Не оставляй меня!

Не оставляй меня!

К снам, как Прометей к скале, я не прикован. Тени могучих птиц по земле подо мной не летят, ни печень, ни душу мою ширококрылые орлы не тревожат. Если сны случаются — легко забываются, тонким дымом сны растворяются: легкие образы в густой пустоте. Слава Богу, иные ведь мучаются, тяжелые сны избывая — на бумаге или иначе.
Читаю, но Марк Аврелий сон не развеивает. «Человек живёт только в настоящее мгновение. Всё остальное или прошло уже, или, неизвестно, будет ли». Правда. И что этой банальностью последний из пяти хороших императоров сказать пожелал? Или в его время это банальностью не было? Читаю-читаю, упираюсь в последнюю фразу: «Так уходи  же  кротко,  ведь  и  тот,  кто  тебя отзывает, кроток».
Но сон не отпускает.
Что из этого? Фрейда перечитать? У Юнга языку бессознательного поучиться? Сонники полистать? Сочинить свой сонник, постмодернистский? Стать переводчиком снов, дать объявление и жить припеваючи? Только, что припевать?
Вижу-ли-слышу-ли, но: «Не оставляй меня!» — из белого расстегнутого ворота. Я во сне полусонный. Пространство замкнуто, если домыслить: поезд, но ни окна, ни движения. Надо из не-движения выйти, иначе — но об этом не думается. Знаю, чей голос. Не знаю времени, когда он звучит. Сейчас ведь звучать голос не может. Вопрос в никуда: где мы, и ощущение: вот, скорей, надо выйти. Где? Ответ: возле Сахарова. Где это? Я не знаю. Многое изменилось. Главное — выйти из этого пространства в иное.  Торопливо собираюсь, некогда одеваться, хватаю что-то похожее на носки, туфли. Тороплив, суетлив, а он из белого расстегнутого ворота обессиленно величав и спокоен, самого себя из пространства-времени сна вычитая. Схватить лежащие груши. Вижу кучку маленьких и кучку больших. Соображаю, что взять. Из белого расстегнутого ворота, когда рука к большим потянулась: «Не наши».
Гнетущее ощущение собственной несвободной спешности торопливой, усиливающееся его неколебимой свободной несуетностью. 
Всё. Ниоткуда и никуда. Удивительная классичность: совершенное единство места, времени, действия. Обычно лишние впечатления, в буквы переводя, ненужное отсекаешь. Здесь нечего отсекать. Всё случилось готовым. Как Адам, созданный Богом, из красной земли вылепившим великолепное микельанджеловское тело и тициановский дух жизни вдохнувшим.
Сны самовластны, их не выбирают, сами приходят, только забыться или запомниться — не в их это власти. Мало ли, что во сне может случиться. Всё, что угодно. Даже жену могут без твоего ведома тебе сотворить. Если было однажды, значит, будет всегда.
Беспредметность, беззвучность — и полная ясность, без прошлого и без будущего, здесь и сейчас. Погоня за сном, попытка сон ухватить — занятие бесполезное:  гнаться за ветром, зажимать в горсти воду.
Сон не начинается и не кончается, но возникает и исчезает. Определить, что есть сон, положительно, невозможно. Сон — это не. Разве что: жизнь — грустный сна эвфемизм.
Сочинить сон невозможно. Все литературные сны не приснились: увидены наяву, в трезвом уме не всегда очень расчетливо сочинены. Надувающийся шарик воображения летит слишком уж непривязанно.
Невозможно сон вспомнить, не комментируя, самому себе не объясняя. Переданный грубыми буквами он расползается, утопая в слов зыбучих песках. Слова, даже наилегчайшие, тяжелы, грубы, зримы, весомы, запутаны, замысловаты: никакой ассонанс не спасает. Сон в словах тонет, свинцово под водой исчезая.
Не сейчас, записывая, но тогда, во сне — удивление: ощущение вагона, но ни окна с ползущим пейзажем мелькающим, ни столика, ни сетчатой полочки неудобной для мелкой поклажи, из светло-коричневой блестящей стены выщемляемой: не видел, чтобы ей пользовались. Ничего к тому месту в том времени прикрепляющего, но — безусловное ощущение той реальности, давно прохудившейся. Легко банально додумать: пейзаж-другой сочинить, на столик — слежавшиеся, слипшиеся котлеты в промасленной бумаге — это бы хорошо, а то и в газете, на ненужную полочку назло себе самому свитерок легкий — небрежно.
Великое множество деталей не из сна, из реальности, вспомнив, додумать — на большой рассказ или малую повесть. Но не было деталей во сне: не нужны были автору. Не вычеркивал. Начисто сочинил.
Записывая, прекрасно знаю, откуда он, слабый голос из белого расстегнутого ворота: десятки ассоциаций. Чахотка, съедая, делала ворот широким, огромным, способным вместить множество прежней плоти, тончающей изо дня в день. Это — сейчас. А во сне — ни к чему, в нем из готового образы прорастают: Адамом из замысла, коснулся — явилось.
Сюжет сна — слитный тугой образ единый: и Прометей, и скала, и орел, и горечь во рту, и печень тоскливая. Самодостаточен, бесконечен, в раме пространства-времени никак не нуждающийся. Всё в нем, всё внутри, то, что вне, не существует: самого «вне» не было и не будет. Никакой тьмы, где исчезает движение, никакого тумана, белесо его погашающего.
Записывая, по свежему следу идя, можно объяснить почти всё, а заднему крепкому уму не дающееся — утопить в общих фразах. 
Груши, Сахаров? Замысел надо чтить. Большие, маленькие? Значит, не яблоки!