войны, возвратясь в Одессу, тетя Катя вышла замуж за одессита Захара Пекарского, у которого во время войны погибла вся семья, оставшаяся в Одессе. И моя мама переехала в Одессу, продав старый семейный дом в Березовке.
Бабушка тоже переехала в Одессу, очевидно, продав свой дом в Завадовке. Но квартиру в Одессе бабушка не купила и стала жить поочередно у каждой из своих дочерей. Так и запомнила я ее с двумя узлами, в которых лежали ее скромные «пожитки», приезжавшую к нам на некоторое время. Только где-то в середине пятидесятых тетя Катя купила ей комнату в коммунальной квартире, на Костецкой 38, в доме на втором этаже.
Окном квартиры служила стеклянная дверь, смотрящая во двор и выходящая на «балкон», от которого остались только балки. Причем, стеклянная дверь балкона была как раз точно напротив входной двери. Я это описываю так подробно, потому, что ко времени покупки этой комнаты бабушка почти уже совсем ослепла. И однажды, собираясь выйти в коридор, она перепутала двери и шагнула на балкон. Но, слава Богу, успела ухватиться за две параллельные балки руками и повисла на них. Хорошо, что соседи были во дворе и сразу увидели это, – и им удалось как-то спасти ее.
Бабушка сама не готовила из-за своей слепоты. Тетя Катя приносила ей еду. Очевидно, ей надоела эта жизнь при полной слепоте, нервы ее не выдержали, – и в мае 1961 года она повесилась на спинке кровати. На похороны ее я не смогла пойти, так как раз к этому времени в мае, у меня уже на руках была новорожденная дочь.
А теперь вернемся в Оренбург.
Две мамины сестры Циля и Катя, жившие в то время в городе Фергана, каким-то образом узнали о моем состоянии здоровья. Возможно, узнав от бабушки Кальницкой о моем состоянии, мама написала письмо своим сестрам и попросила их забрать меня и Сару к себе. Тетя Катя приехала в эту «Тмутаракань», взяла меня с сестрой и повезла нас поездом в Фергану. В дорогу она взяла еду, среди которой были свежие яйца. Эти яйца лежали в корзине, которую держала на коленях Сара. Боясь за их целостность, тетя Катя, часто обращаясь к ней, говорила:
– Сарочка, будь осторожна, не разбей яички!
Дети, ехавшие в этом вагоне, тут же стали дразнить Сару, многократно повторяя эту фразу, причем с подчеркнутой картавостью. Русские дети почему-то любили дразнить тогда еврейских девочек с именем Сара:
– Саг-гочка, не разбей яички!
Эта фраза звучала по несколько раз, и каждый раз, услышав ее, моя сестра Сара начинала плакать.
И тут тетю Катю осенила мысль поменять ребенку имя, – что она потом и сделала, выхлопотав ей новое свидетельство о рождении. Так моя сестра получила свое теперешнее имя «София = Софа».
В Фергане тетя Циля и тетя Катя жили отдельно. Тетя Циля со своим сыном Колей и со своей мамой снимали какое–то строение, состоявшее из одной комнаты с мазанным глиной полом, во дворе у хозяина-узбека. Она меня взяла к себе.
Тетя Катя жила одна, на той же улице недалеко от тети Цили, она взяла к себе Софу. Замужем тетя Катя не была - и, так как она была довольно симпатичной женщиной, за ней ухаживали мужчины. Часто, когда она с молодым человеком, который заходил за ней, шла гулять, мы с Софой, взявшись за руки, бежали за ними, – и чтобы подразнить ее, называя мамой:
– Мама!.. Мама!.. – будто бы мы - ее дети.
После войны, в Одессе, тетя Катя вышла замуж за человека, потерявшего всю семью во время войны. Звали его Захар Пекарский. И в 1946 году, 12 сентября у них родилась дочь, которую назвали Марией. А мы все называли ее просто Мусей.
Муся закончила Московское музыкальное училище имени Гнесиных по классу скрипки и была потом второй скрипкой в оркестре Одесского оперного театра. После смерти от рака ее мамы, примерно в 1970 году, Муся эмигрировала в США, жила в Чикаго, с мужем и двумя детьми. А в 2015 году умерла и Муся, тоже от рака.
Но вернемся опять в Фергану.
В комнате, где мы жили с тетей Цилей, как я уже писала выше, пол был земляной. На этом полу мы спали. Правда, в Фергане достаточно жарко и спать на земляном полу было не так уж плохо, жара не так досаждала, – но было опасно: водились скорпионы. И, конечно, меня угораздило: укусил скорпион за ухо. Но, к счастью, хозяева-узбеки знали народное средство – чеснок! Они сразу же натерли мое ухо чесноком, и яд не успел распространиться.
По приезде в Фергану, сразу же занялись моими желудочными проблемами. Оказалось, что у меня просто-напросто глисты. Как мне помнится, к этому решению пришел не врач, а наш хозяин дома. Лечил он меня тем же чесноком, да еще и молоком. Каждое утро на завтрак кусок черного хлеба, горбушка которого была густо натерта чесноком и стакан свежего молока. Глистам такое меню не понравилось, и они покинули меня. Я скоро выздоровела.
Хозяин дома и его две дочери=подростки очень хорошо к нам относились. Мне кажется, что со мной они просто игрались, как с куклой. Заплетали на моей голове множество косичек, а однажды они намазали мне переносицу какой-то жидкостью, для того, чтобы на переносице срослись брови (не знаю, как сейчас, но тогда у всех узбечек Ферганы были сросшиеся брови на переносице и волосы они заплетали во множество косичек). И у меня еще долгие годы брови оставались сросшимися, но потом, слава Богу, разошлись.
Тетя Циля работала шеф-поваром в заводской столовой. Она часто на праздники брала меня с собой на завод; и там на концертах, посвященных всяким праздникам, меня ставили на табуретку, и я декламировала детские стихи и даже песни пела, типа «Броня крепка и танки наши быстры...»
И еще помню песню «Я по свету не мало хаживал». Некоторые куплеты ее помню до сих пор: «Я по свету немало хаживал,/ Жил в землянке, в окопах, в тайге./ Похоронен был дважды заживо,/ Знал разлуку, любил в тоске.// Но Москвою привык я гордиться,/ И везде повторял я слова:/ Дорогая моя столица,/ Золотая моя Москва!..// Мы запомним суровую осень,/ Скрежет танков и отблеск штыков./ И в веках будут жить двадцать восемь/ Самых храбрых твоих сынов.// И врагу никогда не добиться,/ Чтоб склонилась твоя голова,/ Дорогая моя столица,/ Золотая моя Москва!»
Запечатлелось мне еще как я присутствовала на обряде обрезания.
Недалеко от дома, где жила тетя Катя, в молодой еврейской семье родился мальчик. Я часто к ним забегала, чтобы поиграться с ним. И была как раз там в то время, когда туда пришли двое мужчин, в черных костюмах и черных шляпах, с пейсами. Они распеленали ребенка, один из них взял в руки скальпель, оттянул у члена ребенка часть плоти и полоснул ее скальпелем. Ребенок резко и сильно заплакал. Затем мужчина забинтовал член. Потом когда ребенок писял, он плакал, пока не зажило.
Применялись ли средства гигиены? Скорее всего, да.
Второй мужчина во время всех этих процедур читал соответственную молитву.
Катя нигде не работала, но чтобы зарабатывать на жизнь, вязала гарусовые (сорт шерсти) детские шапочки и продавала их на базаре. Я с Софой были моделями для показа этих шапочек покупателям. Мы надевали их на наши головы, а так как мордашки у нас были довольно симпатичные, то шапочки на наших головах выглядели неплохо и хорошо продавались.
Игрались мы в основном на улице, у арыков, там было не так жарко. Помню мальчика, присевшего на корточки, а из заднего прохода у него вывалилась часть прямой кишки. Я была очень удивлена, увидев такое.
Когда я его спросила, не больно ли, он ответил, что нет. Что это была за болезнь у него я не знала, да и сейчас не знаю.
В Фергане мы прожили до конца войны. Не знаю, в каком месяце, но точно – летом, бабушка получила от кого-то письмо с сообщением, что в день победы, 9 мая 1945 года, в Берлине погиб Борис Магазинник, муж тети Клары; он был комиссаром полка. Получив это сообщение, бабушка стала сильно плакать. А когда хозяин дома спросил меня:
– Что случилось, чего бабушка твоя так плачет?
Я ответила
– ВЗЯТЬ погиб.
(Имея в виду слово «зять», которого я тогда не знала)
С войны в семьях Кальницких и Барских не вернулись четверо мужчин: Давид Кальницкий (мой папа), Яков Кальницкий (брат папы), Григорий Барский (брат мамы) и Борис Магазинник (муж тети Клары).
Уже в США я - с моим вторым мужем Эдвигом Арзуняном* - были на встрече Нового года. Мы сидели за столом в кругу новых знакомых, и все, уже достаточно насытившись и выпивши, вели светскую беседу. Затронули тему минувшей войны. Среди присутствующих было несколько человек из лагеря для перемещенных лиц. И тут одна из женщин, которая попала в США из этого лагеря, произнесла любимою у антисемитов фразу:
– А евреи вообще не воевали...
И тут я, не выдержав, ответила:
– Не знаю, как в остальных еврейских семьях, а в моей не вернулись с войны четверо мужчин!
Ей стало неловко: она не думала, что я еврейка, - и стала как-то оправдываться.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЭВАКУАЦИИ
После окончания войны не всем эвакуированным разрешали сразу возвращаться домой. Но мама, как работник военного госпиталя, в 1945 году получила такое разрешение.
Когда мы приехали в Березовку, оказалось, что наш дом полностью разграблен: дом был почти пуст. И тут мама приняла мудрое решение: продать этот дом - и поехала в Одессу. Там, в Одессе, купила, с позволения сказать, квартиру. Я говорю: «с позволения сказать», потому что эта квартира была перестроена из бывшей конюшни и состояла из комнаты 3,5х3 квадратных метров плюс малюсенькой, узкой комнатушки 3,5х1,5 квадратных метров, где стояла плита. «Удобства» все были во дворе.
Пока мама занималась покупкой квартиры, поиском работы и благоустройством, меня с сестрой она оставила у бабушки с дедушкой в Березовке. У них имелся собственный дом с большим участком и огородом на нем. Была корова, две свиньи (одну выкармливали для продажи, вторую для - себя), были куры и гуси.
Березовка – небольшой городок, на окраине его протекает речка Тилигул. Березовка - районный центр Одесской области, хотя находится ближе к Николаеву, чем к Одессе. Речка Тилигул летом пересыхала и на ее почти высохшем дне жило много лягушек. Ночью их кваканье раздавалось, вероятно, по всему городу, и поэтому это место называли Жабокраковкой. А как раз за речкой был небольшой лесок, куда я с Софой часто ходили гулять.
С бабушкой и дедушкой жила еще их младшая дочь – тетя Ася. Она работала в фотографии ретушером. Была она 1930 года рождения, всего на 7 лет старше меня и на 5 лет старше Софы, поэтому мы называли ее просто по имени. Где-то в 1947 году она вышла замуж за Мишу Савранского, который жил в Одессе, и переехала к нему. Со временем они переехали в Казахстан, поселились в городе Алма–Ата, – возможно, они и сейчас продолжают там жить, я с ними не переписывалась.
В сентябре 1945 года, в Березовке, мы с Софой пошли в школу – причем пришли сами, никто нас не оформлял. В городе было три школы; но в той, в которую мы пришли, работала мамина сестра Клара Марковна Магазинник, она преподавала там ботанику. Ее погибший на войне муж был до войны директором этой школы.
Уже много лет спустя директором этой школы стал сын тети Клары и дяди Бориса – Вадик. А кроме того, он еще преподавал там в старших классах математику и физику.
Вадик закончил физико-математический факультет Одесского педагогического института. Во время занятий в институте он, кажется, жил в общежитии, а бабуш-ка Эстер часто приносила ему еду. Он хохмил, что из-за того, что бабушка плохо ощипывала курицу от пенек – остатки от перьев на шкуре курицы (у бабушки уже тогда начало портиться зрение), – у него скоро в желудке вырастут куриные перья.
Вообще он обладал хорошим чувством юмора. Примером этого может служить также и его шутливый перевод на идиш начала «Песни о вещем Олеге» Пушкина на еврейский язык.
У Пушкина: «Как ныне сбирается вещий Олег/ Отмстить неразумным хазарам».
У Магазинника: «Ви ыцтер клубцех мит вещис Олег/ Бацулын ди нарыше хазерым».
Обратный перевод с идиш: «Как ныне собирается с вещами Олег/
Отплатить глупым свиньям»
Кроме Вадика, у тети Клары была еще дочь, тоже Софа. Она закончила в Одессе тот же факультет, что и Вадик, но осталась жить в Одессе. И, наверно, до сих пор преподает в том же институте математику и физику.
...Итак, наша тетя Клара Марковна в конце концов оформила нас в эту школу.
Запомнился стишок, который сочинили ее ученики: «Гром гремит, земля трясется,/ Клара Марковна несется/ На высоком каблуке/ И с ботаникой в руке».
Занимались мы на первой смене. Проснувшись утром, выходили во двор и во дворе умывались, несмотря даже на то, что во дворе было уже холодно, на земле лежал иней. Там же умывались потом и при морозе.
С тех пор пальцы рук и ног у меня отморожены. Но вообще-то не знаю: это результат тех утренних умываний или я отморозила их еще в Оренбургской области, когда мы жили там во время эвакуации.
...Дедушка, папа моего папы Хаскель Волькович Кальницкий до войны работал приказчиком в каком-то магазине. Бабушка Хайка, в девичестве Гофман, затем Кальницкая, была домохозяйкой; до замужества она жила в немецкой колонии, в местечке Рауховка Одесской области.
Когда у нас закалывали свинью, бабушка сама делала все копчености: окорока, колбасы разных сортов, сальтисоны, – и все эти копчености были очень вкусными. Часть этого продавалась, а часть оставлялась дома, для семьи. Обычно это происходило осенью, чтобы заготовить продукты на зиму. Из этого видно, что кошерными евреями они не были.
Она еще выкармливала гуся на зиму – в основном, ради гусиного жира. Кормила она его очень забавно: брала гуся, зажимала его межу своих ног так, что наружу оставались лишь его голова с шеей. Открывала ему клюв и засыпала туда кукурузу. Когда вся шея вспухала от кукурузы, бабушка брала качалку и ее концом пропихивала кукурузу вглубь гуся дальше. После этого он загружался через клюв следующей порцией кукурузы.
У дедушки с бабушкой было четверо детей: два сына – Давид (мой папа) и Яков, погибшие во время войны, и две дочери – Лиза и Ася. Старшая дочь Лиза вышла замуж за польского еврея Виктора, фамилия его была, кажется, Клиновский. И в 1946 году, когда польским подданным разрешили возвратиться в Польшу, они с детьми через Польшу эмигрировали в Израиль. Когда в 1967 году там началась война с арабами, они переехали в Бразилию (видно Виктору Клиновскому не хотелось больше воевать). Младшая дочь Ася жила с родителями.
Дедушка с бабушкой и с Асей жили почти в центре Березовки.
Этот собственный дом был довольно большой, одноэтажный и имел два крыла. Входная дверь вела в сени, и из этих сеней шли три двери: прямая дверь вела на кухню; правая дверь - в спальню бабушки с дедушкой; левая – в комнату, которая оставалась пустой. Мы пользовались, в основном, правым крылом дома.
Из кухни тоже было две двери: правая и левая. Правая вела в гостиную-спальню, там спали я, Софа и Ася. Из этой комнаты была дверь, которая вела в спальню дедушки и бабушки. Так что в спальню дедушки и бабушки вели две двери: одна из сеней, другая – из спальни-гостиной.
А левая дверь кухни вела в нежилые помещения. Иногда эти комнаты левого крыла сдавались в наем, а иногда использовались для своих нужд. Например, когда корове пришло время отела, а это было зимой, ее завели в маленькие сени правого крыла, – и я из кухни наблюдала весь процесс рождения теленка. Потом видела, как лежащего на полу теленка корова облизывала языком от слизи. А у коровы под хвостом висели какие–то кишки: вероятно, это были плацента (детское место) и пуповина; дедушка их отрезал. А теленок еще немного полежал, затем встал на свои еще дрожащие, слабенькие ножки и сделал несколько шагов.
На этой же стороне улицы, через один дом, стоял дом поменьше, чем у бабушки, там жили дедушкин брат Бенчик (очевидно, уменьшенное от имени Беньямин) и две сестры его: Рейзл (Роза) и Боба. Мы с сестрой Софой любили часто у них бывать. Несмотря на то, что наша бабушка вкусно готовила, мы никогда не отказывались и от их угощений. Бабушка Боба очень вкусно квасила арбузики – именно маленькие арбузики. Когда нас наша бабушка спрашивала: «Куда вы идете?» Мы отвечали:
– Ци зей. (К ним).
Бабушка Боба была замужем, ее мужа звали Йосел (Иосиф), фамилия была – вроде Бронштейн. У них был сын Рафаил, дома звали его Руфа. Он был женат, его жену звали Доня; потом они переехали куда-то из Березовки, – наверно, в Доманевку откуда была родом Доня, затем – в Одессу. Но там я с ними не виделась.
Рейзл не была замужем. Дома она шила зимние одеяла. Когда бы мы к ним не приходили, посреди комнаты, на большом столе, лежало развернутое одеяло, которое Рейзл стегала–прошивала каким-то узором. Чем занимались дядя Йосыл и дедушка Бенчик, не знаю. А бабушка Боба занималась домашним хозяйством.
Дедушка Бенчик был женат. Как звали его жену, не помню. Помню, что она была низенького роста, и, кажется, у нее был небольшой горб. У них было две дочери: Голдл (Оля) и Циля. Циля работала в какой–то городской организации. Оля, кажется, где–то работала бухгалтером.
Довольно странно, но дедушка Бенчик и его жена очень редко выходили из своих комнат. Бенчик редко, но все же появлялся, а вот его жену мы видели еще реже (а может, она просто стеснялась выходить?). Возможно, она выходила лишь тогда, когда нас там не было.
Комната их находилась на заднем плане дома, и их окна выходили во двор. Во дворе у них был большой огород. Хотя у наших бабушки и дедушки огород был больше, так как участок был больше, но мы с Софой больше любили их огород. Нам казалось, что все, что там растет, – вкуснее.
Дома, в присутствии нас, разговаривали на русском языке, а когда дедушка с бабушкой не хотели, чтобы мы понимали, о чем они говорят, они переходили на идиш. Именно благодаря этому, я и стала понимать идиш. Конечно, не на все сто процентов, но на семьдесят пять уж точно.
Правда, сейчас многое позабыла; уже давно никто при мне не говорит на этом языке. Но иногда не только слова, даже целые фразы вдруг высвечиваются в моей памяти на идиш. Очевидно, где-то в подсознании он все-таки еще живет во мне.
Население Березовки говорило, в основном, на русском языке. Такие семьи, как тети-Кларина уж точно говорили на русском. И даже в семье дедушкиного брата и сестер, во всяком случае при нас, говорили на русском.
Наш дедушка вставал очень рано, в шесть утра, надевал талес, брал молитвенник и начинал молиться. Правда, это не мешало ему потом на завтрак есть свиную колбасу.
Чай дедушка пил очень горячий, из только-только закипевшего чайника. Иначе, как он говорил, это не чай, а простите – пышерц (моча).
Молился же он в той комнате, где мы с Софой спали. Помолившись, он начинал нас будить, тормоша двумя пальцами:
– Софочка, вставай! Валечка, вставай!
Затем он находил нам какую-нибудь работу. Чаще всего это был поход на мельницу. Он засыпал до половины мешка зерном, укладывал нам на тачку и отсылал нас с этой тачкой на мельницу. Мне кажется, что он посылал нас, а не шел сам, только потому, что, как ему казалось, к детям будут там относиться внимательней: не заставят стоять в длинной очереди, мельник не будет мошенничать и т. д. И называл он нас не иначе, как «легкой кавалерией».
Под строгим надзором Аси мы чистили посуду, вытирали пыль и мыли полы. Ася так приучала нас держать дом в чистоте; она говорила:
– Если будешь оставлять непромытые углы пола, у тебя муж будет лысым.
Я вроде бы не оставляла, – а муж все равно стал лысым.
Так называемые генеральные уборки были перед большими праздниками: пасхой и ян–кипуром.
За эти навыки я до сих пор благодарна Асе.
Синагоги в Березовке не было, и все ритуалы еврейских праздников справлялись поочередно в домах жителей-евреев, – конечно, только в таких домах, которые могли вместить много людей. Дом моих бабушки и дедушки был одним из таких.
Детских игрушек у меня не было. Единственной игрой, которую мне подарили – не знаю кто – была «Переодевание кукол». Эта была картонная коробка, в которой находились два силуэта кукол, вырезанных из картона, и набор бумажной одежды к ним, который был так же вырезан из бумаги и цеплялся на картонные куклы путем загибания бумажных ленточек, выступающих на бумажной одежде.
Благодаря дедушке-бабушке, мы не голодали во время голода 1946 года. Не шиковали, но во всяком случае основные продукты – такие, как мука, картошка, жир – у нас были. Дедушка ездил по областям (в Одесскую, Николаевскую), брал с собой, например, муку и другие продукты, которых у нас было на данный момент достаточно, – и обменивал их на другие необходимые нам продукты.
Еще запомнились мне продукты ленд-лиза: консервы с тушенкой и конфеты-подушечки с повидлом внутри. А кроме того, на дворовом участке у нас был огород, значит кроме картошки были и другие овощи. Но с мясом была напряженка, – помню, например, что бабушка как-то варила голубей.
Но многие жители города в буквальном смысле голодали. Как-то соседка, зашедшая к нам, взяла у бабушки картофельные очистки, тут же положила их на раскаленную плиту – а это происходило на кухне, – чтоб они немного поджарились. И сразу стала есть их.
После окончания первого класса школы мама забрала Софу к себе в Одессу, а я пока оставалась у бабушки. А еще через год мама забрала и меня.
Мы приехали в Одессу поздно вечером, транспорт уже не ходил. Мы с мамой шли пешком по ночным улицам Одессы, и наши шаги громко раздавались в ночной тишине; мама все время озиралась, боясь, чтобы кто-нибудь не напал на нас.
В Березовской школе я закончила два класса. Приехав в Одессу, я не сразу стала жить вместе с мамой и Софой. Вероятно, у мамы еще не было возможности растить двоих детей, и она на время отдала меня тете Циле, которая тоже жила в Одессе на ул. Франца Меринга №1 со своим сыном Колей. Совершенно не помню, где тогда находился тети-Цилин муж, дядя Нухим (Наум) Розин.
В доме, где жила тетя Циля, на одном этаже с ней жила ее двоюродная сестра, тоже Циля. Для того, чтобы отличить одну Цилю от другой, двоюродную сестру называли Циля-де-шварце (Циля-черная) так как волосы ее были очень черного, вороного цвета. Так вот, вот эта Циля-де-шварце научила меня держать в руках иголку, делать нитяные петли, подрубывать крестиком, то есть научила меня азам шитья.
Когда мама пошла определять меня в школу, ей сказали, что в этой школе меня в третий класс не могут принять, а только во второй, – так как два класса я закончила с украинским языком преподавания. Мама не согласилась на это, поскольку я бы потеряла один учебный год, и отдала меня опять в украинскую школу – №121, которая находилась на ул. Льва Толстого угол Соборной площади, как раз не очень далеко от того места, где жила тетя Циля. Там я прозанималась год.
НА УЛИЦЕ ЛАЗАРЕВА.
В 1948 году мама забрала меня от тети Цили, и, наконец, мы – я, Софа и мама – стали жить все вместе.
Итак, я не была с мамой примерно с конца 1941 по 1948 год – семь лет. И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что как раз эти семь лет и лишили меня чувства, которое, на мой взгляд, в основном и проявляются в отношениях матери и ребенка, – чувства привязанности, теплоты и любви.
Нет, я понимала, что это моя мама, что она меня любит, – и я ее по-своему любила. Но это скорее всего было рассудочное чувство, родственное чувству долга.
Квартира, где мама, Софа и я проживали, находилась на Молдаванке (рабочий район Одессы), на улице Лазарева, дом №79. Это была маленькая, как я уже писала, квартирка, площадью в 3,5х3 квадратных метров – это площадь комнаты; а за ней, за стенкой – еще маленькая удлиненная комнатка, размером 3х1,5, без окна, которая считалась кухней и официально в площадь квартиры не входила. В этой комнатке, находилась плита, с помощью которой мы зимой обогревались и варили на ней еду, и на кресле-кровати спала мама. Ничего другого, кроме этого кресла-кровати туда поместить невозможно было. Маме приходилось спать буквально головой к печке.
Печка топилась углем, который в те годы трудно было достать, чтобы запастись им на всю зиму. Приходилось по ведру покупать его у спекулянтов. С дровами было то же самое.
Для приготовления еды летом, около входной двери со двора в нашу квартиру, на сооружении из деревянных ящиков, стояла металлическая коробка, с отверстием впереди – в ней стоял примус, а потом керогаз.
Наша квартира была полутемной, так как перед единственным небольшим окном ее находилось абрикосовое дерево соседки, ветки которого загораживали нам свет. Соседка ни в коем случае не соглашалась их обрезать; кроме того, впритык к нашему окну был еще и соседский заборчик, обвитый диким виноградом и все это заслоняло нам дневной свет.
Вход в квартиру был через маленький тамбур между двумя дверьми, после которого мы сразу же попадали в нашу комнату. В этот тамбур зимой через щели попадал снег, который во время снегопада мы вынуждены были все время выметать, чтобы не заносить снег в квартиру.
Холодильника тогда у нас еще не было, эту роль играл тамбур. Помню, как-то мама положила туда кусочки свиного сала и сливочное масло. Однажды я увидела сало и масло – с какими-то подтеками. Я подумала, что их описяли мыши, – и выбросила и сало, и масло. Потом мама объяснила мне, что, наверно, это растаял снег, который был в тамбуре; но она меня не очень ругала: что возьмешь с 11-летнего ребенка!
Годы спустя у мамы появилась возможность построить перед тамбуром небольшую веранду, но нужно было получить разрешение домоуправления. За взятку мама такое разрешение получила.
Веранда состояла наполовину из камня, наполовину из стекла. Так что то небольшое количество света, которое поступало к нам через тамбур, она почти не закрывала. Эта веранда стала служить нам кухней, причем круглый год, – несмотря на то, что вода, стоявшая там в ведре, зимой замерзала, и для того, чтобы утром набрать в кружку воду попить или умыться, нужно было сначала кружкой пробить лед.
Сначала на кухонном столике веранды стоял примус для готовки еды, потом – керогаз. Затем, когда я вышла замуж за Эдвига, мы заменили керогаз баллонным газом, а еще позже – провели природный газ.
А еще мы купили подходящий при нашей тесноте холодильник, предназначенный для употребления в вагон-ресторанах. Он был похож на обычный кухонный буфет: внизу – кухонный столик-шкафчик, а вверху, на этом столике, на двух боковых железных прямоугольных каркасах – собственно холодильник, с двумя дверцами, открыва-ющимися в стороны. Таким образом, и столик-шкафчик, и холодильник занимали у нас одно и то же место.
Но это все было потом. А пока... мама определила меня в украинскую школу №99, в 4-й класс; там уже занималась Софа. Школа была в большом четырехэтажном здании, расположенного на улице Буденного (по старому – Болгарской).
С обеих сторон здания было по парадному входу с колоннами. В этом здании находи-лись две школы: украинская смешанная школа, где занимались вместе девочки и мальчики и русская, мужская школа. Украинская шкода занимала первый и второй этажи, с левым парадным входом, а русская - занимала третий и четвертый этажи, с правым парадным входом. Обе школы имели большой общий внутренний двор, на котором летом проходили уроки физкультуры; а кроме того, учительница ботаники нашей школы разбила там небольшой огородик, который служил нам ботанической лабораторией.
В здании школы, во время войны, очевидно, находилось какое-то военное учреждение. И на стенке, над лестницей, ведущей на второй этаж, сохранилась надпись, написанная большими плакатными буквами синего цвета: «Кто с мечом к нам придет - от меча и погибнет! (Александр Невский)». И мы, ученики младших классов, учившиеся на первом этаже, на второй не подымались... как бы боясь погибнуть от меча.
Таким, как я и Софа - детям из семей погибших на фронте – выдавали бесплатные учебники и бесплатную школьную форму. Была в школе и кухня; там у нас были бесплатные завтраки и обеды. Помню, на завтрак давали трехкопеечную булочку со стаканом молока, а обед был полный, состоящий из трех блюд.
Не знаю, как до войны, но после войны в Одессе какое-то время работали артели. Дядя Наум, муж тети Цили, и стал собственником такой артели.
Мама пошла работать в эту артель ткачихой, потому что на заработную плату библиотекаря или продавца книжного магазина семью тогда невозможно было прокормить. Не говоря уж о том, что, кроме еды, детям нужно еще много кое-чего. Там маму научили работать на ткацком станке. Ткали они обивочную ткань и большие женские платки.
Мама дома держала часть «левого» товара. Потом она от этого отказалась, боясь, что если обнаружат, то посадят ее в тюрьму. Она не хотела рисковать, беспокоясь о нас. За это на нее обиделись дядя Наум и тетя Циля, но она продолжала там работать.
Потом эти артели стали прижимать, а затем, где-то в средине 60-х их вообще закрыли. Когда дядину артель начали проверять с пристрастием, да еще и довольно часто, он решил ликвидировать ее и уехать. Их семья переехала в Москву.
Кроме маминой зарплаты, мы еще получали пенсию за погибшего отца, в размере 200 руб. (до обмена денег в 1949 году). Если учесть, что после войны буханка хлеба стоила на базаре 100 рублей, то как раз на две буханки хватало, – но, слава Богу, были еще и так называемые хлебные карточки.
Конечно, в свои 30 с чем-то лет мама могла еще выйти замуж, – я не сомневаюсь в том, что мужчинам она нравилась. Но она не решалась на это, вероятно боялась, что будущий муж может обижать ее детей.
Софа в 16 лет пошла работать. Работала она на консервном заводе, а учиться перешла в вечернюю школу.
Мама тяжело работала с утра до позднего вечера. И на мне, 12-летней девочке, оставалось домашнее хозяйство – с уборкой, базаром и приготовлением еды. И ведь кроме того, – школа, выполнение домашних заданий.
Правда, мама стирку взяла на себя. Хотя кое-что и я стирала.
В нашем дворе на ул. Лазарева было 28 квартир. Часть из них, расположенные с левой и правой стороны двора, были одноэтажными, с окнами во двор, а другая часть – находились в двух двухэтажных флигелях: один в передней части двора с окнами на улицу, другой – в задней части двора, с окнами во двор. Нас, детей примерно одного возраста, было 14, причем поровну: 7 девочек и 7 мальчиков. Мы все вместе играли в разные игры: от жмурок до казака-разбойника; играя в эти игры, прятаться мы бегали аж на кладбище – минуть 15 ходьбы от нас – и прятались за могилами, и даже в склепах. Иногда мы ставили спектакли, в основном по Пушкинским сказкам. Актерами были, в основном, девочки, но иногда и мальчики присоединялись к нам. Сценой была площадка перед нашей дверью (до постройки веранды), а квартира наша играла роль костюмерно-гримерной.
Из 28-ми квартир в двух жили евреи – это мы и еще одна женщина, которая жила одна. Но антисемитизма мы особенно не ощущали. На христианские праздники нам почти каждая соседка приносила гостинцы: пасхи, крашеные яйца, куличи и т. п.
Была, правда, одна соседка, тетя Дуся, жила она на втором этаже заднего фли-геля двора. Грубая, необразованная баба. Вот она-то под настроение могла обо-звать нас жидами.
Дети часто заходили друг к другу. И я обратила внимание, что в квартирах моих соседей – чистота и порядок. Мне хотелось, чтобы и у нас было так же, – несмотря на тесноту и темноту нашей бывшей конюшни. И я старалась: у нас всегда было чисто, аккуратно и все на своих местах.
Во время походов на Алексеевский базар, который находился в полуквартале от нашего дома, я всегда умурялась сэкономить, выторговать хоть немного. Однажды мне очень захотелось иметь елку на новый год, но я знала, что мама вряд ли выделит деньги на это, – и вот, выторговывая на базаре, я сэкономила деньги на елку, а также и на елочные игрушки.
С уборкой и покупкой необходимых продуктов было еще ничего, а вот приготовление еды...
Мама как-то велела сварить мамалыгу (кашу из кукурузной муки). Это было зимой, я варила ее на плите. Как раз в это время дети игрались во дворе, вышла и я тоже; и... заигралась. Что там было с мамалыгой, понятия не имею; но явно что-то не то. Когда мама пришла вечером с работы, уставшая и голодная, – она, увидев эту сильно пригоревшую мамалыгу, тут же со злостью схватила казан и бросила его почему-то в потолок. Я вовремя отскочила.
Еще помню, как я варила бульон из курицы. У нас была кастрюля размером с ведро, вот я ее и взяла, налила почти полную кастрюлю воды, бросила туда очищенную и распотрошенную курицу. Так вот, из этого, с позволения сказать, бульона я потом еще несколько раз варила супы и борщи.
Вообще мама не учила меня готовить. Я доходила до всего сама и еще смотрела, как соседи это делают. Но впоследствии я неплохо готовила; и теперь тоже, – можете спросить у мужа.
Однажды, когда я заканчивала уборку квартиры мытьем пола, вдруг мне стало плохо, стало тошнить. Кажется, я даже не смогла закончить тогда это мытье.
Я чем-то заболела, а врачи не могли определить, что это за болезнь. Мама водила меня к известному тогда в Одессе детскому врачу, доктору Нутису, и еще к каким-то врачам. Одни лечили меня от одной болезни, другие – от другой: то от свинки, то от еще чего-то, но мне от этого лучше не становилось.
Мама даже пригласила к нам домой свою двоюродную сестру, которая также была детским врачом, – тетю Маню Барон. И она тоже ничего не смогла определить; но на всякий случай она сказала маме, что у меня свинка. По совету соседки, мама стала ставить мне керосиновые компрессы, – что не помогало.
Мне надоели эти хождения по врачам, которые все равно ни к чему не приводили, – и я придумала историю, что, идя из школы и переходя мостовую, споткнулась, упала и ударилась головой о бордюр. И тут всем стало как бы все понятно: легкое сотрясение мозга.
Кажется, я проболела около месяца. Потом болезнь прошла сама по себе, как и появилась. Вполне возможно, как я сейчас это понимаю теперь, уже наученная своим горьким опытом, – что это могла быть просто, как сейчас это называют, «замаскированная депрессия». Видимо, ведение домашнего хозяйства плюс учеба в школе оказались слишком стрессовыми для подростка, – и переутомление вызвало у меня депрессию.
Во время моей болезни мама, конечно, не могла сидеть дома со мной и не рабо-тать, поэтому она попросила присматривать за мной нашу соседку, свою подругу. Другая соседка принесла мне почитать очень интересную книгу, старого, подарочного издания, даже некоторые листики из нее уже выпадали, с цветной иллюстрацией, и называлась она «Мифы Эллады». Эту книгу я до сих пор хорошо помню.
Питались мы, в основном, с базара. Покупали мы там овощи, фрукты, мясо и другие продукты. В магазинах покупали очень мало: хлеб, конфеты, печенье. Колбас и консервов мы почти не употребляли. У мамы была, как я считаю, правильная установка: так как жили мы довольно скромно, то приходилось экономить на всем, а вот на еде она старалась не экономить.
Я и Софа иногда ходили к тете Кате, – и, когда дяди Захара, ее мужа, не было дома, она нас кормила полным обедом. Маршрут трамвая №12 пролегал по нашей улице Лазарева и довозил почти до Провиантской, на которой тогда жила тетя Ка-тя. Но, как правило, мы не хотели тратить деньги на билеты в трамвае – и шли пешком туда не менее часа.
После моего выздоровления заболела мама. У нее «под мышкой» – не помню, правой или левой руки – образовались какие-то узлы, и она попала в больницу. Пробыла она там довольно долго. Очевидно врачи подозревали рак, - но, слава Богу, их подозрения не оправдались. Во время ее болезни родственники и знакомые предлагали ей отдать нас в детский дом, но она категорически отказалась. Потом ее вылечили, и она вернулась домой.
В школе я занималась хорошо; была прилежной ученицей, не пропускала уроки. Иногда бывало, что и в простуженном состоянии, когда лилось из носа и глаза сле-зились, все равно приходила на занятия. Как-то даже одна из учительниц постави-ла меня в пример казенщикам, когда я в очередной раз пришла простуженная в школу.
Но это не значит, что я не срывалась иногда с уроков вместе со всеми учениками класса. Наш класс располагался на первом этаже; когда намечался срыв с какого-нибудь урока, мы выбрасывали портфели через окно и небольшими группками, чтобы не бросаться в глаза дежурному учителю, выходили из школы на перемене, подбирали портфели – и все вместе шли в кино или еще куда-нибудь.
В аттестате зрелости у меня были, в основном, пятерки и только четыре четверки: по алгебре, геометрии, физике и химии; а также одна тройка – по физкультуре. Но теперь я понимаю, что отметки как в классе, так и по всей школе зависят и от контингента учеников. В нашем классе было много учеников из деревень, большинству из них учение давалось трудно, – и, по сравнению с ними, я была одной из лучших.
Нам очень повезло, так как, в основном, нам достались еще учителя, которые раньше преподавали в гимназиях. Помню великолепного преподавателя украинского языка и литературы Петра Петровича Гащицкого; он никогда не повышал голоса, – мы слушали его, как завороженные, и при нем в классе была всегда полная тишина. Русский язык и литературу преподавала у нас молоденькая Тамара Матвеевна Финогенова, которая пришла к нам сразу после окончания Одесского университета; благодаря ей мы узнали о писателях и поэтах, которые фактически не входили в школьную программу, о некоторых из них обычно давались сведения мелким шрифтом в сносках (учителя в таких случаях говорили: «Мелким шрифтом прочтете дома»). Учительница арифметики в 4-ом классе также преподавала когда-то в гимназии; ее имени и отчества не помню, а фамилия была Тодоровская. В старших классах математику преподавала нам учительница Екатерина (отчества не помню) Яковлева. Великолепный преподаватель, сумевшая дать нам такой уровень знаний предмета, что ни один ученик из нашего класса на выпускном экзамене по письменной и устной математике не пользовался шпаргалками и все успешно сдали экзамен. А историю нам преподавала участница войны, у нее один глаз был искусственный; ее уроки всегда были интересными; она нам преподавала еще и логику, психологию и астрономию.
Классным руководителем у нас была учительница немецкого языка Нина Дмитриевна (фамилии не помню). Немецкий язык давался мне легко, – наверно, благодаря тому, что я немного знала идиш. Получала на уроках, в основном, пятерки.
А вот преподаватели физики и химии были какие-то блеклые. Учитель физики, участник Второй мировой войны, приходил на урок изрядно выпивши; он был инвалидом, ходил на протезе; преподавал предмет точно по учебнику, не отклоняясь ни на шаг в сторону, и нам на его уроках было неинтересно и просто скучно. Учитель химии был такой же «серый».
В школе я участвовала в художественной самодеятельности, в школьном хоре даже солисткой была. Однажды мы где-то давали концерт, я должна была петь соло, – открываю рот и от страха не слышу себя. Как все закончилось, не помню.
Участвовала еще в кружке бальных танцев. Однажды нам сказали принести бальные тапочки на репетицию. Конечно, у меня их не было. Купить? Я боялась даже заикнуться об этом маме. И вот, не долго думая, я взяла мамино полупальто, которое она в данный сезон почему-то не носила, вырезала из него нужный кусок, выкроила из него тапочки и сшила их себе... Ну-ну, я имела что послушать после этого от мамы!.. Нет, она меня не била, – но сильно разозлилась.
В классе я была единственная еврейка. Вернее, потом – не помню, в каком классе – появилась еще одна девочка-еврейка, фамилия ее была Поляк. Но потом она ушла из этой школы.
И опять-таки – никакого антисемитизма; кажется, вообще никто не интересовался моей национальностью. Только при вручении мне аттестата зрелости Нина Дмитриевна, наша классный руководитель, спросила:
– Ты что, еврейка?
Я ответила:
– Да.
И все, никаких больше вопросов и разговоров на эту тему не было.
Как я писала выше, Софа в 16 лет пошла работать на завод, а учиться продолжала в вечерней школе и почему-то на Пересыпи (другой рабочий район Одессы), а это довольно далеко от нашего дома. С работы она приходила очень уставшей.
Помню эпизод, когда – а это было то ли зимой, то ли осенью – она, придя в школу сняла пальто, и оказалось, что она без юбки, в одной блузке: она так уставала на работе, что не замечала, как она одевается перед уходом в школу.
И еще был смешной эпизод, который она мне рассказала: на уроке украинского языка им задали то ли написать сочинение на вольную тему, то ли составить предложение на какое-то правило, – и она написала: «Тхiр (хорек) летiв (летел) через лiс (лес)». Когда учитель прочел вслух это предложение, в классе раздался громкий смех. Она в детстве, в Березовке, слышала, что есть какой-то там «тхiр» и почему-то решила, что это разновидность птиц.
После окончания школы Софа поступила в Одесский кредитно-экономический институт, в котором приобрела специальность «экономист». Затем работала в отделе сбыта завода «Стройгидравлика», а в последствии стала начальником этого отдела.
Несмотря на то что мы - родные сестры и даже с небольшой разницей в возрасте, особо близкими мы не были. Очевидно, потому, что и в детстве, во время войны, мы были разделены, и в подростковом возрасте мы редко виделись, так как она с 16-ти лет и работает, и учится, а дома я ее почти не видела. У нее были свои подруги и своя компания, и меня туда не приглашали. Когда все же она изредка бывала дома, то любила подтрунивать надо мной, а я злилась. Мне запомнилось на всю жизнь, что она как-то сказала:
– Посмотри на мои руки и твои: мои красивые, а твои – красные и с толстыми пальцами.
Конечно, ее руки были красивее, ведь я, а не она занималась всей домашней работой. Мне тогда было очень обидно.
В 1955 году я успешно закончила школу. Аттестат был неплохой: из 11-ти предметов у меня были четыре четверки, остальные пятерки. Да, и одна тройка - по физкультуре.
ТЕХНИКУМ СВЯЗИ
Ну вот, школа закончена, аттестат на руках. Встал вопрос, куда пойти дальше учиться?
Я подумала об Институте иностранных языков, о факультете немецкого языка, так как этот язык я тогда неплохо знала. Но туда меня наверняка не примут из-за 5-й графы.
В то время молодежь делилась на «физиков» и «лириков». К физикам относились все, кто занимался техническими науками, их еще называли «технарями»; к лирикам относились те, кто занимался гуманитарными науками. Мне в общем больше импонировали «физики», да и модными они тогда были, но я прекрасно понимала, что и в технический институт мне не поступить из-за той же 5-й графы.
Тогда я решила поступать в техникум связи и сдала туда документы. В этот техникум после 10-го класса принимали на трехлетний курс обучения вместо четырех с половиной.
Экзамены я сдала успешно, несмотря на то, что мне приходилось все математические и физические термины и правила в быстром темпе переводить в уме с украинского на русский, так как я училась в украинской школе и все предметы, кроме русского языка и литературы, у меня были на украинском языке. Помню, на экзамене по физике мне попался закон Архимеда, который я знала лишь на украинском языке: «На занурiне в рiдину тiло дiе виштовхна сила, яка дорiвнюе вазi рiдини в об'ємi цього тiла». Я его тут, прямо на экзамене быстренько синхронно успешно перевела на русский: «На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной жидкости».
После сдачи вступительных экзаменов – не знаю, у всех ли, но у меня было собеседование с директором техникума Белошицким (имени-отчества его не помню). Зато помню, как он, держа в руках мой паспорт, смотрит то на меня, то в паспорт, очевидно, проверяя, действительно ли это я. И удивляется тому, что, оказывается, я – еврейка.
Я и сейчас не очень, а в молодости совсем не была похожа на еврейку. Думаю, что и документы мои были приняты, и экзамены прошли успешно благодаря тому, что секретарем в учебной части работала двоюродная сестра моей тогда будущей подруги Фиры Шойхет (Звегильской), которая тоже поступала сюда. Мне кажется, что эта Фирына двоюродная сестра просто положила наши документы так, чтобы они преждевременно не попались на глаза членам приемной комиссии, а оказались на виду лишь после сдачи нами экзаменов.
Так или иначе, но я стала студенткой техникума связи по специальности «Районная электрическая связь и радиофикация».
Кроме меня и Фиры, в нашу группу каким-то образом (может таким же, как и я) попали еще три еврейки: Мара Тейтельман, Дифа Лившиц и Лина Гольдштейн.
Так как мы поступили после 10-го класса, то изучали только специальные предметы, и еще – элементы высшей математики.
Занятия начались, как и везде, первого сентября. В первые пару недель мы знакомились с преподавателями и с предметами, которые нам необходимо будет изучать. После этого всех студентов техникума отправили в колхозы, нашу группу послали на уборку кукурузы.
В небольшом селе нас разместили по хатам, кормили совсем неплохо. Нормой было очистить от початков несколько рядов. Сколь их нужно было очистить, не помню, но хорошо помню, что далеко не все эту норму могли выполнить. А вечером, умывшись и поужинав, каждый занимался своими делами.
Мы могли затянуть песню на мотив испанской «Бэсса мэ»: «Бэсса мэ – новая куча./ А до конца кукурузы еще далеко!/ Бэсса мэ, Бэсса мэ мучо –/ Руки в крови и под зноем дышать нелегко!// В дыме махорочном, злые и грязные/ Тяжко вздыхаем во сне/ Даже глаза твои, знойные, ясные/ Снятся колючками мне.// Бэсса мэ, Бэсса мэ мучо./ А до конца кукурузы еще далеко./ бэсса мэ – было бы лучше,/ Если бы нас отпустили скорее домой...»
(Дальше не помню.)
Нас посылали в колхоз не только на кукурузу и не только в сентябре, но и в октябре и ноябре тоже. Помнится при хороших заморозках в ноябре мы еще оставались в колхозе и продолжали собирать помидоры, а многие из них были уже подмороженные.
А теперь вернемся опять к техникуму.
В нашей группе было примерно человек 25-30, в основном мужской пол; кроме тех девочек, которых я перечислила, было еще, по-моему, несколько девочек. Одна из них приехала с далекого Севера, из небольшого городка Дудинка. Кроме нас пяти, все остальные не были одесситами, большинство из них были из сел.
Четыре девочки – Мара, Фира, Дифа и Лина – сразу подружились. Меня они сначала не приняли в свою компанию, потому что не предполагали, что я ерейка, а когда я сказала, то не поверили. И это при том, что ни одна из них не знала ни одного еврейского слова, а я почти все понимала и немного говорила. Но все равно, пока я не представила им свой паспорт, они не верили мне и не принимали меня в свою компанию.
С тех пор, с 1955 года, началась наша дружба и продолжалась долгие годы. По сей день я из Штатов поддерживаю телефонную связь с Марой, которая проживает в Германии. А с Фирой мы даже несколько раз в год виделись, так как она жила не очень далеко от меня: я – в Нью-Йорке, а она – в штате Нью-Джерси; но в прошлом году она, увы, умерла. Дифа живет в Австралии, и я с ней давно не имела никаких контактов, только иногда через Фиру или Мару я узнавала, как там она поживает.
Сидели мы за передними столами, стоящими близко друг от друга, – и во время лекций в наглую играли в «морской бой», в «слова» и в другие тихие настольные игры. Но, несмотря на это, мы были одними из лучших студентов и экзамены сдавали на «хорошо» и «отлично».
Так как мы были девочками довольно симпатичными, то вокруг нас начали крутиться мальчики со старших курсов. Как мне помнится, наибольшим успехом пользовалась очень женственная, русоволосая Фира, со своей толстой, длиной косой. Из моих поклонников остались в памяти: Леня Бритнер – ныне декан в Одесском институте связи; Леня Рукман – ныне вице президент всемирного клуба одесситов; и Алик Гулько, бывший инженер-связист, который умер в Нью-Йорке два года назад.
Преддипломную практику я, Мара, Фира и Дифа проходили в Симферополе. Добирались мы туда пароходом до Ялты, а на следующий день автобусом Ялта-Симферополь. Как сейчас помню эту серпантинную, узкую горную дорогу, по которой мы спускались в Симферополь. Глянешь в окно, а за ним обрыв. Аж дух захватывает! Не знаю, какого класса должен быть водитель автобуса, чтобы иметь права на езду по таким дорогом, да еще и с пассажирами?
Так как судно пришло в Ялту поздно вечером и мы должны были где-то переночевать, мы обратились в ялтинскую контору связи, – они ничего другого не могли организовать для нас, кроме как предоставить нам само помещение конторы связи. Помню даже, что кто-то из нас спал на стоящем там рояли.
Так как конец моей практики совпадал с Софиной свадьбой, то, уплывая в Одессу из Ялты, я везла полный чемодан крымских вин. Помню мальчики, которые помогали нам донести наш багаж в порт, никак не могли понять, что я там наложила: почему чемодан такой тяжелый. Не могла же я ответить, что он набит бутылками вина.
Запомнилось мне и несколько эпизодов из линейной практики, которая проходила в городе Котовске Одесской области. На эту практику я поехала вместе с Фирой и Марой, была с нами еще студентка нашего курса Люда Носко.
Так как это была линейная практика, то нам приходилось лазить по столбам связи на когтях. Как лазили Фира и Мара, не помню, но я залазила всего лишь метров на 2-3, не выше.
И еще хорошо помню, что при отдыхе на земле, под каким-то деревом, по моей шее проползло что-то и после этого все мое тело покрылось красными пятнами и стало сильно чесаться. Пришлось пить хлористый кальций, купленный мной в аптеке.
И еще один интересный эпизод. Я, Фира и Мара во время этой практики жили все втроем у одной хозяйки. Конечно, у нее - собственный дом, со всеми «удобствами» во дворе. Как сейчас помню, уборную на одно очко, проделанное на не очень крепких досках. Так вот, однажды нашу Фиру угораздило провалиться сквозь эти доски. Вы себе представляете, какой это был крик, вернее визг. Мы с Марой не сразу поняли откуда этот визг доносится. А когда поняли, прибежали туда и пришли в ужас. Наша Фира провалилась сквозь доски. Вонь, не вонь, а вытаскивать Фиру надо. И вот я и Мара ведрами с водой стали обливать Фиру, смывая с нее это дерьмо. Сколько ведер ушло, не помню; но потом она, по-моему, не один час отмывалась с мылом в корыте.
РАБОТА ПО РАСПРЕДЕЛЕНИЮ.
В 1958 году мы закончили техникум и получили дипломы. В моем дипломе, в графе специальность написано: «Техник-электрик связи 1-го разряда». В этом же году моя Софа вышла замуж за брата жены Эли Попика, с которым мама вместе работала. Звали ее мужа Наум Кац. Все родственники и друзья называли его Нюма.
Так как наша квартира была слишком маленькой, они не могли жить вместе с нами и сняли себе квартиру. Затем, после смерти бабушки Эстер, они перебрались в ее освободившуюся однокомнатную квартиру на улице Костецкой. А когда было закончено строительство дома для работников завода им. Петровского, где работал Нюма, они получили там двухкомнатную квартиру (здесь, в Штатах, такая квартира называется one bedroom apartment – квартира с одной спальней).
Я никак не могла себе представить, как Софа будет жить отдельно от нас, отдельно питаться и не приносить свою зарплату нам. Как мы будем жить без нее? Оказалось, что все не так страшно, – тем более, что мы привыкли укладываться в ту сумму, которая у нас была в данное время (мамина зарплата и моя стипендия), и явных изменений в нашей с мамой жизни не произошло.
А теперь «вернемся к нашим баранам».
По окончании техникума Мара и Фира поступили в институт связи, Дифа вышла замуж; куда она пошла работать, не знаю, - но по назначению не поехала так как была уже замужем и осталась в Одессе. Я же поехала на работу по распределению в распоряжение Министерства связи Молдавии, находящегося в ее столице Кишиневе. А Министерство связи направило меня в районный центр Ниспарены, в райконтору связи, на должность техника районного радиоузла.
Повезли меня, новоиспеченного техника, на грузовой машине, – правда, сидела я в кабине, рядом с шофером, который все время пытался гладить мое колено. Помню, я ему сказала, что, мол, ему лучше концентрировать внимание на дороге, чем на моем колене. Мой намек он понял и благополучно меня довез.
Ниспарены оказались небольшим городком – этак, примерно, до десяти тысяч жителей. Располагался он недалеко от Румынской границы, за которой, в 30 километрах от Ниспорен, был румынский городок Яссы. Основной «достопримечательностью» Ниспорен был завод шампанских вин.
Районная контора связи состояла из почтового отделения, телефонного коммутатора и радиоузла, где я и должна была работать техником. Радиоузел состоял из двух усилительных стоек, размерами с современный большой холодильник, и двух мощных приемников, при помощи которых можно было слушать все, что угодно: от румынских станций до «Голоса Америки». Эти два приемника должны были быть постоянно настроены на одну и ту же, кишиневскую радиоволну, – и один из них был подключен на работающую усилительную стойку. Вторая стойка была резервной, она подключалась только при аварии на работающей стойке; так же и второй приемник, настроенный на кишиневскую волну, подключался к работающей стойке тогда, когда выходил из строя первый.
Так как помещение, где меня должны были поселить, было еще занято вещами предыдущего техника, меня на время поселили в доме начальника ОРСа (отдела рабочего снабжения). Жена начальника приняла меня очень хорошо. Запомнилось мне, что для утоления жажды у них в доме на столе стоял большой зеленый эмалированный чайник с очень качественным, светлым, некрепким столовым белым вином. И еще, хозяйка дома готовила вкусные голубцы из виноградных листьев и зеленый борщ из крапивы. Хозяин устроил для меня экскурсию на завод шампанских вин, где мне показали весь процесс изготовления шампанского и давали продегустировать вино на разных стадиях его приготовления. Вин'а тогда я продегустировала изрядно, но не опьянела.
Я прожила у них недолго, – может быть немного больше недели. Затем я перешла жить в помещение, предназначенное для техника связи. Это «помещение» состояло из одной комнатки, дверь и единственное окно которой выходили на улицу и напротив которой находилась то ли пивная, то ли чайная, перед которой с утра до закрытия толпилось полно молдаван. Дверь этой, так сказать, квартиры закрывалась внутри на толстый железный крюк, а снаружи – на висячий амбарный замок. Мебель состояла из узкой железной кровати (с матрасом, набитым соломой), маленьким столиком и одним стулом.
Но почему-то ни место расположения этой комнаты, ни «мебель» в ней меня никак не смутили, я как-то совсем не задумывалась над этим. Но смутило это, вернее возмутило, мою маму, когда она вдруг приехала посмотреть, как я здесь устроилась. Она просто пришла в ужас и тут же пошла высказывать все, что она об этом думает, моему начальнику, молдаванину по фамилии Погоний; затем стала искать, куда бы меня переселить.
Довольно скоро она нашла дом, в котором жили евреи Маргулисы, муж и жена, примерно среднего возраста. Они согласились взять меня на квартиру и выделили мне одну комнату в своем доме. До сих пор помню большие, вкусные помидоры с их огорода, которые я ела утром. Довольно смешно было смотреть на Маргулиса вечером, перед сном, расхаживающего в длинной ночной рубашке и с колпаком на голове.
Переселив меня, мама успокоилась и уехала в Одессу.
В основном, работа моя заключалась в том, что я рано утром, в 5 часов 55 минут, должна была приходить на работу и включать рубильник усилительной стойки, – таким образом, начиная радиотрансляцию на весь Ниспоренский район. А кроме того, должна была следить, чтобы усилители и приемники все время находились в рабочем состоянии; при необходимости делала мелкие ремонты неработающего усилителя и неработающего приемника. При серьезных неполадках вызывался специалист из Кишинева. Кроме меня никто не имел права пользоваться приёмниками.
Но однажды, придя утром на работу и зная, что накануне работающий приемник был в порядке и настроен на нужную волну, – я включила рубильник усилителя, и пошла трансляция на район. И только через пару минут я почувствовала, что это не молдавский язык, а румынский. Для меня эти языки были очень похожи, так как я не знала ни того, ни другого. Но главное: в передаче упоминался не Кишинев, а Бухарест. Я обомлела, но не растерялась – и быстро переключила усилитель на другой настроенный приемник; положение было исправлено. Но все-таки целых 5 минут весь район слушал передачу не из Кишинева, – а из-за рубежа, из Румынии!
Как потом выяснилось, вечером мой начальник Погоний зашел на радиоузел, настроил подключенный приемник на Бухарест – и стал слушать недозволенные заграничные, румынские новости. А уходя, забыл переключить приемник с Бухареста на Кишинев.
Я ожидала, что меня сейчас вызовут «на ковер», – и я получу хорошую взбучку или даже выговор. Но пронесло: меня никуда не вызывали, и начальник, прекрасно зная, что это его вина, мне ничего не сказал. Теперь я понимаю, что «на ковер» в райком или даже в горком партии был вызван тогда мой начальник – и, как минимум, заработал выговор. Иначе и не могло тогда быть: он еще хорошо отделался, могло быть хуже. Благо, это были уже не сталинские, а хрущевские времена.
В райконторе связи был склад и им заведовал техник радиоузла, то есть я. На этом складе было все что угодно: бухты разных кабелей и проводов, неисправное оборудование связи, почтовые принадлежности, спецовки и рабочая обувь, и т. д. И вот этот склад бывший техник передал мне. По своей молодости и неопытности я не потребовала комиссии по сдаче-приему склада, никакой инвентаризации и акта приема-сдачи не было.
Но, к моему счастью, позже, когда, увольняясь, сдавала слад уже я, – то там не-доставало всего лишь пары ботинок и мне пришлось оплатить их стоимость.
Еще при приеме меня на работу, во время моего разговора в Министерстве связи, в кабинете, кроме заместителя министра, присутствовал еще какой-то молодой чело-век, выше среднего роста, симпатичный. Приехав в Ниспорены и начав там работать, я и забыла о нем. Но через некоторое время он стал часто приезжать на мотоцикле с проверками работы конторы связи, а заодно и назначать мне свидания. В результате мы с ним часто ходили в клуб на танцы и даже несколько раз я с ним на мотоцикле ездила в Кишинев. Он даже показывал мне их квартиру, расположенную где-то в центре Кишинева; по-моему, его отец был то ли министром, то ли замминистра связи. Звали этого парня Мариком, а фамилию я забыла.
Как-то мы с ним гуляли по Ниспоренам, потом вышли за город, – и тут по дороге проехал свадебный кортеж, в четыре или пять телег. На первой телеге сидели жених и невеста, а на последующих телегах было нагружено приданное невесты. Это был такой молдавский ритуал: демонстрация того, насколько богато родители снабдили своих детей необходимыми вещами.
И еще Марик мне рассказал, что у молдаван есть обычай: прежде, чем расписы-ваться, жених и невеста живут год вместе, чтобы убедиться в их психологической совместимости.
В любом молдавском доме, богатом или бедном, обязательно была, так называ-емая, «а касэ марэ» – комната вроде гостиной. Она обставлялась лучшей в доме мебелью и лучшими вещами, в эту комнату редко кто из членов семьи входил, и пользовались ею только по праздникам или когда приезжали гости.
Уже на восьмом месяце работы в этой райконторе связи мне страшно захотелось домой. А так как я должна была отработать на месте два года – «отработать диплом», так это тогда называлось, – то меня не увольняли. Тогда я просто не вышла на работу и уехала домой. И в моей первой трудовой книжке так и было написано: «Уволена, так как самовольно оставила работу».
Эту мою первую трудовую книжку я так никому и не показывала: с такой записью меня вряд ли взяли бы где-нибудь на работу. Я просто спрятала эту трудовую книжку, оставила ее просто себе на память. А на моем новом месте работы в трудовой книжке, на основании справки, которую по моей просьбе прислал мне начальник узла районной связи Погоний, было написано, что я восемь месяцев работала в Молдавии. В общем, мой бывший начальник Погоний оказался добрым человеком: девчонке, которая, по советским понятиям, дезертировала с работы, он выдал справку о количестве отработанных ею месяцев, чтобы у нее не пропал стаж.
Мне повезло и в том, что, когда моя мама перед моим отъездом в Молдавию пришла в Одессе в наш ЖЭК (жилищно-эксплуатационную контору) выписывать меня из домовой книги, то паспортистка посоветовала ей не делать этого, так как потом будет сложно меня прописать обратно. Мама послушалась тогда ее, – и поэтому теперь, когда я вернулась в Одессу, у меня не было никаких проблем с пропиской.
СНОВА В ОДЕССЕ
Вернувшись в Одессу, я начала искать работу. Искать ее по своей специальности боялась, так как я не «отработала» свой диплом. Ни в чем другом я еще себя не пробовала и не представляла себе, чем я могу заниматься.
На заводе имени Григория Петровского, который выпускал эмалированную посуду и бидоны для молока, на должности начальника технического отдела работал Нюма Кац, муж Софы. В Лудильный цех этого завода и приняли меня – на должность контролера ОТК (отдел технического контроля).
В цех поступали металлические бидоны, здесь их очищали при помощи травильной кислоты от жира, ржавчины и других загрязнений, а потом лудили в расплавленном олове. Технология была примитивная: все делалось вручную и полностью игнорируя правила техники безопасности.
Соляная кислота заливалась в огромный открытый котел, над которым все время стояли ее пары; рабочий стоял над котлом в огромном резиновом переднике, но, увы, без маски, защищающей его дыхательные пути от этих паров. При помощи двух железных клещей, он подымал бидон и опускал в эту "травильную баню". За смену он должен был опустить и вынуть из этого котла несколько десятков бидонов, изрядно загружая свои легкие парами соляной кислоты.
Расплавленное олово находилось в другом, неподалеку стоявшем котле. И другой рабочий, в таком же резиновом переднике, с такими же клещами, подымал и опускал протравленные уже бидоны в этот котел с расплавленным оловом.
А третий рабочий выставлял уже облуженные бидоны в помещение, где они остывали. И тут я, в матерчатом переднике и в матерчатых перчатках, осматривала бидоны, с задачей не пропустить плохо облуженные, то есть облуженные неравномерно или с непролуженными участками поверхности, бидона.
В этом лудильном цехе работал травильщиком симпатичный блондин, стройный, выше среднего роста – Вячеслав (Славик) Плетнев. Днем он работал на заводе, а вечером занимался в политехническом институте, на втором курсе, - кажется, инженерно-механического факультета.
Он родился 15 мая 1934 года, то есть был на 3 года старше меня. Уже отслужил армию, служил в танковой части. Рассказывал мне, как в 1956 году их танковая часть, без единого выстрела, вошла в Будапешт.
В то время, как я там появилась, он встречался с девушкой, которая также работала в этом цехе. Но видно было, что он в меня влюбился с первого взгляда.
Мне он тоже понравился. Мы стали встречаться. Он оказался начитанным, интересным парнем из интеллигентной семьи. Жил он со своими родителями у центрального входа в парк им. Шевченко, в Сабанском переулке, на углу улицы Энгельса (Маразлиевской).
У них была большая комната в коммунальной квартире, где-то до 45 квадратных метров, высотой в 4,5 метра, а может и выше, с цветным лепным бордюром по краям потолка. Два огромных окна и стеклянная балконная дверь смотрели в сторону парка, а так как это был шестой этаж, то видно было и море. В этом доме работал лифт, что было редкостью в Одессе в те времена. Дом этот когда-то принадлежал городскому отделению милиции.
Иван Михайлович Плетнев, отец Славика, вернулся с Великой Отечественной войны в звании майора кавалерийских войск. Работал главным ветврачом Одесской области; Нина Дмитриевна, мать Славика, во время моего проживания там была домохозяйкой.
В этой же коммунальной квартире, в комнате напротив, проживала со своим взрослым уже сыном Дина Михайловна Фрумина – известный художник и любимый преподаватель студентов Одесского художественного училища; с двумя ее студентами я была потом хорошо знакома: с Людвигом (Люсиком) Межбергом и Александром (Шуриком) Рихтером.
Как-то, увидев меня у двери комнаты Плетневых, Дина Михайловна была очень удивлена:
– Господи, как вы суда попали? Как вас угораздило?
Как потом оказалось, она с моей свекровью, мягко говоря, была не в ладах.
И однажды вечером, проходя по Сабонеевскому мосту, Славик взобрался на перила, и балансируя расставленными руками, чтобы удержаться, заявил:
– Выходи за меня замуж! Откажешь – бросаюсь с моста!..
Я и не собиралась отказывать. Прошло около года после нашего знакомства; и вот 8 февраля 1960 года мы расписались.
Расписывались мы в городском ЗАГСе, который находится у оперного театра. Родителей мы не предупредили, а поставили их уже перед фактом. .
Помню, мы с ним пришли к нам домой, и я сказала маме, что мы расписались. Мама нас поздравила и ничего больше не сказала. Сейчас я представляю себе, что у нее творилось на душе.
Я не помню, чтобы у нас дома обсуждался вопрос об антисемитизме или вообще о евреях и неевреях; но в то же время я не думаю, что мама была в восторге от того, что я вышла замуж за нееврея. Однако она меня никогда не упрекала за мой выбор.
Как отреагировали Славика родители, я толком не знаю. Скорее всего, Славик, как единственный сын, который был «главным» в семье, просто сказал им, что меня они должны любить. Вернее, это касалось только Нины Дмитриевны, а Иван Михайлович, видно было, меня сразу полюбил.
После росписи мы стали жить у нас на Лазарева втроем: мама, я и Славик.
Позже Иван Михайлович, как работник сельского хозяйства, получил большой участок земли в Лузановке – 15 соток (такой величины участок давали только работникам сельского хозяйства) и начал строить там дом. Успел построить фундамент, поднять немного стены; поскольку там еще не было водопровода, он в выкопанной глубокой яме, отделанной внутри бетонном, установил огромную цистерну для питьевой воды и для орошения будущего огорода. А Нина Дмитриевна посадила какие-то овощи и клубнику. Помню, клубника была очень вкусная и крупная.
Примерно через полгода Славик заболел. Он все время кашлял, и врачи не могли определить причину болезни. Его направили в больницу на обследование. Там у него определили пневмосклероз легких. Заболевание, которое обычно встречается у шахтеров из-за попадания в их легкие угольной пыли. У Славика же – было отравление легких парами серной кислоты, которые он вдыхал при травлении молочных бидонов. Как я уже писала, они работали без защитных масок, стоя над большим котлом, из которого исходил ядовитый пар, и они постоянно вдыхали его.
В это время я уже была беременна. Время от времени Славик убегал из больницы и жил у нас дома. 6 мая 1961 года я родила дочь; по просьбе Ивана Михайловича, ее назвали Аней, в честь его матери. Она была очень симпатичным ребенком, с двумя черными пуговками глазок и маленькой кнопкой носика. Иван Михайлович очень полюбил ее и так и называл – Кнопкой.
Очередной раз сбежав из больницы, Славик забрал меня с ребенком из роддома и повез прямо к себе домой, в Сабанский переулок. В их комнате под одной стенкой стояли две кровати: на одной из них, ближе к окну, спали Иван Михайлович с Ниной Дмитриевной, на другой, ближе к входной двери, – я и Славик (когда он не был в больнице); а на противоположной стороне, как раз напротив нашей кровати, мы соорудили из цинкового корыта, поставленного на две табуретки, «кроватку» для Анечки, – и, когда она плакала, мне не нужно было далеко идти, чтобы ее успокоить. Позднее мне Софа подарила детскую деревянную кроватку.
Как-то Софа пришла к нам, а я как раз купала Аню, ей было что-то около двух месяцев. Вот я ее вытащила из воды и положила в кроватку. А Софа спрашивает:
– Хочешь посмотреть, как она хочет жить?
У нее уже был двухлетний сын, она была опытная мама.
Я отвечаю:
– Хочу.
И Софа берет и поворачивает Аню на животик, головка на подушке лицом вниз. Я в ужасе: ребенок сейчас задохнется. Но произошло вот что: Анечка тут же начинает подымать головку, чтобы можно было дышать (наглядный пример борьбы за выживание, причем интуитивной, подсознательной.) И мы ее перевернули обратно на спинку.
Так как Нина Дмитриевна часто посещала Славика в больнице и подолгу там находилась, мне приходилось у них дома готовить еду, смотреть за ребенком, а также и ходить в больницу, носить им домашнюю еду (во время моего отсутствия с ребенком оставалась соседка Броня). Из-за своей занятости я не могла заниматься собой, регулярно переутомлялась, – и через три месяца у меня пропало грудное молоко, пришлось перейти на молочную кухню при детской консультации.
А уже в шесть месяцев я Анечке начала готовить еду из "Детского питания" (специально для такого питания тогда готовились гречневая, рисовая и другие крупы), ну а потом - и куриные бульончики и т. д. И все-таки оказалось, что ребенок плохо набирает в весе, и предложили сделать ей переливание крови, а кроме того, еще и дать какое-то количество своей крови. Славик настаивал, чтобы у него взяли кровь и не хотел, чтобы я давала свою. Но его как-то уговорили и порешили, что возьмут кровь и у него тоже. Сейчас я думаю, что вряд ли они это сделали, а в какой-то момент сказали так, чтобы его успокоить.
Вспоминается последний его приход из больницы домой. Мы сидели с ним в крохотной кухоньке за столом, я его чем-то кормила. Он медленно ел – и больше смотрел на меня. А потом с грустью произнес:
– Запомни, тебя никто больше так не будет любить, как я.
11 ноября, 1961 года он умер в больнице, Анечке было 6 месяцев. Чтобы пойти на похороны, я оставила Анечку на ту же соседку Броню (которая, кстати, работала вместе со Славиком): она согласилась остаться с ребенком, чтобы я могла пойти. Придя домой, я обнаружила на Ане порезанную ножницами распашонку и рядом еще кое-что порезанное из ее одежды. Оказалось, что таков еврейский обычай: резать одежду на ребенке, когда умирает родственник.
После смерти сына у Нины Дмитриевны что-то неладно сделалось с психикой, она часами сидела на чердаке дома и не спускалась в квартиру. Стала ревновать меня к Ивану Михайловичу, упрекая меня в том, что я специально, чтобы соблазнить его, в ночной сорочке подходила к Анечкиной кроватке, а потом и в том, что именно я являюсь причиной смерти ее сына. Жить вместе стало невмоготу и в конце концов приехала Софа и перевезла меня с ребенком к моей маме на улицу Лазарева.
Иван Михайлович часто приходил к нам, помогал продуктами. Приезжая очередной раз домой из какой-нибудь командировки по области, куда его вызывали по причине заболеваний скота или птицы, он сначала заходил к нам и оставлял нам курицу, яйца и другие продукты, а затем ехал домой. Заезжал он к нам и просто так, чтобы посетить нас.
Когда я вышла замуж за Эдвига, Иван Михайлович был с ним в хороших отношениях; иногда приносил что-то спиртное, и они вместе его распивали. Иван Михайловмч просил Эдвига не удочерять Анечку, чтобы у нее осталась фамилия Плетнева, и даже предлагал мне вернуться на эту фамилию (а я уже была на фамилии Эдвига – Арзунян). А еще предлагал мне поменять в документах национальность (это было запрещено, но за взятку делалось), чтобы избавить меня от неприятностей 5-й графы и облегчить мне дальнейшую жизнь. Я его поблагодарила и отказалась.
Итак, в 23 с половиной года я стала вдовой. Смерть мужа, невозможность пойти на работу (Анечке было всего лишь полгода и я ее еще не хотела отдавать в ясли) – все это привело меня в депрессивное состояния. Тогда я еще не знала этого диагноза, у нас врачи это слово даже не упоминали, – но состояние у меня было, как я сейчас понимаю, именно депрессивное: могла вдруг – казалось бы, беспричинно – начинать плакать и т. д.
Однажды Нина Дмитриевна пришла на Лазарева, когда нас никого не было дома. Находясь во дворе, где большинство жило в одноэтажных домиках, справа и слева двора, – она стала вдруг обливать меня грязью, выкрикивая, что я была причиной смерти ее сына, заигрывала с ее мужем, и что я чуть ли не проститутка. Все это мне рассказали соседи, когда я вернулась домой. После этого случая ни я, ни Аня не видели ее лет 10.
Ане было 3 года, когда я вышла замуж за Эдвига. Мы ей ничего не говорили о ее биологическом отце, и она считала Эдвига отцом и называла папой. А когда ей уже было лет 5, одна из «сердобольных» соседок подозвала ее во дворе и сказала:
– Почему ты называешь его папой, он вовсе не твой папа.
Она побежала домой, к Эдвигу, и спросила его:
– Почем тетя Такая-то говорит, что ты не мой папа?
Эдвиг подумал и ответил:
– Кто о тебе заботится, тот и есть твой папа. Я о тебе забочусь?
– Да.
– Значит, я и есть твой папа.
Этот ответ вполне удовлетворил ее. Она и теперь, через полвека, продолжает называть его папой.
Меня Иван Михайлович часто просил помириться с Ниной Дмитриевной, но я не соглашалась. И однажды, перед тем, как Ане исполнилось 10 лет, моей маме вдруг стало жаль Нину Дмитриевну, она взяла Аню и поехала к ней в гости. А затем и я уже пригласила ее на Анин день рождения к нам. Иван Михайлович был очень доволен. Такова история моих отношений со своей первой свекровью.
Когда Анечке было около года, я стала подумывать об устройстве на работу. Но не тут-то было, существующая бюрократия ополчилась против меня: на работу я не могла поступить, так как у меня на руках маленький ребенок, а сдать ребенка в ясли я не могла, так как я не работала. И я долго не могла разорвать этот замкнутый круг.
Наконец, я набралась смелости – и в один прекрасный день, с Анечкой на руках, пошла на прием в райисполком. И тут мне повезло, я появилась там в нужное время: там как раз было совещание по вопросу детских садов и яслей.
Меня приняла какая-то занимающая руководящую должность женщина - кто и кем она была, я не знаю. Со слезами на глазах, я рассказала ей о своем безвыходном положении. Это произвело на нее впечатление, и она тут же (а в ее кабинете сиде-ли директора детских садов и яслей) дала кому-то указание принять моего ребенка.
Устроив Анечку в ясли, я стала искать работу. Нашла я ее на заводе «Кинап», выпускавшем кинопроекторы для кинотеатров и всякий ширпотреб – плюс объективы для оборонной промышленности, о чем я узнала гораздо позже, так как это было засекречено.
Во время моего замужества, беременности, родов, болезни мужа и занятости домашними делами и ребенком, я была оторвана от своих подруг: Мары, Фиры и Дифы. И уже после похорон мужа, а потом и устройства на работу на завод «Ки-нап» я возобновила контакты с ними.
ЗАВОД "КИНАП".
Опять-таки мне повезло: у начальницы отдела кадров было хорошее настроение, - и, несмотря на мою 5-ю графу, она меня приняла. Правда, не ахти на какую должность – контролером ОТК (отдел технического контроля) в механический цех, но я и этому была тогда рада.
Уже в первые месяцы работы в этом цехе, я узнала, что на заводе имеется отделение связи, в котором находится телефонная станция – в то время декадно-шаговой, механической системы, на 200 номеров, – и радиоузел. Кроме того, узел связи обеспечивал работу аппаратуры диспетчерской и директорской связи, охранной сигнализации и еще необходимо было поддерживать в рабочем состоянии аппаратуру 1-го и 2-го отделов (связанных с секретностью). Относился узел связи к отделу главного энергетика, начальником которого был Евгений Федорович Ковалевский.
Помещение узла связи находились на том же этаже, где и механический цех, и при первой же возможности я заглянула к ним и познакомилась с начальником Иваном Мифодиевичем Лукашенко. Сказав ему, что я дипломированный техник связи, попросила его взять меня на станцию на работу, когда появится вакансия. Он соглсился.
Ждать пришлось меньше года. На мое счастье, техник станции Валентина Ососкова повздорила из-за чего-то с Дедом (так все работники узла связи называли Ивана Мифодиевича, хотя ему было тогда чуть больше 40-ка лет) и уволилась. Меня приняли на работу – только сначала на должность электрика энергоцеха какого-то разряда.
Расскажу немного об Иване Мифодиевиче.
Родился он в 1922 году в Белоруссии – говорил, что в зажиточной семье. При рождении ему дано было имя Жан, которое он затем поменял на Иван; жена его и мы на работе называли его: Женя и Дед. В 1941 году он был забран на фронт; как он там воевал он нам рассказывал, но я не запомнила, – но вроде он был связан с почтой, депешами и т. п.; и он имел какое-то офицерское звание, которого из-за своего острого языка он потом лишился. Во время войны у него была боевая подруга, с которой он незадолго до окончания войны расписался. Вскоре после войны, вероятно, уже в Одессе, он с ней разошелся и женился на молоденькой женщине, на 13 лет младше его, Наташе, с которой я потом подружилась.
У Деда не было высшего образования – возможно, техникум или какие-то курсы, – но он был незаурядного ума и мастер на все руки. С ним можно было беседовать на любые темы: и по философии, и по истории, и на другие. Высказывался он довольно резко и смело для тех времен.
Он, например, заявлял, что украинский язык – это вообще искусственный язык, а Шевченко – вообще не поэт. Что самый угнетенный в Союзе народ – это русские, у них даже своей столицы нет. Что легкую промышленность надо отдать в частные руки, и тогда можно будет завалить страну хорошей, качественной продукцией, даже получше, чем то, что мы закупаем за границей. Когда кто-нибудь из наших работников, например, Марик Шафир или Володя Антонюк, работавшие тогда у нас электромонтерами и занимавшиеся в вечернем политехническом институте, шли сдавать экзамены, то я и дед предупреждали их, чтобы на время экзаменов они забыли все, о чем они говорили на станции.
Всем, тем, что я как техник умею делать руками, я обязана ему. Он учил меня всему: и пайке, и монтажу, и регулировке приборов, и вобще как держать инструменты в руках. Даже умению содержать все в определенном порядке я в какой-то мере обязана ему.
Единственный, но большой его недостаток был в том, что он был любитель выпить, что и укоротило намного его жизнь. Он умер в феврале 1986 года от инсульта, в 63-летнем возрасте.
Когда я перешла работать в узел связи завода, емкость телефонной станции была всего 200 номеров; затем – кажется, через пару лет – этой емкости стало недостаточно, и мы добавили еще 200 номеров. Для установки, монтажа и наладки нового оборудования были приглашены работники из городской АТС, а часть монтажа я выполнила сама, – и, когда после моей работы это оборудование заработало, я была неимоверно счастлива, как говорят: «На седьмом небе». Это была моя первая самостоятельная работа.
А в момент моего последнего отпуска на заводе, летом 1989 года, емкость станции составляла уже 1000 номеров. Она уже была релейной (все соединения работали на базе контактов реле) и имела выходы на городскую АТС.
Наверно, будет интересно некоторым, если я расскажу, как осуществлялся прием подрядчиков для установки, наладки и пуска новой, дополнительной аппаратуры станции.
Иногда это были монтажные подрядные организации связи или рабочие городской АТС (автоматическая телефонная станция). Мы оформляли рабочих той или другой организации в качестве «подснежников», как мы их тогда называли, но работали не они, а мы, – а с получаемых ими денег за работу, оставалось им только 10% (так договаривались), а остальные они отдавали нам, то есть тем, кто действительно осуществлял работу. Так же поступали и работники городской АТС, когда у них была в этом необходимость. Могу сказать, что таким образом поступали не только мы, но и многие организации нашего города
Курьером для связи в этих делах была я, а договаривался Дед. Вообще, у нас с городской АТС были очень хорошие производственные отношения. Мы от них часто получали и новейшие телефонные аппараты, и необходимые запчасти к аппаратуре. Работники телефонных станций других заводов нам даже завидовали. Правда, формально все это делалось как надо: выписывалось и оплачивалось по всем правилам.
В начале моей работы на узле связи штат его состоял, как мне помниться, из 6-ти человек: начальник, я и четверо электромонтеров-мужчин, от 3-го до 6-го разрядов. Моя работа заключалась в следующем: проверка приборов аппаратного зала телефонной станции, регистрация заявок о повреждениях связи, распределение работы монтерам. Проверкой состояния заявленного поврежденного объекта со стороны станции (аппаратного зала и кросса) и их устранением я занималась сама; и всякую бумажную работу – от составления планов месячных работ до отчетов и смет, – а также заявок на необходимые запчасти, оборудование и аппараты, смет на работы по ремонту в аппаратном зале и расширении станции, кабельных работах – все эта делала тоже я.
Кроме того, Фактически я была и замначальника: всегда замещала его при его болезни, а болел он часто.
Приходилось так же иногда самой ремонтировать приборы, но это у меня плохо получалось.
С увеличением емкости телефонной станции и других средств связи завода, увеличивалось и наше штатное расписание. К 1980 году у нас уже примерно было человек 15 мужчин и женщин: мужчины – для кабельных работ, устранения телефонных и других повреждений средств связи; женщины – для обслуживания аппаратного зала. Соответственно, я с "электрика энергоцеха" была повышена в техники, затем – в старшие техники, а затем уже на инженерные должности: мастера связи и старшего мастера.
Дед часто пил, а иногда это случалось с утра и до конца рабочего дня. А условия для этого были: у нас на станции была отдельная комната, которая использовалась, в основном, как кладовая, а так
же – для обедов с выпивкой. В эти моменты закрывалась на ключ дверь, чтобы никто не мешал. Если бы еще он пил один, так нет – он приглашал всех ребят. Тут-то и была задача для меня: выпросить одного непьющего в этот день работника для неотложных и непредвиденных работ, – если будут проблемы с директорской связью, диспетчерской и т. п. Правда, иногда начинали пить лишь с обеда – это уже было немного легче.
А на телефоне – всегда я. И если «на ковер» к директору – то тоже я, потому что Дед уже еле языком ворочает и в таком виде пускать его к директору нельзя. Значит... «он поехал куда-то: то выбивать запчасти, то еще что-нибудь, а я – в кабинет директора «выкручиваться».
Иногда бывали и трезвые дни. К сожалению, не очень часто. Особенно, когда находилась какая-нибудь «халтура»: например, устанавливать средство связи на каком-нибудь предприятии. Тут Дед и Марик Шафир работали над схемами, я составляла смету (ценники и расценки у меня имелись), «подснежники» брались с городской АТС или с монтажных организаций и получали свои 10%, а мы – остальные деньги. Каждый из нас получал в соответствии со вложенным им трудом.
Где-то примерно в 1963 году я стала на квартирный учет. Помню, когда комиссия завода в составе трех-четырех людей – «плотных», выше среднего роста – пришла проверять состояние нашей квартиры, они едва поместились в нашей 10-метровой комнате. Но, как водится, это не помешало мне еще более, чем десяток лет стоять в квартирной очереди.
Я не знаю, сколько бы еще стояла в этой очереди, если бы Эдвиг в 1975 году не получил квартиру в доме работников нефтяного техникума, где он тогда преподавал русский язык и литературу.
Кстати, этот техникумовский дом был построен по инициативе завуча техникума Айрона Степановича Арзуняна, отца Эдвига. Одним из стимулом для Степаныча (так близкие называли отца Эдвига) было то, что он не мог больше видеть, как мы вчетвером – я, мама, Аня и Эдвиг – теснились в этой маленькой квартирке, бывшей конюшне. Эту квартирку один из преподавателей техникума называл вообще «блиндажом».
В году то ли 1963-м, то ли 1964-м к нам на работу пришел Марик Шафир. Его отец Федор (отчества уже не помню) Шафир был на нашем заводе начальником, кажется, сборочного цеха, который находился в том же корпусе, где и наш узел связи. Марик тогда был студентом энерготехнического факультета вечернего отдления Политехнического института.
Он был женат, у него была уже дочь. Женился он очень рано, в 17 лет, на уче-нице той же школы, где он занимался, ей было 16 лет, звали ее Ира. Когда он пришел к нам, ему было 18. Это был высокий, немного тучноватый парень, с кра-сивым еврейским лицом, в больших очках и огромной, кучерявой шевелюрой; но главное – незаурядного ума: тот вариант, когда работают и голова, и руки.
Если бы наш узел связи был большим предприятием, то я бы сказала, что Дед был директором, а Марик – главным инженером. Работал он у нас электромонтером самого высокого – 6-го разряда.
Но когда он закончил институт, то ему не предложили на заводе инженерной должности. Не могу сказать, что в данном случае помешало: то ли 5-я графа, то ли еще что-то. Однако уйдя от нас, он не терял с нами связи: довольно часто навещал нас, а при необходимости – мы его сами к себе вызывали для работы с нами на «халтурах» и для выполнения каких-то особо сложных повреждений на нашей многочисленной аппаратуре, требующих Марикиного незаурядного ума.
Я стала замечать, что я ему нравлюсь, но не придавала этому никакого значения, – прежде всего, конечно, потому, что он был женат и у него была дочь. А как-то мне на работу позвонила его мама, Ида Марковна, и стала рассказывать мне о жене Марика: как она ему изменяет, какая она нехорошая... и закончила она тем, что я Марику очень нравлюсь – и не соглашусь ли я ближе познакомиться с ним, чтобы в результате выйти за него замуж. Я ей стразу сказала, что это невозможно, так как, во-первых, я замужем и не намерена расходиться с мужем, а во–вторых, я старше Марика на 9 лет.
Но надо признаться, что Марик мне тоже нравился. А с Ирой он-таки разошелся – и через некоторое время женился на женщине с ребенком: новую жену его звали Нета, а ее дочь – Юля.
В году, кажется, 1978-м он со своей новой семьей и мамой эмигрировали в США. Вскоре у них родилась дочь Френа. Сейчас он живет недалеко от Бостона, в собственном двухэтажном, комнат на 20, доме, – я этот дом называю виллой. Мы у него иногда бываем, но, в основном, перезваниваемся.
ЗНАКОМСТВО С ЭДВИГОМ И СВАДЬБА
Где-то в начале 1964 года наша компания отмечала день рождения Марыной школьной подруги, а затем – через Мару – и моей подруги Инны Мэр. Среди приглашенных была их школьная подруга Неля Жукова с мужем Саней Вайнблатом, бывшим одноклассником и другом Эдвига. Саня и Неля недавно стали мужем и женой и Саня, решил, что и Эдвигу пора жениться. Я Сане приглянулась, – и при встрече с Эвигом он сказал ему, что нашел для него симпатичную невесту.
Приближалось 1-е мая. Вся наша компания собирались предварительно встретиться на квартире, где мы все будем отмечать праздник 1-е мая. Я пришла туда с Марой и каким-то парнем, – сейчас даже не помню, как его звали, только помню, что он был высокий и блондин. Когда мы пришли, там уже было полно народу. Как это было принято тогда, все уже танцевали под западную джазовую музыку, записанную на магнитофоне.
И вдруг из-за какой-то неполадки этот магнитофон перестал работать. Все остановились, не зная, как быть дальше.
На наше счастье в комнате стояло пианино, и довольно симпатичный брюнет сел за него и стал наигрывать танцевальную музыку. Танцы благополучно возобновились.
Этот брюнет и оказался Эдвигом. Он пришел туда с Саней и Нелей. Но Эдвиг пришел не сам, а со знакомой или даже подругой Нели – 19-летней блондинкой (а мне было тогда 27 лет).
Не помню, что там дальше происходило в этот вечер, – но провожал меня домой не тот парень, с которым я пришла, а Эдвиг. Во время его провожания я честно выложила ему все о себе: что я была замужем, что мне 27 лет (а Эдвигу тогда было 28), что муж мой умер и у меня уже 3-летняя дочь. и что я еврейка. Рассказала я это все, чтобы он «не терял зря время»; и вообще, – если кто-нибудь начнет «открывать ему глаза», чтобы это не было для него новостью.
Но мои откровения его не остановили. Он не только проводил меня домой, но перестал встречался с той 19-летней блондинкой. А Неля между тем, стараясь уберечь его от неверного шага или просто желая помочь своей подруге, решила предупредить его:
– А ты знаешь, что она была замужем?
– А ты знаешь, что у нее есть ребенок?
– А ты знаешь, сколько ей лет?
На что Эдвиг ответил:
– Я все знаю, она сама мне об этом все рассказала.
Нужно сказать, что с первого же дня он заговорил меня: слушать его мне было довольно интересно, я узнавала много для меня нового и необычного. Встречались мы с Эдвигом относительно недолго, пять месяцев: в конце апреля познакомились, а 26 сентября 1964 года расписались. Сначала Эдвиг предложил «джентльменское соглашение» о браке на год, но через год «соглашение» продлили, а еще через год – опять продлили... И вот, в 2014 году, мы уже отпраздновали золотую свадьбу – так что браке уже более полувека.
Айрон Степанович Арзунян, отец Эдвига – как видно по фамилии, армянин – работал завучем нефтяного техникума. Мать, Эльвира Исидоровна Арзунян (в девичестве ее фамилия была Роза - от Розенфельд), – была тогда домохозяйкой. При знакомстве со мной Эдвиг сказал, что она – венгерка; впоследствии выяснилось, – что венгерская еврейка, с примесью венгерской крови. У Эдвига есть еще брат Леон, на 9 лет младше его, которого по-домашнему все называют просто Лорик.
Вообще–то я мечтала выйти замуж за мужчину воспитанного, умного, имеющего высшее образование, т. е. такого, с которым мне было бы интересно. Меня даже не интересовала его зарплата, – заработать могу я и сама. Меня интересовала именно интеллектуальная сторона жизни. И все это я нашла в Эдвиге.
Как-то уже в Нью-Йорке покойный Марк Поповский меня спросил:
– Ты вышла за него замуж, так как тебе льстило, что он поэт и журналист?
И я ему ответила:
– Вовсе нет, меня больше интересовали его интеллектуализм и эрудиция.
Расписывались мы в том же ЗАГСе, где я расписывалась в первый раз со Славиком Плетневым, – рядом с Оперным театром. Свидетелями у нас были Гена Групп и Инна Мэр.
Пышной свадьбы у на не было. Отмечали мы это событие на квартире Арзунянов. Жили они в двух смежных комнатах коммунальной квартиры, которая находилась на Дегтярной улице 10. Готовила все Эльвира Исидоровна; возможно, ей помогала ее мама (Эдвига бабушка) – Мальвина Людвиговна. Моя мама в этом никакого участия не принимала: ни деньгами, ни готовкой еды. Приглашены были, из-за ограниченности жилплощади и денежных средств, только ближайшие родственники и друзья.
С ЭДВИГОМ НА ЛАЗАРЕВА
Эдвиг перешел жить к нам, в нашу малюсенькую квартирку. Спали мы на раскладном диване, а напротив, в двух метрах от нас стояла кроватка 3-летней Анечки. А за перегородкой, в коморке с плитой, на кресле-кровати спала мама... Диван был уже очень старый, и мы с Эдвигом предпочитали иногда спать на полу.
Анечка уже успела полюбить Эдвига и называла его папой (ведь своего биологического отца она не могла помнить, ей ведь было всего 6 месяцев когда он умер). Помню, как-то утром Анечка, проснувшаяся рано и сидевшая уже на горшке, – увидев, что Эдвиг уже открыл глаза, с восторгом вскочила с горшка и, забыв вытереть попу, бросилась к нему и уселась ему на голову...
Кстати, она была больше похожа на него, чем на меня, – и когда он приходил иногда забирать ее из детского садика, то к нему обращались по фамилии "Плетнев".
Эдвиг в то время был редактором ЦБТИ (Центрального бюро технической информации Черноморского совнархоза), а придя вечером домой, работал над своей поэмой «Я». Так как квартирка была маленькая, да еще и - маленький ребенок бегает под ногами, то чтобы создать условия для работы, я с Анечкой уходила гулять или же, если мне надо было что–то делать дома, Аня выходила поиграть во двор сама. Так что работу над поэмой «Я», которую он начал писать несколько лет назад, живя на Дегтярной с родителями, закончил уже живя у нас на Лазарева.
На 14-й станции Люстдорфской дороги (тогда дорога эта называлась Черноморской) Айрон Степанович получил на работе участок в 10-ти метрах от моря и построил там небольшой каменный дом. Но ко времени моего появления в этой семье каменный дом был смыт оползнями прямо в море, – и Степанычу удалось из оставшихся деревянных материалов собрать небольшой курень на том же месте.
И вот туда мы – я, Эдвиг и Анечка – часто приезжали загорать и купаться в море в выходные дни. Приезжали с утра, с продуктами, и проводили там целый день, а иногда и ночевали там.
Мы там бывали часто еще до того, как мы с Эдвигом расписались. Однажды, находясь там, в разговоре с Эдвигом и думая, что мы тут с ним одни, – вместо слов «твоя семья», я грубо ляпнула:
– Твое кодло...
Потом оказалось, что за перегородкой, в другой комнатушке, находился Степаныч. Он услышал эту мою реплику, и она произвела на него не очень-то хорошее впечатление обо мне, о чем он потом сказал Эдвигу. К счастью, вскоре это его впечатление рассеялось.
А через некоторое время дачный участок с куренем был продан.
Но в районе, называвшемся Дача Ковалевского, в 20-ти минутах ходьбы от пляжа, у бабушки Мальвины была тоже дача. Это уже была настоящая дача, с каменным домом на две спальни, кухней и прихожей, а также с небольшого размера участком, на котором росли фруктовые деревья, виноград, клубника, а у входа – цветы.
Вот на этой даче, после того, как продали участок на 14-й станции, мы проводили каждое лето, пока Анечка не подросла. Приезжали мы туда в июне месяце, так как позже, в июле-августе, приезжали москвичи: или дядя Дюсик с женой Надей, сыном Женей и дочерью Ирой, или дядя Людвиг с тетей Леной и их дочерью Мальвиной - или они все вместе. А иногда дядя Дюсик приезжал со своими друзьями.
Бывало летом там находилось человек 15. Когда на даче отдыхало так много народу, мы приезжали туда лишь по выходным дням. Но иногда приезжали напостоянно, ночуя в палатке, поставленной прямо на участке.
АНЯ И ЕЕ ДЕТИ.
В 1966 году Эдвиг перешел на работу в Одесский нефтяной техникум преподавателем русского языка и литературы. А в 1975 году, окончив 7-летку, туда, на механическое отделение, поступила Аня (правда, она попыталась сначала поступить в библиотечное училище, но «провалила» какой-то экзамен).
В техникуме Аня стала встречаться со студентом этого же техникума Юрой Панчевым. После получения дипломов они расписались. А 23 января 1980 года у них родилась дочь, которую, по моему предложению, назвали Викторией (Викой); а через 9 лет, 20 ноября 1989 года, у них родился сын, которого тоже по моему предложению назвали Вадимом (Вадиком). И получилось так, что в этом же году Анечка разошлась с Юрой.
Благодаря своей моложавости (я всегда выглядела, да и сейчас тоже, лет на 10 моложе своего возраста) до рождения Вики для проезда во всех видах транспорта Одессы я пользовалась своим старым студенческим билетом. А мне тогда было ни много ни мало - уже за 40. Но, став бабушкой, мне стало неловко как-то - и я начала платить за проезд, как и все, полную цену.
Сейчас Аня, Вика и Вадик живут в Израиле.
Первой туда поехала Вика, выиграв конкурс восьмиклассников для продолжения там школьного образования (с 9-го по 11-й классы), по системе НААЛЕ. В Израиле Вика успешно окончила школу, получив за это право на год бесплатного образования в высшем учебном заведении, и в Одессу не вернулась. Но прежде чем поступать в университет она отслужила в израильской армии и, получив после службы право на еще один год бесплатного обучения, поступила в Хайфский университет; закончив его, получила степень бакалавра. Думает заниматься дальше, чтобы выйти на степень мастера.
Потом Вике удалось вызвать в Израиль маму, то есть Аню, и Вадика. Аня работает; Вадик работает и занимается сейчас в том же, Хайфском университете.
Спустя несколько лет после окончания университета Вика вышла замуж за Василия (Васю) Мазуркевича, на 4 года старше ее; он всем нам очень нравится. Сейчас у них двое детей. Старшая, Кэрин, родилась 19 января 2010 года, а через четыре года, 17 сентября 1914 года, родился Дэниэл. Так я пошла на повышение – стала прабабушкой.
ПОПЫТКА ЗАНЯТИЙ В УНИВЕРСИТЕТЕ
В свое время я хотела пойти в институт иностранных языков, но, исходя из опыта моих знакомых, не верила в возможность мне, еврейке, быть принятой туда. Эдвиг пытался разуверить меня в этой невозможности и настаивал на том, чтобы я все-таки сделала попытку поступить. И я решилась.
Где-то в средине 80-х я пошла на вечерние 3-х годичные курсы французского языка. Прозанимавшись там всего лишь год, я подала документы в на вечернее отделение Одесского университета на факультет иностранных языков по специальности «Французский язык». Я выбрала французский язык так как на эту специальность был наименьший конкурс. Из документов нужны были: аттестат зрелости (тогда был конкурс аттестатов, а у меня аттестат был хороший – всего 4 четверки, а остальные пятерки), справка с места работы (тут тоже у меня было все в «ажуре»: примерно 18 лет стажа и должность старшего мастера связи). Осталось «только» сдать экзамены.
И тут я, при помощи Эдвига, стала готовиться ускоренным темпом. В результате экзамены я сдала – правда, именно по французскому получила несчастную тройку; но по конкурсу все же прошла: уверена, что аттестат помог.
В группе я была по возрасту самой старшей. Ведь, в основном, там были выпускники школ и большинство – из школ с французским языком преподавания. На этом фоне мой французский выглядел, мягко говоря, не очень. Готовилась к занятиям я на работе, благо была такая возможность; дома ее, конечно, не было: домашние дела, Анины уроки...
Несмотря на мои старания, я не могла угнаться за своими сокурсниками, что сильно выводило из себя нашего преподавателя Белинскую (имени и отчества не помню). Но все же, несмотря на то, что она смотрела на меня, как на нечто неполноценное, два семестра я прозанималась, сдала зачеты и экзамены.
А на занятия я больше не явилась. Мне приходили письма из университета с предложением вернуться туда, но я не вернулась. Причиной была не только Бе-линская, – а и то, что Аня стала плохо заниматься из-за того, что я не могла надлежащим образом контролировать ее домашние задания; но также, конечно, – и домашнее хозяйство.
На этом и закончилось мое высшее гуманитарное образование.
ОПЯТЬ "КИНАП"
На работе все шло своим чередом, меня перевели в конце концов на инженерную должность. Конечно, соответственно и увеличивалась зарплата.
Дед (Лукашенко) продолжал пить со всем мужским составом во время работы - бывало, что и с самого утра. Мне, конечно, приходилось выкручиваться, так как не все из тысячи номеров телефонов каждый день работали исправно. Да еще и - диспетчерская, директорская связь плюс охранная сигнализация, а также спецоборудование первого и второго отделов. Было хорошо, если иногда удавалось оставить себе одного или двух непьющих в этот день дежурных электромонтеров.
Иногда после очередного такого запоя Дед вообще пару дней не выходил на работу. Но все же я справлялась с работой начальника узла связи завода.
А однажды Дед после очередной выпивки на работе продолжил выпивку по дороге домой в компании с некоторыми из ребят, – и уже дома, сидя перед телевизором, вдруг умер от кровоизлияния в мозг. А было ему тогда всего неполных 64 года.
Наш главный энергетик, Евгений Федорович Ковалевский хотел, чтобы я заняла должность Деда. И это было бы логично, так как ко мне сходились нити всех деловых связей. Фактически я этим занималась еще при живом Деде; вернее так: Дед договаривался, а я ездила на все деловые встречи: и с главным инженером Одесской городской телефонной станции, и с начальниками монтажных отделений телефонных предприятий и др.
Но от предложения Ковалевского я отказалась: я чувствовала, что я не смогу осилить этот объем работы, мне трудно будет сладить с ребятами без Деда, потому что я не буду с ними пить и в то же время не смогу удержать их от этого. И еще, очевидно, сыграл «комплекс неполноценности».
ОТЪЗД В США
Потом оказалось, что мой отказ от начальствования пошел мне на пользу и в еще одном, важном для меня деле. Если бы я тогда согласилась, меня бы не выпустили в Америку, – так как у меня появился бы допуск (к секретности). Правда, назначая меня мастером, а затем и старшим мастером, а фактически это уже была должность заместителя начальника узла связи завода, относящегося к Министерству оборонной промышленности, - мне уже тогда должны были дать допуск, но начальник первого отдела почему-то это прошляпил.
В Советском Союзе уже начиналось время «больших перемен». Где-то в начале 70-х евреи Одессы начали понемногу уезжать на свою «историческую родину». Но тогда это еще были единицы. Потому что не так-то легко было получить разрешение на ПМЖ (постоянное место жительства) в другую страну. Нужно было пройти массу препятствий, создаваемых на каждом шагу, начиная с подачи заявления на выезд. Если на предприятии, где ты работаешь, узнавали, что ты подал такое заявление, тут же собиралось собрание, на которое тебя вызывали, объявляли «предателем Родины» и увольняли.
Приходилось срочно искать любую, даже малооплачиваемую работу, так как нужно же было как-то жить, – а если у тебя еще семья? И зачастую человек высококвалифицированный шел в сторожа или кочегары. Заявление могло рассматриваться в ОВИРе годами, после чего большинство получало отказ. В народе они назывались «отказниками». Чаще всего отказывали работникам закрытых предприятий, так как у них был допуск к секретной работе. Они-то и ждали, когда эти «секреты» рассекретятся, так как устареет оборудование или технология.
После знаменитого «Ленинградского самолетного дела» 1970 года отъезд в Израиль уже перестал быть редкостью. В 1970-1980-е годы из Одессы в Нью-Йорк эмигрировали друзья-одесситы: писатель Александр Суконик с женой пианисткой Инной Суконик, художник Лев Межберг с женой скрипачкой Асей Муртазиной, поэт Савелий Сендерович с женой поэтессой Мареной Левит, журналист Александр Штрайхер с женой художником Элеонорой Шварц, а также «одиночки» – поэт Григорий Резников, художник Александр Рихтер, журналист Александр Харьковский.
Потом началась Горбачевская перестройка. У Эдвига появились новые возможности для реализации своего творческого потенциала. Он собрал материалы для первого номера задуманного им журнала «Одессит», организовал Клуб жестов (был вечер этого клуба в Одесском доме актера, была передача о клубе по местному телевидению).
Но главное – во время Горбачевской Перестройки открылся «железный занавес». Стало возможным не только партийной элите ездить за рубеж, но и другим.
К этому времени Эдвиг уже работал редактором книг в одесском филиале республиканского издательства «Выща школа», что позволило ему вступить в Союз журналистов СССР. А Савелий Сендерович в Штатах стал уже профессором-русистом Корнельского университета. И вот он прислал нам на двоих гостевой вызов.
Подали заявление в ОВИР. Несмотря на перестройку, начались долгие бюрократические хождения по инстанциям, стояния в очередях и т. д. Об этом можно было бы написать, как минимум, целый рассказ, – хотя, впрочем, это всем известно, многие через это проходили.
Затем – две(!) поездки в Москву в американское посольство для получения виз. Да, Эдвигу пришлось ехать туда дважды, так как первую, гостевую визу там по каким-то причинам аннулировали, и Савелию пришлось присылать нам второй вызов, причем уже другого типа: не гостевой, а от Корнельского университета – вызов visiting scholar (дословно – приглашенный ученый). То есть Эдвига, как журналиста, приглашали для чтения лекций о Перестройке (причем в приглашение была включена и жена, то есть я).
Но вот - визы получены! Остановка за малым – купить билеты на самолет... Но это оказалось не так-то просто. В кассе аэрофлота стояли огромные очереди, составлялись списки желающих купить билет и ждать месяцами. А время уже подпирало.
И Эдвиг решил пойти к начальнику пароходства - и изложил ему причину своего прихода: что у нас в стране идет Перестройка, а у него, члена Союза журналистов СССР, на руках вызов из Корнельского университета США и уже получена виза американского посольства типа J1 (обмен учеными), он должен появиться в городе Итака в октябре. Сроки подпирают, - а нет ни какой возможности купить билеты на самолет. Начальник пароходства выслушав Эдвига, вызвал своего заместителя и дал ему задание обеспечить нас билетами.
И вот таким образом нами было получено два билета, туда и обратно, стоимостью 500 руб. каждый, на грузовое судно «Академик Благонравов», которое должно идти в США. Ура!!! Сработало!
Судно должно было отходить из одесского порта в ноябре месяце. Нам обещали позвонить, и сообщить точную дату отправки судна. Мы стали готовиться к поездке. У нас оказалось два чемодана. В одном находились рукописи Эдвига. В другом – подарки знакомым и наши вещи.
В один из дней нам позвонили и сказали дату отхода судна, а также - в котором часу мы должны быть в порту. В день когда мы со своими чемоданами уже собрались уходить, моя мама, стоя у окна гостиной, смотрела на улицу, и когда мы прощались, вдруг произнесла:
- А я б на вашем месте не возвращалась!
Услышать такое от мамы было для меня неожиданным - от бывшей ярой комсомолки, считавшей, что во всех происходящих в нашей стране отрицательных явлениях и неполадках виноваты руководители на местах, а высшее руководство об этом не знает. Неужели она вдруг сбросила свои «розовые очки»?
Вез нас в порт Степаныч. Нашли, где стоит «Академик Благонравов»; трап был спущен и у трапа стоял пограничник. Мы показали ему наши билеты и он пропустил нас с чемоданами на верхнюю палубу. Там сказали, что нам выделили каюту лоцмана и мы занесли туда чемоданы. Потом оказалось, что судно в этот день не отойдет от порта из–за какой–то неисправности и что мы можем оставить чемоданы и идти домой, а когда будет точно известно об отходе, нас предупредят.
И 20 ноября, после полученного звонка, мы уже налегке прибыли на борт судна. Нас никто не проверял (очевидно потому, что мы были без вещей), и мы прямо пошли в свою каюту. Чемоданы были там, где мы их оставили. В 5 часов вечера, в довольно прохладный ноябрьский день (я была в полушубке и сапогах) мы покинули берега Одессы.
Буквально через десять минут судно остановилось на рейде. Оказывается, что на рейде все суда, отплывающие заграницу, проверяют пограничники. Зашел пограничник и к нам в каюту, осмотрел наши чемоданы, мы заполнили декларации; а когда он посмотрел наши визы на загранпаспортах, оказалось, что нам надо было отплыть еще в октябре, т. е. виза уже просрочена. К счастью, мы уже не были в порту, а были на рейде. Пограничник чуть–чуть подумал и разрешил нам плыть дальше, а о нашей ситуации с визой поставил в известность капитана судна Бориса Ивановича Щербака.
Осень – это время штормов, но Борис Иванович, как опытный капитан, умел "объезжать" все штормовые места океана. Мы были в рейсе 22 дня, вместо обычных то ли 13-ти, то ли 15-ти - правда, с двухдневной остановкой в Лас-Пальмасе.
Грузовое судно «Академик Благонравов» шло из Одессы в Новый Орлеан за ...кукурузой! И на борту его, кроме 40 человек экипажа, были еще два пассажира - я и Эдвиг; а чтобы судно не болтало, в трюм была залита балластная вода. По правилам перевозки пассажиров на грузовом судне, мы были записаны в штатное расписание судна - как бы члены команды.
За время рейса Борис Иванович связывался по рации с американским посольством, пытаясь уладить создавшееся положение с просроченностью нашей визы. Кое-что ему все–таки удалось уладить. Не буду описывать, как мы провели столь продолжительное время на борту судна. Это все описано в повести Эдвига «В каюте лоцмана», которая вошла в сборник «Чемодан», выпущенным нашим издательством «Lifebelt», а также опубликовано на интернете (http://www.proza.ru/2013/11/09/1817).
Скажу только: если бы нас не пустили дальше Нового Орлеана и отправили обратно в Одессу, – то и эти 22 дня, которые мы провели на судне, плывя в Новый Орлеан, оказались прекраснейшим времяпровождением, великолепным отпуском. Тем более, что за время нашего рейда мы побывали еще и в Лас-Пальмасе. В этом городе капитан должен был решить какой-то технический вопрос.
Когда в Новом Орлеане мы покидали судно, то, по приказу капитана Бориса Ивановича Щербака, нам бесплатно выдали продукты питания на дорогу в город Итаку (штат Нью-Йорк), где находится Корнельский университет: хлеб, консервы «Кильку в томате», минеральную воду, а также, вместо бумажных салфеток, - рулон туалетной бумаги. Кроме того, капитан дал нам, на всякий случай, список телефонов американского посольства и, видя мое несколько испуганное выражение лица, сказал такую напутственную фразу:
– Ребята, назад дороги нет!
В Новом Орлеане нам на день была предоставлена машина с шофером, оплаченная Корнельским университетом, которая обошлась им в 200 долларов.
Сначала мы направились в Таможенную службу. Там нам прежде всего пришлось уплатить $100 штрафа за просроченность виз. Потом шофер помог нам позвонить, по уличному телефону-автомату, в Филадельфию нашим еще одесским знакомым Доре и Боре Догадкиным, – чтобы они встретили нас на нашем пути в Итаку.
После всего проделанного мы отправились на автобусную станцию за билетами в Филадельфию. Согласно расписанию, автобус отходил через 15 минут. Мы как раз успели на этот рейс. Уже был вечер. Распрощавшись с водителем и поблагодарив его, мы вошли в автобус.
Двое суток мы были в пути. Пассажиры автобуса были, в основном, черные. И что меня поразило тогда, - эти «бедные, несчастные, второго сорта люди Америки» – как нам вдалбливали в Союзе - почти на каждой остановке автобуса выходили и из ближайшего кафе или ресторана приносили еду и усаживались на свои сидения есть. А мы – счастливые жители «великого и могучего» вытаскивали из выделенных нам капитаном судна продуктов кильку в томате и ели ее с хлебом, запивая минеральной водой, так как пойти в кафе мы не могли себе позволить.
ФИЛАДЕЛЬФИЯ И ИТАКА
Через двое суток мы прибыли в Филадельфию. Там нас встретила Дора и Боря и привезли на своей машине к себе домой. У них оказался собственный трехэтажны дом (вернее, так как дом стоял на холме, то с одной стороны он был трех этажный, а с другой – двухэтажный). Дора встретила нас по–царски. Выделила нам одну из своих трех спален, устроила нам экскурсии по филадельфийским музеям и другим достопримечательностям. Пробыли мы у них, как минимум неделю и от них уехали в Итаку к Сендеровичам.
В Итаке мы появились в начале январе 1990 года. На междугородной автобусной остановке нас радостно встретили Сева с Мареной и повезли на своей машине к себе домой. В уютном трехэтажном небольшом доме нам отвели отдельную комнату.
В университете в январе каникулы, так что о никаких лекциях советского журналиста Арзуняна уже не могло быть и речи. Сева знакомил нас с университетским городком (кампусом). Красивый, европейского стиля архитектуры Корнельский университет, библиотека, студенческие общежития и разные небольшие магазины. Сам город Итака так же произвел на нас хорошее впечатление своей архитектурой и достопримечательностями.
Сева купил нам две медицинские страховки, которые обошлись ему в $ 700. (По истечению, примерно, полутора лет, когда мы уже кое-что заработали в Штатах, решили ему вернуть долг за все его затраты на нас - и выслали ему пока чек на &1000, больше тогда мы потянуть не могли; но и это он не принял и отослал чек обратно).
К концу января мы решили ехать в Нью–Йорк. В это время мама Севы Вера Марковна, которая жила там, упала, поломала шейку бедра - и попала в больницу. Сева попросил меня присмотреть там за ней. Конечно, отказать ему я не могла и согласилась. Когда мы уезжали Сева дал нам $ 300. Пробыли мы в Итаке около месяца.
В НЬЮ-ЙОРК
Итак мы уже в Нью–Йорке. Остановились в квартире Веры Марковны на улице Seamаn (Симен) Ave. 20 (а Вера Марковна называла ее "улица Симонова"), в районе Inwood (Инвуд), самом северном районе Маннхеттана. Квартира эта оказалась из двух комнат и маленького коридорчика. Такая квартира здесь называется «студия». Но бывают и студии другой проектировки, состоящие из одной комнаты и зачастую даже без коридорчика. Ванная и туалет присутствуют и там, и там, но открыв дверь, сразу входишь в комнату, которая являтся гостиной-кухней-спальной - и возле участка, который занимает кухня, расположена дверь, ведущая в туалет-ванную. Квартира эта была расположена на 6–м этаже.
Пока Вера Марковна была в больнице, мы с Эдвигом спали в спальной. А когда, через месяц, она пришла домой, мы перешли спать в кухню–гостиную на полуторный диван.
Через три года Вера Марковна переехала жить к своим родственникам в другой район города и мы переписали эту квартиру на себя. А через некоторое время нам удалось перебраться в другую, б'ольшую квартиру в этом же доме и уже на 5-м этаже. Она уже была - с чуть более просторной спальней, нормальной гостиной и кухней. В этой кватире мы живем по сей день.
Место, в котором мы поселились, оказалось удивительно красивым. По двум сторонам от нашего дома находятся два парка. С одной стороны - большой, один из лучших в Нью–Йорке – «Форт Трайон» парк, подаренный когда–то Рокфеллером городу. Парк находится над самым Гудзоном. Внутри парка расположен «Клойстерс» – филиал средневекового искусства знаменитого Метрополитен-музея.
С другой стороны - «Инвуд-Хилл» парк, на холме которого сохранился старый индейский лес, с индейской пещерой; правда, туристов туда не водят. А в самом парке стоит памятный камень, на плите которого написано, что на этом месте был продан индейцами остров Манххеттан за 28 долларов, а кроме того, есть еще небольшой музей Охраны окружающей среды. В парк вклиняется небольшой заливчик, образующийся от течения Гудзона: когда прилив, – залив полон воды, а когда отлив, – там сплошное болото. Так вот, на этом заливчике-болоте плавают-ходят утки, гуси, цапли, ну и, конечно, чайки. А пару лет тому назад там поселилась семья лебедей, но потом она куда–то исчезла.
Между Этими парками, вдоль Гудзона, тянется побережье «Дайкман-хиллс», с набережной и спортивными площадками.
Во всех парках бегают белки, скунсы, сурки... Причем, они почти не боятся людей, а белки так обнаглели, что иногда становятся на задние лапки перед тобой, как бы прося бросить что-нибудь поесть.
И вот, буквально на следующий день мы направляемся к Вере Марковне в больницу - знакомиться; здесь это называется hospital (госпиталь). Скорее всего в первый раз с нами был и Сева: уже выветрилось из памяти, все–таки прошло почти 25 лет. Находится больница недалеко, минут 20–30 ходьбы, от нас. Следующим утром уже одна, вооруженная англо–русским словарем, бульоном и еще какой–то снедью я явилась в палату, где лежала Вера Марковна. Палата была довольно большая, вместе с ней там находилась еще одна больная. Туда я являлась каждый день где–то с часов 10–ти утра и была там до 7–ми часов вечера. Вера Марковна оказалась довольно властной женщиной. Меня она не отпускала ни на минуту. Правда, иногда мне удавалось выскакивать все–таки в коридор и побыть там без подопечной. Английского языка Вера Марковна почти не знала. И иногда она звала нянечек, обращаясь к ним на идиш, думая, что говорит на английском. Часто капризничала. как–то не дождавшись нянечки, сказала мне поставить ей утку. А когда я стала ставить ее, не зная вообще, как это делается, то я, конечно, что–то сделала не так - и Вера Марковна стала кричать на меня. В конце концов я все же приловчилась - и сделала все как надо.
Со словарем в руках я как–то общалась с медперсоналом на моем «английском», но они меня вроде понимали, - и все просьбы Вера Марковна стала передавать через меня. За день, проведенный с ней в больнице, я уставала больше психологически.
Утром, когда, проснувшись, я вспоминала, что надо опять идти туда, у меня сразу же портилось настроение. Но надо... И так целый месяц.
Наконец–то ее выписали из госпиталя, и Сева привез ее домой. А дома у нее хоуматтендент (т. е. домработница; наши, русскоязычные, особенно в Бруклине, произносят это слово по-своему – «хоуматенда»). Услуги хоуматтендента оплачивает специальная медицинская страховка «Мadekaid», которая есть у каждого пожилого американца с низким годовым доходом. Количество часов в день этих услуг и число дней в неделю зависят от состояния здоровья пожилого человека.
К Вере Марковне каждый день недели приходила такая работница по имени Люба Мурженко. Теперь мы стали подумывать, что дальше делать.
Благодаря Cеве и его маме Вере Марковне за жилье мы не платили, - большое спасибо им за это. Но кроме этого надо было еще и кушать, и прочее, - так что нужно искать работу.
Срок нашей шестимесячной гостевой визы стал подходить к концу, и Эдвиг, исходя из политического и общего положения дел в Одессе и вообще в стране, пришел к выводу, что спешить с возвращением домой нам не надо, и в начале июня месяца 1990 года мы подали заявление в иммиграционную организацию (HIAS) - с просьбой помочь нам остаться в США. Подали заявление мы через эту организацию, так как денег на адвоката у нас, естественно, не было, - это стоило бы ни много, ни мало $3000 с человека. А в HIASе мы заплатили $150. И поэтому разбирательство нашего дела тянулось... 10 лет! Правда, и Эдвигу, и мне дали Soсial Security Number (SSN) и разрешение на работу. И только в мае 2000 года, благодаря какому–то распоряжению–послаблению в иммиграционной службе США (что-то типа амнистии), нам выдали разрешение на право жительства в США (гринкарту). А потом, 5 лет спустя – и гражданство. После принятия гражданства я два года ждала американский паспорт, хотя Эдвиг получил его всего через месяцев шесть. Что у меня они так долго искали, я не знаю. Скорее всего им не понравился советское оборонное предприятие «Кинап». Как видите, моя легализация длилась по-чти 17 лет (10+5+2).
РАБОТА В НЬЮ-ЙОРКЕ.
Эдвиг изучал английский на всех этапах своего образования, но это британский английский, который немного отличается от американского. У меня же был нулевой английский. Когда я ходила к Вере Марковне в больницу, то разговорную речь (в случае очень хорошего произношения) мне немного помогали понимать мои очень скромные знания немецкого, идиш и французского; и, конечно, словарь.
А какую работу я могу искать, совершенно не зная языка? Искать работу по специальности я просто не решалась. Во–первых, у меня создалось ложное впечатление (наверно, не только у меня, но и у многих из наших), что американские работники всех специальностей намного лучше наших. Только спустя некоторое время я поняла, что совершила тогда большую глупость. Когда я увидела тот контингент работников, которые занимают невысокие должности (а на что в то время я могла претендовать?), то убедилась в том, что после курсов английского языка, могла бы смело устраиваться на работу на телефонную станцию и как минимум лет через 5–7 была бы уже на должности менеджера, т. е. могла бы даже делать карьеру. Но тогда я этого не знала и решила, что единственную работу, которую я могу хорошо делать – это убирать квартиры, готовить еду и т. д.
Но сначала мы пошли на бесплатные курсы английского языка. Название этой организации состояло из начальных букв каждого слова на английском языке – YMWHА (Yang man and woman Hebrew association), сокращенно - «Y» (по–русски - "вай").
И однажды ко мне обратилась пожилая американка с просьбой убирать ее квартиру. Отсюда и началась моя американская «карьера».
Для себя я решила, что уж если я взялась за эту работу, то должна выполнять ее наилучшим образом, как говорили у нас: чтобы не ударить в грязь лицом - и вместе с тем, ни в каких ситуациях не терять чувства собственного достоинства. И это мне удалось. Некоторые клиенты меня даже назвали ”professor–cleaner» (профессор-уборщица).
Работала я и в семьях пенсионного возраста, и у молодых. В основном, это были люди среднего класса, но одна семья была семьей миллионеров. В русскоязычных семьях я старалась не работать, так как наши русскоязычные бабушки сразу же возомнили себя барынями и старались дать понять, что ты – ничто, а они вот, наконец–то, заимели себе прислугу и могут тобой понукать и обращаться с тобой, как бог на душу положит. Даже со своими хоуматтендентами они обращались как со слугами. А ведь их квартира является лишь местом работы хоуматтендента, у которого имеется определенный список работ и обязанностей, данный им агентством, от которого они работают, а эти бабушки ни в коем случае не являются их «барынями», а всего лишь клиентами.
В основном, из–за этого я работала только у американцев, где меня уважали, хорошо ценили мой труд - и самое главное: были со мной на равных. Но, конечно, и результат был «на лицо»: все, что должно было блестеть блестело, что должно было быть чистым было им. Только время спустя, когда у нас самих появились хоуматтенданты, я поняла, за что меня уважали и за что ценили мою работу: ни одна из моих «помощниц» не работала так, что бы мне не приходилось после их ухода доделывать их работу. Но спасибо и на этом.
В основном, я работала половину рабочего дня, так как работа все–таки не из легких, - особенно если ее выполняешь должным образом. Не стану описывать подробно этот вид моей работы, – это не очень интересно.
Проработала я на этом поле деятельности 10 лет. И это еще в то время, когда мы еще не были постоянными жителями Соединенных Штатов Америки; но так как разрешение на работу у меня было, то я работала на законных правах. А раз так, то мы решили, что нужно платить налоги (Incom Tax). Это оказалось правильным решением, так в будущем оно окажется плюсом при рассмотрении дела о получении гражданства. А чтобы платить налоги, я должна была заявить, что я работаю сама на себя, то есть у меня такой бизнес, у них это называется «self employed» и есть специальные формы анкет для таких бизнесов.
А Эдвиг в это время развозил ланчи (у американцев это вроде второго завтрака, а по времени – от двенадцати до часу (это наш обед) от организации "У". В каждый ланч входили: кусок мяса, зачастую курица или рыба, гарнир, фрукты или сок и пакетик молока. Стоило это совсем дешево. А выдавались такие ланчи малоимущим американцам пенсионного возраста. Здоровые люди приходили на лану в "У. А больным и инвалидам развозили по домам. Вот одним из доставщиков и был Эдвиг. Ему выделялась машина с водителем, они загружали в нее ланчи - и он развозил их по своему участку, а получатели оплачивали ему стоимость и давали типы (чаевые). Деньги, полученную за ланчи, он отдавал в "У". Какую–то часть этой суммы отдавали ему в качестве официального заработка. И еще ему полагалось два ланча домой, так что я целую неделю обед не готовила(!), а готовила только в выходные дни.
Сначала Эдвига не вносили в штат работников "У", только через несколько лет его ввели в штат, он стал членом их профсоюза, а при выходе на пенсию ему начислили и федеральную пенсию. Не много, но все–таки.
Кроме вышеуказанных работ, мы решили открыть свой собственный бизнес - книжное издательство. Так как опыт издательской работы у Эдвига был, а здесь в Нью–Йорке почти каждый приехавший иммигрант - непризнанный в Союзе пи-сатель или поэт, мы решили, что дело пойдет и пошли оформлять бизнес. Заняло это оформление меньше часа, заплатили $150 и получили сертификат (или «лайсенс»). Назвали издательство «Life belt» («Спасательный круг»). Теперь нужно было приобрести необходимое оборудование. Компьютер у нас, конечно, был; нужно было купить: принтер, желательно скоростной, для размножения страниц будущих книг; переплетную машину (первое время Эдвиг вручную вклеивал страницы книги в обложку и получалось у него неплохо, а переплетную машину мы купили потом); резак (для обрезки краев книги); пачки бумаг и т.д.
И вот мы в «свободное от основной работы время» стали издавать книги. Распределили обязанности. Я занималась компьютерным набором (в случае, если рукопись была написана от руки), иногда работала с принтером, занималамь раскладкой страниц по книгам, так как принтер выдавал 40 первых страниц, 40 вторых и т.д. Стали появляться заказчики и не только из Нью–Йорка, а и из Канады и даже из Израиля.
Иногда, печатая рукописи авторов, я не могла удержаться от смеха, настолько это было безграмотно, и даже я, по сути не специалист-редактор, их редактировала.
В конце концов, мы пришли к выводу, что наш бизнес не эффективен, так как, вкладывая в него много труда, мы зарабатывали мало. Пришлось оставить это дело.
А в освободившееся от бизнеса время Эдвиг стал издавать свои книги, написанные до эмиграции и уже в эмиграции.
НА ПЕНСИИ.
В 2002 году, отработав более десяти лет и достигнув 65–летнего возраста, я уже могла получить страховку Medicare, которую дают всем американцам, достигшим пенсионного возраста. А страховка Medicaid для малоимущих американцев, как я писала выше, у меня уже была.
Кроме того, я уже могла получить федеральную пенсию. Хоть и небольшую, и то хорошо.
У Эдвига было то же самое, только он ушел с работы на год позже. И тоже - «медикер», «медикейд», и небольшая федеральная пенсия.
Жителям с маленькой пенсией еще добавляют так называемое пособие из федерального и штатного бюджетов (SSI) - с расчетом, чтобы общая сумма соответствовала прожиточному манимому. Так поступили и с нами. А кроме того, - специальные талоны на питание - фудстемпы (fudstamps). К тому же - для имеющих эти, указанные выше страховки – медицина бесплатная.
Конечно, это не обошлось без бюрократичной волокиты, на которую ушла масса времени и нервов.
Так как на работу ходить теперь нет необходимости, Эдвиг получил возможность больше времени уделять своим литературным занятиям. За период, что мы здесь, им издано более 20–ти его книг. Сначала мы издавали их дома, так как издательское оборудование у нас осталось, но эти книги не попадали в библиотеки России. Поэтому он стал издавать их в издательствах Москвы, Петербурга, Ростова-на-Дону, и они уже стали попадать в библиотеки больших городов России и их магазинов для продажи. Несколько книг изданы, и они попали в города Украины.
До получения статуса постоянного жителя мы не имели медицинских страховок. Поэтому старались не болеть и не ходить к врачам. Но это не всегда удавалось.
Позже, когда у меня уже была медицинская страховка, я заболела. Я толком не знала, что со мной: плохо и все! Круглые сутки тошнота, какое–то неприятное ощущение в животе... Все это длилось долго и никак не проходило. Пришлось обратиться к врачу. Он проверил давление, обследовал меня, и все показатели оказались нормальными. Дал какое–то лекарство типа брома. Немного успокоилось. Затем стало все повторяться. И через несколько месяцев (кажется 6–ти) я обратилась к психиатру, который определил у меня «маскированную» депрессию и выписал антидепрессант, который я принимаю до сих пор - правда, почти в такой же небольшой дозе, какая была выписана в начале. Это было первое лекарство в моей жизни, а было мне уже тогда 62 года.
Однажды врач уговорил меня обследоваться у гастроэнтеролога, сделать колоноскопию. При этом обследовании обнаружилась у меня опухоль на прямой кишке, кусочек этой опухоли был послан в специальную лабораторию на биопсию, это оказалась аденома, т. е. опухоль незлокачественная. Но мы все же решили сделать операцию, так как опухоль была довольно большого размера и затрудняла работу кишечника. А потом, после операции, при проверке лабораторией уже кусочка вырезанной опухоли, оказалось, что это рак. Назначили химиотерапию, которую я должна была принимать один раз в две недели, в течении 6–ти месяцев. Я сначала согласилась, но уже после второго внутривенного вливания этой химии мне стало очень плохо, однако все же я пошла на третий этап. И уже в конце второго месяца приема этого лекарства я поняла, что дальше принимать его я не смогу. Я уже похудела на 14 килограммов; ни есть, ни пить не могла; и спать тоже... Передать все невозможно. Попала в больницу, там меня за восемь дней немного "откачали", и я больше к онкологу не пошла.
Надо отдать должное моей сестре Софе. Сразу после моего возвращения из больницы домой, она с мужем приехали к нам из Филадельфии - и, стоя днями у плиты, готовя необходимую еду, она привела меня в норму. Большое ей спасибо. Затем прилетели к нам из Израиля моя внучка Вика с мужем с Васей и продолжили начатое Софой. В общем, выходили.
Уже прошло почти 9 лет (операцию делали в конце февраля 2008 года) - и я, слава Всевышнему, жива и пишу эти воспоминания.
Честно говоря, я не очень верю, что у меня действительно был рак. Я предполагаю, что эта опухоль образовалась у меня еще в моем раннем детстве, во время эвакуации (я описывала это выше). У меня появилась такое сомнение, когда я прочла описание вырезанного куска опухоли хирургом, делавшего мне операцию. Этот кусок уже имел желто–синий цвет. А кроме того, у меня, сколько я себя помню, немного торчал живот в районе талии, на том самом месте, где оперировали. Так что, мне кажется, что эта опухоль появилась очень и очень давно.
А сейчас, как говорят, «согласно возрасту», - я чувствую себя неплохо. Дай бог и дальше так.
Здоровье Эдвига также относительно неплохое. Пару лет назад ему сделали операцию на простате. Но он быстро вернулся к своему режиму, даже немножко бегает, делает разминки. Каждый вечер мы, почти в любую погоду, делаем часовую ходьбу–прогулку в один или другой парк – это летом; а зимой – вдоль улицы. Рано ложимся спать. С начала лета ходим на пляж и сейчас продолжаем, хотя уже ноябрь. Вот как раз завтра и едем туда автобусом, остановка которого недалеко от нас. Эдвиг будет плавать, а я «мерить» глубину океана. Летом часто с друзьями устраиваем пикники над Гудзоном. Иногда «выходим в люди»: на наши дни рождения я стараюсь собрать друзей у себя дома. Иначе никого не вытянешь из дому, уж слишком большие расстояния в Нью–Йорке между районами, так как тут не районы, а настоящие города. Один район по числу населения равносилен городу, например, такому, как Одесса. Слишком много времени забирает поездка. А весь Нью-Йорк состоит из пяти таких районов-городов. В общей сложности в нем живут 8 миллионов человек. Вот и попробуй уговорить кого-нибудь из друзей прийти в гости. Поэтому приходиться ждать хоть каких–нибудь дат.
Вот так и живем.
Больше года тому назад Вася (муж моей внучки Вики) по контракту от израильской компании, где он работал, получил работу в США, в штате Джоржия (два часа лета от нас) по наладке нового оборудования, обучению рабочих работе на этом обору-довании и выпуску продукции. Приехали они всей семьей (с двумя детьми) на два года и девять месяцев.
Пока я корректировала написанное тут мною, Вика с семьей вернулась в Израиль: за время их пребывания здесь они разочаровались в Америке и не захотели оставаться тут. Но кое-что все-таки пошло им на пользу: например, Вика и Вася усовершенствовали свой английский, правнучка Кэрин стала говорить на нем даже лучше меня, а еще ведь Кэрин говорит на хибру, а вот правнук Дэниэл стал уже забывать хибру, но зато тоже заговорил на английском. Вот так.
А мой внук Вадик успел уже жениться. Так что я надеюсь, что вскоре у меня появится еще один правнук или правнучка.
* См.: http://www.stihi.ru/avtor/edvig; http://www.proza.ru/avtor/edvig
П Р И Л О Ж Е Н И Е :
ВАЛЕ
1
дорогой мой медвежонок
мне с тобою повезло
поцелуемся спросонок
и забудем жизни зло
медвежонок дорогуша
ляжем так – к щеке щека
хоть и сделан ты из плюша
но в глазах твоих тоска
2
я должен на тебя молиться
за то что ты несешь свой крест
с еврейским паспортом родиться
под православный благовест
я должен на тебя молиться
за то что телом и душой
сумела юной сохраниться
пройдя со мною путь большой
я должен на тебя молиться
за то что верность твой удел
и что сумела не сердиться
когда в любви я охладел
я должен на тебя молиться...
хоть есть и у тебя грехи
но это Богом пусть простится
как он прощает мне стихи
МОЯ ЖЕНА
моя жена – не злючка
но иногда с капризом
она такая штучка
которая с сюрпризом
моя жена – хозяйка
но иногда диктатор
она не краснобайка
но иногда оратор
моя жена – мечтатель
но иногда и нытик
единственный читатель
но иногда и критик
(Эдвиг Арзунян, «Безголовое сердце (стихи 1950-2010-х годов)». –
Санкт-Петербург, Реноме, 2015, стр. 106-107, 255-256).
Свидетельство о публикации №217091002165